Основоположник русского славянофильства А.С. Хомяков уже в 1835 году в стихотворении «Мечта» пророчески констатировал:
<…>Ложится тьма густая
На дальнем Западе, стране святых чудес... <…>
<…>...и мертвенным покровом
Задернут Запад весь. Там будет мрак глубок…
Услышь же глас судьбы, воспрянь в сиянье новом,
Проснися, дремлющий Восток!
Сущность «мертвенного покрова» над Западом автор стихотворения разъяснит позднее в статье «По поводу Гумбольдта»: «Логика истории произносит свой приговор не над формами, но над духовной жизнию Западной Европы. <…> всемирная история, осудив безвозвратно те односторонние духовные начала, которыми управлялась человеческая мысль на Западе, взывает к жизни и деятельности более полные и живые начала, содержимые нашею Святою Русью».
Состояние отношений между Россией и Западной Европой абсолютно точно определил замечательный русский поэт и дипломат Ф.И. Тютчев в аналитической Записке «Россия и революция» (1848): «Для уяснения сущности огромного потрясения, охватившего ныне Европу, вот что следовало бы себе сказать. Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия. Эти две силы сегодня стоят друг против друга, а завтра, быть может, схватятся между собой. Между ними невозможны никакие соглашения и договоры. Жизнь одной из них означает смерть другой. От исхода борьбы между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит на века вся политическая и религиозная будущность человечества».
Причины экспансии Западной Европы по отношению к России будут названы Пушкиным в стихотворении «Клеветникам России»:
…И ненавидите вы нас... За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..
Вы грозны на словах — попробуйте на деле!..
...Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Разумеется, так называемый «польский вопрос» (как, например, сейчас «украинский вопрос») для западноевропейских политиков («народных витий», по ироническому определению Пушкина) был только предлогом для реализации их далеко идущих планов «обращения Востока», пропагандистской прелюдией к интервенции в Крымской войне 1853–1856 годов.
Весьма показательно, что Лермонтов в переломный момент становления своей русскости и прозрения в отношении европейского просвещения пишет стихотворение «Опять, народные витии…» (1835), в котором следует за мыслью и основными положениями своего великого предшественника:
Давно привыкшие венцами
И уважением играть,
Вы мнили грязными руками
Венец блестящий запятнать.
Вам непонятно, вам несродно
Все, что высоко, благородно;
Не знали вы, что грозный щит
Любви и гордости народной
От вас венец тот сохранит.
Одновременно с А.С. Хомяковым в стихотворении «Умирающий гладиатор» он выносит свой приговор духовной жизни Западной Европы:
Не так ли ты, о европейский мир,
Когда-то пламенных мечтателей кумир,
К могиле клонишься бесславной головою,
Измученный в борьбе сомнений и страстей,
Без веры, без надежд...
Лермонтов подтверждает свою «русскость души», о которой он в порыве озарения так проникновенно сказал в стихотворении «Нет, я не Байрон…», в знаменитой «Думе» («Печально я гляжу на наше поколенье!..»). Поэт покажет гибельность духа европейского просвещения для целого поколения русской дворянской интеллигенции 30-х годов XIX века, превратившегося в «толпу угрюмую и скоро позабытую». Автор стихотворения перечисляет те характерные признаки инодуховной прививки рационализма, скепсиса, размывания границ между христианским пониманием добра и зла, которые скоротечно превращают «привитое» русское юношество в «тощий плод, до времени созрелый».
Западноевропейский скепсис, переходящий в скуку и, как следствие, ведущий к пренебрежительному — со скуки — отношению к окружающим людям, их чувствам, переживаниям, конечно, не мог не стать предметом художественного исследования со стороны русской литературы.
Пушкин (конечно же, Пушкин, «наше все»!) сумел вовремя распознать разлагающее влияние на русскую душу скепсиса с сопровождающим его кощунственным цинизмом по отношению к христианским ценностям. Молодой поэт за весьма краткий временной отрезок пройдет путь от восхищения Вольтером («султан французского Парнаса») до его едкой иронической характеристики («фернейский злой крикун») (Фернея — усадьба духовного отца кровавой Французской революции 1789 года). В период зрелости, в стихотворении «К вельможе» (1830) Пушкин уже вполне определенно даст Вольтеру окончательную характеристику:
<…>...циник поседелый,
Умов и моды вождь пронырливый и смелый.
Скепсис, как следствие «бремени познания и сомненья», порожден разрушительным действием западноевропейского рационализма.
«Мелкое мерило рассудка ничтожно для проявления целости человеческой», — писал А.С. Хомяков. Герои русской классики, пытающиеся дойти своим разумом до того, что должно постигаться и приниматься сердцем, не только сами идут к личной трагедии, но и крайне отрицательно влияют на умы и судьбы окружающих их людей. Рефлексирующие, погруженные в глубокий самоанализ, в атмосфере бездуховности, они запутываются, «без Божества, без вдохновенья» истощают себя в отточенных логических построениях.
Таков ряд героев Достоевского, доводящих себя до крайней черты и даже переступающих ее.
Назовем парадоксалиста, героя «Записок из подполья» (1864). Он сумел отстоять свою личность от соблазна ее исчезновения, однако остался «ретортным человеком» (в буквальном переводе с латинского retorta означает «повернутая назад»), отвернувшимся от «идеи Христа». Поэтому герою ничего не остается, кроме как костенеть в своей «инерции»: «Конец концов, господа: лучше ничего не делать! Лучше сознательная инерция! Итак, да здравствует подполье!»
Рационализм Ивана Карамазова (роман «Братья Карамазовы», 1880) при полном отсутствии нравственной составляющей приводит героя к выведению античеловеческой формулы: «Если Бога нет, тогда все дозволено». Отправным моментом рассуждений героя Достоевского становится неприятие им «мира Божьего». Его разум отказывается подчиняться законам бытия, он не в состоянии без идеи Христа понять сущность человеческого страдания.
Бунт Ивана Карамазова против «мира Божьего», отрицание им страданий и требование отмщения за них на земле во имя «любви к человечеству» есть карамазовская форма проявления любви к «общечеловеку». Иван признается: «Я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних. Именно ближних-то, по-моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних. Чтобы полюбить человека, надо, чтоб тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое — пропала любовь».
Писатель очень тонко и глубоко прочувствовал опасность любви к «общечеловеку» как форму реализации абстрактной умозрительной установки, предполагающей по отношению к реальному, живому человеку общий, неконкретный разговор о его правах и свободах. Такая «сострадательная» любовь ни к чему не обязывает, ничем не затрагивает собственные интересы «любящей» личности. (В современной России такие иваны карамазовы вполне могли бы пополнить ряды так называемых «правозащитников».)
Разумом своим доходит Родион Раскольников (роман «Преступление и наказание») до страшной, бесчеловечной идеи личности, «право имеющей». Идея настолько овладеет им, что на протяжении всего действия романа не даст по-настоящему раскрыться его по природе и по жизни доброму, отзывчивому, человеколюбивому сердцу.
В романе Лермонтова «Герой нашего времени» (повесть «Бэла») Максим Максимыч после рассказа о своеобразной исповеди Печорина, в которой главный герой поведал штабс-капитану о причинах своей великосветской скуки, спрашивает у своего попутчика: «А все, чай, французы ввели моду скучать?» И хотя оказывается, что «моду скучать» ввели вовсе не французы, а англичане, Максим Максимыч, смотрящий на мир глазами простого русского человека, очень точно уловил инодуховную природу такой скуки, с такими страшными последствиями для всех. Дело тут вовсе не в простоте (если не сказать — примитивности) Максима Максимыча. Дело в том, что он смотрит на мир именно русскими глазами. Сам Пушкин, создатель образа летописца Пимена в трагедии «Борис Годунов», мечтал как раз о подобном «примитивном» взгляде своих читателей.
Пушкин, перечисляя в «Письме к издателю „Московского вестника“» (1828) «пленившие» его определяющие черты национально-православной личности, сфокусированные в образе Пимена («простодушие, умилительная кротость, нечто младенческое и вместе мудрое, усердие, можно сказать набожное, к власти царя, данной… Богом, совершенное отсутствие суетности, пристрастия»), подчеркивает, что «сей характер все вместе нов и знаком для русского сердца». Создатель «Бориса Годунова» говорит о том, что он рассчитывал на понимание этого характера отечественной критикой, но не встретил его. Причину такого непонимания поэт называет прямо: «Воспитанные под влиянием французской литературы, русские привыкли к правилам, утвержденным ее критикою, и неохотно смотрят на все, что не подходит под сии законы». Действительно, новизну характера Пимена можно воспринять и осмыслить только с позиций «русского взгляда» на мир. В заключительной и самой значимой части речи «По случаю открытия памятника Пушкину» (1880) А.Н. Островский констатировал: «Всякий великий писатель оставляет за собой школу, оставляет последователей, — и Пушкин оставил школу и последователей. Что это за школа, что он дал своим последователям? Он завещал им искренность, самобытность, он завещал каждому быть самим собой, он дал всякой оригинальности смелость, дал смелость русскому писателю быть русским. Ведь это только легко сказать! Ведь это значит, что он, Пушкин, раскрыл русскую душу».
Вернемся вновь к повести Лермонтова «Бэла». Офицер, от лица которого ведется повествование, в беседе с Максимом Максимычем по поводу скуки говорит о том, что «мода скучать» постепенно переходит, «спускается» из высшего света в низы общества.
На страницах русской классики эта «мода скучать» становится все более пошлой, скажем, даже преднамеренно антиэстетической.
Вот «избалованный камердинер молодого богатого барина» Виктор из рассказа Тургенева «Свидание» (цикл «Записки охотника»). Герой «старался придать своим грубоватым чертам выражение презрительное и скучающее», которое, по его мнению, как раз должно было подчеркнуть его преимущество перед «необразованной» крестьянской девушкой Акулиной. Всем своим писательским мастерством, всей своей «русской сутью» Тургенев показывает нам, насколько мерзок этот скучающий «русский европеец» лакейской породы по сравнению с нежной, глубоко чувствующей, трогательной, любящей русской девушкой.
Для действительно русской литературы антиэстетично все то, что является агрессивно инородным и направлено против России.
В конце Крымской войны, когда англичане, как им казалось, могли торжествовать «победу» над Россией, А.К. Толстой напишет стихотворение «Как чудесно хороши вы…», входящее в цикл «Крымских очерков»:
Как чудесно хороши вы,
Южной ночи красоты:
Моря синего заливы,
Лавры, скалы и цветы!
Но мешают мне немножко
Жизнью жить средь этих стран:
Скорпион, сороконожка
И фигуры англичан.
Ярый обличитель царской России, поэт-сатирик Н.С. Курочкин после знакомства с ним с возмущением напишет: «Понятно, что в это время вражеские мундиры и мозолили глаза, и мешали жить каждому русскому, но как… могут быть противны самые фигуры… не понимаем». Мы же, в свете вышеизложенного, прекрасно это понимаем и принимаем.
