...Весной семьдесят четвёртого навестил я Диму Плавинского.
Мастерская художника находилась в удобном во всех отношениях месте – в непосредственной близости от Садового кольца, всяческих магазинов и питейных заведений, в различные периоды жизни и в разные часы суток, особенно в считанные минуты перед их закрытием, человеку столичному, широкому, с размахом, с куражом, иногда остро необходимых, – а также поблизости от американского посольства.
Наверное, был май месяц.
По кольцу, посреди едких испарений, бензинового чада, по серому асфальту, под синими небесами, в обе стороны, туда и обратно, взад и вперёд, шли непрерывными рядами легковые машины и грузовики, и вся эта движущаяся куда-то на своих шуршащих колёсах масса издавала многообразный, непрерывный гул.
А в мастерской у Димы было просторно и тихо.
Посреди помещения стоял сам художник, взъерошенный по-мальчишески, отчего сразу же хотелось сказать – ершистый, крепенький, ну прямо этакий корешок, а то и кремушек, остро поглядывая цепкими, всё запоминающими глазами на меня, говорящего слова приветствия.
Но стояние, то есть – простой, безделье, – было не для него.
И вот, буквально через минуту, весь он был уже в движении, в действии.
Он поднимал с пола и куда-то примеривал, прикладывал всякие деревяшки, чурбачки, полоски кожи, куски жести, планки, дощечки; он переставлял из угла в угол картоны, табуретки, тяжёлые рулоны свёрнутого холста, выглядевшие в его маленьких, крепких руках стволами артиллерийских орудий; потом он решительно шагал в глубину мастерской – и там начинал действовать: чем-то шуршать, шелестеть, наводить какой-то особенный, полуфантастический, одному ему ясный порядок; потом он двигал стол, передвигал нечто совсем уже тяжёлое, почти неподъёмное, и прекрасно с этим справлялся сам, без всяческой помощи; потом он занырнул куда-то далеко и на время исчез из виду – но вот он уже вынырнул оттуда, довольно потирая руки, – и сразу же принялся за другое действие.
Всё это продолжалось довольно долго.
Наконец он остановился, перевёл дух, ещё разок, взглядом рачительного хозяина, огляделся по сторонам, уселся посреди мастерской на стул и закурил.
– Зашился! – сообщил он, выпуская изо рта художественно поднимающиеся к потолку сизые клубы сигаретного дыма. – Зашился! – повторил он со значением. И тут же рассмеялся – вроде как и себе самому, и своему короткому сообщению. – Зашился! — повторил он в третий раз. И тоном выучившего трудный урок школьника продолжил: – Теперь всё можно. Чай – можно. Кофе – можно. Наркотики – можно. А вот алкоголь – нельзя!
– Ничего, Дима! – утешил я его. – Зашился, так зашился. Значит, надо было так поступить. Работе твоей это вовсе ведь не мешает. Скорее, помогает.
– Помогает! – живо откликнулся Плавинский. – Вон, смотри!
Он мотнул кудлатой головой куда-то себе за плечи.
Там возвышалось произведение, которое хотелось назвать монументальным.
Фактуры, вещности, самого разнообразного материала было в нём столько, что вся эта рельефная и почти скульптурная густота вырывалась из Диминого творения, пёрла из него, выдавливалась, разбухая от своей тяжеловатой щедрости, как тесто, норовила вылезти за края огромного прямоугольника, светилась, мерцала, вспыхивала разноцветными огоньками, бликовала, испускала яркие лучи, – но ещё и звучала.
Да, я различал музыку, музыку, издаваемую новой Диминой картиной – если так, за неимением другого термина, можно было назвать её, – музыку собранного в некий синтез материала, музыку всей этой концентрации красок, полутонов, переливов, мазков, сгустков, дающих произведению жизнь, заставляющих его двигаться, дышать, разговаривать, петь, издавать гармонические рулады и дисгармонические скрежеты, шорохи, шумы, и соединяться в аккорды, и тянуться от нижних тонов к верхним, и рождать мелодии, звучащие одновременно, – и это была полифония, достигнутая в изобразительном искусстве так, будто бы это была именно музыка, сложная и чудесная.
– Здорово, Дима! – сказал я.
– Крыша! – скромно пояснил Плавинский. – Это всего-навсего крыша. Похоже?
– Ну, это ты деликатничаешь, – сказал я. – Сильная вещь.
– Получилось, – сказал Плавинский.
Он опять закурил. Сощурился на своё новое создание. Откинулся назад, расправил плечи. Во всём его облике чувствовалось одно: сам он знает точно, что работа удалась.
– Молодец! – искренне сказал я.
Дима из-под струек дыма взглянул на меня. Глубоко вздохнул. И только после этого вздоха упрямо и грустно вымолвил:
– А я вот – зашился...
Ну что мне на это было сказать?
О Плавинском и его периодических «зашиваниях» по Москве ходили легенды.
Одна из них гласила следующее.
Однажды, в полосу очередного «зашивания», Диме, человеку пьющему, так захотелось выпить, что сил никаких не было стерпеть, попробовать удержаться от соблазна. И тогда он примчался к Нине Стивенс, известной собирательнице живописи и графики нашего авангарда, среди художников именуемой по-свойски Стивенсонихой, и занял у неё четвертную. Затем он пулей сгонял в магазин за водкой. И вернулся обратно. И, трясясь от нетерпения и мучительного желания немедленно выпить, вынул из кармана заранее припасённую безопасную бритву. И вырезал этой бритвой, по живому, ненавистную пакость, которую зашили ему под кожу. И открыл бутылку водки. И одним духом выпил её. И свалился тут же, окосев. И заснул, как младенец. И ничего с ним не случилось. Остался жив. И продолжал выпивать. Но ещё – и много работать.
Плавинский – вообще живучий человек. Во всех смыслах. И это замечательно.
И я мог бы об этой живучести его, человеческой, житейской, творческой, – рассказать немало историй.
Но оставим их на потом.
А пока что – сохраним в памяти крепкого, кудлатого, временно зашитого Диму в его мастерской.
И – только что созданную им работу, звучащую столь же крепкой, как и сам этот художник, и столь же целостной, как и сам он, сложной и чудесной музыкой, очень земной, но и небесной, ибо не просто так рождается на свете искусство, и скажем себе и читателям, что это, вне всяких сомнений, ставшая духом и образом времени и горения – музыка бытия.
