«И тысячи лет стали плотью моей…» Эта строка уже жила во мне, и я вновь и вновь возвращалась к ней. Мне, влюблённой в псалмы Давида, она напоминала их мудрую глубину, сдержанность, музыку. Так Нина Локшина назвала свою новую книгу стихов.
Стихотворение, давшее название книге, предваряют слова:
«Посвящается стене старой синагоги».
Стена старой синагоги… Она сложена из камня, плоти от плоти земли, но память её связана с нами: нашими молитвами, нашим горем и радостью. Она молчаливый свидетель веры и верности традиции…
Ощутить тысячелетия, как свою плоть… Какая должна быть глубинная память, но синагога у Нины Локшиной наполнена жизнью, светом, солнцем.
И тысячи лет стали плотью моей…
В сплетении трав, и плодов, и ветвей
Чирикали птицы, олени паслись,
Венчала узор виноградная кисть.
Клянусь тебе Богом, что там я была,
Я сок виноградный как воду пила,
Кормила оленя душистой айвой,
Лежала, зарывшись в траву головой…
И там моё место… С тех пор неспроста
Меня и не тянет в другие места…
Способность почти в будничном найти истинную духовную высоту, соединить земное и небесное, характерно для поэзии Нины Локшиной. И читая это стихотворение, я вдруг вспомнила другие строки.
Я встретила Мордехая Лапида
в Элон-Море,
Где кровную связь с Землёй
Ощущаешь ещё тесней,
А она, в тумане, лежала у наших ног.
И было страшнее расстаться с ней,
Чем остаться в ней…
Элон-Море… Огромная духовная высота. Первое место возле Шхема, куда пришёл наш праотец Авраам. Отсюда начинался его путь по земле Эрец-Исраэль. Мордехай Лапид тоже пришёл сюда, чтобы создать поселение, тоже начинал свою борьбу за Эрец-Исраэль с Элон-Море… Стихотворение из книги Нины Локшиной «Моление о дожде». Мне оно особенно дорого, как память о моём друге, поселенце, погибшем на земле Израиля в акте террора.
Кажется, нет внутренней связи между этими двумя стихотворениями. Но она есть. Она просто сокрыта в глубине, как сокрыт в земле родник, дающий земле силу плодоносить… Она – в соединении духовного и материального, земли и неба.
Не знаю, когда написала Нина Локшина стихотворение, которое дало название книге «И тысячи лет стали плотью моей…», но кажется мне, что после своей поездки в Прагу, растревожившей её напоминанием о навсегда исчезнувшем здесь еврейском прошлом. Фотография – всё, что осталось от сгоревшей еврейской синагоги:
На фотоснимке, потерявшем цвет,
Огромный храм, стоявший сотни лет,
И подпись – синагога, что была
Хрустальной ночью сожжена дотла.
Уже давно на том месте стёрта память о синагоге. Почему же рвутся как вздох, как стон, как плач слова:
Но церковь как стояла так стоит,
Но кирха неприступна, как скала,
А синагогу здесь сожгли дотла.
Словами своими увековечила она память о синагогах, унесённых временем, но оставшихся навсегда с нами.
Нина Локшина не ищет высокие слова, интонация её интимна, кажется, что она говорит с собой. И идёт к себе, всё время к себе, как бы ищет в себе то, что спрятано в глубине, не явлено взгляду, и беспокоит, как болевая точка. Когда проснулось в ней это ощущение своей земли, такой далёкой от неё, благополучной москвички, получившей инженерное образование и закончившей Литературный институт, учителями которой были Илья Сельвинский и Лев Озеров? Разве не всё в её жизни складывалось, как она хотела? Разве не печатались её стихи в журналах «Юность», «Смена», в «Литературной газете»? Разве не вышел в Москве её первый сборник стихов «Родство времён», и уже накапливались новые стихи и переводы немецких, австрийских, литовских, идишских поэтов?
Так откуда эта тоска, к которой она возвращается в своих стихах?
К деревьям не ревнуй –
Деревья я люблю
За устремлённость вширь,
За разветвлённость ввысь,
За силу их корней,
Что снова к февралю
Предчувствуют тепло
И соком налились.
Ещё пока не все метели отмели,
Ещё пока до слёз мечтаю о весне,
О солнце, о тепле, о том клочке земли,
Где деревом расти хотелось бы и мне.
Когда вышла книга Нины Локшиной «Моление о дожде», Леонид Финкель, который вместе ней учился в Литературном институте, со свойственной ему психологической тонкостью, написал в предисловии: «Вспоминаю Москву. Тверской бульвар 25, зелёный дворик Литературного института. Сельвинский требовал от своих учеников писать ртутью, а многие писали чернилами. Про перо Нины Локшиной уже тогда говорили невесомое. И ещё говорили, что у поэта, как у актёра, должно быть личное обаяние. Нина – и человек, и поэт обаятельный. И даже сам Илья Львович не раз попадал под обаяние светлой этой Женщины.<…>
Нина не только блистательная поэтесса, но ещё и умная еврейка. Ей не обязательно что-то непременно знать – она может всё угадать»…
Читаю стихотворение «Я родилась в метельный месяц Шват…». Трудно поверить, что оно написано задолго до возвращения Нины Локшиной на землю, о которой она так давно тоскует. Оно раскрывает тот исток, который пробивался из недр её души.
Я родилась в метельный месяц Шват
Под сумрачным балтийским небосводом.
Но в этот день столетия подряд
У моря расцветал мой белый сад,
И был тот день деревьев Новым Годом.
И означал он новую весну,
А с ней несбыточных надежд рожденье,
Освобожденье, духа пробужденье,
Рассеяние, разлуку и войну.
Он означал холодные поля,
Леса в снегах, застывшие причалы,
Но расцветала ветка миндаля,
А значит, расцветала та Земля,
Где можно будет жизнь начать сначала.
«Шват – не брат», – говорила моя мама. И возникал перед моими глазами тот морозный вьюжный февраль, месяц её рождения, в белорусском городе Гомеле. И казалось холод от него проникал в душу, так выразительны были эти два слова, связанные вместе: «шват – не брат». Как далеки они были друг от друга, тот метельный февраль и наш еврейский месяц, символизирующий приход весны, с торопящимися выйти на свет первыми нежными цветами миндального дерева. Так же далеки, как этот мир, где так много солнца и света, от того, прошлого, где в какой-то момент настигало тебя чувство отверженности.
Стихотворение передаёт пробуждение души, её возвращение к своим корням, её память о прошлом. Есть такие души, у которых особая память. Может быть, от тех её дедов, которые жили там, а мечтали об этой земле, и несли глубоко в душе свет Торы…
Я деда с бабкой не помню. Мир их праху.
Там, за порогом ада, у дверей рая…
А дед мой учил детей языку и Танаху
В небольшом городе Клинцы
Орловского края.
Образ деда возникает в другом её стихотворении. Оно несёт боль, словно говорит об открытой, незаживающей ране, но и в нём тот же мотив возрождения, своей земли, своего дома, своих, родившихся здесь мальчишек…
Дед мой – в чёрной шляпе,
В длинном чёрном пальто,
Где-то он похоронен,
А где – не знает никто…
Но я гляжу на Геуле
По-прежнему жизнь бурлит,
Дед мой идёт молиться,
Подмышкой несёт талит.
Рядом бегут мальчишки –
Это его сыновья,
Мимо бредёт старушка –
Это, наверное, я…
Я ждала её новую книгу. Знала, что она в пути, что она обобщит уже изданное и включит новые стихи. И вот она передо мной. Прекрасно изданная Леонидом Юнивергом, которому дано особое эстетическое чувство.
На светло-зелёном фоне обложки вытянутая вверх фигура. Она словно вырастает прямо из земли, вобрав всю изменчивость её красок: тепло мягко-коричневого, нежность розового, яркость зелёного. Бродячий музыкант, клезмер. Всё его богатство – музыкальные инструменты. С ними он вышел в путь, с ними никогда не расстаётся, как будто нет у него дома, а дом его там, где ждут его, чтобы усладил душу музыкой.
За спиной музыканта, где-то вдали, легко узнаваемые стены Иерусалима. Угадываю руку художника Ителлы Мастбаум, с её фантазией, лирикой, цветовой гаммой. Художник проникся музыкой поэзии, и ты чувствуешь это, едва прикоснувшись к книге.
Скрипач высокий и худой,
Ах, чёрт тебя возьми,
Смычком владея и собой,
Что делаешь с людьми?
Поосторожнее… Смотри,
Не причини вреда –
Как сердце мечется в груди
Под тонкой кромкой льда!
Какое чудо, эти стихи. Мне иногда хочется сравнить их с волной, подгоняемой ветром, такая в них свобода, лёгкость… Скрипач ли так мастерски владеет смычком или поэт так мастерски владеет словом, только мне показалось, что я слышу звуки скрипки, и моё сердце невольно откликнулось на этот полный огня ритм клезмерской музыки…
Ителла Мастбаум. Клезморим из Хелма
Много лет назад я прочла первое стихотворение Нины Локшиной. И хорошо запомнила её имя. Мне казалось, я знаю её творчество, но открыв её новую книгу, вобравшую не только стихи, но поэмы, пьесы, я понимаю, что лишь сейчас открываю для себя поэта, многогранность её творчества.
Поэму «Родство времён» Нина Локшина написала в Москве.
Она шла к ней естественно, мысли о времени ушедшем, о трагедии её народа, пережитом им, возвращались к ней неизменно. Это вновь была её тема: поэзия, выжившая в лагерях и гетто. Во вступлении к поэме она написала: «Это голоса, рвущиеся ко мне из тьмы прошлого. Это мой голос, рвущийся во тьму грядущего. Это вечный вопрос – жить или не жить среди первобытной враждебности мира?»
В моей истории, где милость – плен,
Где жгли дотла и с корнем вырывали,
Где только верой люди выживали,
И только духом поднялись с колен,
Не время чувствую – родство времён
Минувшего с грядущим. Это чувство
В моей душе так настоялось густо,
Что день и ночь замешаны на нём.
И вновь я поражаюсь глубине её мыслей, выраженных с такой поэтичностью. Ловлю себя на том, что хочется цитировать стихи из поэмы и я, боясь перегрузить ими свой материал, мучительно выбираю, что чему предпочесть.
Возьми с собой
Деревьев шум,
И пение ручья,
И отреченье
Сгоряча,
И то, в чём клялся я.
Возьми с собой в недолгий путь,
Возьми, душа моя…
Ведь каждый день мой–
Как свеча,
Легко её задуть…
Возьми с собой,
Душа моя,
Возьми в последний путь…
Голоса прошлого я слышу и в других её поэмах. В поэме «Светильник в Храме» она вновь возвращается к мысли о времени.
Пересекая разные эпохи,
Различные минуя времена,
Из прошлого я не отдам ни крохи,
А будущее мне воздаст сполна.
Она бережно относится к памяти, возвращая к жизни образы навеки забытые.
В поэме «Кемадеро» (Площадь огня) – адмирал дон Яаков де Куриэль, бежавший от инквизиции. Нанявшись на пиратский корабль, он вместе с такими же изгнанниками, грабил испанские корабли с богатыми грузами: мстил тем, кто лишил его дома, сделал изгоем. Но в душе его жил прежний огонь, никогда не забывал он молитву «Шма, Исраэль…», никогда не забывал, что где-то далеко от этих берегов:
Есть и у нас своя Земля –
Наших отцов колыбель.
Свой путь он закончил на Святой земле, в Цфате…
Автор подчёркивает, что герой её поэмы – реальный образ.
Из поэмы «Немецкий клавир» возникает другой трагический образ, души неуспокоенной, тоскующей, гонимой, поэта, который остался в истории под именем Тримбергского бродяги.
В Каире, куда он бежал после крестовых походов, в генизе синагоги Эзра, нашли его песни и рукопись пьесы из репертуара еврейского бродячего актёра раннего средневековья, написанные еврейским шрифтом на ранне-немецком языке. Его вела надежда, что когда-нибудь прочтут его слова, обращенные к грядущим поколениям. Он оставлял их как своё завещание:
Я здесь. Таков как есть. Пред вами.
Без прикрас.
Но всё, что написал, – я написал для вас.
Ищу у вас в душе приют моим словам.
И боль моя тогда понятней станет вам.
Когда вас позовут слова издалека,
Не ярость будет в них, а смертная тоска.
Дрожащей рукой были выведены последние слова: «Мир восстаёт не против Израиля, а против Бога».
И подумалось мне, нет, совсем не случайно именно ей, Нине Локшиной, дано было вернуть этот образ из забвения. Она жила своей внутренней жизнью, и выбор героев диктовался её душой. Мир, который окружал её в Москве, был далёк от её поэзии.
«Так ладонью загораживают огонёк от сильного ветра», – пишет Лев Озеров в послесловии к книге «Родство времён», – и подчёркивая её высокую эрудицию, добавляет: «Нина Локшина открывает любую страницу исторической хроники и делает её предметом поэтического изучения, будь то Италия Х века, Россия XVIII века, будь то Папесса Иоанна, Параша Жемчугова или врач и поэт из Кордовы Иегуда Галеви – поэт средневекового еврейства. В этом ей помогает и природный талант, и тоска по мировой культуре».
А я добавила бы: любовь к собственным истокам и желание познать их.
Когда рождалась поэма «Светильники в Храме», Нина Локшина была ещё далеко от Иерусалима. Но и ей, как и Иегуде Галеви, снился Иерусалим. Душа жила Иерусалимом, словно оторвавшись от реальности.
В сон можно словно
в зеркало глядеться.
В его туманности всего видней
И память, что
усердно служит сердцу,
И сердце, что не властвует над ней.
Её роднили с ним сны, в которых жил далёкий от неё город, приближался к ней и манил, и звал к себе. Как звал он Иегуду Галеви, разрывая на части его сердце.
И с тех пор, как я увидел
Этот сон – мне нет покоя,
Я брожу с толпой людскою,
И рыдаю, и пою,
Этот город прижимаю
К сердцу я одной рукою,
А другою обнимаю
Андалусию мою…
Иегуде Галеви не удалось по-настоящему возрадоваться встрече с Иерусалимом. Его мечта не успела стать реальностью. Лишь в самый первый миг, когда рука коснулась камня и почувствовала эту близость.
Тепло Твоих камней –
Бальзам душе усталой,
И горькое вино – осенние дожди.
Смотри, вернулся я,
И каюсь запоздало,
И чудодейства жду… Завеса, упади!
Первым псалмопевцем Иерусалима был царь Давид, потом каждое поколение несло ему свою тоску, свою мечту о нём. Он был так далёк от нас, Иерусалим Иеѓуды Галеви – Иерусалим мечты. Куда ближе к нам был Иерусалим нашего современника Ури Цви Гринберга. Но его Иерусалим – Иерусалим трагический, неспокойный, страждущий…
Иерусалим Нины Локшиной – Иерусалим реальности. Наш. Сегодняшний. Он полон красок и света. Ее стихи о Иерусалиме создают образ города, но прежде всего передают состояние её души: «Я живу в Иерусалиме – завидуйте мне!»
Улица Яффо и Кинг Джордж,
И Мошава Германит…
Радость, которую ты ждёшь,
Растёт в тебе и томит
Единственной мыслью, такой простой
И такой надёжной – о том,
Что всё это будет всегда с тобой,
И пока живёшь, и потом.
И земля, по которой ты идёшь,
Твои следы сохранит,
И улица Яффо, и Кинг Джордж,
И Мошава Германит.
Стихи окрашены обаянием её личности, в них покоряет лиризм в сочетании с глубиной, искренность… Здесь всё и радует и волнует.
И кажется, что её поэзия обрела крылья для полёта, любовь к Иерусалиму подарила ей новую творческую энергию.
Обрывок месяца над каменной грядой
Вспорхнул и кружится,
как вымокшая птица,
И пальма во дворе насытилась водой.
Пьёт медленно… Куда ей торопиться?
А мне тем более. Я здесь. Я навсегда.
Я узнаю их, Иерусалимские улицы в описание Нины Локшиной. Они и мной любимы, как любим Иерусалим. Его камни, хранящие память, его улицы, пережившие всё на свете и продолжающие свой путь, его холмы в свете восходящего и уходящего солнца. И когда я слышу звуки падающего дождя, мне кажется, я слышу строки её стихотворения:
Пролейся дождём, пролейся
Над лестницами, над лесом,
Над вывесками, витринами,
Над крышами малиновыми,
Над мельницей, над гостиницей,
Над Яффо, моей любимицей.
Пролейся тёплым потоком
По стёклам раскрытых окон,
Там люди молятся, стоя
Над Книгой Святою,
И в такт качаются пейсы,
Пролейся дождём, пролейся…
Как точно отразил суть поэзии Нины Локшиной поэт Борис Камянов в своём «Слове об авторе»: «С одной стороны, это прекрасная русская поэзия, зачастую не уступающая самым высоким её образцам, с другой – абсолютно еврейское мироощущение, пробуждающее в моей душе радостное, а иногда и горькое чувство родственного сопереживания. Русская поэтесса, в творчестве которой полно и ярко раскрывается её еврейская душа, и израильская еврейка, воспевающая свой народ средствами русского языка, сплелись в Нине Локшиной воедино, делая её поэзию уникальным литературным явлением».
Возвращаясь к названию книги «И тысячи лет стали плотью моей…», я думаю о нашей памяти: в какую глубину она уходит… Мы несём её в себе, не ведая, что она привносит свои краски в наше восприятие мира, что она, бесплотная, стала плотью нашей души.
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 4(191) апрель 2016
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer4/Alon1.php
