Посвящается Мануэлю де Фалье
Вступление
Pange lingua gloriosi
corporis misterium
Когда женщины пели вдоль стен пригвожденных,
я живого узрел тебя в Таинстве, Боже,
обнаженным, дрожащим, как мальчик бегущий,
семь быков за которым несутся огромных.
Был живым ты внутри дароносицы, Боже,
огневою иглою Отца пораженный,
и ты бился, как бедное сердце лягушки,
что врачи сохраняют в стеклянном сосуде.
Одиночества камень, вода на котором
три акцента теряет, а травы стенают,
поднимают колонну твою в этом мире
механизмов и фаллосов, вечно текущем.
Любовался я формой твоей утонченной,
в ране масел и в хлебе агоний плывущей,
и глаза свои щурил, попасть чтобы точно
в центр бессонницы взглядом – не черною птицей.
Вот таким, закрепленный Господь, ты мне нужен.
Небольшим тамбурином мучным для младенца.
И материей с ветром, в любви что едины
к плоти, имя которой твое неизвестно.
Вот таким, лаконичною формою звука,
в одеяльце завернутым, маленьким, вечным,
много раз повторенным, и мертвым, распятым
грязным словом потеющего человека.
Когда женщины пели в песке бесполезном,
я увидел - над Таинством реял своим ты.
И пятьсот серафимов чернильного цвета
виноград твой под куполом в центре вкушали.
О, святейшая Форма, соцветий вершина,
Каждый угол где светит огнем неизменным,
где число и уста настоящее тело
человеческого созидают сиянья.
О, границы себе очертившая Форма,
чтоб огней и стенаний явить бесконечность!
О, громадами музыки снег окруженный!
О, над жилами всеми дрожащее пламя!
Мир
Agnus Dei qui tollis pecata
mundi. Miserere nobis
Черепицею ночь и стопа основаньем
сквозь сухие глаза голубей пролетали.
Серебро отсырелое тина и стекла
Городам на цементные плечи надели.
На столах в туалетах покоились бритвы
с беспокойным желанием горло разрезать.
В доме мертвого дети песочного змея
догоняли, ловили в углу потемневшем.
На четырнадцатом этаже литераторы спали.
Проститутка брела со стеклянною грудью.
Провода с полумесяцем вместе дрожали.
В барах пусто. В воде чьи-то головы. Крики.
И три тысячи вооруженных ножами
шли мужчин соловью на погибель.
А старухи, священники плакали, ливню
языков и букашек крылатых противясь.
Бледноликая ночь. И не-ночь, что безлика.
Под луною и солнцем. Ночь грустная мира.
Две враждебные части и тот, кто не знает,
из часов его бабочка освободится ль.
Под драконьими крыльями виден ребенок.
По бескровной звезде пробегают лошадки.
Жаждет единорог то, что роза не помнит,
к запрещенному водами птица стремится.
И твое только Таинство ровного света
усмиряло свободной любви беспокойство.
Только Таинство, что, как манометр, дарит
всем сердцам, разметенным мгновенно, спасенье.
Ибо знак твой есть ключ от равнины небесной,
где сплетаются в пении раны и карты,
где быка своего отпускает на волю
свет и где аромат укрепляется розы.
Ибо знак твой – ветров и червей выраженье.
Точка встречи, единство минуты и века.
Мертвецов ясный мир и живых муравейник
с человеком снегов, с огневой чернотою.
Есть твоей беззащитности, мир, назначенье.
Твоему бесконечному ужасу бездны.
О, одинаковых трех голосов пленный Агнец!
Дисциплины, любви неизменное Таинство!
Демон
Quia tu es Deus, fortitudo mea,
quare me sepulisti?
et quare tristis incedo dum
affligit me inimicus?
Cвет слепящий материи, скрип издающей,
свет наклонный мечей и меркурий созвездий
объявили о теле, любовь не несущем,
ту любовь, что в углу воскресения каждом.
Красоты без тоски и мечтания форма.
Гул поверхностей диких, свободных, безумных.
Настоящего суть и притворная вера
в то, что с мраморным торсом в воде не утонешь.
Тело той красоты, что сбегает и лает.
Вен мгновенье, пупка неуемная ласка.
И любовь среди стен и очерченных поцелуев
вместе с твердой боязнью растопленной цели.
Блеск сиянья и кисти востока касанье.
Ураган и кудрявый с моллюсками парень.
Для чувствительной плоти горящее пламя.
Для рыданий, для слез, Бога ищущих, никель.
Облака крокодильими плыли тенями
по моторами съеденному небосводу.
И углов серость и прогоревшие письма
на врага указали с его красотою.
Не нагая то женщина, и не подросток,
не ножом иль лобзаньем пронзенное сердце,
не владелец то всех лошадей в этом мире,
и не тот, обнаружил кто лунные бедра.
Обаянье врага потайное - иное.
Выживать. Оставаться в сиянье мгновенья.
К красоте оставаться своей пригвожденным,
От невинности вод уклоняться весенних.
И пусть блеянию и цветку, что дрейфует,
и грудям без отметин монахини спящей
черный бык, очертаньями зрелый, ответит
пусть ответит цветком безрассудным мгновенья.
Победить чтоб врага с его дивною плотью,
всех огней и цветов превосходного мага,
кровь и тело свое отдаешь ты
в этом Таинстве явном, что я прославляю.
Облекаешься плотью ты, видимым чтобы
перед взорами всех воскрешенным явиться,
без мечей побеждаешь, простым лишь единством
многоликость и чары врага своего ты.
О, всеблагостный Боже! Блаженная Форма!
Аллилуйя нежданная каждого утра.
О, простейшая тайна ума и мечтаний,
Красота ведь простая у видимой розы.
Аллилуйя явленью, и снегу всему аллилуйя.
И рассвету акантов в руке аллилуйя.
Аллилуйя и норме, и точке, в которой
Все ветра - их четыре - слились без усердья.
Твое Таинство зерна блаженства бросает
против боли картечи, что выдумал демон,
и в долине чистейшего света и камня
разбивает стеклянного ангела флейта.
Плоть
Qué bien os quedasteis
galán del cielo,
que es muy de galanes
quedarse en cuerpo
Lope de Vega
(Canto de los cantares)
И во имя Отца, скал, фермента и света,
и во имя пролившего кровь свою Сына,
пальцы, что опозорены яблоком, Ева
предает огню зримому Духа Святого.
Ева серого цвета и в пурпуре рваном,
и покрытая медом и гулом букашек,
Ева вены яремной и влажного моха
в первом импульсе, двинувшем вяло планеты.
Появились смоковницы в жарком цветенье,
дисциплины разрушить чтоб белые стены.
И топор в лесу передавал нормы ветра
пригвожденному к муке живому движенью.
Трепетали и нити, и нервы в душистой
лунной фазе и в чреве, ланцетом открытом.
На диване влюбленные обременяли
ткани те, на которых их кости дремали.
Посмотри, скачет лошадь как! о, посмотри же -
по плечам и груди зрелой девушки юной,
посмотри, что за нежные вздохи и звуки
угнетают здорового юноши тело!
О, скорее! И вены расширят пределы,
укусить чтобы гребень каймана, в то время
кровь Содома как зеленоватая светит
в зале сердца железного, что перемерзло.
Точно слезы пролиться должны из подмышек,
руки помнят что нежной, ночною резиной.
Ритмы систол, диастол смущение неба,
бесчеловечно что, точно собой затуманят.
В белизне они держат зародыши смерти
(мышьяка, что невидим, кусты земляники),
разрушают что нервы чистейшего света,
где фильтрует душа поцелуев уроки.
Это тело твое, и твой рот, поясница,
это вкус на промёрзших зубах твоей крови,
это плоть твоя, истощена что, разбита,
что сияет победно над нашею плотью.
Пустота это тех, кто в свободе бесцелен,
Наполняется розами что, расцветая.
И Адам – тоже свет, и под аркой он ждет, что
ему голову девушки две раскачают.
Тело Господа! О, Тишины совершеннейшей Тело,
где блестит прокаженный и лебедь сгорает!
О, бессонная белая Форма!
Псы и ангелы против гуденья сосудов!
Алешин Павел Алексеевич, искусствовед, поэт-переводчик из Москвы, родился в 1990 году.
