(из цикла «Мгновения»)
В начале жизни
Что было с нами до трёх лет, большинство не помнит. Лишь в более позднем детском возрасте память начинает формировать отдельные фрагменты жизни. Врезаются они в сознание навсегда, но долгие годы спят там, ничем не напоминая о себе.
...Шёл снег. Лёгкие большие хлопья, чуть пританцовывая в воздухе, медленно опускались на землю. Кругом было белым-бело, только нижняя часть жердей забора и стены домов были серые. Видимо, на дворе стояла поздняя осень или ранняя весна, точно не знаю, потому что ни до этой яркой картинки, ни после нее моя память ничего не сохранила. Это был просто фрагмент жизни, этакая фотография на странице случайно открытого журнала.
Из проулка дома, стоявшего напротив нашего, двигался, держась руками за большие санки, сзади их, маленький человечек в огромной серой шапке с загнутым белым барашковым козырьком. Уверен: эту шапку с белым козырьком, загнутым на лоб, я не придумал много позднее. Именно этот козырёк, санки и маленького человечка среди хлопьев снега зацементировало мое просыпающееся сознание. Больше ничего — только это.
По-настоящему я познакомился со своим соседом значительно позже, когда мы с ним уже могли самостоятельно добираться до ближней опушки леса, отделённой от деревни нешироким полем. В конце лета часто убегали туда за грибами. А однажды забрались под раскидистую ёлку и до одури накурились папирос из случайно найденной на дороге пачки.
Потом мы с Сашкой Зудовым ходили в один класс и знали друг о друге почти всё. А после окончания школы пути наши разошлись и больше уже не пересекались. Он исчез для меня во мгле времени, и я не знаю о нём ничего, как не знал о его существовании до того момента, когда увидел маленького человечка, катившего по снегу большие санки. В тот момент я впервые выделил себя из окружающего мира, осознал, что и я в нём есть, раз в нём есть такой же маленький мальчик...
Землянка
Сырое, мокротное утро. Дождь не дождь, вроде как изморось, воздух перенасыщен влагой. И река, и всё вокруг — в этой серой хмари.
Мы у парома, на переправе, или, как у нас тогда говорили, на перевозе. Скрипит паромный барабан, по которому ходит канат. Сам паром — это просто дощаной настил на четырёх лодках-завознях, прочно скреплённых между собой.
Лошади, телеги, бортовая машина, крики мужиков... Перевоз работает, паром идёт с одного берега на другой, потом обратно.
Мы зачем-то пришли сюда с дядей Мишей. Мне, видимо, не больше четырёх лет, потому что дядя Миша, младший брат моего отца, на тот момент в армии ещё не служил, а он старше меня (это, конечно, я позже узнал) всего на тринадцать лет. На нём фуфайка, кепка, кирзовые сапоги. Всё серое, как и это позднее утро.
Стоим на высоком берегу и смотрим, как работают перевозчики. Какое это время года? Не очень понятно, но только не поздняя весна — тогда река разливается и топит ближние и дальние берега. И не осень на исходе — тогда появляется первый лёд и перевоз завершает свою работу.
Стоять на берегу и смотреть на паром становится холодно. Дядя берёт меня за руку и ведёт в землянку, вырытую в крутом склоне берега. Здесь топится небольшая железная печурка, от неё идёт тепло. В землянке никого нет: все перевозчики на работе. Дядя садится на топчан, расстегивает фуфайку и прижимает мою зазябшую спину к своей груди. И это всё! Больше ничего не удержала детская память.
Что было потом? Когда мы вернулись домой? Ну, хоть бы какой намёк, какая-то маленькая зацепка... Почему в моей памяти удержался вот именно этот, ничем не примечательный эпизод? Не могу ответить и сейчас.
Если получается навестить родину, я непременно стараюсь побывать в том месте, где когда-то шумел перевоз. Противоположный берег так подмыло, что от пологого взвоза и намёка не осталось. Зато с нашей, деревенской стороны река медленно отступает, обнажая летом песчаные отмели в том месте, где когда-то ходил паром. Ямы, оставшиеся от землянки и съезда к реке, заросли травой, но ещё видны. Можно сесть на их край, опустив ноги вниз, и долго смотреть на медленно текущую в тишине и покое реку.
Сижу и вспоминаю своего дядю — именно таким, каким я его видел в то хмурое, сырое утро, много-много лет назад. Через год, как рассказывают, он ушёл в армию, остался на сверхсрочную и пропал где-то на Дальнем Востоке навсегда.
Зимние дни
Ясный день с небольшим морозцем и несильным ветром. Солнце уже спускается за сосны: в промежутке между их вершинами сияет ослепительно белое пятно с неяркой оранжевой подкраской по краям.
Лучи уходят в небо, придавая ему светло-голубой оттенок. Голые ветки на вершинах берёз сохранили в тёплые и солнечные дни прошлой недели остатки подтаявшей кухты — и сейчас она вдруг начинает искриться, словно искусственный дождь на новогодней ёлке. Когда ветерок шевелит ветки, кажется, что эти прозрачные нити стеклянной фольги сейчас зазвенят тонко-тонко, словно серебряные колокольчики моего далёкого детства...
Солнце медленно проседает за сосновый лес. Серебряные нити, лишённые света, тускнеют, гаснут, теряют свою красоту. И совсем неожиданно в памяти возникает другой зимний день, до того ни разу не вспомнившийся.
Мне лет шесть-семь. Я болею, и поэтому меня не отпускают на улицу. Сижу у замёрзшего окна в нашем теплом-теплом доме и рассматриваю в небольшие неровные прогалины в верхней части стекла всё, что охватывает взгляд — готовое лопнуть от чистоты и прозрачности небо, дым из печной трубы соседнего дома, обсыпанные инеем, обвисшие ветви высокой берёзы, искрящийся от солнца снег на крыше сарая...
В доме тихо, дедушка курит махорку у круглой топящейся печурки. Открывается дверь, в клубах пара в избу входит отец. Он пришёл на обед. Ещё не раздевшись, протягивает мне бумажный пакетик:
— На. Это тебе от Деда Мороза!
Я отвлекаюсь от созерцания зимнего дня, бегу к столу, беру пакет в руки, высыпаю его содержимое на стол и рассматриваю неожиданно привалившее богатство. Всё здесь необычно и долгожданно для деревенского ребёнка: и шоколадная медаль в золотой фольге, и большой тульский глазированный пряник, и вафли в упаковке, а главное — коробка, похожая на пачку папирос «Казбек», которые курит мой дядя, когда приезжает из далёкого и загадочного Ленинграда. На коробке — рисунок: журавль достаёт кость из горла лисы, запустив туда длинный клюв.
Затаив дыхание, открываю коробку. А там, под серебряной полоской фольги, лежат толстые коричневые шоколадные конфеты — целых пять штук!
На календаре — 31 декабря, отец принёс мне новогодний подарок, который детям рабочих сплавной конторы выдал таинственный профком...
Какая там болезнь... Ни следа от нее!
Волны воздуха
Лето. Солнце печёт нещадно. Тяжёлый раскалённый воздух. Мы бредём с дедом по пыльной дороге, возвращаясь из дальней деревни, куда ходили проведать родственников. Мои белые выгоревшие волосы нагрелись так, что я боюсь, как бы не вспыхнули они разом, когда дед чиркает спичкой, раскуривая свою самокрутку.
Дед тяжело дышит, из-под его тёмной фетровой шляпы на бороду стекает пот. Иногда он снимает шляпу и обмахивает ею лицо.
— Дедко, далеко ещё? — канючу я, загребая пыль босыми ногами.
— Скоро полегче станет. Вон облачко, видишь? — дедушка машет рукой куда-то вверх. — Ветерком обдаст, легче будет.
Я не вижу никакого облачка, как ни стараюсь поймать его глазами хоть где-то в уголке абсолютно спокойного, бездонного неба. Мне не верится, что в таком расплавленном солнечном мареве может откуда-то появиться ветер.
Изнывая от жары, идём ещё минут десять. И вдруг я чувствую, как из-под уклона, со стороны далёкой реки, по ржаному полю катится освежающая волна. Она ещё невидима, ещё только едва чувствуется кожей лица, но как долгожданна и как приятна!
Волны сначала тёплого, а потом прохладного воздуха, пригибая и выпрямляя колоски ржи, подкатываются к дороге и обдают наши уставшие, разогретые тела. По моему лицу пробегает чуть заметный холодок; удивительный, непередаваемый запах нагретых солнцем, поспевающих ржаных колосьев, полевых васильков и цветущих луговых трав на мгновение накрывает меня — и пропадает.
Через минуту приходит вторая волна, потом третья. Дышать становится легче, и дорога уже не кажется такой бесконечной и тяжёлой.
Март
Юность... Глубоким мартовским вечером иду домой из поселкового клуба, что в двух километрах от нашей деревни. Необыкновенно тихо. Так тихо, что слышно, как спадают с драношной крыши овина тяжёлые первовесенние капли, шлепаясь на плотный наст, и как, утробно ухая, проседает в поле снег.
Прохладно на улице, но не морозно. Светло, хотя луна прячется где-то за облаками, подсвечивая их, делая светло-серыми. На улице, в проулках между спящими домами, синеет весенний уже снег, обкатанный и утрамбованный зимними ветрами.
А на душе — глубинная, потаённая радость: скоро наступит настоящая весна! Скоро речка разольётся, будет рыбалка с жаками и сетями, потом — с донками, будут прогулки на лодке по залитому водой лесу... Вот жизнь будет!
И жизнь, действительно, была.
Клеверное поле
Я тогда был молод, не боялся расстояний и любил ходить. До родной деревни обычно добирался пешком, преодолевая путь в двадцать пять километров: шел через овраги, цветущие поля, через густой лес, мимо неказистых деревенек и пасущихся стад коров и овец.
В тот раз утро выдалось тихое, солнечное, наполненное светом и теплом. Ноги бойко несли вперёд, лёгкая поклажа не тянула плечи, дышалось легко и свободно.
В пяти километрах от железнодорожной станции мне встретился первый глубокий овраг с журчащим ручейком. Когда из сырой прохлады я поднялся вверх, то оказался на клеверном поле: тропка петляла по нему. Справа и слева от меня розовое и белое занимало всё пространство вокруг. Крупные головки клевера широко раскрылись, прижались друг к другу, зелень листьев не проступала через них, и казалось, что кто-то всемогущий и очень щедрый раскинул по земле огромный богатый ковёр.
Десятки тысяч пчёл, ос и ещё каких-то крылатых любителей нектара гудели вокруг, нисколько не обращая на меня внимания. И я шёл сквозь этот гудящий природный улей, сквозь оранжевое и белое полотно под совершенно голубым, без единого облачка, небом, испытывая странное, неизъяснимое, какое-то особое состояние радости, может, даже блаженства, какого я не испытывал прежде и уже больше ни разу не встречал в последующей жизни.
Запахи детства
Уже в марте начинает пахнуть снег. Может, он и не пахнет вовсе, но кажется, что пахнет — какой-то особой влагой, той, что только и бывает в марте, когда днём солнце пригревает обледенелые деревья, заборы, стены домов, сараев и овинов, незаметно подсасывая хрупкую корочку бесконечного белого пространства полей. И этот запах первой весенней воды усиливается к вечеру, когда с заходом солнца лёгкий морозец превращает робкую ещё влагу в тоненький ледок, в маленькие, хрупкие ещё, сосульки.
Потом идёт апрель с его букетом запахов — душком оттаявших полей и огородов, не успевшей перегнить сырой прошлогодней листвы и травы, благоуханием сена, вытаявшего на обочинах дорог, у фермы и конюшни. Ветерок, летящий через поле, несёт с собой ароматы пробуждающегося после зимней спячки леса. Какие они разные, эти ароматы — тонкие, изменчивые, непередаваемые словами!
В мае запахи меняются ежедневно. Ещё вчера пахло свежевыпавшим снегом, а сегодня солнечные лучи съели его, и кора на деревьях, подсыхая, начинает парить чем-то удивительно свежим и приятным.
У реки обнажаются пологие берега, ещё в конце апреля залитые водой. Здесь, чуть ли не на глазах, через пахучую жижу пробиваются первые кустики осоки. Подсыхающая сверху болотистая низина и молодая осока слышны издалека, с поля, через которое мы ходим на рыбалку.
К середине мая появляется сочная тёмно-зелёная трава, тополя выбрасывают первые, клейкие, остро пахнущие листики. После спокойного кратковременного дождика, который потом сменяется жарким солнцем, дурманящей свежестью наполняется всё пространство вокруг...
Летом запахов — несчётное количество. Особенно помнится прогретая пыль на дороге, бегущей среди ржаного поля. Эта пыль, казалось мне в детстве, всегда пахла летом. Что значит «пахнет летом», я и сейчас не могу объяснить. Но та тёплая пыль, то ржаное поле, тот рясный дождик, быстро превращавший пыль в грязь, и тот послегрозовой озон рождали такие ароматы, какие позже мне не встречались.
В августе у нас лён мяли «полуторками»: раскладывали снопы на выметенную ровную дорогу и гоняли машину взад-вперёд. Вот ребятне-то была радость — можно покататься на грузовичке! И те снопы, измятые колёсами машины, пахли по-особому: льняным маслом, всё той же дорожной пылью и ещё чем-то. Вдыхая тот запах, взрослые говорили загадочно: «Дышит солнце».
С поля, где комбайны жали озимую рожь, долго, до самого позднего вечера, тянуло прогретым за день зерном и мятой соломой. На сеновале, где мы всё ещё спали в пологах, дурманило головы свежим сеном. А еще по деревне всегда плыл густой запах спелых яблок. В избах яблоки лежали на полатях, в корзинах, на подоконниках, и их тонкое сладковатое благоухание было слышно уже в сенях.
С огородов августовскими вечерами шёл тёрпкий, настоянный на солнечном дне, дух свежего укропа и увядающих огуречных листьев. Особо как-то пахли последние огурцы в конце дня, когда остро чувствуется приближение скорой осени и в длинных вечерних тенях угадывается предчувствие будущих холодов. Как сейчас вижу: по краям тропинки желтеет выгоревшая на солнце трава, крепко пропитанная летним теплом. Бежишь по ней прямо к огуречным грядкам, из-под огромных, успевших увянуть лопухов достаёшь пузатый огурец с жёлтыми обводами — и тут же, на траве под яблоней, хрустишь им, уминаешь без соли и хлеба, и до того кажется вкусной толстая корка его! Потом находишь другой огурец, ещё пузатей первого. Но он оказывается менее вкусным. Да просто ты уже сыт! Добрая половина лакомства, недавно столь еще желанного, летит через тычинник на дорогу — а там на огрызок скопом налетают курицы, до того гулявшие по близкому голому полю, где недавно выжали озимую рожь.
«Осень, рыжая кобыла, чешет гриву…» В это время года кажется, что пахнут цвета. Конечно, ни медные листья дуба, ни золотые кленовые на самом деле не издают никаких запахов. Но мы поднимали эти сухие листья с земли и почему-то нюхали.
В начале сентября над гуменниками стелется сизоватый дым, в котором угадывается дух печёной картошки и сгоревшей картофельной ботвы. Дым гуляет в проулках между домами и на самой улице, висит над деревней примерно неделю, пока не завершатся огородные работы.
Зимой, казалось бы, не может быть никаких необычных запахов. Однако и в это время года они есть. Принесённые с мороза дрова, дымок топящейся печки, прополосканное в холодной речной воде бельё, которое закоковело на улице и теперь сушится на шесте, фуфайка отца, пропитанная ароматом сосновой щепы, овца с ягнятами — их в январские морозы на неделю перевели в куть, сгоревший керосин трёхлинейной лампы, а еще, конечно, махорка и сапожный вар, которым хозяин избы обрабатывает дратву для подшивки валенок, — всё это пахнет на разные лады, создавая устойчивую духмяную особость зимнего деревенского дома.
А на улице — свежесть, клубы дыма над крышами. По их запаху можно определить, какими дровами хозяйка топит русскую печь: осиновыми, берёзовыми, сосновыми, или же наложила в печное зево поленья разного сорта. Особо чувствуется дым от берёзовых дров, но его можно определить только рано утром. А когда разогреются печи, когда дымы поутихнут и смешаются друг с другом, даже старик не скажет, в какой избе и какими дровами хозяйка разогревает свою печь.
Были и такие запахи, которые не имели привязки к временам года. Булки и пироги, приготовленные мамой рано утром, топлёное и парное молоко, печёная картошка из чугунка всегда пахли радостью счастливого детства.
