личность
ЖОРЖ НИВА: «СВОБОДА НУЖНА, НО СВОБОДА – НЕ ВСЁ»
Говорят, что легенду творит вся деревня, а книгу пишет одинокий сумасшедший. Если большой деревней признать нашу Землю, а в качестве сумасшедших рассматривать писателей, то можно согласиться, что утверждение недалеко от истины. (Правда, мир в своём стремлении стать сумасшедшим успешно обгоняет своих писателей.) 20-й век подарил истории целый ряд легендарных литературных имён, украшенный фамилиями Цветаевой и Ахматовой, Пастернака и Бунина, Маяковского и Мандельштама, Есенина и Бродского, Булгакова и Солженицына… Рядом с ними и сегодняшний наш собеседник, наиболее известный в мире славист, писатель, литературовед и публицист, который был хорошо знаком с Ахматовой, Пастернаком и Бродским, дружил с Окуджавой, Некрасовым, Синявским и является крупнейшим специалистом по творчеству Солженицына. Уже этого перечисления достаточно, чтобы понять и оценить неординарность личности в контексте современной литературы. Но то, что Жорж Нива (а речь именно о нём) при этом является гражданином Франции и профессором Женевского университета, добавляет к характеристике ещё и оттенок уникальности (легендарности?).
Пунктуальный месье Нива (кстати, в университете его иногда называют Георгием Ивановичем) выделил для беседы ровно час, в течение которого (на прекрасном русском языке) говорил о многом – о жизни, литературе, политике, Женеве… А на заданные вопросы пообещал ответить письменно.Что и сделал, подтвердив репутацию человека обязательного и обстоятельного (не просто писателя, но – профессора).
НЕЗАБЫВАЕМЫЕ ГОДЫ
Итак, почему вся ваша жизнь связана с русской литературой? Чем был обоснован такой выбор?
Ж.Н.: Моя встреча с русским языком произошла в родном овернском городе, где по соседству с нами жил эмигрант Георгий Никитин, человек, человек добрый и простой. Он был переплётчиком, знал и любил литературу, и мы с ним много разговаривали. Я и до этого, конечно, увлекался русской литературой, прежде всего, Достоевским, особенно «Бесами» в переводе Бориса Шлёцера. Русская эмиграция меня очаровала. В большинстве своём это были люди культурные, изящные, прошедшие сквозь страшные страдания. Я был знаком с Б.Зайцевым, Г.Адамовичем, В.Вейдле, С.Маковским… Благодаря им, потом стал ощущать прямую связь с русским Серебряным Веком. Кстати, связь жизни с поэзией очень характерна для всей той эпохи. Я стал изучать Андрея Белого. В его творчестве видел и утопию, и предощущение катастрофы, и выход к Солнцу, к Абсолюту. Перевод его «Петербурга» стал вехой в моей жизни.
Какими запомнились годы учёбы в Москве, литературная атмосфера того времени?
Ж.Н.: Вам это покажется доисторическими временами, но первый раз я появился в Москве осенью 1956 года. Моя жизнь оказалась связанной с Борисом Пастернаком, Солженицыным, Окуджавой, я помог публикации «Зияющих высот» Александра Зиновьева и еще многим авторам, не таким известным. Годы, проведенные в МГУ – незабываемые. Оттепель, бурные собрания, исключения студентов-бунтарей… Знаковым стало знакомство и близкое общение с Борисом Пастернаком, с семьёй Ольги Ивинской. Вспоминаются не только приятные моменты. Была и попытка отравить меня, пребывание в московских больницах, слежка. В конце концов – высылка в августе 1960 года. В МГУ я близко видел Эренбурга, был на юбилее Сельвинского, слушал лекции профессора Бонди, посещал семинар Н.К.Гудзия о Толстом. А ещё были два года учёбы в Оксфорде, знакомство с русской эмиграцией в Лондоне. Запомнилось общение с историком и философом Г.М.Катковым, а также с потрясающим славистом, переводчиком «Доктора Живаго» М.Найдичем. И, конечно, - с профессором, сэром Исайей Берлином, изумительным философом свободы, знатоком русской литературы, близким другом Анны Ахматовой.
ОН И ФРАНЦИЮ ГЛУБОКО ИЗМЕНИЛ
В те же годы произошло Ваше знакомство с А.И. Солженицыным... Не меняется ли со временем оценка его творчества, влияния на литературный процесс в России, СНГ?
Ж.Н.: Мы с женой переводили на французский «Раковый корпус», «Из-под глыб». Тогда же состоялась встреча с Александром Исаевичем, сначала в Париже, а потом – в Кавендише, где он жил. Вообще, с 1974 года из СССР шел просто поток эмигрантов.
Брежнев отправлял людей на Запад. По собственной воле страна лишала себя своих талантов – Ростроповича, Барышникова, Шемякина... Это была катастрофа. А мы, Запад, получали в подарок этих людей. Конец брежневского времени был самым нелепым временем для СССР. В Женеве бывали мои друзья Виктор Некрасов, Андрей Амальрик, Андрей Синявский. Очень интересным было сотрудничество с Натальей Горбаневской, Иосифом Бродским, Владимиром Максимовым, Александром Галичем. Я думаю, страна рухнула потому, что почувствовала, как сама себя умерщвляет. Когда мы получали книги Евгении Гинзбург, генерала Григоренко, они нас поражали, потому что были экзистенциальными книгами. Авторы рассказывали о собственных мучениях, собственном опыте: как конкретный человек спасся от малодушия. И это были очень индивидуальные ответы. Когда арестовали машинистку Солженицына, и она повесилась, писатель позвонил и заранее оговоренным условным сигналом дал понять, что надо опубликовать «Архипелаг ГУЛАГ». Он отдавал себе отчет в том, что это удар топором по советской власти. На мой взгляд, эта книга как-то перевернула историю двадцатого века. Это не очень сейчас осознают. А наш французский прозаик Филипп Солес сказал про Солженицына: «Это Данте новых времен». Проблема Солженицына в том, что он играет две роли одновременно. С одной стороны, его знают и издают как классика. И его, таким образом, уже как бы нет. С другой стороны, он все-таки живой человек, желающий сказать свое слово. Он жалуется, что его не читают. Наверное, в изменившемся нашем мире пророку места нет. Он остро переживает за свою Родину, чувствует её, как больной член собственного тела, но он – и европейский автор, один из создателей и поэтов постутопической Европы. Он и Францию глубоко изменил.
ОТ СОЛЖЕНИЦЫНА ДО СОРОКИНА - БЕЗДНА
Что происходит с литературой сегодня? Востребована ли серьёзная книга? Характерен ли для западного общества безумный рост популярности детективов, боевиков, «дамских» романов, или это – примета нынешнего постсоветского пространства?
Ж.Н.: Я не разделяю общий плач о снижении уровня текущей литературы. Пусть люди отдыхают. Нужно будет: откроют Достоевского, Гроссмана, Библию…
Нет «серьёзных» книг. Пушкин их не любил. Но есть книги искренние, прошедшие сквозь огонь трагедии. К сожалению, они не пишутся по заказу. Обратите внимание – у нас больше нет жизненно необходимых писателей, пророков. От Солженицына до Сорокина не просто большая дистанция, но – бездна. Это разные миры. У нас много издают Пелевина, Сорокина. Всё хотят объяснить, что вместо СССР сегодня, что же это за Сфинкс? И отчего-то считают, что вот они, Пелевин, Сорокин, Кочергин, нам все и объяснят. Но это глубоко неверно, это какой-то примитивизм. Что может объяснить литература издевательства, святотатства, торжества материально-телесного низа – разве это выражает суть жизни?
На мой взгляд, Петрушевская или Пьецух – гораздо более богатые писатели с этой точки зрения. Читая их, видишь сцены из нынешней жизни, которые действительно помогают понять, что происходит в России или в Украине. А как понять что-то по Пелевину? Или по "Голубому салу"? Конечно, я не требую от литературы, чтобы она стала зеркалом действительности, однако всякая настоящая литература эту действительность помогает понять. Роман, повесть - это не документ, но они оказывают читателю помощь. Постмодернизм – совсем не выражение нашего времени. Он – выражение страшной духовной нищеты, которая есть сегодня, и страшного социального расслоения, которое существует. Игривость постмодернизма – не только в России, она повсюду.
Великая литература не смогла воспрепятствовать мировым войнам, конфликтам, потрясениям ни в прошлом, ни сейчас… Почему человечество не прислушивается к добрым советам, не вчитывается в мудрые книги, не следует христианской морали, в конце концов. Ведь Слово, которое было в начале, учило добру и милосердию. Где оно?
Ж.Н.: Литература не предохраняет от зла. Она пишет о нём. Об убийстве, о Каине и о Трое, о сошедших с ума народах. Она лечит, она катарсис, а не хирург. Пастернак сочиняет «Сестра моя жизнь» в 1917 году. О революции – ни слова. Молчание это – героический подвиг.
Хорватский художник Мусич пишет ужасающую серию «Мы не последние» о жертвах Холокоста. Американец Литтел создаёт огромную фреску об осквернении ума и тела Европы гитлеровской психопатологией и ищет у греческих трагиков «ключ» к тому ужасу, что понять нельзя.
Что было – то было. Уменьшающих вину обстоятельств – нет. И литература порой – отягчающее обстоятельство. Она может поджигать, провоцировать, любить кровь и погром. Но, безусловно, были, остаются и будут произведения, которые талантом и добрыми мыслями автора помогают читателю лучше разобраться в жизни, стать благороднее, возвышеннее. Но для этого книги нужно читать. А привычку, стремление к чтению – воспитывать.
ПИР ВО ВРЕМЯ СВОБОДЫ
Кого из современных писателей вы считаете наиболее интересными, значительными? Кто, на Ваш взгляд, определяет уровень писательского мастерства, объединяя глубину мыслей и искренность чувств с читательской популярностью?
Из не совсем молодых – Марк Харитонов. Из более новой плеяды - Андрей Дмитриев – «Закрытая книга», Марья Кучерская – «Современный патерик», Алексей Иванов – «Золото бунта», в поэзии – Ольга Седакова, Олег Чухонцев, Сергей Гандлевский.
У меня своя коллекция в Париже книг, переведенных с русского. Я издал в ней Марка Харитонова, дневники Давида Самойлова, дневник Корнея Чуковского, Михаила Шишкина «Взятие Измаила», он, между прочим, получил «Букера». Что касается украинской литературы, знаком с произведениями Василя Стуса, Бориса Чичибабина, Василя Барка, Фридриха Горенштейна. С удовольствием прочитал Ваши стихи. Знаю, что в Украине сейчас несколько писательских союзов, и центр одного из них – в Луганске. Это – признак демократии, хотя я всегда сторонился писательских организаций.
Стараюсь следить за событиями в Украине, не только литературными. Я думаю, что разочарование и неудача – обязательные составные части свободы. Пир во время свободы может кончиться хаосом и неудовольствием всех. И для Украины, и для России это полезный урок: свобода нужна, но свобода – не всё. Остро нужны порядочность, культура, честность, любовь к ближним, а не только к своему карману. В принципе, великая литература этому учит. Но только тех, кто хочет учиться. Я горячо желаю успокоения, демократического компромисса и уважительного отношения друг к другу. Пушкин любил империю и свободу. Пора начинать понимать друг друга. Ибо и Украина, и Россия – это Европа, среди принципов которой – культура, цивилизация, толерантность. А в моих планах – освоить украинский язык и заняться переводами на французский произведений Сковороды и Стуса.
«К концу русского мифа», «Россия – Европа, к концу раскола» - это названия двух первых томов сочинений Жоржа Нива о литературе и культуре в её взаимосвязи с остальной Европой. Третий том имеет название «Жить русским языком». Это утверждение французского профессора, преподающего в швейцарском университете, содержит определённый ключ к демократической жизненной позиции: не кулаком, не злобой и обманом – словом, пониманием и уважением добиваться поставленной цели. Жить языком – русским, украинским или французским, жить, пытаясь разобраться в словах и делах, как это делает профессор Жорж Нива.
человек-легенда
ЧУДЕН РЕЙН ПРИ ВСЯКОЙ ПОГОДЕ…
«На мой взгляд, Рейн наиболее значительный поэт нашего поколения, то есть поколения, к которому я принадлежу...» Иосиф Бродский. 1988
Чем меньше окружающая действительность напоминает фестиваль, тем больше фестивалей она рождает. От кино- музыкальных, до торгово-политических. И литературных тоже. Уже успела возникнуть особая общность творцов, кочующих по всевозможным действам, со своим особым сленгом, в котором «джэм», «сэйшн» и «слэм» - не самые навороченные термины.
И, всё же, как нет абсолютно похожих друг на друга семей (как счастливых, так и несчастных), так и фестивали бывают хорошие и разные. На литературном фестивале «Славянские традиции», собравшем около ста авторов из нескольких стран, атмосфера «элитной тусовки», практически, не ощущалась. Ибо литераторы, в основном, там собрались из тех, кто «скандалит на бумаге и молчит на площадях». На вопрос, почему же решились приехать сюда, «на брега Тавриды», многие отвечали, что не только и не столько из-за крымских красот (дорогих во всех отношениях), но, прежде всего, из-за присутствия в жюри литературных звёзд первой величины – Евгения Рейна, Владимира Кострова, Юрия Полякова. Общение с ними, с Личностями, в биографии которых – история современной русской поэзии и прозы, было, вероятно, главной наградой для всех участников фестиваля. Впрочем, и для Евгения Борисовича, как он сказал, в своё время таким же подарком судьбы стала дружба с Анной Ахматовой, Иосифом Бродским, Сергеем Довлатовым… Перечислять можно долго. Свой мастер-класс Евгений Рейн провёл в режиме интервью, отрывки из которого, думаю, будут интересны не только пишущим, но и читающим.
«АХМАТОВСКИМИ СИРОТАМИ В РЯД…»
В.С.: «И на кладбищенском кресте гвоздима, душа прозрела: в череду утрат заходят Ося, Толя, Женя, Дима ахматовскими сиротами в ряд». Ахматова, Бродский, Найман, Бобышев – только о них можно говорить часами. Как и почему всё случилось и совпало? Что сегодня вспоминается, как главное, а что – как второстепенное. О чём не было договорено с Бродским или Ахматовой?
Е.Р.: Всё случилось в Ленинграде, где мы все тогда жили (хотя у моих родителей корни харьковские и днепропетровские, а один родственник обитал в Луганске), и где витал и витает дух большой литературы. Судьба свела нас с Бобышевым и Найманом - мы вместе учились в Технологическом институте. С Ахматовой я познакомился еще мальчиком — мне было 10 лет. Мама взяла меня с собой, когда шла в гости к Анне Андреевне. Потом, когда мне было около 19 лет, я нашел Ахматову в Ленинграде, стал бывать у нее.
После, уже году в 58-м, я познакомился с Иосифом. У меня был такой приятель, студент университета Ефим Славинский, он потом долгое время работал на Би-Би-Си в Лондоне. И вот пригласил он меня в гости. Я пришел. И там мне один человек пожаловался: «Знаешь, у нас проблема - некий маньяк зачитывает нас своими графоманскими стихами, нет от него спасу. Скажи ему, чтобы перестал читать, а заодно и писать». И подводит ко мне рыжего юношу в геологической штормовке. Это был Бродский. Я объяснил ему, что здесь не надо читать стихи, здесь девушки, вино, музыка. И пригласил его к себе. Он пришел на другой день. Читал стихи, которые нигде потом не публиковались. Подражал западной революционной поэзии - Пабло Неруда, Назым Хикмет. Бродский работал тогда в геологических партиях и с очередной партией уехал на несколько месяцев. Вернувшись, пришел ко мне и стал читать стихи, среди которых уже были «Пилигримы». Так мы подружились. Потом я познакомил его с остальными.
«Не скажу про других, а во мне соперничества и зависти нет»
Мы читали Анне Андреевне свои стихи, и она тоже читала, рассказывала что-то. Ахматова была великий поэт и прожила трудную, а временами горькую жизнь. Она рассказывала о юности: знала Блока, Брюсова, Мандельштама, Цветаеву. Была женой Гумилёва. Во многом Ахматова стала для меня учителем. Она хорошо относилась ко мне. Но любила, пожалуй, из нас больше всех Бродского, и очень ценила его как поэта.
Что касается Бобышева, то тут такая история. У Бродского был роман с Мариной Басмановой. Это была безумная страсть. И тогда же начались его гонения, инициатором которых стал некий Лернер. Это был очень любопытный тип – жулик, авантюрист, самозванец, – и всё это при советской власти. Его дважды или трижды судили и сажали. И когда он, как руководитель районной народной дружины, стал подыскивать себе «жертву» (как раз появились указы Хрущёва о борьбе с тунеядством), то первым делом заинтересовался мною. Но я работал инженером на заводе – значит, бездельником не был. И вот он нашёл, как ему казалось, идеальную фигуру в лице Бродского, который на тот период действительно нигде не числился по работе. Хотя я видел его трудовую книжку – он работал во многих местах, но короткие промежутки времени. Я пытался как-то спасти Иосифа. Повез его в Москву, поселил у Ардовых. Потом до него дошли слухи, что Марина завела роман с Бобышевым, и он решил вернуться в Ленинград. Я ему тогда говорил: «Ося, тебя там немедленно арестуют». На что он ответил: «Ты знаешь, нельзя отклоняться от судьбы. Вот если я сейчас буду жить в Москве и пущу всё на самотёк, судьба может от меня отвернуться. Надо поехать и расхлебать свою кашу». И он поехал, и его арестовали. А дальше – суды, ссылка в Архангельскую область. И потом - известность, эмиграция, «нобелевка». Вот такая получилась каша. Зависти к нему никогда не было. У каждого своя жизнь. Я не одобряю книжки Бобышева, где он до сих пор сводит счеты с Бродским, - это, прежде всего, нечестно, не говоря о том, что просто глупо. В Бобышеве по-прежнему говорит обида. Он иногда приезжает в Москву, выступает в каких-то маленьких кружках. Однажды сказал мне: «Мою славу запретил Бродский». Это чушь.
«Зачем же врать - я шел со всеми, безумен, счастлив, неуклюж»
С Найманом - другая история. Человек он заносчивый, высокомерный, ни в какие литературные компании и сообщества не вошел, остался в стороне. Еще раньше они с Бобышевым крестились, и Найман стал бешеным неофитом, большим роялистом, чем сам король. Еще в молодые годы он пытался писать прозу, но без особых успехов. А когда появилась возможность печататься, изобрел жанр, который я бы назвал злободневным пасквилем. Память у него цепкая, и Найман, вроде, ничего не выдумывает. Но он не может подняться над эмпирической действительностью. Этого ему не дано. Пишет, например, что я пришел к кому-то на день рождения, принес трехлитровую банку абрикосового компота и сам ее съел. Может быть, так оно и было (хотя вряд ли). Ну, и что?..
Бродский был самым умным человеком, с которым мне доводилось когда-либо общаться. У него был гениальный, великий мыслительный аппарат. Он мог взглянуть на любую проблему с совершенно нового угла. А о чем не договорили? Был такой случай. Я приехал к Бродскому в 88-м году. В трехстах километрах от Нью-Йорка есть элитный колледж, где мы выступали и остановились на ночлег. И вот мы сидим-сидим, говорим-говорим. А на душе как-то грустно. Я сказал: «Ося, давай пригласим студенток, просто для смягчения мужского общества». Он ответил: «Это невозможно. Будет скандал». Ну вот, мы выпили еще немного и пошли спать. Так и не договорили. И сожаление не о том, что мы о чем-то конкретном не договорили, а о том, что просто не договорили. И договорить уже не удастся.
А по поводу того, кто у кого был учителем…В моём нынешнем возрасте разница в пять лет значения не имеет, но в молодости это серьёзный фактор. Я старше Иосифа на пять лет. На каком-то раннем этапе я, вероятно, был для него авторитетом. Когда мы познакомились, он почти не знал поэзии начала XX века, это всё к нему пришло от меня. В том числе, и знакомство с Ахматовой. Но было и обратное влияние. Его достижения были столь замечательны, что, конечно, я обращал на это внимание. Да и по-человечески мы были очень близки, нас волновало одно и то же. Ну, если люди встречаются шесть раз в неделю, то чего уж тут… Объективно говоря, до его отъезда из страны я гораздо больше на него влиял, чем он на меня. Ну, и о том, что важно, а что – второстепенно. Наверное, всё важно. Не зря говорят, что в жизни нет мелочей. Судьба их не признаёт. И не прощает неуважительного отношения к себе.
«Никому по совести не равен, потому что все придумал сам»
В.С.: «Невзирая ни на что!» - под таким девизом пришла слава и к Вам, и к Вашим друзьям, в том числе к Сергею Довлатову, который стал, как Вы однажды заметили, самым читаемым писателем в России. Как известно, в основу нескольких его произведений положены Ваши устные рассказы. А одна из песен Булата Окуджавы написана на подаренный ему Вами стихотворный размер…
Е.Р.: О Довлатове можно вести речь бесконечно долго и с неизменным удовольствием. Удивительно, что этот прошедший огонь, воду и медные трубы человек был самым «литературным» из всех тех сотен литераторов, что довелось мне повстречать в жизни. Он мог говорить о литературе часами, вывести его из себя мог только литературный спор. Почти дословно помню, как Сергей во время какого-то разговора разгорячился и закричал: «Ни одной минуты жизни не стану тратить на починку фановой трубы или утюга, потому что у меня полно литературных дел, и чтение — это тоже мое литературное дело!» Он свободно цитировал Чехова, Зощенко, Платонова, тонко разбирался в стихах, отличая модное от истинного, вычурное от подлинного. Я бы отметил поразительную цельность его дарования, оно объединяло его вкусы и образ жизни, литературные задачи и взгляд на ценности бытия. Когда читатель Довлатова полагает, что все описанное им — «правда», что герои пойманы, как бабочка на булавку, он по-своему прав. Сужу об этом не абстрактно, а на примере довлатовских отрывков, где действует некто, поименованный как «Евгений Рейн». Довлатов любил мои байки и сплетни. Могу официально заявить, что сюжетов 12-15 из его прозы принадлежат мне. Я Сережу очень любил и с удовольствием ему рассказывал свои истории. То, что он потом это использовал в прозе, нормально. Но вот одна из них, которая осталась пока только в моей памяти.
«Боже мой! Кто к нам приехал!»
Одно время я был корреспондентом журнала ЦК ВЛКСМ «Костёр», и по заданию редакции отправился в командировку в Одессу. На одесском вокзале, садясь в такси, сказал: «Поехали в лучшую гостиницу». Таксист посмотрел на меня с сомнением и ответил: «Ну, в «Националь» не повезу, а в «Одессу» - пожалуй». Вхожу в гостиницу, вижу за столиком администратора - пожилой еврей с весьма скептическим взглядом на окружающую действительность. Я даю ему паспорт, показываю удостоверение и говорю: «Из ЦК ВЛКСМ», предполагая, что этим – всё сказано. Он смотрит на меня и говорит: «Ну и что?» «Как что, - теперь уже изумлённо отвечаю я, - Мне нужен номер».
- Номеров нет.
Я повторяю свою мантру – ЦК ВЛКСМ, Ленинградский журнал… Результат тот же. В конце концов, он с явным раздражением посоветовал мне купить петуха и рассказывать ему свои байки про ЦК. «Зачем?» - удивился я.
- Может быть, петуху будет интересно, и он ответит Вам что-нибудь другое.
В смятении я вышел на улицу, нашёл междугородный телефон и позвонил в редакцию.
- Меня не селят в гостинице, - сообщаю эту скорбную новость заведующему отделом.
- Как не селят? А ты «десятку» в паспорт положил?
- Нет.
- Ну, так иди и положи. Всё будет в порядке.
Захожу в гостиницу, и тут же слышу: «Молодой человек, номеров нет. Вам же уже было сказано».
- У меня новые обстоятельства, - отвечаю.
- Какие?
- Личные, – и даю паспорт с вложенной купюрой.
Он небрежно сбрасывает её в ящик стола, поднимает голову, смотрит на меня и восклицает: «Боже мой! Кто к нам приехал! ЦК ВЛКСМ! Конечно, 320-й номер – в вашем распоряжении». Вот такая иллюстрация утверждения Сетон-Томпсона: «Выход всегда есть, и ищущее сердце найдёт его».
А с Окуджавой история была такая. Когда я окончил институт, друзья организовали мне выступление в Доме культуры Ленсовета. Туда же случайно привели Окуджаву. И мы после вечера пошли к нему в номер, купили по дороге вино и снова стали читать стихи.
У меня был юношеский стишок про Одессу: «Но что мне сделалось? Ах, эта девочка!/ Такая добрая, как наша Франция./ Мы с нею виделись на свете давеча./ И ходим, этот случай празднуя./ Нас пароходы не возят летние...» Ну, и так далее. И вдруг Окуджава говорит: «Женя, какой замечательный ритм, размер. Подари мне его». Я говорю: «Булат, дорогой, все размеры Божьи». Он: «Ну, подари. Это редкий размер». Потом он на этот размер написал знаменитую песню «Из окон корочкой несет поджаристой» и посвятил ее мне.
«И, когда мы увидим простор Божества, я скажу тебе слово, а ты мне слова»
В.С.: «Всенародно известными стать не дано современным поэтам…» Так ли это, на Ваш взгляд? По статистике количество пишущих вполне может в скором времени сравняться с количеством читающих. Какие тенденции Вы отмечаете в поэзии, кого бы выделили из относительно молодых авторов? Каким оказался уровень участников фестиваля «Славянские традиции»?
Е.Р.: Сейчас, мне кажется, никакого преобладающего стиля в поэзии не отмечается. Существуют группы и подгруппы поэтов, которые организованы больше по поколениям. Вот люди примерно одного со мной возраста: Белла Ахмадулина, Лев Лосев, Олег Чухонцев, Глеб Горбовский, Игорь Шкляревский, Александр Кушнер. Потом следующее поколение, давшее много одарённых поэтов, таких как: Сергей Гандлевский, Бахыт Кенжеев, Елена Шварц, Алексей Цветков, Алексей Пурин. Кто-то уже давно от нас ушёл: Леонид Губанов, Юрий Кузнецов, не говоря уже об Иосифе Бродском, а ведь это были личности! Что касается молодых, то появлялись и появляются отдельные любопытные фигуры, некоторых уже тоже нет в живых, как Бориса Рыжего или Дениса Новикова. Могу назвать из относительно молодых Елену Фанайлову, Дмитрия Воденникова, Евгению Изварину. Из участников фестиваля не могу назвать кого-то, кто поразил, изумил своим творчеством. Тем не менее, у всех лауреатов – добротный уровень, их победа заслуженна. А станут ли они всенародно известными – кто знает… Много зависит ещё и от судьбы. Судьбы настоящих поэтов почти всегда драматичны, исковерканы. Я знаю одного поэта, у которого абсолютно гладкая судьба – это Саша Кушнер.
В.С.: Помогает ли литераторам членство в писательских союзах? Нужны ли литературные премии? Ваше отношение к ним?
Е.Р.: Помогает ли членство в союзах? Главное, чтобы оно не мешало. Раньше это было судьбоносным, а сейчас – просто констатация профессионализма. Да и то, не всегда. А премии – это, всё-таки, признание, оценка заслуг. Тем более, когда она объективная. Для творческих людей это очень важно, ведь их не зря называют взрослыми детьми. Это стимулирует творчество, а иногда помогает материально. Не скрою, было приятно получить на фестивале премию имени Тараса Шевченко, которую учредил Межрегиональный писательский союз.
До четырнадцати лет Евгений Рейн страдал от бронхиальной астмы. И по пути в школу начинал задыхаться. Со временем он инстинктивно нашёл способ сопротивляться удушью: стал ритмически произносить первые попавшиеся слова. Ему становилось легче... Так начали появляться стихи. По сей день от них легче дышать и жить. И автору, и его читателям. А свой мастер-класс он завершил размышлением о вдохновении. Вот, мол, Николай Васильевич Гоголь жаловался своим друзьям – плохо работается, нет вдохновения… А потом садился за стол, и из-под пера выходило: «Чуден Днепр при тихой погоде…»
Вдохновение, талант, профессионализм, эрудиция – всё это в основе истинного творчества. И всё это позволяет утверждать: Евгений Рейн чуден при всякой погоде – крымской, московской, питерской. Ибо сегодня он – из тех, кто определяет эту самую погоду. Поэтическую.
вместо послесловия
ПИСЬМО РЕДАКТОРУ «СЛОВО/WORD»
Спасибо, что Вы прислали мне для ознакомления новые материалы, предложенные Владимиром Спектором для «Слово/Word». Они очень интересны. Поздравляю! По-моему, каждый из них представляет отдельную ценность, и все три, несомненно, заслуживают быть напечатанными в нашем журнале.
Стихи Владимира Спектора попадались мне в периодике и раньше. Мы даже с ним печатались в одном и том же альманахе «45-я параллель», который издаёт большой энтузиаст русской литературы Сергей Сутулов-Катеринич. Этот журнал выходит в Ставрополе, но, благодаря интернету, имеет мировой резонанс. Стихи Спектора вполне украсят и наш журнал. Они написаны в сдержанной манере, простым безыскусным слогом (требующим, как известно, немалого искусства), а по содержанию представляют из себя честные и серьёзные размышления о проблемах времени и бытия. (См. в разделе «Поэзия», Ред.)
Владимиру Спектору удалось взять короткое интервью у выдающегося слависта, профессора Женевского университета Жоржа Нива. Это большая удача! Жорж Нива является крупнейшим знатоком русской литературы, и его мнения о писателях, включая и современных, весьма интересны.
И, наконец, интервью с поэтом Евгением Рейном, приятелем моей юности, с которым нас многое связывает! Видно по стилю высказываний, что Рейн явно был «в ударе», когда Спектор брал у него интервью. Я читал этот материал раньше, интервью уже было где-то опубликовано, но и перечитывая, подивился опять его странной резвости, заводящей далеко за пределы того, что было на самом деле. В сущности, он в очередной раз рассказывает о том же, о нашем общем литературном житье-бытье... Рассказывает в характерной для него анекдотической манере, давая на мой взгляд неоправданно гиперболические оценки своим собратьям по перу. Кто-то у него обязательно «самый» — самый умный на свете или самый глупый в компании или самый коварный, злобный... Но это — преувеличения, издержки его стиля. А вот и враньё: «В Бобышеве по-прежнему говорит обида… Однажды сказал мне: «Мою славу запретил Бродский». Это чушь.»
Чушь или же нет, — по сути это отдельная тема. Есть факты, есть разные мнения разных людей, но обсуждать их сейчас не будем. Главное заключается в том, что я никогда не говорил этого Рейну. Это вообще не мои слова и не мой стиль речи. Возможно, он вычитал такую фразу из опубликованной переписки Довлатова, но и тогда эти слова не мои, а Довлатова. Ещё раз: я этих слов никогда никому не говорил.
С подобными же искажениями он живописует Анатолия Наймана, поэта, нашего общего друга: «Человек он заносчивый, высокомерный, ни в какие литературные компании и сообщества не вошел, остался в стороне... Память у него цепкая, и Найман, вроде, ничего не выдумывает. Но он не может подняться над эмпирической действительностью. Этого ему не дано. Пишет, например, что я пришел к кому-то на день рождения, принес трехлитровую банку абрикосового компота и сам ее съел. Может быть, так оно и было (хотя вряд ли). Ну, и что?..
Да ничего особенного, просто принёс и съел, только и всего.
Что же нам делать с этим интервью? Я думаю — печатать. Но обязательно вместе с этим письмом.
Сердечно ваш Дмитрий Бобышев
