Во имя твое…0

Андрей ФАРУТИН
г. Петрозаводск

ВО ИМЯ ТВОЕ…

(Вторая половина публикации - Окончание 1-й книги. Начало в № 1-2.2016.
Вторая книга романа  «Во имя твоё…» будет опубликована в журнале «Север» в 2017 году.)

Книга первая
СЕВЕРНЫЕ ЗАВЕТЫ

Часть вторая
 А Божие – Богу…

ПОБЕГ ФОТИЯ
Тревожный сон видел спящий на неудобном колючем лабазе Фотий. Снились огромные, нависающие над ним корабли, словно догоняющие его по привязанной на груди удушающей бечеве – вот-вот уж готовы раздавить беззащитного бурлака многопудовым весом под ритм ухавшей в самое сердце неуёмной «Дубинушки». Снился и страшный сержант Щепотев. Сначала урядник со злорадной усмешкой погрозил мужику длинным корявым пальцем, выглядывая из-за красного соснового ствола, следом вдруг превратившегося в истерзанное окровавленное тело. Потом его голова в помятой треуголке, шевеля помертвевшими губами и бессмысленно вращающимися белками глаз, медленно отделилась от туловища, которое тоже вдруг попыталось взлететь, неумело взмахивая руками, как утка с раненым крылом… А сержантские ноги в тупоносых изношенных башмаках бежали по воздуху сами по себе и норовили дотянуться до Фотия размашистыми пинками. Глухо кашляя и хохоча, ожившие башмаки раззявили пасти между облупленными кожаными носами и отвалившимися от них подошвами.
Фотий резко повернулся во сне и застонал от пронзившей бок ожидаемой боли – как будто его в самом деле настиг пинок сержанта. Ан нет, то впился под ребро острый сук, вывернувшийся из хвойной подстилки. Распахнув наконец глаза, мужик увидел хмурый рассвет, робко пробивавшийся сквозь смыкавшиеся серые облака, обещавшие продолжение вчерашнего ненастья. В северной стороне просеки всё так же высилась громада ближнего фрегата. Возле бревенчатой трассы в лесу пылали многочисленные костры, к которым из наскоро сбитых зимушек, насыпных землянок и разномастных шалашей подтягивались изголодавшиеся люди. Внизу о чём-то горячо спорили меж собой раньше проснувшиеся бурлаки ненароком сложившейся артели, разогревавшие на костре большой котелок с похлёбкой. Перед тем как соскочить с лабаза на землю, Фотий прислушался к занимательному разговору, прояснившему причину сновидения, нарушившего его покой.
– …Точно вам говорю! Царь давеча самолично голову срубил извергу Щепотеву на высоком взгорке Ветряного пояса… Сам от людей слышал. Зря врать не будут, – хрипло кашляя от простуды, натужным шёпотом рассказывал сидевшим у костра приятелям щуплый крестьянин с Унежмы, кривя обезображенный шрамом рот, за который его прозвали Васькой Заячьей Губой.
– За что ж так батюшка-государь осерчал на своего любимца? – поинтересовался степенный сумпосадский помор Фёдор Артемьев.
– Да бают, будто бы тот слишком донимал знатного поморского кормщика Антипа Панова, коего государь шкиперской одёжей со свово плеча одарил за то, как Антипка ловко его яхту меж скал по морю провёл… Кормщик-то, дескать, изобиделся на приставания позавидовавшего ему злыдня-урядника да нажалился на него самому царю, а Пётра Ляксеич сразу хвать саблю и секир башка обидчику сделал… Верно говорят: царь не огонь, а ходя возле него, опалишься.
– Брехня это всё! Истории о том, как Антип Тимофеевич в Унской губе молодого государя спас и получил от него в награду царёво платье, уж лет десять нонче сполнится. О том у нас с той поры песни поют да сказки сказывают. Во всяком случае, я её тогда ещё слыхивал, – уверенно отрубил сумпосадец.
– Вот-вот, иначе люди говорили, не про кормщика совсем, а про молоденького царского денщика, который за Оштомозером от дождя промок до нитки… Помните, какой тогда ливень жахнул? – включился в беседу нюхотский солевар Афоня Алексиев. – А государь его уж у Маслицкой горки пожалел и велел ему надеть свой сухой кафтан, который служивый в кожаном кошеле сберёг. Токмо Щепотев увидел парня в царском одеянии – обзавидовался. Стал над Ванькой-денщиком измываться, обзывать его подобным самому царю утренним солнышком да железной своей тростью в брюхо, в бока и спину тыкать… Пётр Алексеевич разок предупредил охальника: мол, уймись, не люблю этаких насмешек. А Михайла опять ослушался, забыл, что Бог долго ждёт, да больно бьёт. Государь терпение потерял, выхватил пистоль и застрелил упрямого балабола…
– И на старуху бывает проруха… Туда ему и дорога, ироду проклятущему, – перекрестился на хмурый рассвет нижмозерский крестьянин Оська Иванов. – Вредный был человече, лютовал шибко. На нас глядел, будто пятерых живьём проглотил, а шестым поперхнулся. Вовек не забуду, как он грозился всех лесовых мужиков-мошников заместо пыжа в пушку забить и с двойным зарядом пороха в небо выпалить.
– Эка ж он хвалился, что царь его за усердие особливо ценит, – снова вставил словечко Васька Заячья Губа, ничуть не обидевшийся на то, что его байку пересказали совсем по-иному. – Помнится, как он хвастливо говаривал: «А мне бы пусть ясен месяц ярко светил! Часты звёздочки тростью сощёлкаю. В ольховый бурачок соберу, вон выброшу». Кабы не «кабы» да не «но», он бы генералом был давно!
– Уймитесь, пустобрёхи, – спустившись с лабаза, присоединился к компании Фотий, привалившись спиной к землистому корневому ворсу прикрывавшей костерок от ветра внушительной сосновой кокоры. – Вы же мне своими нелепыми сказками страшный сон понагнали про окровавленную голову урядника Михайлы… А он, уверяю вас, жив-здоров. И всякого из вас переживёт, ежели в бою каком голову не сложит. Скорее вы туточки в петле бечевы удавитесь, в бурлацком ярме подохнете, как вон ужо лошади дохнут от непосильного тягла и бескормицы.
– Тебе-то, Фотий, откуда про Щепотева ведомо? – разочарованно спросил Афоня.
– Вспоминай, когда мы на той Маслицкой горке гужи тянули? Дня два тому. Меж тем вчерась я своими глазами видел, как Щепотев, живёхонький, в сторону Вожмосалмы проскочил переправу налаживать. Так что раненько вы его похоронили. Какой-то разлад с государем у него, слыхал, впрямь учинился. Да только, по всему видать, оттого, что дороженька щепотевская оказалась не готова к подъёму фрегатов на взгорок… Эвон как мы тогда измучились, вытягивая ненавистные кораблики на Ветряный пояс …
– Да уж, не приведи Господи подобную работёнку испытать снова. Горка не ямка – всю грудь сдавила лямка, – угрюмо согласился Фёдор Артемьев.
– Откуда ж тогда берутся сплетни про случившееся намедни смертоубийство? – не унимался Васька Заячья Губа.
– Так то ж в ночь высадки войска на Вардегорах какая-то пьяная свара произошла промеж иноземных офицериков, – вспомнил Фотий подходящий к месту случай. – Как это у них, дуэля, кажись, зовётся. Вот один другого и заколол до смерти.
– Ты, что ль, Фотий, про голландского капитана Памбурха помянул? – оживился Фёдор. – Я ж его на лодке с корабля до берега переправлял. А опосля выглядывал, но уж не видел нигде. Говорят, то ли помер он, то ли погиб в нечаянной стычке и уж обратно в Архангельск отправлен. Вон, значится, как оно выходит. Здоровенный был мужичина, сильный. И характером с нашими русскими схож. Вот его мне сердечно жалко. Коли так, Царствие ему Небесное!
– Тот капитан иноземный, небось, лютеранин поганый. Что ж ты его по-православному поминаешь? – возмутился нижмозерец Оська.
– Все мы, христиане, под одним Богом ходим. И всем нам на небесах места хватит, ежели сподобимся на земле того заслужить, – успокоил земляка сумпосадец.
– Нешто мы трудами своими тяжкими ради царя и Отечества милость себе такую не заслужим? – палкой снимая с огня котелок с готовой похлёбкой, уныло промолвил назначенный утренним кашеваром Афонька Алексиев.
– Господу Богу надобно гораздо боле служить и радеть, а не царю-антихристу, – грубо откликнулся Фотий, доставая из-за пазухи завёрнутую в тряпицу выщербленную деревянную ложку. – Тут в окрестных таёжных скитах да выше по Выгу-реке благочестивые братья-староверы живут. Вот у кого не мешает праведной жизни поучиться! Вот куда я при удобном случае обязательно подамся…
Устроившись вокруг котла и наскоро перекрестившись на хмурое небо, артельщики принялись по очереди уминать за обе щеки горячее полужидкое варево, содержавшее смесь жестковатой ячменной крупы с толокном. Ели сосредоточенно, молча, пока ложки не застучали по дну. Уже заканчивая скромный завтрак и отхлебнув глоток воды из деревянной фляги, обстоятельный Фёдор Артемьев наконец высказал дозревшее у него возражение:
– Пожалуй, насчёт царя-антихриста ты, Фотий, палку-то перегнул. В народе с уважением о Петре Алексеевиче говорят. Он простых людей не забижает. Напротив, знатным вельможам спуску не даёт, тоже трудиться их заставляет и сам тяжёлой работы не чурается. И деревья рубит, и валуны тягает, и сваи забивает… Бают, первую мостовину от деревень он в дороженьку тоже собственными руками кладёт, вторую – царевичу Алёше дозволяет положить, а потом и всех бояр в очередь ставит… А вчерась на разрушенной бурунами переправе под Пулозером государь будто самолично вплавь в речку бросился, чтобы свайку посерёдке покрепче забить под новый настил. И вслед за ним солдаты да простолюдины, не жалеючи себя, на помощь бросились. Быстро мост восстановили…
– Ха-ха-ха! – Фотий нервно хохотнул. – Так и рождаются геройские байки! Фёдор, ты сам-то веришь в этакие сказки? На кой ляд, скажи мне, царю собственноручно рубить деревья, тягать валуны или некую мостовинку класть, ежели до него почти вся дороженька сполна расчищена да брёвнышками выстлана? Ах, там, небось, как раз пустое местечко у деревушки на утоптанном просёлке осталось. И без той мостовинки бы его караван легко проскочил. Но ить царю с царевичем зело треба отметиться. Как же иначе – они тоже свои белые рученьки к великому делу приложили… Народ должон запомнить их старания на века! Да и с переправой той, якобы разрушенной, загадка выходит. Я весь тот путь до Нюхчи собственными ногами протопал. Уверяю, вполне прочный там мост стоял, на надёжных клетях, никак не могла его река в одночасье снести. Може, государь наш заплутал малость в здешних канабрах да оргах, по ошибке не в том местечке речушку переходил да заодно опять решил отличиться в памяти людской небывалым доселе примером? Вы, ежели хотите, верьте в эту чушь. А я не земному царю-пустозвону, я токмо Царю Небесному верю. С тем и проживу как-нибудь.
…Следующим промозглым утром, снова выдавшимся крайне дождливым, приятели-артельщики не нашли Фотия в плотном хвойном шалашике, который он так тщательно устраивал с вечера над своим очередным лабазом. Он всё-таки обманул промокшие под затяжным ливнем караулы и сбежал в тайгу к непокорным раскольникам.

СТОЯНКА В ВОЖМОСАЛМЕ
Беспощадное небо с ночи заливало землю нескончаемыми дождевыми струями. Потому в походе пришлось сделать непредвиденную остановку, прервав переправу обозной колонны по изрядно качавшемуся и скользкому от воды наплавному мосту через узкий пролив из Выгозера в озеро Боброво. Заночевавший в Вожмосалме с авангардом войска Пётр Первый с утра был раздосадован непривычной бездеятельностью. Чтобы не терять время даром, он решил привести в порядок попутные дела, для чего позвал на совет фельдмаршала Фёдора Головина и верного порученца Меншикова.
– Вот уж не зря говорят про этакую гнилую погодку: льёт как из ведра. А меня местные старосты вчера упрашивали на церковную службу сходить в их Ильинскую церкву. Подкараулили с хлебом-солью, кланяются в пояс и рекут, что, дескать, сам Илья-пророк велел им меня в гости позвать. Хотя, по всему видно, мутят старики, ведь Ильин день уж с месяц как минул… Но я сдуру обещался, да куда тут наружу высовываться в хлябь несусветную, – хмуро дымя трубкой, взглянул Пётр в сторону затянутого бычьим пузырём маленького окошка, по которому барабанили тяжёлые капли дождя.
– Мин херц, так выгорецкие старшины и сейчас мокнут под навесом сенного сарая, куда хозяева дома перебрались. Всё терпеливо дожидаются, когда ты соизволишь к ним выйти и проследовать на погост, – заметил сидевший за столом ближе к двери Меншиков.
– Слушай, Данилыч, отпусти ты их с миром… Да червонцев на устроение церкви отсыпь, но объясни, что, видать, не очень-то ждёт меня нынче Илья-пророк, раз сплошной ливень наслал. Держи им от меня гостинец, – царь достал из кошеля горсть золотых монет и сунул в подставленные ладони поручика. Тот быстро сорвался с места, накинул на плечи епанчу и выскользнул в дверь. Через мгновение его зычный голос послышался во дворе. Он, как опытный глашатай по написанному указу, почти слово в слово повторил сказанные ему царёвы слова, да и деньги не утаил – долго потом народ о том вспоминал.
– Старички выгозерские низкий поклон вашему царскому величеству передали и слёзную благодарность за оказанную им высочайшую милость. Ушли без ропота, но с пониманием, – доложил вернувшийся в избу Меншиков, скидывая успевший пропитаться влагой плотный суконный плащ.
– Ну что ж, тогда спокойно приступим к делам. Что там у нас самое срочное, Фёдор Алексеевич? Есть ли свежие депеши? – спросил Пётр, выбивая трубку в потемневшую от пепла деревянную плошку.
– Только что подоспела долгожданная весточка от стольника Татищева. Свежайшая, вчера ранним утречком с верфи на Сяси отправлена, – степенно развернул уже прочитанный им свиток Головин, возглавлявший Посольский приказ и управлявший в походе государственными делами, за что и был прозван канцлером. – Иван Юрьевич наконец радует нас доброю надеждою. Пишет, что два малых фрегата, заложенных по январскому указу вашего величества 1-го мая на реке Сясь, будут готовы «в скорых числех».
– Слава тебе, Господи! Очухался-таки Ванька после моих нагоняев. Ох уж и зол я был на него за допущенные промедления. Хотел даже от службы отрешить, сослать куда подальше… А он – на тебе, шельмец, изловчился да вывернулся. И впрямь доброй вестью порадовал, – царь широко улыбнулся, на время забыв о ненастье, задержавшем его в глухом карельском краю. – Только что ж нам нынче делать с теми фрегатами, кои мы за собой тянем? Я ведь потому на их волок решился, что не имел никакой уверенности в готовности татищевских судёнков.
– Так и теперь, мин херц, добрая надежда ещё не твёрдая уверенность, – вставил ехидное замечание Меншиков. – В самом ли деле будут те фрегаты готовы – вилами на воде писано. А на наши можно рассчитывать в полной мере.
– Да уж больно тяжко бурлачкам волочь сии нелегкие кораблики в этакую непогодь по болотам и буеракам. Сами же мне докладывали про начавшийся падёж лошадей и появившиеся хвори среди людишек. Как думаете, может, напрасна моя затея? Может, плюнуть да оставить яхты в тайге, дабы ускорить поход? – задумчиво спросил Пётр.
– Батюшка-государь, но яхты твои поход ничуть не сдерживают. Войско и обозы с придворными да со всеми припасами двигаются впереди по мере возможностей. Мы без ожидания фрегатов сможем в назначенные сроки дойти до Повенецкого рядка и погрузиться на собранные там суда. А сии судёнышки, меж тем, мужички дотянут туда без спешки. И они нас потом в пути нагонят. Если же застрянут невзначай, так и жалеть не о чем, – развеял сомнения самодержца рассудительный Данилыч.
Головин, сидевший возле стола перед кипой бумаг и чернильным прибором, чуть погодя стал искать в стопе депеш поступления донесений от занятых устройством похода порученцев, когда Пётр велел напомнить, сколько да каких судов удалось собрать в Повенце и хватит ли этого количества для перевозки всех людей и грузов по Онежскому озеру. Канцлер внимательно сравнивал даты и данные полученных сообщений и затем подвёл итог:
– Месяц назад у Муханова были собраны         21 карбас да 54 соймы гребных длиною по пять и по шесть сажен. И к началу августа «пришёл на Повенец карбас: длина – 63 фута, да сойма длиною семи сажен, крытая, а из Ладоги, которые суда посланы 10-го числа, 12 соем болших, длины по 40 фут и болши, да ис Сяского Устья послано ж 1 полукарбас, да две соймы длиною по семи сажен, да десять соем гребных…» И Щепотев вот что отдельно писал о трёх судах с яхтенным оснащением: «Да моей Михайловой работы два судна. Одно оснащено, а другое почал снастить и к вашему приезду будет в готовности. А те суды зделаны одно так, как в Новегороде делал Александр Данилович, а другое, какое я зделал в Новегороде. А ещё к тому числу будет в прибавку, а сколько числом, о том ведомости нет». В другом его письме сказано: «А ещё готовое судно есть поменши моих у Ипата Муханова третьее». Значится, в сумме сложится уж больше ста судов. Флотилия по вместимости получается не меньше той, на какой мы шли на Соловки из Архангельска.
– Если Михайло вспоминает наши с ним новгородские опыты, то да, те кораблики впрямь вышли вместительные. Но вот сколько людей смогут взять на борт рыбачьи карбасы и соймы? – для уточнения поинтересовался Меншиков.
– По поводу тех новодельных яхточек Щепотев писал мне тогда, что готовит их специально для нас с государем. Дескать, «одно – про капитана, а другое – про милость твою», – важно ответил Головин. – А о вместительности соем сообщал так: «человек по 35, и по 20, и по 15». Карбасы, пожалуй, поболе людишек возьмут. Но нам же главное в первую очередь четыре тысячи гвардейцев и воинские грузы перевезти. Не беда, если не влезет кто из двора царского, из духовного синклита или дипломатического корпуса… Те попозже доберутся на освободившихся судёнках или посуху своим ходом доедут…
– Верно говоришь, Фёдор Алексеевич, они свою роль в нашем шествии уже исполнили. И теперь с прихваченными запасами не пропадут. Согласимся с тем, что мы имеем отменные результаты. Сегодня 21-е августа, а мы уж прошли половину пути от Белого моря до Онежского берега, – не скрывая гордости, царь ткнул чубуком трубки в точку, отмечавшую деревушку Вожмосалма на лежавшей перед ним карте, изготовленной для государя голландским гравёром Адрианом Шхонебеком. – За столь скорое продвижение по былому бездорожью, за мобилизацию достаточного числа людей и лошадей, подвод и кораблей будет повод поблагодарить и урядника Щепотева, и писаря Муханова, и посланных им позже в помощь офицеров… К чему я о том говорю? Да вот вспомнил, как третьего дня накричал на нашего неутомимого Михайлу. А он вон как ловко с мостом через проливчик придумал. Надо же, прямо по карбасам проезжий настил положить. Я и сам дока в хитрых затеях, но о подобном способе переправы не слыхивал. Хочу спросить Михайлу, как ему в голову этакая светлая мысль пришла. Да заодно не мешает дать понять, что я вернул ему своё расположение…
– Сие точно не помешает, мин херц. А то наш бедный Михайла последние дни ходит не то что от дождя мокрый, но будто весь в воду опущенный по самую макушку. В народе говорят, что ты, государь, крепко на него осерчал за какие-то прегрешения, а посему то ли самолично его саблей на куски изрубил, то ли застрелил из пистоля, то ли плетью высек нещадно, то ли просто палкой пришиб, – с ухмылкой отпустил привычную шутку Меншиков, позволявший себе вольности из-за особой близости к царю и раньше других узнававший ходившие среди простолюдинов слухи.
– Неужто аж до таких выдумок дошло? – подивился Пётр. – Негоже так, ведь Михайла ещё со времён потешных полков у меня на хорошем счету. Смелый, исполнительный, безотказный вояка. Что ж ты, Данилыч, сиднем сидишь? Тем паче надо Щепотева сюда позвать да успокоить, пока оказия есть.
Поручик ненадолго отлучился в сени, а по возвращении доложил:
– Пока приказал кликнуть сержанта, гляжу, подошёл генерал-инженер де Герен. Говорит, ему твоё величество аудиенцию назначил.
– Помню, звал я сего задиристого петушка. Надо же и с ним наконец вопрос решить по случаю вардегорской стычки. Эх, кабы не был он французом да не был мне так нужен его инженерный талант, намылил бы я ему шею и выгнал со службы пинком под зад! Это за то, что он в нарушение моего указа о запрете дуэлей заколол своей шпажонкой славного капитана Памбурха… Конечно, неистовый голландец впрямь бывал пустобрёхом и пьяницей, но морское дело знал лучше многих. И вообще, любил я его широкую натуру. Увы, госпожа Фортуна благоволит счастливчику Ламберу. Вот и с наведением моста через Выгозеро он давеча добрыми советами Щепотеву помог. Более того, его знания и навыки нам скоро под Нотебургом зело пригодятся, да и позже для строительства новых крепостей на Балтике полезны будут. Зови генерала, Данилыч! Зараз полюбопытствуем у него, не ищут ли идущие с нами иноземцы возможности поскорее сообщить шведам о нашем тайном походе, – обозначил интерес к де Герену предусмотрительный Петр.
Жозеф Гаспар Ламбер де Герен вошёл в деревенскую горницу с придворными церемониями, как в какой-нибудь дворцовый зал, – с изящными поклонами, подметая перьями сырой широкополой шляпы некрашеный дощатый пол. Промокшую верхнюю накидку он предусмотрительно оставил в сенях, а потому выглядел по своему обыкновению безупречно, будто на торжественном приёме. Да и запах в прокуренной избе сразу изменился – в густо пропитанном табачным дымом воздухе появились ароматические нотки тонкого французского парфюма.
– Фу-фу, братец, этак ты нас совсем обвоняешь своими парижскими духами, – Пётр, не любивший у мужчин новомодные увлечения, утверждению которых сам же немало способствовал, демонстративно разгонял воздух перед носом сшитыми вместе листками «дела» о недавней дуэли, без промедления поданными государю научившимся расторопно вести канцелярию Головиным.
– Итак, месье де Герен, небось ты сам догадываешься, по какому случаю я тебя позвал, – придав голосу подобающую строгость, прервал царь церемонное начало встречи.
– Да, сир, я глубоко осозналь свой вина. Но как дворянин я не мог иметь терпений на оскорблений в мой честь, – смело глядя в глаза сюзерену, гордо ответил француз.
– Неужто ты, месье, не знаком с подписанным мною генварским указом «О нечинении иноземцами между собою ссор и поединков», который составил присутствующий здесь Фёдор Алексеевич Головин? В нём под смертным страхом запрещено всем служилым высшим и нижним чинам устраивать меж собой всяческие задоры. Их причиной не могут быть даже оскорбления и недружбы, на которые ты ссылаешься…
– Я всё знай, но я по вынуждений обороняй себя, защищаль свой жизнь… Капитан Памбурх напаль первый… Я отбиль его атак и просто сделаль свой выпад, как умей, как училь мой папа… Я не хотель его убивай… – пытался теперь оправдаться смущенный де Герен, не скрывавший некоторого сожаления о смерти приятеля.
– Не понимаю, месье, как же так получилось. Вы были с Питером фон Памбурхом конфиденциально трактованы. И вдруг нелепая пьяная ссора. Можно сказать, в разгар военных действий, – Пётр заглянул в бумаги, которые пока не выпускал из рук. – Свидетели утверждают, что капитан отчего-то был зол на вице-адмирала Крюйса, говорил о нём поносные слова и готов был сразиться со всяким, кто высказывался о сем славном моряке с уважением. Правду ли сказывают?
– Да, сир, так и быль. Мы и раньше спориль о Крюйс, но без выниманий шпаг. И я думаль, што на мой удар капитан мог дать отражение… Увы, мне ошень шаль… – чужеземец смутился.
Пётр усмехнулся:
– Ещё бы не жаль! Согласно указу смертной казни без всякой милости следует подвергнуть любого, кто хотя бы поранит своего соперника или только сделает ему похвальбу и устрастит на дуэль… Но, похоже, таковой стороной в сей стычке был сам капитан Памбурх. Свидетели дружно утверждают, что он сам на шпагу насувся. Так тому и быть! – сменив гнев на милость, порешил Пётр. – Конфуз какой-то выходит, прямо как в переиначенной пословице: одной смерти уж не миновать, а двум не бывать. Посему ты, месье де Герен, от указанного наказания освобождаешься и можешь спокойно продолжать службу далее. Знай, господин генерал-инженер, что ты не утратил моего доверия. Надеюсь, что случившееся послужит тебе хорошим уроком на будущее. Но впредь прощения за нарушение моих приказов не жди!
– Сир, я выражай искренний благодарность за доверие и даю обещаний быть всегда верный для ваше величество, – на сей раз смиренно склонил голову генерал.
 – По крайней мере, я тоже могу удовлетвориться хотя бы тем, что потерял только одного верного слугу, а не двух сразу, – царь отложил на стол дело о дуэли и наконец предложил де Герену сесть на подставленный ему Меншиковым массивный табурет.
– Ладно… А теперь поговорим о том, что нас сегодня волнует больше. Кажется, ваши соотечественники по такому поводу говорят «вернёмся к нашим баранам», – чтобы перебить запах дегереновских духов, Пётр снова набил свою трубку и прикурил, давая понять, что официальная часть аудиенции окончена и теперь можно беседовать свободнее. – Так вот, месье, хочу у тебя полюбопытствовать, что говорят о нашем походе знакомые тебе иноземцы?
– О, все не скрывай удивлений. Ваше решение, сир, был полный сюрприз... А последний мост совсем поражайт мой воображений, – искренне признался де Герен.
– А нет ли у кого желания побыстрее сообщить сии новости в посланиях знакомцам?
– Кто имей такой желание, уже отправиль почта из Ниюхча. Правда, кто-то недавно спрашиваль, можно ли слать почта на новый короткий линия связи… – вспомнил француз. – Кажется, голландский посланник Фан дер Гульст. Но я и сам не знай, как сие делайт…
– Ну да, ты же у нас в опале числился и до иных секретов допущен не был, – усмехнулся Пётр верности своей догадки. – Предвидел я подобную почтовую суету. А теперь, Данилыч, мы всем шпионам нос утёрли. Да плюс к тому ещё в Архангельске смутили наушников слухом, что пойдём оттуда морем воевать свеев прямо в норвеги. Помнишь, как я тебе о том в Вологде говорил? Вести о моём сидении в Архангельске или вероятном рейде нашего флота по северным морям, должно быть, уже дошли до европейских дворов. А свежие депеши из Нюхчи по старому пути только через полтора-два месяца туда доберутся. Мы под Нотебургом раньше будем.
– Зато как прытко пошла почтовая гоньба по сей новой дороге! Вон от Татищева с Сяси всего за сутки депеша долетела. И я нынче уж весточку получил из самой Первопрестольной, от дражайшей моей супруги. Дарья Михайловна подтверждает, что 18 августа, к двухлетию нашего бракосочетания, успело дойти до неё моё поздравление, посланное с Соловков. Да и то скоро, если за три дня от Архангельска до Новогорода курьеры скачут, а в недельный срок по всему кругу оборачиваются. Ловко, мин херц, ты всё придумал! – польстил сюзерену Меншиков, тонко почувствовав, что тот ждёт от него именно одобряющей его дальновидный замысел похвалы.
– Отныне, господин генерал-инженер, ты тоже посвящён в наш тайный план. Да, мы двигаемся к Нотебургу. Посему, месье де Герен, освежи-ка в дороге свои прежние задумки по организации штурма сей крепости, поразмысли, как её поскорее одолеть. А пока выдвигайся вперёд к реке Выг, где сооружается такой же наплавной мост, как через пройденный проливчик. Помоги там мастерам толковыми советами. Желаю успеха! 

НАДЕЖДА И ОПОРА
Проводив генерала де Герена до двери и немного выждав, Меншиков приглушённым голосом всё же не удержался от замечания:
– Ой, не лежит моё сердце к этому напыщенному павлину, государь! Какой-то он изнеженный, чужой, по духу совсем не русский…
– Велика невидаль, коли он и впрямь по рождению француз! – усмехнулся Пётр.
– Не скажи, мин херц, иные иноземцы быстро русские обычаи усваивают и почти нашенскими становятся, – увещевал Меншиков. – Как незабвенный наш друг Франц Лефорт, вице-адмирал Крюйс или тот же капитан Памбурх… А сей французик на них не похож, особняком держится, о чём-то своём думает, всякий раз ответ в исковерканных словесах прячет. Случись с ним сколь серьёзное испытание – не выдержит, сбежит со службы.
– Поживём – увидим. В другой раз провинится, так сам его выгоню взашей! Но доколе его служба мне потребна, пусть отрабатывает немалое казённое жалованье! – сурово рубанул Пётр. – Для опоры мне сейчас мало только верности соотечественников, на знания коих я не могу столь же твёрдо надеяться, как на иностранцев. Каждый из них зело более мастеровит и искусен в своём деле, чем многие наши совершенно не образованные подданные. Так и приходится их пока делить: одни опору составляют, а другие изрядные надежды подают.
– Кстати, Пётр Алексеевич, посвяти меня, дурака, почему ты сему де Герену, как и другим французам, заметно больше жалованье кладёшь, чем, скажем, голландцам или италийцам, но почти вровень с немцами? – не удержал Меншиков своё любопытство.
– Заметил разницу, чертяка? – царь сам увлёкся случайно возникшей темой. – Сии соображения созрели у меня из наблюдения за национальными привычками иноземцев. Согласись, французы – люди лёгкие и беспечные. Обычно они живут на широкую ногу, немало тратятся на модные наряды и дорогие духи, посему быстро проживают здесь буквально всё, что получают.
– Однако немцы не в пример им бережливее, – попытался возразить Меншиков, – но ты их с лягушатниками равняешь…
– Немец любит хорошо поесть и попить, оттого у них тоже мало из заслуженного жалованья остаётся при всей их хвалёной бережливости. А бедные голландцы и итальянцы экономить привыкли гораздо более, посему по характеру скаредные. Они лишнего на свои нужды не потратят, но скорее изловчатся отложить запас на будущее. Скупость у них не от скудости происходит, но как раз от непривычного для них богатства.
– Многие из них вовсе не скрывают того, что нанимаются на службу к тебе, чтобы побольше денег заработать. А потом уж безбедно жить с ними у себя на родине, где не могут рассчитывать на похожие доходы, – поддакнул царедворец.
– То-то! Но теперь, Данилыч, попробуй-ка сравнить их всех с англичанами. Вот уж кому надо платить особенно щедро, – Пётр явно гордился своими выводами об иноземцах. – Англичанин любит всюду и всегда жить хорошо, роскошно, хоть ему потребуется самому для того добавлять к жалованью из собственного кармана. Для этих транжир деньги что пух, только дунут на них – и нету. Значит, их расходы обратным прибытком казне быстро вернутся…
В этот момент раздался стук в дверь. Услышав снаружи знакомый голос, Меншиков дал разрешение войти новому посетителю. В избу ввалился промокший до нитки и запыхавшийся от спешки по царскому вызову сержант Михаил Щепотев. Он приветствовал Петра не как самодержца всея Великия, Малыя и Белыя Руси, а по заведенному в Преображенском полку порядку:
– Господин капитан-бомбардир, урядник Щепотев по вашему приказанию явился!
– Вижу, братец, твоё мокрое явление – словно из крещенской купели. Хочу поблагодарить тебя за отменную службу. И за всю устроенную тобою таёжную дорогу, и особливо за придумку с мостом на Выгозере. Не серчай на меня за давешний строгий выговор, Михайла. Сам знаешь, в большом деле иной раз не сдержишься, накричишь на кого, а то и пристукнешь, чтоб людишки расторопнее шевелились. Это ж не со зла, но только пользы ради. Проходи ближе к столу, присаживайся – в ногах правды нет, – Пётр старался говорить с обиженным им недавно сержантом мягко и ласково, чтобы загладить нанесенные верному служаке душевные раны.
– Премного благодарен, господин капитан-бомбардир, – неуверенно присел на край табурета Щепотев, ещё более, чем гневом, испуганный редким царским благоволением.
– Нам тут интересно, Михайла, как ты додумался рыбацкие карбасы под мостовой настил сплотить, чему даже вышедший недавно отсюда генерал-инженер де Герен подивился? – Пётр сразу перешёл к занимавшему его вопросу.
– Так вот, значится, долго я на сей счёт голову ломал, раздумывая, как же мочно одолеть сии водные пространства, – смущённо покашливая в левый кулак и отирая правой рукой стекавшие с мокрых волос струйки воды, начал объяснение малость успокоившийся урядник. – Да сам бы, признаюсь, вряд ли и придумал этакую каверзу. По правде сказать, надоумил меня на сии ухищрения староста выгских раскольщиков Андрей Денисов-Мышецкий, смекалистый мужичина, скажу я вам… В здешнем Даниловом монастыре на Выге они с братом его Семёном в головку старшин входят. Большаками у раскольщиков прозываются.
Пётр заинтересовался:
– И много ли там, Михайла, в расколе народу живёт?
– Говорят, больше тысячи работных людишек будет…
– Слыхал я, конечно, что есть тут большое раскольничье гнездо, но никак не подозревал о таком количестве опального люда в одном месте, – удивился царь. – А правда ли, что народец сей зело трудолюбив и мастеровит?
– Сущая правда, – кивнул Щепотев. – Иначе бы энтим староверам в дебрях выжить никак не удалось.
– И чем же, Михайла, они тут занимаются, за счёт чего выживают? – всё выпытывал Пётр.
– Рожь и жито выращивают, скотину содержат, промышляют охотой и рыбалкой, кожи добрые мнут, медь красную добывают, по дошедшим до меня слухам, даже ювелирным делом собираются заняться… – обстоятельно перечислял Щепотев.
– Сии вести зело важны. Для ювелирных занятий самое изрядное мастерство требуется. И про то, что они рудознатцы да металлурги добрые, мне тоже докладывали, – удовлетворённо рассуждал Пётр. – Именно к сим хлопотам ради блага Отечества я мыслю их приставить, если они не захотят беспощадного разорения своей лесной обители…
– Разумею, никак не захотят, господин капитан-бомбардир, – поспешно подтвердил сержант. – Тот князюшка Андрей сам у меня о возможности встречи с вашим величеством испрашивал, готовность в заводском деле служить выказал и проговорился, что двойной подушный оклад раскольщикам ради сохранения старой веры платить не в тягость.
– Да что мне до их веры? – будто отмахнулся царь. – Пусть хоть Аллаху или идолам поклоняются. Мне важнее, чтоб здесь, близ театра наших марсовых начинаний, работящие люди жили, способные исправно добывать и обрабатывать руды, оружие из металла лить, своевременно его войску поставлять, казну государеву от трудов своих пополнять, – Пётр уже оседлал любимого конька рассуждений о высшей государственной пользе. – Не трону я их, если они впрямь делу моему честно послужат. Так ты говоришь, Михайла, встречи со мной Андрейка Денисов жаждет. Что ж, передай ему, готов я к сей встрече. Где и когда?
– Надо полагать, самое время – завтра, господин капитан-бомбардир. Даниловские мастера как раз отвечают за наведение моста через Выг, и новый почтовый ям возле переправы тоже они построили. Наверняка там Денисов ожидать тебя будет.
– Быть посему! Обломаю я, Михайла, твоего умного мужичину княжеских кровей, своим сделаю. Мне дельных людей зело не хватает, – согласился Пётр и тут же забыл о Щепотеве. – Ну что, Фёдор Алексеевич, есть ли у нас ещё срочные заботы или пора нам какое-нибудь развлечение поискать? – озорно подмигнул царь Головину, выказывая окрепшее добродушное настроение.
– Все дела сразу не переделаешь, Пётр Алексеевич, кое-что и на потом можно оставить, – подхватив настрой государя, запросто ответил Головин, хорошо зная, что в подобных ситуациях панибратское обращение с самодержцем вполне позволительно.
– А я даже знаю, чем нам сейчас заняться, мин херц, – хитро прищурился гораздый на выдумки Меншиков. – Прознал я, что тут по деревне один мужичок-бедолага шатается. Голый, босой, но радостный до дури. Сын у него нынче родился. Он потому по дворам ходит, что кумовьёв приискивает. Да, видать, мужичонка тот, как голь перекатная, совсем беден – никто из зажиточных сельчан с ним кумоваться не желает…
– Никак ты мне, Алексашка, предлагаешь кумом ему стать? – расхохотался почуявший чаемую потешность затеи Пётр. – Ох уж мастак ты меня втравливать в анекдоты. Скажи, сколько уж кафтанных историй обо мне гуляет? В Нюхче угораздило кафтан на колыбельку набросить, чтобы детёныш от света истошно не плакал и выспаться мне дал. Забыл там одёжу – считай, одарил с царского плеча. Ещё раньше на Вардегорском мысу какому-то голому крестьянину поношенный камзол отдал. Потом промокшему денщику свой сухой мундир дал поносить, из-за чего мы будто с тобой, Михайла, поцапались. Давай, что ли, Данилыч, доставай мне ещё какой-нибудь старый кафтанишко – будущему куму в подарок. Этак мне самому скоро надеть нечего будет.
– Не прибедняйся, мин херц, ты же так от прохудившихся одёжек избавляешься – чай, не собольи шубы раздариваешь, – смело зубоскалил приятель-поручик.
– А ты на мои шубы рот не разевай, они есть достояние казны, – шутливо нахмурился Пётр. – Ну что, захватил кафтан? Возьми ещё с собой флягу анисовки и доброй закуски. Небось, у того мужичка в избе мышь на аркане повесилась с голодухи. Так мы своими яствами кумовьёв попотчуем. Да только и кумушку мне в пару подберите не из дородных и зажиточных соседок, а из самых ледащих бабёнок. Пусть теперь нашему беднячку все обзавидуются. Веди нас, Данилыч, к моему новорождённому крестнику!
Так оно было. Уж такую занятную историю на пустом месте не придумаешь. А она ведь с той поры сохранилась в народной памяти славным преданием о шествии Петра Великого по Осударевой дороге.

ВСТРЕЧА НА ВЫГЕ
Андрей и Симеон Денисовы вместе с сопровождавшим их Ильёй Белозерским дежурили в недавно отстроенной почтовой избе у переправы через Выг от самого полудня. Из Вожмосалмы уже подошли составлявшие там основу наплавного моста освободившиеся рыбацкие карбасы, которые теперь даниловские умельцы успели, добавив к своим, установить под новый мостовой настил, прочно сплотив между собой. Надёжность сплотки лодок и крепежа постеленных на суда загодя подготовленных секций из широких досок, ограждённых крепкими перильцами по бокам намостья, сначала тщательно проверили французский генерал-инженер Ламбер де Герен и сержант Михаил Щепотев. В тех местах, где они указывали, выгорецкие мастера послушно ставили дополнительные скобы, прикручивали плотнее канаты, подшивали деревянные детали гвоздями. Со стороны берегов цепочка карбасов удерживалась опиравшимися на клети бревенчатыми въездами и, хотя заметно шевелилась под напором речного течения, всё-таки устойчиво сохраняла достаточно прямую линию. Наконец вытягивавшиеся из лесной просеки колонны солдат, подводы и кареты двинулись через мост на левый берег.
Щепотев сразу известил Денисова о готовности государя встретиться с большаком староверов и намекнул, что царю, а также его любимчику Александру Меншикову не помешает сделать достойные подарки. Поднаторевший в купеческих делах Андрей Дионисьевич без того догадывался, что в столь ответственных переговорах никак не обойтись без щедрых посулов, которые заодно могут представить лучшие образцы местных промыслов. У него были прихвачены и увесистый мешочек серебряных монет, и первые ювелирные изделия даниловских мастеровых. Среди даров выделялась старинная икона с суровым ликом Спасителя новгородского письма в окладе из красной меди, по которому был искусно исполнен замысловатой сканью витой золотой ободок. Вдобавок к тому в сокровищнице даниловского келаря отобрали украшенный зелёными нефритами изящный серебряный кубок, вырезанную из чёрного шунгита шкатулочку с покрытой зернью серебряной крышкой, вышитые бисером и речным жемчугом яркие накидки из красного холста, трёхстворчатый медный складень с чеканкой символики двунадесятых церковных праздников, другие поделки поменьше…
В ожидании встречи с царём светлые головы большаков переполняли тревожные мысли: всё ли ладно сложится, не пойдут ли прахом многолетние труды основателей беспоповской Выгорецкой республики, не разгонит ли всевластный самодержец их привыкшее к суровой вольности таёжное братство?..
Поводом для новых тревог стало появление ранним утром в обители оборванного, истерзанного плутаниями в таёжных дебрях Фотия, как назвался сбежавший из-под солдатской стражи бурлак, по его словам, тянувший фрегаты по Осударевой дороге. Своими рассказами о тяжких трудах попавших в жесточайшую кабалу свободных поморов, белыми косточками устилающих продвижение царя-антихриста по карельской тайге, беглец вновь посеял смуту среди братии. Сполох набата опять собрал в монастырь насельников ближних скитов. Многие из легковерных снова убоялись скорого конца света, стали настойчиво призывать всех обряжаться в похоронные саваны, готовиться к самосожжению. Немалых усилий стоило большакам успокоить поднявшийся ропот, взывавший к немедленной массовой жертвенности. Денисову всё-таки удалось упросить смущенных угрозой закабаления единоверцев дать им с братом время для завершения так долго готовившейся с одобрения всей общины миссии – личных переговоров с царём. 
Пётр подъехал к Выгорецкому яму уже в сумерках на лёгкой коляске. С утра государь вволю отоспался в Вожмосалме после затянувшегося за полночь гулянья на крестинах сына местного бедняка, дождался прекращения надоедливого ливня и полтора десятка вёрст до Выга решил проскочить на колёсах, тем самым получив возможность оценить вполне ровный деревянный настил на обустроенной староверскими плотниками просеке. Остановку сделал неподалёку от только что отстроенной ямской деревушки на освободившемся от деревьев взгорке, с которого хорошо было видно движение походной колонны по перекинутому через реку диковинному мосту.
Посередине намостья с заметными интервалами друг от друга громыхали неспешно ведомые уморившимися лошадками кареты придворных, подводы с воинскими припасами, орудия на колёсных лафетах. По бокам, ближе к перилам, вытянулись цепочки шагавших вразнобой солдат, различимые по уже зажжённым для освещения пути факелам, огни которых выхватывали из сгущавшейся темноты их отдельные силуэты и отсвечивавшие множеством бликов ружейные стволы с примкнутыми багинетами.
– Этак, смотрю, за ночь мы тут с переправой управимся. Похоже, никакой заминки, как на Выгозере, не случится, – удовлетворённо бросил Пётр в сторону стоявших позади него свитских офицеров. – Ну а я, чтобы в том убедиться, переночую здесь, на новой ямской станции. Эй, Щепотев, ты где? Неужто впрямь все сии строения всего за полтора месяца поставлены?
– Так точно, господин капитан-бомбардир! – выступил вперёд из-за офицерских спин получивший накануне высочайшее прощение сержант-строитель.
– И, говоришь, всю работу – и деревеньку, и мост, и просеку от Вожмосалмы, сладили выговские раскольники?
– Они самые. Должон признать, никак не ожидал, что мужички-староверы настоль справными мастерами окажутся. Приезжал тут в июле уездный воевода Иван Яковлев, хотел было крестьян с Выгозерского погоста к Олонцу отправить для обороны от шведов, но сии упрямцы отказались от мостового дела отстать. Так ему и ответили, что государево веление превыше воеводского будет…
– Верно сказали. А старшины-то их, кои со мной встречи добивались, здесь ли?
– Так точно! Давно прибыли. Ждут с гостинцами в станционной избе.
– Добро. Поглядим на сих старцев и на их гостинцы…
– Осмелюсь доложить, господин капитан-бомбардир, – решился уточнить Щепотев, – на встречу с тобой приехали совсем не старцы, но вполне молодые братья Денисовы-Мышецкие и сопровождающий их вологодский купчишка, парнишка смышленый и зело любопытный.
– Мне самому любопытства не занимать. Да и поужинать нам с дороги самое время. Стол-то накрыт на наше кумпанство? Михайла, всем места и провизии хватит?
– Всенепременно, господин капитан-бомбардир. Стол на станции широкий. Кушаньями и наливочками весь заставлен. Только вас, первых гостей, дожидается.
– Что же, пойдём и откроем новый почтовый ям достойной трапезой. Но сначала заранее уговоримся вот о чём! – Пётр обратился к свите с видом заговорщика: – Выговские раскольники мне зело потребны по военным соображениям. Если сейчас их осиное гнездо потревожить, они разбегутся по лесам, уйдут на дальний север или за Урал – ищи потом ветра в поле. А тут всё ж под приглядом наших приставов останутся и делу полезному послужат. Однако сразу сие им показывать не резон. Подыграйте мне малость, дабы на первых порах страху на них нагнать – так сговорчивее станут. Потом уж по милосердию государеву мы сдобримся, простим их за своеволия и назначим в нужные нам работы.
Щепотев проскочил в горницу вперед царя, настежь распахнув перед ним массивную дверь. А внутри избы уже оказался проворный Александр Меншиков, будто невзначай раньше отцепившийся от свиты и теперь масляно улыбавшийся вошедшим. Он осторожно, стараясь не привлекать внимания, придерживал ладонью потяжелевший накладной карман на мундире, чтобы улёгшееся там даниловское серебро предательским звоном не выдало причину его расторопности. 
– Ваше царское величество, позвольте представить вам старшин Выговской Даниловской обители Андрея и Симеона Денисовых из рода князей Мышецких, – церемонно поклонившись и сделав шаг навстречу вошедшему Петру, вывернулся из щекотливой ситуации хитрый царедворец, словно именно для того всех опередивший, чтобы соблюсти некий ритуал представления просителей высочайшей государевой особе. 
Братья Денисовы и не отстававший от них Илюха встретили государя поклонами в пояс. Андрей держал в руках икону Спасителя, убранную рушником из красного холста с нитками серебряной вышивки и узорчатыми блёстками. Симеон стоял с украшенным мастерской чеканкой медным кованым подносом, на котором лежали остальные подарки.
Протянув царю чудно написанную икону с искусно выделанным окладом, Андрей Дионисьевич степенно сказал:
– Прими, милостивый государь Пётр Алексеевич, Божественный образ сей древнего письма во освящение славных твоих начинаний на благо державы Российской.
Царь чуть смутился от неожиданного хода вожака раскольников. Вроде не к лицу было ему, православному самодержцу, принимать в дар святую икону из рук опального старообрядца. Однако ж суть уловки он разгадал быстро и с удивлением оценил её мудрую дальновидность: ведь этой древней иконе, быть может, его предки молились, все прежде жившие крещёные русичи – значит, она есть общее достояние народа, передача коего государю означает показательный шаг староверов к примирению с его властью.
Пётр всё-таки решился раньше времени сделать ответный шаг навстречу – широко перекрестившись, он с лёгким поклоном принял икону, наскоро поцеловал её и передал стоявшему рядом Головину. Последовавшее затем историческое разглагольствование на тему раскольнических своевольств после этого выглядело скорее фарсом, чем предполагавшимся серьёзным устрашением непокорных, поскольку обе стороны прекрасно понимали, что двигаются по пути согласия. 
Помня о намерении постращать выгорецких отшельников, царь всё-таки нашёл, с чего начать попрёки к их высокородным делегатам:
– Что же вы, князюшки из славного рода Мышецких, попрятались от меня в глухой тайге, вместо того чтобы своему государю и Отечеству верно служить в тяжкую годину военных испытаний? Другие-то ваши сродники не погнушались к нашему ратному делу приспеть. А вам, стало быть, сие не по чести? Ладно бы старцев беспомощных я нынче перед собой узрел, а не пышущих здоровьем мужчин в расцвете лет. Уверен, что в преданиях народных о нашей сегодняшней встрече именно так вспоминать будут: раз царь со старшиной Даниловской обители говорил, значит, с седобородыми да премудрыми стариками…
– Прости нас, милостивый государь, за то, что судьба обедневших князей, с детства познавших недостойные их рода тяготы и лишения, сложилась именно такой, как есть. Видно, так Богу было угодно. Ему мы тут верою и правдою служим по мере наших малых сил и по своему скудному разумению, – приложив правую руку к сердцу, с достоинством вновь поклонился самодержцу Андрей Денисов.
– А что же мне служить вовсе не желаете? Не признаёте власть земного царя? – постарался грознее сдвинуть брови Пётр.
– И в мыслях у нас этакого сумасбродства не бывало, милостивый государь. Евангельские заповеди, коими мы руководствуемся в ежедённом бытовании своём, учат нас иной, никем не подвергаемой сомнению непререкаемой мудрости: кесарю – кесарево, а Божие – Богу, – Андрей вовремя выложил заранее заготовленный надёжный аргумент в разгоравшемся споре.
– Верно ли так? Ну-ка спросим о том моих знающих советников. Много ли за сими долгополыми таёжниками провинок? – царь, обернувшись к свитским, подмигнул им с намёком о давешнем уговоре.
В ответ с разных сторон посыпались обвинения:
– Всем ведомо, что они от зловредной аввакумовой ереси не отстали. По-прежнему по старому обряду молятся, двумя перстами от тебя, государь, оберегаются…
– И действующих духовных властей не признают, авторитет священнослужителей в грош не ставят! Живут сами по себе, без попов, без наставлений православных пастырей…
– Страшно сказать, они ведь за здравие твоего царского величества напрочь молиться отказываются…
– А всякого, кто табак курит и вино пьёт, вовсе к роду антихристову причисляют… И тебя самого, государь, всуе за антихриста почитают…
– Гляди-ка, много грехов набирается у вашей братии. Ай, проверим, князь Андрей, всё ли по правде сказано. Садись с нами за стол да выпей чарку анисовки за моё здоровье, – Пётр говорил уже ничуть не сердито, а скорее с укоризной, но вполне удовлетворённый получившимся на славу розыгрышем.
Пришедшие с царём офицеры и бояре восприняли эти слова как сигнал к началу трапезы. Они тут же шумно бросились рассаживаться за уставленный походными яствами стол и сразу стали набирать на оловянные тарелки закуски, наливать напитки в металлические стаканчики. Пётр устроился у торца на плетёный ивовый стул возле выложенных перед ним на медном подносе даниловских подарков. Андрея Денисова усадил ближе к себе слева, следом за ним дозволили присоседиться Симеону и Илюхе.
– Пей, Андрей Денисов, покажи, как ты на деле ценишь царскую милость, – когда государь самолично угощал подданных водкой, от таких подношений не дозволялось отказываться никому, а Пётр как раз с тем умыслом налил выгорецкому большаку полную чарку анисовки из своего жестяного штофа.
Смущённый демонстративным испытанием, Денисов медленно встал и, прежде чем принять стопку, двуперстно перекрестился, снимая с себя невольный грех. Выпил поданное ему царём зелье спокойно, до последней капельки, после чего насухо обтёр губы своей малиновой скуфейкой и только тогда ответил:
– Благодарствую за милость. Сам знаешь, милостивый государь Пётр Алексеевич, в дороге и в гостях воля не своя. Куда грешнее было б тебя отказом обидеть.
– Молодец, нашёлся, как слабину человечью объяснить, – весело скалился самодержец. – Прямо уважил ты меня по сказанному – отдал кесарю кесарево. Уж табак курить предлагать тебе не буду. Довольно ты брехунов моих посрамил. Да, кстати, ведь Христос в Евангелии про кесаревы долги аккурат по поводу налогов говорил, а сполна ли Даниловская община в государеву казну подати платит?
– Тут не придерёшься, Пётр Алексеевич, похулить их не за что… Сам уточнял у приказных людей – недоимок за даниловцами никогда не бывало, – подоспел к продолжению принимавшего деловой характер разговора ненадолго отлучавшийся из избы Меншиков, уверенно разглаживая теперь опустевший карман мундира.
– Такой поворот мне по душе. За справных подданных и государю не грех выпить, – царь опрокинул в рот очередную порцию водки, быстро зажевал выпитое отломленным куском расстегая и, запросто вытерев рот обшлагом капитанского кафтана, приступил к расспросам с пристрастием: – А правда ли, Денисов, что живёт в Данилове не меньше тысячи душ и никто у вас без дела не сидит, отчего хозяйство ваше растёт и крепнет?
– С соседними скитами у нас теперь даже поболе людишек будет в работном возрасте. И каждому из них в обширном нашем хозяйстве впрямь своё послушание назначено, – согласно кивнул Андрей Дионисьевич.
– У вас же вроде вольные люди живут, но ты почему-то говоришь о них как о подневольных послушниках…
– Все они к нам в обитель от неволи мирской сбежали – то правда. Однако же живём мы по монастырскому уставу. Исполнение установленных в нём строгих правил каждый насельник по воле своей принимает. Без строгого порядка несподручно нам ни Богу службу нести, ни хозяйство земное вести.
– Значит, вы у себя тоже своего рода армейский уклад завели? – предположил царь.
– Не армейский, но монашеский, милостивый государь Пётр Алексеевич, – поправил Денисов. – Как свободные рабы Божии мы подчиняем себя воле нашего Небесного Отца.
– Меня нынче больше земные дела заботят, – деловито переменил тему царь. – Слыхал, что у вас не только крестьяне да мастеровитые плотники есть, но также умелые рудознатцы, кузнецы, ювелиры… По подаркам вашим вижу, что медь сами куёте да чеканите, с серебром искусно работаете… Где металл достаёте? Не покупаете же его для своих досужих поделок…
– Ведомы нам местечки, где найдутся и серебро, и медь, и железо доброе. И мастера у нас действительно есть на всякую работу… – уважил ожидания царя большак.
– Так пусть же они теперь и для государева дела послужат. Разумеется, в зачёт ваших податей в казну, – царь решительно перешёл к деловому разговору.
– Милостивый государь Пётр Алексеевич, работы мы никакой не боимся. И привыкли всё делать справно, как ты уж мог оценить. Чай, видел наших мастеров на строительстве сей таёжной дороги, моста через Выг и нового почтового яма… Однако ж братию Богоявленской обители больше честной оплаты за труд тревожит вопрос о хранении древлей нашей веры от сторонних посягательств, – в свой черёд Денисов поднял волновавшую его тему.
– Ты что, не услышал меня, Денисов? – вопросительно поднял бровь царь и твёрдо добавил: – Повторяю: меня нынче споры о церковных догматах интересуют меньше, чем заботы о насущных нуждах державы. Я гонений на ваше староверие чинить не собираюсь – хоть одним пальцем креститесь, да дело делайте. Но предупреждаю, что церковников своих тоже вряд ли смирить смогу от нападок на раскол. Посему обороняйтесь от них сами убедительным словом. И подушный оклад в двойном размере платите. Такова цена вашей свободы. И казне выгода, и вам спокойнее…
– Выходит, правду нам Илюшка Белозерский сказывал о том, что ещё нонешней весной в Вологде ты, милостивый государь Пётр Алексеевич, заявил о послаблениях нашим единоверцам, – большак кивнул головой в сторону молодого вологжанина.
– При каких же обстоятельствах сей вьюнош меня в Вологде видел? – перевёл Пётр загоревшийся любопытством взгляд на Илюху.
– На майских игрищах вашего величества с нашими канатчиками в Козленской слободе, – выпалил обескураженный высочайшим вниманием Илья.
– И что же такое важное ты тогда от меня услышал? – припомнил царь встречу с народом после знатного обеда у вологодского архипастыря.
Илюха чуток заволновался:
– Вы, ваше величество, сказали людям, мол, ежели не желаете, так о царской особе можете не молиться, но хоть о рабе Божием Петре слово перед Господом замолвите…
– Вот оно как – угадал, что запомнить! – добродушно рассмеялся Пётр. – Да и выводы сам сделал и другим передал! Разумно. Хвалю за сметку. Купеческий сын, говоришь? – царь испытующе прищурил взгляд. – А на воинскую службу нет желания пойти? Уверен, с такой светлой головой быстро офицерскую карьеру сделаешь.
Илюха был польщён царским вниманием, но отвечал:
– По воинской стезе у нас вслед за прадедами мой старший брат Фрол пошёл. Он под началом капитана Ладогина служит. А мне отец дело торговое обещается передать…
– Добро. Вопрос отменяю. Коммерция тоже немалую пользу державе приносит… Но то, что вологжанин сейчас сказал, готов подтвердить снова: о царе Петре, пожалуй, хоть не молитесь, а раба Божия Петра в святых молитвах иногда поминайте. Тут и для вас греха нет, – с нажимом молвил самодержец, повернувшись к опешившим братьям Денисовым. – Да будет меня так круглыми глазами дырявить! Успеете ещё потом подивиться тому, какую я церковную реформу проведу. Дайте срок. И не ждите особо пополнения своей обители новыми людишками. Приём желающих уйти из мира в монахи я тоже ограничу. Мне солдат и работников не хватает, а дел предстоит много. Ну как, большаки, будем считать, что условия приняты? Тогда договорились! Начинайте приискивать поболе железной руды и впрягайте своих мастеров в работы на новом заводике, который скоро неподалёку появится. О найденных рудных местах или о том, что вам потребно для дела, пишите прямо в Москву дьяку Виниусу. О цене на железо договоримся. А пока пришлите в Повенец умельцев-плотников, чтоб лодки добрые шить. Лишними не будут – мне там флотилия для перевозки войска большая понадобится.
– Согласны, с превеликой радостью, – встав из-за стола и прощаясь с царём, поклонились Петру выгорецкие делегаты.

ТРЕЩИНА В ПОМОРСКОМ СОГЛАСИИ
В  середине сентября в Даниловской обители вновь обозначились признаки серьёзного раздрая между насельниками, по-разному понимавшими основы Поморского согласия и суть отношений с антихристовым миром. Угроза разорения монастыря царёвыми людьми тогда уж вовсе миновала – войско и двор Петра Первого прошли по Выговскому сузёмку стороной и в конце августа отплыли из Повенца на кораблях в сторону Свири. Солдатские караулы в округе исчезли. Лишь по Осударевой дороге всё продолжали тащить военные грузы с севера. Сбросив напряжение от тревожных ожиданий, даниловцы успокоились, безбоязненно отнеслись к наложенным на них трудовым повинностям и даже без видимых возражений приняли поминание в молитвах раба Божия Петра – будто некоего имярека, а не государя-самодержца.
Однако далеко не всё складывалось столь благостно и мирно. Недовольство допущенными уступками царской власти втайне зрело в умах решительных противников любых контактов с антихристовым миром. Это были последователи непримиримого старца-старовера Феодосия, устроившего крупное общежительство своих сторонников Ветка, что в приграничном к России Могилёвском воеводстве Польши. Почтенный Феодосий, постриженный в священноиночество благочестивым патриархом Иосифом и будто бы навещавший в темнице епископа Павла Коломенского, у иных стариков пользовался непререкаемым авторитетом. Скитаясь от беспрестанных гонений, он побывал и на Выге, поэтому знали его здесь не понаслышке.
К федосеевцам успел примкнуть бывший стрелец Фотий Васильев, бежавший от строгих караулов с Осударевой дороги и уже постригшийся в иноки под именем Филиппа. Он тоже до конца жизни сохранил в сердце столь лютую ненависть к царям-антихристам, спустя сорок лет всё-таки сжёгся с немногочисленными упрямцами-единоверцами в дальнем скиту близ водлозерской Умбы на гиблых болотах, прозванных с тех пор «филипповскими мхами». А в то время будущий расколоучитель только начинал снискивать славу страстотерпца, в том числе расхождением с выговскими большаками.
Повод к обострению конфликта федосеевцы нашли довольно мелкий, но раздули до серьёзного противостояния. Случилось так, что одна из стариц, ходившая с другими сёстрами собирать волнушки, углядела, как паренёк из обители миловался в лесу с любимой девушкой. Нет, до прелюбодеяния, конечно, дело не дошло – ласки влюблённых ограничились поцелуями да объятиями от кипения молодой крови и взаимной тяги друг к другу. Но для даниловцев и то уж был великий грех. Не зря же прибившимся к монастырю семействам разрешалось жить лишь на выселках, а саму обитель именно во избежание плотских искушений разделили сплошной стеной между братской и сестринской половинами.
Шум в тот раз поднялся громкий. Провинившегося парня тут же повели на конный двор и посекли вожжами-шелепами. Девицу большаки приговорили к трёхдневному сидению с покаянными молитвами на коленях в смирительной келье на хлебе и воде.
Отправленный на женскую половину сообщить этот приговор Симеон Денисов захватил с собой Илью Белозерского – ради показательного урока мирянину, чтобы он потом поведал родным и близким об установленных в Данилове суровых порядках. К сёстрам прошли через устроенную посреди промежуточной стены небольшую кельицу, где всегда дежурила благочестивая старица-смотрительница, разрешавшая разнополым родственникам общаться меж собой в окошко лишь по благословению их духовных отцов. На той стороне, кроме жилых, преимущественно двухэтажных келий, прозывавшихся у поморов двужирными, тоже стояли часовня, столовая, больница, школа да прочие подсобные помещения, где были востребованы исключительно женские хлопоты: коровий двор, челядная, портомойня, хлебопекарня, маслобойня и молочная, поварни для приготовления пищи и кваса…
Симеон Дионисьевич собрал сестёр в часовне и на примере случившегося постыдного конфуза долго их увещевал хранить чистоту души и непорочность тела, от потакания своим слабостям и страстям предаться более ревностному служению Богу. Объявив, наконец, приговор ослушнице и сообщив о жестоком наказании её ухажёра, Симеон высказал напоследок сформулированное большаками правило: 
– Чтоб на брание ягод или волнух, или иных каких овощей мужи с жёнами или отроки с отроковицами никогда не ходили. Отныне сему вместехождению перестать повелеваем; пусть никогда дева или жена не шествует одна далече нигде или близ, или между келиями, или по келиям: каждая дева и жена пусть сидит и трудится в безмолвии в дому своём, заботясь о спасении души своей.
Илья, слушая Симеона, стоял тишком в сторонке и удивлялся подобным строгим ограничениям, не принятым в обычной мирской жизни, где всё же не существовало категорических запретов на создание семьи, на посещение парнями и девицами общих бесёд, на совместные их невинные игры до определённого возраста… Ненароком взгляд молодого вологжанина, до того бесцельно блуждавший поверх повязанных глухими платками преклонённых женских голов, остановился на прелестном девчоночьем личике, тоже выражавшем несказанное удивление обычаям старообрядческой общины. Угадал он в распахнутых под длинными ресницами ясных глазах девушки, в которых, казалось, утонуло безоблачное небо, жажду любви и нежной ласки, мечты о семейном уюте и счастливом материнстве. От уловленного сопереживания его собственным мыслям и чувствам Илюхино сердце непривычно ёкнуло, сначала в самый низ грудины, с размахом ухнуло сразу по всем струнам души, а после стало с каким-то непонятным разбором выводить на них беспокойные, прежде незнаемые внутренние мелодии.
Когда уж Симеон закончил назидательную проповедь и, провожая праведным взглядом уходивших из часовни насельниц, подозвал к себе родную сестру Соломонию, Илья вдруг оказался рядом и срывающимся до хрипа шепотком попросил её подсказать, кто будет та девица, отличающаяся от остальных ничуть не смиренной открытостью.
– Эка, глаз у тебя остёр, брат Илия. Сия отроковица Дария из водлозерской деревеньки Коскосалмы до снега прислана к нам её дедом Егором Фомичом в учение. Но до того уж измучила она наших сестёр-наставниц непоседливостью и непослушанием, что мы подумываем отправить её домой раньше оговорённого срока, дабы её беспокойный характер других белиц мирским духом не заразил да не сбил их с пути истинного, – поначалу без всякого подозрения ответила Соломония уже знакомому ей Илье, а потом взглянула пристальнее в его вспыхнувшие любопытством глаза и с горечью добавила, обращаясь скорее к Симеону: – Похоже, для некоторых вовсе не впрок пошёл нонешний братов урок. Вот тебе наглядный пример проявления человечьей слабости, ежли плотские чувствования не удаётся обуздать самоограничением крепкой веры и воли. Вместо восприятия поучения о соблюдении нравственной чистоты парень, по всему видно, сам глаз на девицу положил. Даром что оба они миряне. Лишь бы в самой обители стыда какого больше не сотворилось…
Симеон Дионисьевич с виду тоже смятенно покачал головой, хотя, как и другие большаки, относился к молодому вологодскому купцу уважительно и без лишнего пережима, обязательного в отношении отрешившейся от мира даниловской братии. Чтобы поскорее уйти от продолжения щекотливого разговора, он перескочил на другую тему, действительно серьёзно волновавшую его в ту минуту:
– Аще о том, сестра Соломония, вот что тебе большаки передать велели. Стало нам ведомо, что иные наши братья видят в случившемся конфузе верный признак послабления самих устоев христианской веры в Данилове. Посему у них зреет призыв к решительному отказу от любых уступок царю, вплоть до соборного отрешения Данилы Викулича от управления обителью. К каким горьким плодам да неотвратимым бедствиям сие может привести, ты и сама хорошо понимаешь. Полного разора общины и новых нещадных гарей тогда никак не избежать. Будь готова к подобному повороту и верных сестёр настрой. Коли ударят набат на собор, надобно нам стоять заедино и вместо Данилы кликнуть в киновиархи брата нашего Андрея. Нет сомнений, что большинство насельников ему теперь доверится. Ибо ему одному по силам обуздать строптивцев и сохранить былой порядок в монастырском устроении…

СУДЬБОНОСНЫЙ ВЫБОР
В  набат ударили ближе к следующему полудню – то был знак для окрестных скитов и хуторов прислать своих полномочных представителей в Данилов для принятия крайне важных для всей Выгореции соборных решений. В отдалённые уголки сузёмка тоже послали скорых гонцов, передав с ними выдвинутые федосеевцами требования об упрочении устоев древлеправославной веры и нравственной чистоты, об отказе от любых договорённостей с царём-антихристом и смещении допустившего непростительные слабости Данилы Викулина с поста киновиарха обители.
Собор состоялся через сутки, 17 сентября, между обеденной и вечерней трапезами, чтобы постараться не сбить обусловленный монастырским уставом цикл церковных служб. С учётом важности поставленных вопросов для их совместного решения на площадь перед часовней, на братской стороне, в виде исключения призвали и вставших особицей сестёр.
Площадь была переполнена народом. На ней плечом к плечу собралось несколько сотен человек. Люди плотно заполнили проулки между ближними келиями. Приглушённый ропот предварительного обсуждения повестки дня стих сразу после того, как Данила Викулич, поднявшись на поставленный возле часовни небольшой помост, возвестил всем об открытии собора, созванного согласно устоявшимся общинным правилам. Затем киновиарх передал слово представителям внутренней оппозиции. Именно так – свободно и без опаски – по давним новгородским обычаям могли высказать своё мнение о любых решениях посадников и даже князей не только группы не согласных с ними граждан вольной купеческой республики, но и всякий рядовой житель из самых отдалённых поселений её областей-пятин.
Федосеевцы вытолкнули вперёд новопостриженного инока Филиппа, успевшего выказать задатки лидера, но ещё не привыкшего к сложившейся в Данилове системе иерархии, основанной на уважении и доверии подавляющего большинства насельников к создававшим обитель большакам. Убеждённый в правоте былых расколоучителей, беспощадно казнённых никонианами или по собственному почину предавшимися огненной смерти, Филипп вновь, как недавно в августе, попытался пламенными призывами поднять волну возмущения ненавистной антихристовой властью и пугануть знамениями о неминуемом скором светопреставлении:
– Братия! Говорил я вам ужо, когда Пётр-антихрист подходил к выговским уделам: побойтесь Бога! Остерегитесь искушений, не поддавайтесь соблазну пойти на сговор с бесовскою хитростию! Совсем не тому учили нас благочестивые святые отцы, но неотступной крепости веры и нерушимой твёрдости духа. Токмо так мочно сберечь в непорочности чистоту наших душ, когда предстанут они вскоре пред очи Господа Вседержителя. Токмо великий страх Божий, токмо ожидание грядущего конца света, токмо ревностная подготовка к Страшному суду оберегали от слабостей и пороков всех великих православных праведников и их верных последователей… Иное миропонимание беспременно ведёт к саморазрушению души: сначала к её лености, потом к малым послаблениям, а после вовсе к полному разгулу греха и разврата… Значится, к преданию человеков во власть сатаны. И мы как раз встаём на сей гибельный путь – поминаем в молитвах антихриста Петра, стыдливо не величая его царём. Сами вызвались помочь ему в постройке бесовской дороги, обещаемся верно служить ему и впредь на новом заводе в Повенце, искать, добывать и плавить железную руду ради утверждения воинской славы и земной власти князя тьмы… Разве ж вы не зрите, что допущение уступок антихристову миру уже породило злую ржу слабостей внутри самой обители? Недавнее предание наших отроков плотским утехам есть первый знак будущего духовного падения. Неужто не в силах мы решительно отринуть от себя всяческие мирские соблазны и отряхнуть с ног своих прах предательства святых Божеских заповедей? Доколе суждено нам потакать слабеющей власти большака Данилы Викулина и его присных, растерявшихся перед приближавшимся самодержцем и попустивших отступление от устоев дедовского благочестия? Не пора ли нам найти взамен нынешнему киновиарху нового, более стойкого и ревностного в честном служении православной вере?
– Пора-пора! – первыми подали голос загодя готовые к возмущению федосеевцы, пытаясь выцепить из речи Филиппа самые убедительные доводы.
 – Надобно прочнее крепить устои христианской веры!.. 
– Выжжем калёным железом попущенные слабости!.. 
– Грешникам в святой обители не место – гнать их всех отсюда взашей поганой метлой!..
– Никак нельзя молиться за царя-антихриста!..
– Очистим души свои к Страшному суду! Не будем ждать конца света – сами скорее примем огненное чистилище вслед за отцами-праведниками!..
 Однако же возгласов в поддержку бунтаря Филиппа оказалось гораздо меньше, чем протестных выкриков тех, кто никак не соглашался с зачинщиками смуты. Гул их осуждения всё больше креп, возрастал, становился громче и увереннее:
– Уж не ты ли сам, Филипп, собираешься занять место Данилы? Руки у тебя коротки, да, видать, и ум недолог!
– Без году неделя в обители, а все труды и хлопоты Викулича в пользу нашей общины разом удумал похерить!
– За царей молиться, может, и негоже! Но зачем же огульно на большака лаять?!
– Ослушники заповедей ужо строго наказаны! Ежли всякого гнать из обители, кого же от грехов и пороков спасать будем?
– Вспомните, люди, мы ить сами дали большакам благословение на переговоры с царём и остались сполна довольны их исходом! А теперь за то же их бить призываем!
– Слабость душу кажного раба Божиего ржой разъесть может, да общинной силой мы всякую слабину переможем! 
– Нельзя нам раздоры поощрять. Чем больше натягивать, тем скорее лопнет. Крепить устои веры способнее сообча…
– Зрим мы конец бабьего лета, а конца света всё нету!.. На сей земле нам его предстоит ждать, а значит, здесь жить в трудах праведных и молитвах…
– Точно, выбор огненной смертушки мы и в июне, и в августе вместе отринуть решили, ежли власть отступится от былых гонений на веру дедовскую.
– Доит Филипп шибко, да молоко жидко, нам бы ближе к делу, но не про козу белу!
– Уж коли всерьёз говорить о  замене Викулича, так лепше Андрея Дионисьевича нам киновиарха не сыскать!
– Данила Викулич, сам-то ты что на сей счёт мыслишь?
Викулин вновь степенно взошёл на помост и, оттеснив в сторону растерявшегося Филиппа, низко поклонился толпе. Потом, набрав в лёгкие воздуха, он громко произнёс:
– Братья и сёстры! За собой никаких объявленных мне провинностей я не чую. Зачинали мы сию обитель по заветам и благословению соловецких святых отцов и благочестивых старцев-пустынножителей. Паки и паки в монастырском строении всячески придерживались древних христианских уставов и праотеческих православных устоев, всех правил и заповедей с честностию и крепостию хранимого древлерусского благочестия. Даже за малое отступление от них меня попрекнуть не в чем. Хотя, может, не удалось мне избежать каких-то иных промашек. Не судите за то строго и простите ради бога! Но ежели пришел срок меня заменить, так я перечить не стану – спокойно уступлю место возмужавшему Андрею Дионисьевичу. Именно благодаря его светлой головушке и завидной прозорливости избежали мы сей год суровых напастей в сретении с грозным царём-самодержавцем. Вовсе не мы тут слабину попустили, аще нащупали слабое место в антихристовой власти, оборонив от неё крепким щитом пращурские корни нашей веры. О знатных способностях брата Андрея к хозяйствованию вам и без моих напоминаний ведомо. И вот что добавлю вам об иных его славных достоинствах. Когда нас обоих наставлял выговский старец Корнилий, то мне он обозначил токмо миссию собирателя братства. Однако ж про Андрея Дионисьевича предрёк так: будет он добрым наставником и учителем древлему благочестию, его великим проповедником. Видать, и впрямь время сему приспело. Воздадим же должное его премудростям и возведём достойного того преемника моего в чин киновиарха! Ну а я, ежели дозволите, при нём верным помощником останусь…
Из толпы донеслось:
– Любо, любо!!! Благодарствуем Даниле Викуличу за труды его честные! Выбираем в киновиархи Андрея Дионисьевича, спасителя нашей обители! Ждём напутствия мудрого от нового большака нашего – скажи слово, Андрей!
Денисов встал рядом с Викулиным, сначала низко поклонился ему, потом народу. Начал он свою речь тоже с благодарностей:
– Спаси тя Господи, Данила Викулич, за усилия твои безмерные по собиранию нашего братства, за твёрдость и мудрость в устроении обители, за отеческое духовное окормление общины в полном согласии с устоями древлеправославного благочестия! И вам низко кланяюсь, братья и сёстры, с благодарением за то большое доверие, кое вы мне сей день оказываете, помня мои малые заслуги! Да, я тоже приложил руку к созиданию сего монастыря, ставшего нынче настоящей крепостью хранимой нами в былой чистоте дедовской веры. Могучим утёсом противустоит он нахлынувшим из порочной Московии волнам никонианской ереси. Мы впрямь остаёмся верными наследниками заветов благочестивых соловецких святых и дорогих сердцам заповедей наших пустынножителей. Разве мочно попрекнуть нас в надуманных слабостях и отступлениях от сих устоев?.. Мой предок, князь Борис Александрович Мышецкий, не только ворогам-свеям не предался во времена Смуты, но и на поклон к предавшим Новгород московским государям не хаживал выпрашивать себе новые уделы взамен утраченных в новгородских землях. Таким же в нашем семействе осталось отношение к царской власти, коя ничуть не считается с чаяниями народа. Прежде жестокая Москва ещё до нашествия свеев и литвинов задушила вольности Новгородских пятин, а следом порушила само старорусское Православие. Заверяю, братья, что от никонианских новин уж потому попахивает бесовщиной, что они стали подспорьем для достижения корыстных целей московских самодержцев. Ради утверждения утешающего их непомерную гордыню первенства в православном мире ценой отказа от краеугольных церковных догматов. Сии начала страшат нас неминучим грядущим концом, посему мы им никогда не последуем. Но вот что важно уяснить: раньше от жестоких гонений властей ревнители древлего благочестия собирались в Выговский сузёмок, дабы подготовить свои души к скорому уходу из ненавистного антихристова мира в Царствие Небесное. А с течением времени понимание будущего изменилось. Вот-вот ожидавшийся конец света непредсказуемо отодвинулся. И нам самим стало гораздо легче жить на сих скупых землях в совместном труде. Отказавшись от былых жертвенных гарей, мы и впредь должны помнить, что огонь маслом не тушат. Всегда надобно трезво оценивать меняющуюся обстановку, учитывать сложившиеся обстоятельства. У государевой власти вполне хватит сил, дабы вновь расправиться с любыми противниками режима внутри страны. Однако в условиях идущей войны грех не воспользоваться интересом царя к нашим способностям взамен на послабление гонений. Ныне мы получили передышку и возможность укрепить свою христианскую общину вопреки злым ненавистникам. Так приложим же старания, дабы не позволить им её порушить. По моему разумению, верующему человеку долженствует стойко встречать житейские невзгоды. Пред ними нам надобно стоять прямо, яко столпам, и гореть верою яро, яко свечи… Неугасимое пламя труждающихся чистых душ Господь узрит не меньше подвига единовременного телесного самосожжения. В дольнем мире нам по силам своими горними помыслами устроить верную лествицу в Царствие Небесное.
– Разумение твоё мы зело ценим. Посему община тебе и бразды передаёт – правь ими с присущими тебе толком и мудростию, опираясь на совет с другими выборными людьми и со всем собором нашей обители! – трижды расцеловал преемника Данила Викулин, после чего, опять обернувшись к толпе, выкрикнул: – Здрав буди, киновиарх наш Андрей Дионисьевич, многие лета!
Обычно сдержанные суровые старообрядцы поддержали призыв ликующими здравицами в адрес нового большака, а затем под звонкие удары в медные доски потекли двумя потоками в мужскую и женскую часовни на вечернюю церковную службу, обещавшую стать особо торжественной – во славу преодоления смутных разногласий и соборно утверждённого выбора будущего пути общинной жизни.
Над тайгой полыхало зарево осеннего заката. Там, где садилось солнце, в просветах между ярусами потемневших туч, густо алела небесная прослойка. А чуть левее в подсветке открытого пространства вдруг обозначились выгнувшиеся ажурным веером дуги лёгких облаков, которые могучими порывами решительно повернул назад набиравший мощь сиверко, пересиливая выдыхавшийся встречный шелонник, ещё накануне напиравший со стороны ненавистной Московии.
Оценив примеченную на небе картину как доброе предзнаменование, взволнованный пережитым, Андрей Денисов, пока стоял молебен, никак не мог отогнать от себя роившиеся в голове мысли. Всё ли правильно он сказал людям, не упустил ли чего важного? Конечно, надо было ещё напомнить всем о многих оставленных старцами заветах, о тех же сохранённых на дощечках-табличках заповедях благочестия, о поучительных уроках из собственной жизни, о том, как и почему притянуло общинное житие других братьев-насельников… 
Тут вдруг вспомнилось однажды шутливо переданное ему старцем Корнилием сказание о венике. Дескать, когда обитали пустынножители в окрестностях Выга поодиночке, по своему разумению готовя себя к скорому концу света самоистязаниями сурового аскетизма, на самого Корнилия нашла такая блажь – подставить оголённое тело под злые укусы комаров да оводов. Ох, натерпелся он тогда адовых мук от облепившего кожу кровососного гнуса! Нестерпимый зуд невольно вызвал у него воспоминание о доброй деревенской баньке, где ему грешным делом захотелось попариться в заботе о телесной чистоте, которая, верно, никак не помешает хранению чистоты души до дня неминучего светопреставления. И тут углядел Корнилий в выгских бурунах обычный берёзовый веник, позавидовал имевшему свою баню верхнему жителю и поддался-таки малому искушению – пошёл наверх в гости, дабы с удовольствием попариться и пообщаться с тем счастливцем. 
А потом, мол, по следу того веника и другие искушённые им насельники сузёмка у Данилы Викулича собрались и положили начало сему общежительству. После недолгого спора все они согласились с тем, что очистительная вода-грешница подобна самим человекам как в повседневных трудах земного жития, так и в неостановимом стремлении к небесным высям, где скапливается в облацех после получения прощения от Господа за дела свои… Посему совместно так решили: душа обязана трудиться, да и человеку невместно без работы сиднем сидеть, но во имя Бога и славы Его надобно сотворённый Им мир терпеливо созидать далее.
Ради чего уготовано человекам существование на сей грешной земле? Как им жить потребно? Как будет праведно? Что им делать вредно, а что правильно? К чему предначертано стремиться? Чего желательно добиться? И какие пути вернее ведут через тернии да щели к той высокой цели? Камо грядеши, человече? Легче вовсе не задумываться о том. Как вольготно метаться под порывами ветра оторвавшимся от корней перекати-полем! Никому ничего не должен, куда хошь – туда пошёл, где остался – там отечество нашёл, а совсем пропадёшь – так никто и не вспомнит… Другой путь – ухватиться за родимый корень цепко да взрасти от него крепко, встать в ряд таких же зрелых деревьев, всегда нужных и послушных воле умелого лесоруба. Деловая древесина в хорошей цене. Годится в строительстве дороги или моста, крепости или дома, лодок и кораблей, целых флотилий и городов… Вроде и ощутимая польза, и добрая память останутся. Но того сокровенного духовного начала всё же не хватает, чуток не достаёт. Маловато всего этого наделённому от Бога даром души беспокойному человеку. Ищет каждый свою дорогу в сомнениях и ошибках. Иной совсем заблудится и вдруг забудется, запамятует о данном ему Творцом дыхании ради плотских своих удовольствий погрязнет в грехах и пороках – и был таков во тьме веков. Потом поминай, как его звали, в девяти кругах ада. Другой хоть сдуру согрешит – да покается, упадёт – да снова поднимется, замарается в грязи – да постарается очиститься, оступится – да найдёт силы исправиться… Чего он там за отпущенное ему время больше наделает – дурного или хорошего, – то одному Господу судить. Но вот как бы сподобиться этак прожить, чтобы даже пятнышка к чистой твоей душе не пристало, чтобы никакие соблазны не смутили её искушениями, чтобы сам Вседержитель подивился стойкости твоей и признал за тобой права заслужившего их своей праведностью нового небожителя? Да возможно ли такое – на земле, но неземное? Всё ж скорее на неравных чашах весов будет сравниваться грехо-праведная диалектика становления человечьего духа. Тут и вспомнятся все подробности и частности, угождение кривде или верность честности, всякие промыслы, высказанные слова и потаённые помыслы… Кого зря обидел, кому руку помощи не подал, на кого сам недобрую память в сердце держишь – столько скверны наберётся! А ты будь готов к тому, себя лишний раз поругай да укори, у ближнего прощения попроси, даже если не виноватый, иным благим делом, как заплатой, закрой прореху попущенной слабости. Никуда не деться – таково устройство мира. Ведь любой кесарь, если ему понадобится что-то твоё, сразу у тебя это отнимет, а захочет – наоборот, от себя немедля вознаградит за оценённые им услуги-заслуги. Воздаяния от Господа – как условный штраф и отложенный приз. Не сразу поймёшь, где верх, где низ. Подведение итогов обозначится только на финише жизни-игры. За конечную сумму набранных баллов ты или наказан будешь, или вознаграждён прощением. Смекай, пока не поздно, как жить дальше – легко или серьёзно, но без фальши…

ШТУРМ НОТЕБУРГА
Уставшее октябрьское солнце едва пробивалось сквозь облачную хмарь и уже клонилось к закату, с трудом высвечивая алые проблески редких пробоин в темнеющем небе. Но не его тающие сумеречные отсветы оттеняли течение разыгравшейся под стенами Нотебурга жестокой битвы. Скорее, это зарево бушевавших в городе пожаров создавало контрастный зловещий фон, на котором развернулось беспощадное военное действо.
Многодневная размеренная бомбардировка не сдавшейся на аккорд шведской крепости из расположившихся по обоим берегам Невы крупнокалиберных русских орудий привела к весьма разрушительным результатам. Многие дома горожан лежали в руинах или вовсю горели. Тушить пожары не успевали. От невыносимого огненного жара плавились даже свинцовые крыши на высоких башнях. Случившийся в артиллерийских погребах взрыв обрушил часть крепостной стены на юго-западной стороне, где образовался внушительный пролом… Как раз туда теперь по крутому подъёму пытались прорваться больше тысячи вызвавшихся участвовать в штурме смельчаков-охотников, доставленных к острову на заранее заготовленных ладьях. 
Штурм начался ещё до зари и продолжался буквально весь день, но после десяти часов беспрерывных атак, похоже, стал выдыхаться. Шведы защищались упорно. Плотной пушечной и ружейной пальбой они остановили первые приступы русских десантников, которым не хватало длинных лестниц, сами не раз устраивали яростные контратаки и, наконец, в беспрестанных рукопашных и штыковых схватках оттеснили остававшихся без подкрепления штурмующих от пролома.
Чтобы в корне пресечь появившиеся в русских рядах признаки паники и возобновить натиск, не утратившие решимости офицеры приказали отталкивать от берега спасительные лодки, отрезая своим бойцам путь к отступлению. Один из них с окровавленной повязкой на голове и обнажённой шпагой в руках сам отгонял от воды поддавшихся слабости солдат и отпихивал ладьи в реку.
– Никак то Мишка Голицын буйствует! Боевой удалец, горячий… – одобрительно отозвался о действиях командира десантников возглавивший объединённые русские войска фельдмаршал Борис Петрович Шереметев, наблюдая за ходом баталии в подзорную трубу с центральной береговой батареи. Он всячески успокаивал нервничавшего царя заверениями о скорой победе над ворогом по милости Божией.
Пётр был впрямь крайне неспокоен. В тревожном волнении он мерил длиннющими шагами площадку перед молчавшими пушками и мортирами, лихорадочно раздумывая над тем, каким ещё способом можно внести перелом в ход затянувшегося сражения, грозившего обернуться постыдной конфузией. Орудия пускать в дело больше нельзя, чтобы случайно не накрыть ядрами своих. Серьёзную подмогу десанту выслать не на чем – практически все заготовленные для штурма ладьи отправлены к Нотебургу. А по всему чувствовалось, что для достижения решающего перевеса над утомившимся врагом не хватает самой малости, пусть небольшого, но свежего отряда поддержки…
Вот когда пробил звёздный час царёва любимца Александра Даниловича Меншикова – будущего «светлейшего Римского и Российского государства, герцога Земли Ижорской, наследного господина Ораниенбаума, верховного действительного тайного советника и над войсками командующего генерал-фельдмаршала и генерал-губернатора Санкт-Петербургского, Ингрии, Карелии и Эстляндии, кавалера орденов святого Андрея и Слона, Белого и Чёрного орлов, от флота Российского адмирала, и прочая, прочая»! Верный шаг ко всем этим титулам и регалиям бывший московский пирожник сделал именно в тот миг под Нотебургом.
Громкое ликование огласило вдруг берега Невы, где на батареях, в апрошах и редутах стояли в вынужденном бездействии многочисленные полки русской армии, отрезанные рукавами быстрой реки от того места, на котором решалась судьба всей Северной войны, судьба новой России. Услышав шум, Пётр жадно припал глазом к подзорной трубе и увидел, как снизу, навстречу течению, подталкиваемые дружными гребками вёсел, устремились в сторону крепости двенадцать больших челнов, сбережённых Меншиковым в засаде до крайнего срока. Но вот срок пришёл, в атаку ринулись новые отборные бойцы, не меньше своего командира охочие до царских почестей и воинской славы. Воодушевлённые их дерзким порывом, первые десантники тоже собрали оставшиеся силы и ударили с неутраченной мощью. Всё становилось на свои места. В близкой победе русских уже ни у кого не оставалось сомнений. Это поняли даже измотанные шведы, сразу остановившие успешно развивавшуюся вылазку и вновь отступившие за пролом, где вскоре замелькала розовыми сполохами шёлковая рубашка щёголя Алексашки – будто нарочитый вызов смерти.
– Ату их, ату! – увлечённо комментировал развитие событий заядлый собачник Шереметев. Совсем недавно он плаксиво уповал на дарование победы по Божьей милости, но тут оживился, сбросил полудрёму стороннего наблюдателя, почуял вкус грядущей виктории. – Гляди-ка, эким прытким петушком наш Сашка наскочил на шведского коменданта Ерика Шлиппенбаха! Чуть шпагой не заколол старика! Благо ординарцы успели под руки оттащить от него своего гордого генерала… Осталось чуть-чуть поднажать. Вперёд, орёлики! Берите город на шпагу! Ну, слава Богу! Кажись, дело сделано – наши солдатики перевалили через пролом. Теперь, Пётр Алексеевич, верно, жди белого флага!
Ещё густо жужжали в отравленном порохом воздухе свинцовые пчёлы пуль, ещё грозно рявкали шведские пушки, изрыгая на штурмующих смертоносную картечь и раскалённые ядра, ещё разили русских воинов вражеские клинки, штыки и алебарды… Но то была уже агония умиравших, не способных остановить ставшую совершенно неудержимой атаку. Прибывшие с подкреплением умелые гренадёры, держа в зубах горящие фитили, восполнили нехватку артиллерийской поддержки. На ходу доставая из подсумков гранаты и ловко скусывая предохранители с запалов, они быстро их поджигали и забрасывали бомбы во все щели, где могли притаиться защитники крепости. Оттого отпор оборонявшихся заметно слабел, и дорога к желанной победе расчищалась всё шире.
Ах, как обидно её совсем чуть-чуть не дождаться, уткнувшись вдруг грудью в жало безжалостной смерти! Сначала тяжёлый свинцовый шарик поразил сердце капитана Александра Ладогина, старавшегося в погоне за славой не отставать от удачливого тёзки Меншикова, за которым он без раздумий повёл в этот последний бой охотников из своей роты. Потом невесть откуда прилетевший снаряд разорвался брызгами колючих искр возле бежавших следом Фрола Белозерского и Мишки Кириллова. Фролка, охнув от резкой боли, охватившей всё его тело, замертво рухнул по ту сторону пролома. Миха сгоряча пытался сделать к нему ещё шаг, чтобы удержать убитого брата за рукав, но раздробленная взрывом левая нога помешала ему твёрдо ступить на землю, подвернулась в колене, хрустнула костным переломом и разрывом жил, затмившими сознание яркой вспышкой небытия… Проваливаясь в его бездну, могучий вологжанин успел подумать: «Матушки вы мои, неужто и за мной смертушка косоглазая нагрянула?.. Ради чего ж я жил, во имя чего помираю, кто обо мне поплачет и помолится за спасение моей души перед Богом?.. Кто помянет меня добрым словом, кроме моей бедной маменьки?..»
Взоры берегов были по-прежнему прикованы к маленькому невскому островку, на котором творилась историческая марсова постановка. Царь Пётр, отстранившись от свиты и почти навалившись на бруствер, тоже зорко следил за происходившим под стенами крепости. Восторженные восклицания стоявших позади ближних офицеров и советников едва долетали до его слуха, более чутко улавливавшего череду его собственных взбудораженных мыслей. Его былая растерянность вмиг улетучилась, сменилась возбуждением уверенности, землистое от усталости лицо порозовело в ожидании успешного завершения так долго и тщательно готовившейся им стратегической операции. 
Вместе со всеми окружающими Пётр искренне восхищался героями дня. Мишке Голицыну за стойкость и доблесть впору полковника пожаловать. А чем вознаградить смельчака Данилыча, который уж явно тяготится своим общевойсковым генерал-майорским званием? Чертяка Алексашка не подвёл-таки, исполнил данное намедни хвастливое обещание, казалось, подсказанное ему лишь забористым Ивашкой Хмельницким: столь отличиться в решающей баталии, чтобы на глазах у всех заслужить повышение в воинском чине. Вполне заслужил – быть ему, как обещано, генерал-губернатором будущей Ингерманландии. Всё! Хоть и зело твёрд был сей Орешек, да, слава Господу, счастливо разгрызен! Конец приходит шведскому владычеству на древних русских землях. А крепости этой, открывшей России ворота к европейскому Балтийскому морю, зваться отныне Ключ-городом – Шлиссельбургом…
Как же удачно осуществилась царёва задумка, в начале года представлявшаяся почти несбыточной мечтой! Кого благодарить за сей великий подвиг? Нейтрального в воинских потехах христианского Бога? Грозного римского Марса и сопутствующую ему строптивую Фортуну, словно из показательного соперничества ополчившихся на викинговых Одина и Валькирию? Или местных языческих чухонских духов? А скорее всё-таки верных сподвижников и вкупе с ними всех подданных российского государя, на разных этапах участвовавших в этом многотрудном блистательном деле!
Понятно, в первую голову надо отдать должное талантам русских военачальников, быстро усвоивших у учителей-шведов нелёгкую науку побеждать. Слаженно и честно действовали на своих участках добившиеся на полях сражений доблести и славы фельдмаршалы Борис Шереметев и Аникита Репнин, чётко выполнили данные им установки воеводы Пётр Апраксин и Семён Барятинский, оправдали возложенные на них надежды иноземные офицеры, подобно вице-адмиралу Корнелию Крюйсу и генерал-инженеру Ламберу де Герену, крепкой опорой царю оставались ближайшие советники канцлер Фёдор Головин и закадычный дружок Александр Меншиков… Но сколько ещё других героев – по долгу службы или по зову совести – выдвинуло на первые роли в истории только одно начинание Петра Великого в лето от Рождества Христова 1702-е…
Выдающиеся организаторские способности и несгибаемую волю проявил в строительстве беспримерной дороги через непроходимую прежде северную тайгу простой урядник Преображенского полка Михаил Щепотев. А его сотоварищ, полковой писарь Ипат Муханов устроил в Повенце добрые пристани и собрал там целую флотилию для переброски к Нотебургу почти десятитысячного десанта. Дальновидный и мудрый вожак выгских раскольников Андрей Денисов склонил единоверцев на ощутимое содействие государеву замыслу и впредь поможет в становлении новых железоделательных заводов. Стрелецкий полковник Иван Тыртов пал смертью храбрых в дерзком ночном нападении на корабли шведского адмирала Нумерса – из шести шхун эскадры его бойцы две потопили, одну сожгли и две целёхонькими захватили в плен. Олонецкий священник Иван Окулов до того уж насолил шведам смелыми рейдами своего партизанского отряда по их тылам, что даже воевода Барятинский забоялся бурной активности его охотных людей и из опасений ответных нападений врага на олонецкие уделы стал чинить препятствия своим же партизанам…
Вспомнив про Окулова, Пётр споткнулся о подробности недавней встречи с геройским попом. Тот приезжал под Нотебург во время осады крепости с челобитной на князя-воеводу, с которым у него начались серьёзные трения. Царь без колебаний встал на сторону героя-партизана и собственноручно составленным «отпускным указом» твёрдо отписал стольнику Барятинскому «о дозволении выходцу свейскому священнику Иоанну Окулову со всеми при нём будучими охотными людьми чинить над шведами воинский промысел». Да ещё строже того прибавил: дать им вольность для их проведывания, а «взятчиков с них збирать ни самому и никому другому не сметь».
Защитивший карельских партизан от придирок начальства, царский указ вовсе развязал им руки в борьбе с ненавистными руочи, как шведов называли местные карелы. Всего через два с лишним месяца в первом номере петровской газеты «Ведомости» с особым пиететом будет сказано о том, как отряд Окулова «отворил врата в шведскую область», круша вражеские заставы, захватывая свейские мызы и богатые трофеи.
«Вот ведь экий боевой поп оказался, даже премудрому староверскому большаку Андрею Денисову не чета. Тот сам в драку не лезет, только на чистое служение Богу уповает. А этот и Царю Небесному, и земному своему государю одинаково верно служит… Поди разбери тонкости их духовных заморочек», – мельком подумал Пётр о расхождениях во взглядах двух своих знакомцев, столь по-разному отстаивавших правоту собственного священнослужения. Но тут от вороха попутных мыслей самодержца отвлекли радостные крики свитских:
– Ура! Виктория! Шведы забили в барабаны о сдаче и вывесили белый флаг! Шлиппенбах сдаётся! Виват Россия!
Царь тоже сорвался с места, бросился к стоявшему поблизости барабанщику, вырвал у него палочки и сам громко стал выбивать по натянутой коже гулкий сигнал о прекращении битвы. Следом барабанный бой, извещавший о начале переговоров с поверженным противником, волной покатился по русским позициям, приближая долгожданный миг внезапно наступившей тишины.
– Ваше величество, примите поздравления со славной Невской победой, столь счастливо продолжившей начинания благоверного князя Новгородского Александра по защите русских земель от шведских супостатов! – подобающим историческому моменту витиеватым слогом торжественно обратился к государю фельдмаршал Шереметев, а затем, зная о проявившейся склонности царя к простоте, задиристо добавил: – Пётр Алексеевич, только прикажи! Мы с нашей силищей поспеем до снега и ближнее побережье Балтики от ворога очистить, и Ниеншанц с ходу взять, и к Выборгу подступиться…
– Куда ж нынче спешить, Борис Петрович? – с удовлетворённой улыбкой успокоил своего первого полководца Пётр, вместе с восторженностью почувствовавший вдруг груз навалившейся на плечи неимоверной усталости. – Мы и по весне там спокойно своё возьмём. На дворе уж 12-е октября. Скоро лёд на Балтике встанет – значит, до июня шведские корабли с подмогой туда всё одно раньше нас не поспеют. Пусть армия вдоволь отдохнёт до решительного наступления на тёплых зимних квартирах. В сей год главная цель летней кампании достигнута. Грешно будет вспугнуть удачу, не отметив её по всей чести благодарственными воздаяниями, полагающимися Бахусу, Марсу и их строптивой подружке Фортуне. Мне сейчас гораздо важнее, чтобы вечно недовольная Москва наконец-то угомонилась от страхов, восхитилась сей великой викторией и отпраздновала её щедрыми возлияниями во славу русского оружия…

Конец первой книги.
Вторая книга романа  «Во имя твоё…» будет опубликована в журнале «Север» в 2017 году.

Значения устаревших и диалектных слов:
Агаряне – магометане (арабы, турки).
Амвон – возвышенная площадка в церкви перед царскими вратами в алтарь.
Аршин – русская мера длины, равная 0,71 м.
Багинет – штык, примыкавшийся к фузее.
Большак – глава староверской общины или отдельного крестьянского хозяйства.
Епанча – широкая и длинная накидка, плащ.
Зернь – напайка в ювелирных изделиях в виде мелких шариков.
Канабры да орги – непроходимые лесные дебри, глухомань; канабра – вереск.
Кукель – плотный башлык с сеткой из конского волоса, прикрывающей лицо.
Кокора – корни поваленного ветром дерева.
Корба (финск.) – низина, поросшая густым ельником; дремучий лес, чаща.
Ловас (лабаз) – помост на ветках между деревьями, обычно сооружаемый для охоты.
Нудья (нодья) – устройство для зимнего костра из лежащих друг на друге деревьев.
Плутонг – подразделение в составе роты, идентичное современному взводу.
Повытчик – должностное лицо, ведавшее делопроизводством в суде (в т.ч. по недоимкам).
Полесник – охотник, полесовать – охотиться.
Сажень – русская мера длины, равная 2,134 м.
Сказка – название документов делопроизводства, здесь – налоговых сведений.
Скань – ювелирная техника ажурного плетения узоров из тонкой проволоки.
Свеи – шведы.
Сиверко – несущий холод северный ветер, холодная ветреная погода.
Скуфья – остроконечная бархатная шапочка у духовных лиц, включая послушников.
Сойма – килевое двухмачтовое судно малой и средней грузоподъемности.
Сузёмки – глухой лес. 
Сузёмок – лесная округа, признаваемая общей территория проживания группы людей.
Фузея – заменившее мушкет солдатское ружьё.
Фут – мера длины, равная 12 дюймам     (30,48 см).
Шелонник – юго-западный ветер.