*
Весной 200* года приехал я по литературным делам в Петербург. В местной организации Союза писателей давно лежали мои документы для приема в члены Союза. В папке с крупной надписью по-украински «Швидкозшивач», что означает «Скоросшиватель», покоились, намертво схваченные алюминиевыми скобами, биография кандидата, уместившаяся, впрочем, на полутора тетрадных листочках, и три творческие характеристики. Сверху их попирали опять же три необходимые для вступления книги стихов. Одна была издана несколько лет назад в Петербурге скромным издательством «Асспин». Из-за этой книги в твердом малиновом переплете монументальная нерушимость пакета распадалась и принимала неуправляемый вид. Книжка то и дело норовила вывалиться из тщательно и туго завязанной на новенькие тесемки папки. И при каждом перемещении пакета угрожающе шевелилась. Казалось, вот-вот она вырвется на вожделенную свободу, и тогда ее поминай, как звали...
Отправив папку с документами заказной бандеролью, я с тоской представил, как при очередной погрузке-выгрузке хлипкая бандероль рвется, лопается, и ее содержимое безвозвратно исчезает в бездонных глубинах почтового вагона…
Не вынеся мучений воспаленного воображения, я, по прошествии времени, дрожащей рукой набрал на телефонном диске номер Союза писателей. Из приемной ответил грудной голос секретарши Маргариты:
- Нет-нет, все в порядке. Бандероль получили, не беспокойтесь. Приезжайте, вас ждут.
- У вас проблемы, – сказала она, когда я предстал пред ее светлые очи. – Ваше заявление рассмотрелина правлении…Короче, ваши рекомендатели - умерли.
- Как – умерли! Когда?! – похолодел я.
- В разное время. Но – все... Так случилось, - вздохнула она, смирившись перед решением судьбы.
- Неужели нельзя было рассмотреть раньше? Не дожидаясь, пока кто-нибудь умрет?
- Что делать, – пожала плечами Маргарита. – Рассмотрели, когда пришла ваша очередь...
В подавленном настроении я вышел из старинного здания Союза и побрел по Большой Конюшенной. Моя затея с членством в Союзе писателей рухнула окончательно и бесповоротно.
«Никому я здесь не нужен», – удрученно думал я, сворачивая на Невский проспект и выискивая глазами ближайшее питейное заведение.
- Николка, ты ли это?! – услышал я басовитый мужской голос.
«Николкой» меня звали только в одном городе мира - в Ленинграде. Много лет назад. И звал меня так один человек на свете, Сашка Журавлев. «Жура», так его звали в первом учебном взводе третьей батареи Школы артиллерийских техников. Много лет назад я учился там десять месяцев: изучал танковую артиллерию и все существовавшие в Советской армии системы стрелкового оружия...
Призвали меня в армию осенью 1966 года. Тридцать полупьяных, растрепанных парней на рассвете холодного ленинградского дня набились в военкоматовский ПАЗик и через двадцать минут пути были ужена месте. В той самой военной школе артиллерийских техников со сложной и малоприятной аббревиатурой «24 ВШАТ».
От КПП с солдатом с красной повязкой и автоматом через плечо вела прямая как стрела асфальтированная дорога, обсаженная старыми, раскидистыми липами.
Дорога-аллея завершалась военным городком. Это был комплекс старинных зданий времен Александра Первого. Краснокирпичные, строгой архитектуры, они навевали мысли о Гатчине, солдатской муштре и злобном деспоте Аракчееве.
Сопровождавший группу немолодой капитан скомандовал выйти и построиться. Вещи он приказал сложить у наших ног, на асфальте...
- Что мы, зэки, – проворчал кто-то за спиной.
- Разговорчики в строю... замудонцы!
- Сам ты мудак, – со вкусом процедил тот же голос.
Это и был Саня Журавлев.
Это был высокий, рыжеватый парень с непомерно длинным туловищем и короткими, как у корейца, ногами. Был он узок в плечах, а руки были мускулисты, жилисты и покрыты мелкими, рыжеватыми волосками.
У Саши была большая, курчавая голова и зеленовато-серые глазки, смотревшие изумленно и дико. Так смотрит на окружающую среду прилетевшая из дальних краев большая, уверенная в себе птица.
В курсантском строю Саша с первого же дня занял место правофлангового. И негласного вожака всего нашего учебного взвода.
До призыва в армию Жура играл в футбол за дублеров ленинградского «Зенита». Что делало его в наших глазах героем и знаменитостью: попасть в те непростые времена в дубль «Зенита» считалось большим спортивным достижением.
«Он не изменился, – с невольной симпатией к этому некрасивому немолодому человеку, бывшему моемусослуживцу, подумал я. И придирчиво оглядел его с ног до головы. – Только постарел, конечно. И на лице вместо осмысленного и злого выражения холодная непроницаемая маска...»
- Ты все такой же, – сказал я, когда мы вошли в пивной зал и сели у окна. – Рослый и крепкий. И мощный.
- Твоими устами да мед бы пить, – ухмыльнулся он. – Мощи уже нет. Никакой. Чем накачали в институте физкультуры - все давно сошло. А нового не нарастил… Все в прошлом, хохол!
- Есть тут официанты, – крикнул он перетиравшей за стойкой пивные стаканы барменше. – Или всенадо делать самому?
За окном бурлил Невский проспект. Жура покосился на полдневную суету серо-зеленым глазом и нахмурился.
- Вообще заказывать должен ты, – растянул он в улыбке маленький, неприятно кривившийся рот. – Ты же мне должен. Должен, как земля колхозу. Или забыл?
- Ничего я не забыл. Ты о марш-броске?
- А то о чем же...
Меня, как хохла, – а эту породу людей Жура ненавидел всем своим существом, – и как самого маленького во взводе Саша жутко третировал. Не проходило дня, чтобы он не обратил на меня внимание. «Хохол, ты как гимнастерку сложил», – скажет, бывало, после отбоя.
Учебный взвод после десяти вечера смирно лежал в койках. Старшина свет в казарме еще не гасил, и можно было с минуту позевать и побалагурить.
Жура, как взводный авторитет, вальяжно растянулся в нижнем ярусе. Мне, малышу, была выделена верхняя койка. С нее я и скатывался как колобок во время суматошного утреннего подъема или учебной тревоги.
На верхний ярус определил меня, конечно, Жура.
«Вали, хохол, наверх. Поближе к солнцу. Хохлы любят покейфовать...»
Так вот: «хохол, ты как гимнастерку сложил? Надо карманами в проход. А у тебя они куда смотрят?» –бурчал он, подбивая снизу носком ноги, так что я подскакивал, как на батуте, сетку верхней койки.
«Они у него в задний проход смотрят», – под оглушительный хохот подхватил набивавшийся Саше в друзья Тягунов.
Это был широкоплечий, прыщавый юноша, веселый и наглый.
- Ты Тягунова помнишь? – спросил я. – Ну, того, с прыщами. И с идиотским смехом...
- Ну да. Я всех помню.
- Борьку Райзина тоже?
- Конечно. Еще тот был жучара…
Боря Райзин, единственный в школе еврей, был мой товарищ по учебному взводу. Поначалу он не вызывал особого интереса. Курсант как курсант, ничего особенного. Ни с кем, правда, не дружил, но и во враждебных отношениях замечен не был.
Зимой, в марте, умер министр обороны маршал Малиновский. Кто-то пустил слух, что министр Малиновский был евреем. Или караимом. Что для нас было одно и то же.
- Что, Борька, – остановил его в коридоре Жура. – Готовишься занять вакансию? Вот и бляху, я вижу, надраил.
- Ты о чем. Какая вакансия?
- Землячок-то твой – умер. Местечко для тебя освободил... Адъютантом не возьмешь? – заржал Жура, кося маленьким зеленым глазом.
Боря вспыхнул и убежал.
Когда маршала Малиновского хоронили в Москве, на Красной площади, личный состав 24 ВШАТ был построен на плацу.
Было холодно. Мороз градусов двадцать, с пронизывающим ветром. Начальник школы полковник Алексеев, в каракулевой папахе и с красным от ветра лицом, произнес короткую прощальную речь. «Светлая память о славном маршале Малиновском навсегда останется в наших сердцах...»
Заиграл, жалобно заныл духовой оркестр. Школа замерла по команде «смирно»...
- Что, жидок, – раздался голос Журы. – Траур празднуем?
Боря стоял в первой шеренге. Я видел его побледневшее лицо, крепко сжатые тонкие губы, всю его стройную, по-офицерски подтянутую фигуру.
Я смотрел на него и не понимал. Не мог взять в толк, почему я с таким интересом разглядываю моего сослуживца? Человека незаметного и ничем не примечательного. Необщительного и недружелюбного. И смотрю на него так пристально, словно не прошел с ним огонь и воду первых месяцев солдатской службы. Длинный с горбинкой нос... Светлые, не семитские волосы на стриженом затылке... «Кажется, он из Череповца, – припоминал я. – Или из Липецка... Нет, все-таки из Череповца», – вспомнил я, как Боря, смеясь, называл родной город «Череп овцы»...
Вообще смеялся он редко. Внимательно прислушивался к спорам в сушилке, где мы собирались по вечерам, или в казарме. Как правило, чем-нибудь основательно и неторопливо занимаясь. То подшивал подворотничок к гимнастерке, то чистил до полного блеска новенькие сапоги. Или раздумывал над чистым листом бумаги, сочиняя письмо домой. Никто так и не узнал, кому предназначались Борины письма: матери, жене или оставшейся в Череповце девушке. Недописанное письмо он складывал вчетверо и прятал в нагрудный карман гимнастерки. В школе это категорически воспрещалось. В карманах у курсанта не должно быть ничего лишнего. За письмо – их полагалось хранить в тумбочке, но Боря избегал оставлять там личные, интимные вещи; – за письмо в кармане старшина при осмотре мог и наказать. Выговором по службе или нарядом на работу вне очереди. Но к утру у Бори в карманах было стерильно пусто, и мы не могли понять, где он хранит свои письма.
Жура как-то пошарил у Бори в тумбочке. Постепенно он отлипал от меня и Тягунова и присматривался к замкнутому соседу.
Дело было в воскресенье. Боря ушел в город в увольнение. В тумбочке у него было все, как у всех: мыло, зубная паста, две-три шариковые ручки, прохудившаяся общая тетрадь… Сигареты «Прима» без фильтра...
- Разя, телка у тебя есть? – спросил как-то Жура. – Ну – дома, на гражданке?..
- Есть. - И, отвернувшись, он стал подбивать слежавшийся за ночь матрац. После утренней зарядки взвод заправлял разобранные постели.
- И ты ее драл, свою жидовочку, да. Или за ручку с ней ходили? Как пионеры.
Боря уткнулся в постель и промолчал. В острых ситуациях он замыкался, уходил в себя, и никакая сила в мире не могла заставить его совершить необдуманный поступок. Мне представлялось, что его девушка была яркой и страстной, как знаменитые женщины Востока: Суламифь, царица Савская, Саломея…
Капля моей виртуальной любви к восточным женщинам пала и на Бориса. Все чаще я вступался за него, когда у него вспыхивали перепалки с Журой. Все охотнее разговаривал и вступал с ним в беседу. Боря ни с кем не общался по собственной инициативе. Исключение он сделал только для меня...
Физрук школы, дотошный и придирчивый старшина Коротков отправил меня ночью на тренировку в спортивный зал. К утру я должен был разучить не дававшееся мне гимнастическое упражнение - прыжок через коня с разбега. Перепрыгнуть коня у меня никак не получалось.
- Учись у жидка, вон как сигает, – мрачно кивал Жура на изготовившегося к прыжку Борю.
Там действительно было на что посмотреть. Тонкое, стройное тело Бори вытягивалось в прыжке как струна. Жура смотрел на него с неприкрытой завистью: прыжки у Бориса получались лучше, чем у него.
По команде старшины переходим к другому снаряду. Первым начинал упражнение Жура. Потом, словно доказывая, что Сашка не один такой ловкий, к перекладине подходил Боря. Подъем переворотом силой Жура выполнял десять раз. Норма была пять. Боря Райзин в головокружительном темпе перевернулся пятнадцать раз! Небольшого роста, не выделявшийся особыми габаритами Боря...
А по прыжкам через коня у них вообще возникло азартное и злое соперничество. Особый шик заключался в том, чтобы установить трамплин как можно дальше. Жура ставил его в четырех шагах от проклятого коня. Это было далеко, очень далеко. Боря двигал трамплин еще дальше – на шесть шагов. Что вообще-то было фантастикой. Теперь все зависело от скорости разбега. Боря был легче Журы. Разбегался он стремительно, и толчок у него был фиксированный, не то, что у Журавля, – вялый и невыразительный. Не толчок, а ватное падение к снаряду...
Я все эти детали хорошо подмечал. Но повторить совершенство Бориного разбега и полета мне не удавалось. Талант не заменишь никаким знанием...
- Тренируйся, пока не перепрыгнешь, – сердито приказал старшина. – Осточертело смотреть, как ты корячишься...
И, вздохнув, я приготовился непосильными трудами взращивать несуществующий спортивный дар...
После отбоя я поднялся в спортивный зал. Включил свет и мрачно его обозрел. Мой враг, орудие моей ночной пытки, конь, растопырив лапы, лоснился черным дерматином. Злорадно ждал, стервец, когда я начну себя истязать...
Я разбежался и нехотя скакнул. Нет, все та же неудача. Перелететь через длинный, поднятый на максимальную высоту и поставленный вдоль, а не поперек зала корпус коня мне никак не удавалось.
- Ты повторяешь одну и ту же ошибку, – услышал я знакомый голос.
Боря с ведром воды и шваброй наблюдал за моими потугами. Он отрабатывал свеженький наряд вне очереди, получил его только что, за ужином.
Вечером как обычно Боря повздорил с Журой. Дело происходило в курсантской столовой. На горячее была свинина с кашей. Весь взвод знал, что свинину Боря не ест. В таких случаях он отделывался поеданием гарнира и стаканом чая с хлебом. Жура незаметно подбросил в Борину тарелку свиной пятак –из ноздрей убиенного животного торчали крупные щетинистые волоски. И вдобавок подложил свиную мякоть из своей порции.
Батарейный старшина Ковалев, заложив руки за спину, прохаживался между столами.
Боря замешкался, протирая ложку носовым платком. Увидел в тарелке куски свинины – особенно его возмутил волосатый пятак – и заехал вычищенной ложкой Журе прямо в лоб. Тот вскочил, завязалась потасовка...
Журу отправили ночью колоть лед на строевом плацу. А Борю определили на уборку спортивного зала. Мыть его предстояло до утра, и, как опытный солдат, он не торопился выполнить задание. Все равно с первой попытки дежурный по батарее работу не примет...
- У тебя одна и та же ошибка, – повторил Боря, отставив ведро со шваброй и снимая ремень. – Во время прыжка руки надо выбрасывать вот так, – показал он движением пловца стилем баттерфляй. – Смотри...
Он поставил трамплин, отошел на несколько шагов и, поплевав на руки, ловко и красиво разбежался.
Работу руками во время прыжка я недооценивал. Оказывается, прыгать надо не только ногами, но и руками! Боря их выбрасывал резко, стремительно, словно нырял в невидимую воду. Я попробовал – и у меня получилось! Выброшенные вперед руки придавали телу невероятную скорость. А дальность полета была ошеломляющей. Я едва не вывалился за толстые маты.
- А теперь, – кивнул Боря, – отодвинь трамплин дальше. У тебя хороший разбег. Поэтому ты так далеко улетаешь. Дальше, чем нужно. Ну, хотя бы вот так...
Я примерился и с наслаждением ощутил волнующую прелесть полета над неподвижным, массивным конем...
Мы прыгали с Борей и дурачились всю ночь. А под утро вымыли вдвоем пол в ставшем для нас родным и близким спортивном зале…
*
Так началась наша дружба, тихая и незаметная. На людях мы вели себя отстраненно, как чужие. Теплые отношения сказывались в мелочах. То Боря поможет мне с усвоением матчасти, одолжит на время свой конспект. Или я выручу его куском ситца для подворотничка и сапожным кремом – солдатской зарплаты для покупки самого необходимого не хватало. Переглянемся, улыбнемся друг другу – и каждый занят своим делом.
Чем теплее и дружелюбнее относился ко мне Боря, тем нетерпимее было его отношение к Журе. Чтобы не сорваться, они старались не оставаться друг с другом наедине. А в общей солдатской массе не вступать в споры и дискуссии. Даже на семинарах по политподготовке избегали общения, так сильна была обоюдная ненависть.
Но удержаться от противостояния им все же не удалось...
Шел июнь 1967 года. Наше обучение в школе подходило к концу. Скоро мы разъедемся в линейные части и воинские гарнизоны. А пока сдавали последние зачеты и готовились к двухнедельной практике в танковом полку в Карелии.
В это суетливое, до краев наполненное заботами время разразилась война на Ближнем Востоке. Это была знаменитая Шестидневная война Израиля с Египтом и Сирией. В казарме и курилке живо обсуждалсяход боевых действий. Боря помалкивал, делая вид, что его это не касается. Жура разглагольствовал насчет «обнаглевших жидов» и клялся, что с помощью советского оружия и добровольцев Израиль не продержится и нескольких дней.
Но дни шли, а Израиль и не думал сдаваться. С поля боя бежали, оставив в качестве трофея перепуганных верблюдов и советскую боевую технику, наши трусоватые и бестолковые союзники арабы...
Боря на следующий день заболел. С утра у него разнылся коренной зуб. Поднялась температура, и Борю с занятий отправили в медсанчасть. Там ему зуб ему удалили, но открылось кровотечение, и температура не спадала.
- Полежи эту ночь у меня, – оттопырил нижнюю губу молоденький доктор-лейтенант. – До утра ничего не есть и не пить. Полоскать рот марганцовкой. Дежурный фельдшер тебе приготовит. Каждый час... Тампоны, если кровь будет сочиться, меняй сам. Нянек у меня нет. А на рассвете бегом марш в казарму...
В четыре часа утра, после Бориного возвращения, третью учебную батарею подняли по тревоге.
- Батарея, слушай боевую задачу, – приосанившись, гремел одетый по-походному комбат Крылов.
Майор был фронтовик, в офицеры выбился из простых солдат и славился строгостью и ответственным подходом к делу.
- Час назад севернее Ленинграда высадился вражеский десант. Наша задача найти его и уничтожить. На выполнение приказа четыре часа. Способ передвижения – марш-бросок с полной выкладкой. Для получения снаряжения и оружия – рразойдись!
- Что за туфта, какой марш-бросок, – ныл Жура, напяливая пехотную каску и перебрасывая через плечо скатку. – Мы что, пехота?
- Ребята, откуда десант? – испуганно повторял поверивший в легенду о высадившемся на окраине Ленинграда противнике Тягунов. – Неужели жиды, падлюки?!
- Не пори чепуху! – бросил Боря, прилаживая автомат и поправляя саперную лопатку. – Это же игра. Военная игра.
- Ни хрена себе «игра»! Мы же танкисты. Для чего нам эта сбруя?
Он вздохнул и тяжелой рысцой затрусил к строевому плацу. Там выстраивался, бряцая оружием и амуницией, личный состав батареи.
Марш-бросок был на Сосновку - небольшой поселок на окраине лесного массива. Здесь находился полигон для учений и стрельб. Здесь же и должно было состояться торжественное уничтожение мифического израильского десанта.
*
..С восходом солнца прибежали в Сосновку. Пот катил с меня градом. Ноги дрожали под тяжестью оружия и снаряжения. Комбат скомандовал «к бою!», но ни сил, ни желания воевать с мнимым (да и настоящим!) противником не было. Привалившись к бугорку, нехотя постреляли холостыми патронами. Бугорок будто был окопом, а на той стороне прятались зловредные израильские коммандос...
- Много жидов настрелял, Разя? – ухмыльнулся Жура.
Они с Борей оказались в одном «окопе». И только мое присутствие спасло их от короткой, но жестокой схватки: оба яростно схватились за ножи.
- Стоп, Боря! Стоп, Жура! – навалился я на них. – В дисбат захотели!?
- Тварь, – шипел Боря. – Фашист, мерзавец!..
- Гнида жидовская! – хрипел Жура....
- Батарея, ста-ановись!...
Обратный марш-бросок был сущим наказанием. Сил бежать уже не было. Гимнастерка почернела от лившего по спине пота. В глазах плыли круги, и, подняв голову, я видел сквозь пелену, застилавшую глаза, как удаляется взвод. Протрусила одна черная спина, за ней выплыла другая... Держась рукой за больную щеку, едва передвигал ноги Боря. Но упорно, через не могу тащился вперед. Словно за ним бежал не советский учебный взвод, а парила, осенняя его незримым присутствием, тень героя Порт-Артура и Тель-Хая*, славного генерала Трумпельдора.
- Кого-кого? Какого генерала? – воззрился Жура.
- Трумпельдора. Был у них такой герой. Создатель Хаганы.
- Это что за мура. Синагога, что ли?
- Армия самообороны. Когда они в Палестине только начинали воевать с арабами… Жаль, пить уженечего.
- Еще по пивку?
- Не могу, врачи запрещают.
- Вот и погуляли, – подвел итог Журавлев. – Тебе нельзя пиво, а мне водку. Ладно, закажу еще… Пока буду пить, расскажи про этого генерала. Они что, всю жизнь там воюют? Евреи и палестинцы?
- Вроде того. Этот генерал был русским офицером.
- Иди ты!
- Точно. За оборону Порт-Артура получил четыре Георгия и именные часы от императора.
- Ни хрена себе! – разинул рот Жура. – Для чего жиду Георгиевские кресты? Для жида кресты, как для мусульманина маца.
- Дают - бери, – пожал я плечами, мечтая о рюмке водки и бутерброде с салом. Ностальгия обязывала. Я все время думал о том проклятом марш-броске. Когда мы выбрались из леса на шоссе, передвигаться не было сил. Взвод удалялся все дальше. Солнце слепило глаза. В ушах звенело, и к горлу подкатывала сухая тошнота. Я закрыл глаза, чтобы меня не вырвало. И в эту минуту кто-то подтолкнул меня в спину. Раз, другой... Я подался вперед, не чувствуя заплетающихся ног.
- Не ссы, Николка, догребем, – прохрипел Жура. – Хватайся за скатку.
Он обогнул меня и подставил мокрую, черную спину. Я схватился за обшлаг его свернутой шинели.
- Давай, еще немного, – хрипел Сашка, поводя потной шеей.
Так мы с ним и вбежали на территорию школы. На ту самую, прямую как стрела, красивую аллею. Сашка впереди, а я, как пристяжной жеребец, сзади…
- Батарея, рравняйсь, – скомандовал майор, когда, обессиленные и потерянные, мы сгрудились на плацу. – Товарищ полковник, третья батарея...
- Вольно, – скомандовал встречавший выполнившую «боевую задачу» батарею начальник школы. –Бойцы! Перед тем как умываться и завтракать, хочу сообщить новость. Принято решение об отправке добровольцев на Ближний Восток. Ваш долг – помочь нашим арабским братьям, ведущим освободительную борьбу против израильских агрессоров. Кто желает отправиться на Синайский фронт - три шага вперед!
Он грозно обвел глазами усталые ряды.
Никто не шелохнулся.
- Добровольцы, шагом - арш!
Воцарилась мертвая тишина.
Полковник заложил руки за спину и обошел застывший строй. Приблизился к нашему взводу и остановился. Весь напрягся, сцепив от волнения зубы, Боря. Злорадно хмыкнул Жура...
Полковник передернул плечом и размеренным шагом двинулся дальше.
- Младший сержант Суханов!
- Я!
- Выйти из строя!
- Есть!
- Младший сержант Суханов, – провозгласил полковник, – изъявил желание отправиться на Синайский фронт. – Можете собирать вещи, младший сержант. Необходимые бумаги получите в штабе...
Мы переглянулись.
- Не верю, – шепнул Боря, не разжимая губ.
- Ясное дело. Ссылка...
- Вы меня слышите, Суханов? – вздернул брови полковник. – Марш в штаб!
- Я никуда не хочу уезжать, – тихо, но так, чтобы все его услышали, ответил Суханов.
Этот белобрысый, равнодушный паренек служил второй год и был командиром отделения. Часто являлся из увольнения в подпитии. Иной раз и вовсе не возвращался. И тогда его разыскивали по огромному ночному Ленинграду. Находили у его девушки на Петроградской стороне. Он собирался после демобилизации жениться, получить ленинградскую прописку и остаться в городе на Неве...
- Я не хочу уезжать, – твердо и громко заявил Суханов. – Хочу остаться в Союзе. - Командуйте, майор,– бросил полковник и, круто развернувшись, направился в штаб. Должно быть, выправлять бумаги на Суханова. Или на кого-нибудь еще, кто был для начальства костью в горле.
- Я бы тоже отказался, – сказал Боря, когда мы умывались. – Ни за что не поеду на Синай.
- Ты же знаешь, как они поступают с непокорными.
- Знаю. Отправят в Каракумы. Или в десант. Без специальных знаний и подготовки это верная смерть.
Он снял полотенце и стал энергично растирать грудь и спину.
- Давай я тебе солью… После завтрака чистка оружия. Завтра последние стрельбы, надо выложиться...
Огневая подготовка проходила на запасном стрельбище на территории школы. Учебными стрельбами командовал замкомвзвода Федоров. Это был рослый, широкоплечий детина с хмурым выражением лица и брежневскими насупленными бровями. Говорил он мало, голос у него был зычный, и при каждом слове он пучил бычьи, навыкате, глазки. Словарный запас у Федорова был скуден. Нехватку слов и выражений он с лихвой возмещал отборным матом и простонародными, иногда смешными и меткими словечками.
- Райзин и Журавлев, назначаетесь корректировщиками огня. Бегом марш к мишеням, – распорядился Федоров и стал гонять остальных: – Взвод, лечь! Встать! Лечь! Встать!.. Мишин, ты как ноги держишь! У тебя кол в заднице!? Ноги при стрельбе надо держать так... Курсант Архангельцев, покажи!
Архангельцев, плотный, румяный сибиряк, охотно падал, расставлял, как положено, ноги и старательно целился.
- Вот как нужно. Учись!
Пока Федоров вдохновлял и воспитывал, Боря и Жура добрались до блиндажа. Они должны был установить мишени и доложить старшему о готовности. Боря и доложил. По телефону полевой связи. Федоров махнул красным флажком, и… Жура молнией вылетел на бруствер.
- Ты куда! – охнул Боря.
- Не видишь, мишень завалилась!
Но было уже поздно. Пятнадцать стволов с огневого рубежа ударили в сторону Журавлева.
- Сашка, назад! – заорал Боря.
Обхватив голову руками и вдавившись в землю, Жура ничком лежал на бруствере. Он ничего не видел и не слышал, кроме пения пуль, взрыхливавших землю вокруг него.
Боря вымахнул из блиндажа и, как змея, пополз к Журе. Пулей ему снесло пилотку, но он даже не заметил. Схватил Журавля за ногу и, как куль с мукой, потащил его в укрытие...
После обеда о чрезвычайном происшествии на стрельбах знала уже вся школа. Командир взвода, внешне спокойный, но белый, как стена, капитан Петров доложил начальнику школы.
- Этого еще не хватало, – налился кровью полковник. – На Ближнем Востоке идет война. В любую минуту может полыхнуть и здесь. А вы черт знает чем занимаетесь! Обоих примерно наказать.
И их наказали, Журу и Борю. На общем построении Боре вынесли благодарность командования за мужество и храбрость при спасении жизни товарища. И объявили выговор за нарушение инструкции по стрельбе. Предложили ему на выбор: отправиться добровольцем на Синайский фронт или получить назначение в одну из частей воздушно-десантных войск… Принципиальный и мужественный Боря выбрал второе.
Журу направили в Туркестанский военный округ, на границу с Афганистаном.
- Жара дикая, но служить можно, – вздохнул он, вертя пустой стакан. – Ну что, хохол. Ты, говоришь, тебе водку можно? Я, пожалуй, созрел для крепких напитков.
- А что с Борькой, – спросил я, когда мы обосновались в забегаловке, где продавали водку и вино в розлив. – Живой?
- Живой, куда он денется. Отслужил в десанте и слинял в Израиль.
- Ну тебя, – не поверил я.
- Гадом буду. Он у них теперь генерал. Вроде твоего Трумпеля... Служит в Генеральном штабе. И зовут его теперь не Борька, а Борух. Борух бар Авигур...
- Не может быть!
- Приложи лимон к мозгу. Все жиды туда рванули. Мне Володька Мишин рассказывал, он его по телику видел. На руинах Рамаллы... Ладно, – вздохнул Жура. – Выпьем за наше здоровье, с этим делом, как я понимаю, у нас с тобой большие проблемы.
- Типун тебе на язык...
И Сашка накаркал.
Проблемы со здоровьем начались у меня в тот же вечер. От выпитых пива и водки разболелась голова. Всю ночь я ворочался без сна в пустом гостиничном номере. Меня мутило, как в тот жаркий летний полдень, когда я умирал от изнеможения на марш-броске из Сосновки, а Жура подталкивал меня в спину. Журавлярядом не было, и можно было расслабиться. Меня стошнило, разболелась печень, и я уснул под утро.
После полудня меня разбудило пение мобильного телефона.
- Как вы поживаете? – поинтересовался (весьма кстати) приятный женский голос. – Это Маргарита из Союза писателей. Я вас разыскивала, но не могла дозвониться.
- Я отключил телефон, – буркнул я.
- Я так и поняла…
- А в чем дело?
- Вы еще в Петербурге?
- Ну да, – с трудом приходил я в себя. Мне хотелось зарыться с головой в подушку и забыть, как дурной сон, и Питер, и Журу, и мое дурацкое похмелье.
- Дело в том, – стала рассказывать Маргарита, – что Иван Иванович подал вчера в отставку. Из-за разногласий с членами правления. Его обязанности исполняет Сергей Николаевич. Он заинтересовался вашим делом. В папке с вашими документами он увидел рекомендацию самой Столяровой. Там есть фраза, что в случае приема в члены Союза вы станете гордостью нашей организации...
- Ну, есть, – хмуро сказал я. – Что с того...
- Сергей Николаевич распорядился переголосовать ваш вопрос. Вам нужно срочно приехать.
- Не могу. Я болен, – отбивался я. Потому что после встречи с Журой и истории с Борькой мне было безразлично, стану я членом их поганого Союза или нет. И вообще – что со мной будет сегодня, завтра и потом. Когда нас не будет на этом свете. И Борька, бар Авигур, вместе с Журой будут встречать меня на строевом плацу. Там, где Господь Бог принимает парад старых служак…
Но я ничего не стал рассказывать Маргарите. Как не мог ей сообщить о моих сволочных чувствах. Да и вообще кому бы то ни было. Кроме этих двух парней. Да и то, я не уверен. Жура поднял бы меня на смех, а Боря... Тот бы улыбнулся и похлопал по спине: «все нормально, старик. Не раскисай»...
Я и пытаюсь не раскисать. Хоть это и сложно. Особенно, когда вместе с похмельем тебя мучат воспоминания, и ты не знаешь, как от них избавиться.
- Ладно, – засмеялся я. – Ни за что бы не поехал на Синай, если бы не вы, Рита. Готовьте бокалы, я выезжаю…
------------------------------
Примечание
* Тель-Хай – еврейское поселение в верхней Галилее, где в марте 1920 г. в стычке с арабами погиб генерал Трумпельдор
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 5(74) май 2016
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2016/Nomer5/Nikolin1.php
