НА ДАЧЕ
Торчит из розетки зарядка,
в окошке картошка цветёт.
Да, жить в этом мире несладко,
но каждый ворчит, да живёт.
Скрипят дверцы у шифоньера,
зубная оборвана нить.
И если б, ребята, не вера,
я б выбрал, должно быть, не быть.
Жена усыпляет Дарюшу
и кормит грудным молоком.
Кому же я роздал всю душу,
что с ними сижу чурбаком?
Завалены Дарьей Донцовой
три полки и два стеллажа.
И вроде подвластно мне слово,
но прежнего нет куража.
Жена обработала «Дэтой»
всю комнату от комаров.
Какое дождливое лето!
Знать, будет навалом грибов.
***
Читатель, помни, я не идеал,
хотя всю жизнь писал стихи о Боге.
То, от чего я раньше замирал,
вошло в привычку подлую в итоге.
Похоже, грех мой переходит в страсть,
а та становится уже неизлечимой.
О, Господи, я маленькая мразь
под благородно-царственной личиной.
И, если честно, непонятно мне,
как Ты меня прощаешь — фарисея?
Снаружи всё эффектней резюме,
внутри гниющий труп смердит сильнее.
Но я разрушу сладенькую ложь.
Всю правду вывалю — о, дайте больше правды!
Мне утешеньем сердце не тревожь.
Там черви, пауки, морские гады.
***
Она звонит,
её звонок
могу узнать
из ста других.
Звонит сказать:
ты одинок,
а от меня
сбежал жених.
Лет пять назад
я был бы рад,
я б всё отдал,
я снял бы крест
за мягкий тембр
и нежный взгляд,
за лживый взгляд
и пошлый жест.
Её сожгли —
она сожгла.
И вот теперь
мне суждено
продолжить цепь
измен и зла
или порвать
в цепи звено.
РОМАНС
1
Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?..
Она поёт про тонкую рябину,
что ей одной качаться суждено…
Я знаю, что потом её покину,
что мы не будем вместе всё равно,
но вру и вру, даю враньём согреться,
осуществляю женскую мечту.
От жалости мне разрывает сердце:
и я один качаюсь на ветру.
Она уродлива, ей тридцать пять, не меньше,
психически надломлена судьбой.
В моей постели было много женщин,
но я не спал с настолько ледяной.
С каким доверчивым, с каким живым участьем
она припала к моему плечу.
А я устал, давно не верю в счастье,
но тоже улыбаюсь и молчу.
Когда она мне трогает щетину,
в душе проснуться что-то хочет, но…
В два голоса поём мы про рябину,
что ей одной качаться суждено.
2
Она приехала ко мне
в надежде «залететь».
Я не любил её и не
хотел её хотеть.
У ней не вышло с мужиком,
а годы всё идут...
И мне казался не грехом,
а милостыней блуд.
Есть женщины, их целый рой,
на них лежит печать:
ни матерью и ни женой
не суждено им стать.
Верна теория, верна,
да практика верней...
И вот она моя жена,
мать будущих детей.
Всего на пару дней.
Пускай судачат люди, пусть
ругает духовник.
Оправдываться не берусь.
Но в тот проклятый миг,
когда она вошла в мой дом,
как под венец идут,
мне показался не грехом,
а милостыней блуд.
3
На совести моей пятно,
но как ни три, ни шоркай,
не оттирается оно
ни пемзой и ни хлоркой.
Я по привычке соблазнил,
почти загнал в петлю
ту девушку, которой мил
за то, что не люблю.
Горю-сгораю от стыда,
но каюсь, ей-же-ей,
боюсь не Божьего суда,
боюсь суда людей.
ТРЕВОГА
На эскалаторе едет герой,
пальцы в кармане лежат в форме фиги.
Вдоль проплывают плафоны метро —
вылитые электронные сиги.
Давит и мучит его бытие,
словно с похмелья — унылый и мрачный,
сквозь турникет он выходит в фойе:
лампы на стенах — пластинки ж(е)вачки.
Жёлтенький рядом застрял терминал.
Мимо киосков, киосков, киосков
вверх по ступенькам он быстро взбежал,
чтобы вдохнуть маринованный воздух.
Ливень бесился, град сыпал на град,
тут же промокли уставшие ноги...
— Господи, знаю, в чём я виноват,
и принимаю вериги тревоги.
Я бы, конечно, болеть не хотел,
только, похоже, настало смириться...
Этот недуг — словно мудрый предел,
эта болезнь — как святая граница.
Господи, я бы Тебя попросил
(не избежав человеческой фальши)
дать мне терпения, мужества, сил
этой тревогой спасаться и дальше...
СВЕТЫ
Машина проедет где-то
у дома невдалеке,
и пробегают светы
в детской на потолке.
Стоит на окне алоэ.
На окнах решеток нет.
О, детство моё голубое,
почти что фаворский свет.
Родители смотрят телек,
мне хочется тоже до слёз.
Сяду за дверью, у щели,
на старенький наш пылесос.
Байковый мамин халатик
рядом висит на крючке.
И снова машина прокатит
где-нибудь невдалеке.
Такое вовек не забудешь,
нет-нет да и вспомнится вдруг,
как превращались в чудищ
тёмные вещи вокруг.
Залезу под плед с головою.
Надежней защиты нет.
О, детство моё голубое,
почти что фаворский свет.
И может быть, стал я поэтом
(надеюсь на твёрдую «пять»),
чтобы про эти светы
эти стихи написать.
СЛАВЯН
Он на всё отвечает сердито,
плохо выбрит, небрежно одет,
два ребёнка, четыре кредита,
ипотека на двадцать пять лет.
Не ошейник на нём, а удавка.
Он недаром в больницу залёг.
Вячеслав или попросту Славка,
мой приятель, больничный дружок.
Он лежит не по первому разу.
«Здесь свобода, на воле капкан».
Эту, в общем, неглупую фразу
новичкам повторяет Славян.
Новички отвечают: «Иди ты!»
Им бы выписаться поскорей.
Как, зачем? Пиво пить, брать кредиты,
делать деньги и делать детей.
Но в гробу он видал эту лажу.
Потому что уверен Славян,
все на свете когда-нибудь скажут:
«Здесь свобода, на воле капкан».
В БОЛЬНИЦЕ
1
Вдоль наркологички
шёл я по делам.
Из окна больнички
мне сипит мадам:
— Нету сигареты?
Слушай, угости! —
Я сказал, что нету,
тут бы и уйти.
Я был неофитом
и уйти не мог.
Начал с кротким видом
затирать урок.
...У окна больнички
нынче сам залип.
Никакие спичи
мне не помогли б.
В общем, если... это...
человека жаль,
выдай сигарету,
проглоти мораль.
2
Курить не хочется,
но, как в бреду,
от одиночества
курить иду.
Маньяки, нарики,
бытовики.
Коплю чинарики,
курю бычки.
А то и целую
стрельну порой.
Что здесь я делаю?
Пора домой.
