Мои родители умерли, не дожив до того возраста, в котором я пишу эти заметки. Ни у одного из них не возникло желания оставить нам с сестрой свои воспоминания. Возможно, они не предполагали, что конец жизни близок, а, может быть, не видели в этом необходимости. К тому же, несмотря на то, что отец говорил по-русски очень хорошо, он не считал себя достаточно свободно владеющим языком, чтобы писать на русском языке неформальные тексты. Не думаю, однако, что он захотел бы оставить после себя воспоминания. Он очень редко и неохотно рассказывал мне и сестре о своей жизни. Мать, напротив, написала несколько текстов на русском и, как я думаю, могла бы и, может быть, даже захотела оставить после себя воспоминания, но умерла она преждевременно и скоропостижно.
Пока мои родители были живы, я был слишком увлечен событиями собственной жизни и не приставал к ним с расспросами об их прошлом. Только спустя много лет после их смерти я понял, какую ошибку совершил, не узнав того, что узнать стало уже невозможно. К сожалению, мой старший сын Глеб после несчастья, случившегося с ним в 2013 году, никогда не прочтет моих воспоминаний. Но, возможно, его жена Ина переведет эти заметки моим внукам. Я не исключаю, что дочь Ксеня с интересом когда-нибудь прочтет эти записки. В отношении младшего сына Алеши у меня такой уверенности нет; похоже, что в свои 29 лет он все еще по-юношески борется со мной. Тем не менее, возможно, что когда он сам станет отцом, то будет относиться ко мне более терпимо. Неясно, правда, дождусь ли я этого времени.
Две мировых и одна гражданская войны оставили мало материальных свидетельств о жизни моих родственников. Вся семья моего отца погибла в Холокосте, там же погибли отец и отчим моей матери, и поэтому в основном все сведения, которыми я располагаю о жизни моих родственников, я почерпнул из рассказов матери моей мамы, Ольги Волковицкой, девичью фамилию которой я и ношу. Ольга Владимировна сыграла исключительно важную роль в моей жизни. Она опекала меня, когда я был маленьким и, как я думаю, она любила меня больше, чем всех остальных многочисленных мужчин в ее жизни. В семье все ее любили и никогда не звали бабушкой, а называли странным и ласковым именем «Бабсик» Именно под этим именем она будет фигурировать в этих воспоминаниях.
Кое-что о своем отце и отчиме, а также о семье моего отца рассказывала мне в детстве мать. Отец никогда ничего о своей семье и о своем детстве мне не рассказывал: возможно, потрясение, которое он испытал, когда узнал, что вся его семья погибла, сделало для него воспоминания детства слишком болезненными. В 2014 году, выйдя на пенсию, я отправился в Польшу и в архивах Перемышля, Белостока и Сувалок нашел некоторое количество документов, относящихся к моей семье. Несколько документов и фотографий мы с сестрой обнаружили в музее Холокоста в Вашингтоне.
В детстве я был болезненным ребенком и в какой-то момент у меня обнаружили бронхоаденит. Учитывая то, что отец болел туберкулезом, родители меня в детский сад не отдали, Бабсик ушла году в 50-м с работы и сидела со мной дома. Как мне кажется, она не была безумной матерью и ее отношения с моей мамой были не так близки, как обычно бывают у матери с дочерью. К тому же мать и Бабсик были совершенно разными людьми, - как по психологическому типу, так и по интеллектуальному уровню. Я бы сказал, что Бабсик любила своего зятя больше, чем дочь. Но больше всех в то время она любила меня – я заменил ей ее собственных неродившихся детей. К моменту моего рождения ей еще не было 50 лет. Точный ее возраст мне неизвестен: по документам она была 1899 года рождения, но мать говорила, что когда она получала советский паспорт в 1946 году, то списала себе пару лет. Бабсик всегда пользовалась успехом у мужчин и, как я думаю, в год моего рождения еще не теряла надежды найти себе нового мужа. Последний раз у нее была такая возможность в 1956 году. Я расскажу потом эту историю подробнее. Как будет видно из дальнейшего, 1897 год, как год ее рождения, по многим соображениям выглядит более правдоподобным.
Семейство Волковицких
Начну с историй, рассказанных мне Бабсиком о ее семье, и тех фактов, которые мне удалось обнаружить в архивах и музеях, поскольку информация, которой я располагаю о других моих предках, намного более скудная.
Бабсик родилась в семье Владимира Ильдефонсовича Волковицкого 1852 года рождения и его жены Матильды Владимировны Волковицкой, урожденной Кудашевой. Она была седьмым ребенком в семье; у нее было пять братьев, одна старшая и одна младшая сестра. Род польских шляхтичей Русило-Волковицких принадлежит к клану Любичей и ведет свою родословную от времен Великого князя Гедемина. Первое упоминание об основателе рода – Стефане относится к 15 веку. Великим князем Литовским Казимиром Ягеллончиком ему было пожаловано имение в Токарах. В 16 веке Иван Русило-Волковицкий получил имение в Вульке, в Сокольском уезде Гродненской губернии, недалеко от Белостока, которым впоследствии владел Владимир Ильдефонсович Волковицкий.
Отец Владимира Ильдефонсовича, Ильдефонс Михайлович Волковицкий, был католиком, но служил в русской армии и дослужился до полковника. Был женат на русской Александре Михайловне Студеновой и крестил своих двух сыновей и трех дочерей в православной церкви. Владимир Ильдефонсович, окончил, как и его младший брат Илья, Михайловскую артиллерийскую академию. В свое время, находясь в звании штабс-капитана, Владимир Ильдефонсович был послан закупить коней для полка, в котором служил, в имение князей Кудашевых, к тому времени изрядно обедневших, где и встретил Матильду Владимировну Кудашеву. Несмотря на то, что род Кудашевых был гораздо более знатен, чем род Волковицких, Матильду Владимировну выдали замуж за бравого вояку в 1880 году. Она добросовестно выполнила свои супружеские обязанности и родила Владимиру Ильдефонсовичу Волковицкому в общей сложности восемь детей: сначала погодков Владимира, Алексея, Мстислава, Святослава и Александру, а потом, после почти десятилетнего перерыва Олега, Ольгу и самую младшую сестру Милитину.
Владимир Ильдефонсович рос в чинах, дослужился до звания генерал-лейтенанта, получил золотое оружие за русско-японскую войну (не знаю, за какие заслуги) и вскоре после ее позорного для России окончания умер в 1909 году. После его смерти его жена узнала, что у бравого генерала была вторая семья в Варшаве, где у него от местной еврейки было три дочери. Конечно, благородные господа с безродными еврейками не общались, так что я даже имен этих сводных сестер Ольги Владимировны не знаю.
Вулька, имение в 487 десятин (более 530 га земли), была куплена Владимиром Ильдефонсовичем у своей двоюродной сестры Марии Ипполитовны Иордан, урожденной Волковицкой, в 1900 году. При этом генерал-майор Волковицкий взял ипотеку в Дворянском банке размером в 42300 рублей сроком на 66 с половиной лет. Как видно, в конце 19 века Российская Империя предполагала существовать еще много лет. Как я понимаю, после смерти генерала в 1909 году его вдова перестала платить по ипотеке, и в 1912 году имение Вулька было отобрано у нее банком. Тем не менее, семья получила от банка за имение некоторые деньги, которые были поделены между Матильдой Владимировной и ее детьми. Матильда Владимировна в 1918 году убежала от большевиков в Польшу, где и жила на свои сбережения в Варшаве с младшей дочерью. Умерла она в 1943 году во время Второй Мировой войны и, живя в оккупированной Варшаве, притеснений от немцев не испытывала.
У Владимира Ильдефонсовича был младший брат Илья, 1860 года рождения, который тоже был офицером и также дослужился до звания генерал-лейтенанта. На своей последней должности был инспектором артиллерии в Киеве, где и был расстрелян большевиками вместе со своим сыном (тоже офицером) в 1918 году.
По мере того, как Владимир Ильдефонсович рос в званиях и должностях, его дети получали все более престижное образование. Если старший сын Владимир, 1981 года рождения, учился в Тверском кавалерийском юнкерском училище (потом, правда, закончил Николаевскую академию Генерального штаба), то младший сын Олег, 1895 года рождения, заканчивал привилегированный Пажеский корпус. Александра и Ольга учились в Смольном институте для благородных девиц и, если Александра его благополучно закончила, то Ольге это не удалось, поскольку большевики в 1917 году выгнали благородных девиц и превратили Смольный институт в свой штаб.
Кое-что о судьбе братьев Бабсика мне известно. Святослав, Алексей, Мстислав и Олег погибли в Гражданскую войну в тщетных попытках остановить большевиков. Святослав, к тому времени ротмистр, погиб под Киевом по пути в Добровольческую армию, Олег, любимый брат Бабсика, по ее сведениям, погиб в 20-х годах в Туркестане. Старший брат, Владимир, дослужился к 1917 году до подполковника, сначала сбежал на Украину, служил у гетмана, а потом, вспомнив о своих польских корнях, перебрался в Польшу, где в 1923 году стал командиром Второго уланского полка. Полк был расквартирован в городке Сувалки Белостокского уезда. Владимир Владимирович вышел в конце 20-х годов в отставку, купил небольшое поместье недалеко от Сувалок в той же Гродненской губернии, где жил с женой Софьей и дочкой Зоей. В 1939 году, когда Красная Армия вошла в восточную Польшу, он пропал без вести. Скорее всего, он погиб при наступлении Красной Армии. После войны, в 1947 году, его вдова Софья открыла судебное дело по признанию Владимира Владимировича Волковицкого погибшим.
Александра Владимировна закончила Смольный институт и перед Первой мировой войной вышла замуж за полковника Петра Августовича Гельвиха, который был преподавателем Михайловской академии и Константиновского артиллерийского училища. Они оба, а в особенности Петр Августович, сделали много доброго для их племянницы, моей матери, и я назван Петром в его честь.
Гельвих
Петр Августович Гельвих был арестован Советской властью четыре раза. Первый раз – в 1919 году вместе с многими другими офицерами в Петрограде как заложник при походе Юденича на Петроград. После освобождения заложников он пошел на службу в РККА и по-прежнему преподавал в артиллерийской академии. В 1930 году его арестовали по подозрению в заговоре, но быстро отпустили. В 1938 году его опять арестовали и он провел около года в тюрьме. В 1939 году Гельвих был освобожден и восстановлен в звании дивизионного инженера, а вскоре в 1940 году получил звание генерал-майора артиллерии. В начале 1941 года Петр Августович получил Сталинскую премию первой степени за свои труды по теории стрельбы, а в начале 1944 года был вновь арестован. На этот раз он был освобожден и реабилитирован лишь в 1953 году после смерти Сталина. В момент освобождения ему было 79 лет.
В начале 1941 года моя мать приехала в Москву из Львова, чтобы продолжить обучение в московском ВУЗе (с 1939 года она была студенткой Львовского политехнического института). У Петра Августовича и Александры Владимировны была единственная дочь Кириена, или Кина, как ее звали в семье. Она была старше моей матери и родилась еще до революции. Больше детей у супругов не было, и я думаю, что это было их сознательным решением: не размножаться в неволе при Советской власти. К началу Второй мировой войны Кина была замужем за Львом Сергеевичем Трояновым, советским инженером , интеллигентом первого поколения, работавшим на Кировском заводе в Ленинграде. Впоследствии Лев Троянов стал известным конструктором танков и лауреатом Сталинской премии. Перед войной у Кины и Льва было уже двое детей: сын Сережа и дочь Лидия. Еще одна дочь – Александра родилась после войны. Они жили в Ленинграде в квартире, где Гельвих с Александрой Владимировной жили еще до революции. Однако, семью Трояновых «уплотнили» по советским законам. Как я понимаю, Гельвих испытывал некоторое разочарование из-за того, что его единственная дочь выбрала для себя жизнь домохозяйки (по-моему, у нее не было высшего образования). Когда же к нему приехала племянница с интересом к математике, с идеями и планами стать инженером, он проникся к новой родственнице, которую до встречи в Москве в 1941 году никогда не видел, теплыми родственными чувствами.
Гельвих, получивший в 1940 году генеральское звание, надел новую форму, нацепил ордена и медаль лауреата Сталинской премии и отправился с матерью на Петровку в милицию. Соответствующий милицейский начальник встал во фрунт и прописал мою мать в квартире Гельвиха на улице Горького. Эту квартиру он получил как начальник кафедры, когда Артиллерийскую академию (уже не Михайловскую, а имени Дзержинского) перевели из Ленинграда в Москву. Так моя мать, а впоследствии и вся наша семья, получили московскую прописку. Квартиру, впрочем, после ареста и посадки генерала в 1944 году отобрали, и после войны его жена, Александра Владимировна, жила в оставленной ей одной комнате. Все годы после ареста Гельвиха Александра Владимировна продавала имевшиеся у нее еще с дореволюционнных времен вещи и посылала мужу в лагерь на Тайшете продовольственные посылки.
Эпизоды из лагерной жизни Гельвиха описаны в книге Дьякова «Повесть о пережитом» - первом лагерном мемуаре, вышедшем в 1960 году. По воспоминаниям Дьякова, Гельвиха вызвали в Москву в апреле 1953 года, но он отказался ехать в лагерном бушлате и потребовал отправить себя в Москву в военной форме. Гельвих был небольшого роста, так что форму пришлось на него подгонять, и к тому же он еще потребовал сделать каблуки на сапогах повыше. По приезде в Москву его поместили сначала в военный госпиталь, а потом в санаторий Министерства Обороны «Архангельское».
По слухам, Гельвиха выдернули из лагеря буквально сразу после смерти Сталина из-за его писем в правительство. Он узнал в лагере о ядерном оружии и писал, что, как артиллерист, он может предложить еще более мощное оружие. Его привезли в Москву, убедились, что 79-летний старик после 9 лет лагерей не вполне адекватен, реабилитировали и отправили на пенсию, устроив ему 80-летний юбилей в Академии Дзержинского. Я уверен, что до 1956 года, до времен массовой реабилитации, старик в лагере не дожил бы. Так что иногда фантазии дарят несколько лет жизни.
В это время у моего отца уже была машина и я помню, как я, вместе в родителями и Бабсиком, навещали Гельвиха сначала в госпитале, а потом в санатории. Гельвиху и его жене предложили квартиру на Свалочном шоссе. Когда Александра Владимировна услышала название улицы, где их собирались поселить, она рассвирепела: «Сначала тебя в лагерь на 9 лет, а теперь нас обоих на свалку!» и отказалась даже смотреть предложенную квартиру. А между тем это была квартира в доме №5 по Университетскому проспекту, в одном из лучших домов в районах новостроек в то время. В конечном итоге они получили двухкомнатную квартиру недалеко от Новоподмосковной улицы (ныне улицы Зои и Александра Космодемьянских), в значительно худшем доме и районе.
Когда Александра Владимировна получила квартиру, она занялась поисками своей младшей сестры Милитины. Как я уже писал, Милитина (или Тика, как звали ее в семье) после революции вместе со своей матерью жила в Варшаве. По моим оценкам Милитине во время войны было около 40 лет. Она никогда не была замужем и не имела, возможно, даже среднего образования. После смерти своей матери Тика завербовалась на работу в Германию и оказалась в Дрездене в феврале 1945 года во время бомбардировок Дрездена союзной авиацией. Каким-то чудом она уцелела в бомбежке и после окончания войны была репатриирована в СССР. Местом жительства ей был предписан Ашхабад (я не знаю, был ли у нее выбор), где она пережила знаменитое Ашхабадское землетрясение 1948 года, когда Ашхабад (как Дрезден в 1945 году) был почти полностью разрушен. Милитина опять уцелела, но, конечно, эти два страшных эпизода в ее жизни сказались на ее психике. Как Александра Владимировна разыскала младшую сестру, я не знаю, но году в 1955 Милитина переехала в Москву и была прописана в двухкомнатной квартире старшей сестры. Она работала в поликлинике, думаю, нянечкой.
Я неднократно вместе с родителями бывал в гостях у Гельвиха и всегда видел его дома в кителе, но без погон. Лишь позже я узнал, что офицерам Русской императорской армии запрещалось носить партикулярное платье на территории России. Штатская одежда полагалась только при поездках за границу империи. По-видимому с этим, вошедшим в кровь правилом, и был связан отказ Гельвиха ехать в Москву из лагеря не в форме.
В конце 1955 года, когда Александра Владимировна и Петр Августович гостили у дочери в Ленинграде, Александра Владимировна простудилась, заболела и умерла. Ей было на момент смерти 69 лет. Петр Августович, похоронив жену, объявил дочери, что он хочет вернуться в Москву и жениться на Олечке, как он всегда называл Бабсика . Он писал Бабсику отчаянные письма, писал, что не хочет больше жить и просил забрать его из Ленинграда в Москву. Кина, не без оснований, решила, что отец, которому было в это время 82 года, тронулся головой, и в Москву его не повезла. По слухам, он высовывал в форточку голову, чтобы простудиться и умереть, что в конце концов ему удалось сделать в 1958 году.
Тика осталась одна в квартире, где ее сначала уплотнили, отняв одну комнату, а потом ее сосед разменял эту квартиру и перевез ее куда-то на окраину. Моя мать изредка навещала ее до ее смерти, кажется, в начале 70-х годов.
Бабсик
Ольга Владимировна родилась в Варшаве, которая до революции 1917 года входила в состав Российской Империи, и где служил в то время ее отец. Как говорила моя мать, из трех сестер Волковицких Александра была самой умной, Ольга – самой красивой, а Милитина – самой талантливой. Бабсик поступила в Смольный институт перед Первой мировой войной, но не закончила его. В войну она вместе со многими другими смолянками закончила курсы сестер милосердия и служила сестрой милосердия в одном из двух санитарных поездов: имени Императрицы Марии Федоровны и имени Императрицы Александры Федоровны. Я не знаю, в каком именно поезде она служила. Поезда курсировали между фронтом и столицей и вывозили раненых в стационарные госпитали. Когда ей пришлось работать уже после Второй мировой войны, ее курсы зачли и она устроилась в поликлинику в качестве медицинской сестры. Вроде бы, перед тем, как окончательно уйти с работы, Бабсик выполняла обязанности старшей медсестры поликлиники.
В том же поезде служил врачом Людвиг Раппапорт – польский еврей, родившийся в 1985 году в Лодзи (тоже входившей в состав Российской Империи) и получивший высшее образование и лицензию врача в Германии в 1915 году. Наличие высшего образования выводило его из-под черты оседлости. Он был атеистом и характеризовал себя как «еврей, в бога не верующий». Кстати, эту формулировку в какой-то мере я принимаю и по отношению к себе.
Людвиг влюбился в Ольгу, но, конечно, и из-за разницы в социальном положении и помыслить не мог о том, чтобы сделать ей предложение. Революция, однако, сделала сказку былью. В какой-то момент (я думаю году в 1918) моя прабабка, Матильда Владимировна, смекнула, что дворянское происхождение и сословное положение ничего, кроме неприятностей, ее дочери не принесет, и посоветовала Ольге принять предложение Людвига. Однако Бабсик потребовала венчания в церкви. Людвиг принимать православие не хотел, а она и слышать не хотела об иудаизме. В результате было принято компромиссное решение: их обвенчали в лютеранской церкви, взяв с молодых обещание, что рожденные в браке дети будут крещены также в лютеранской церкви. Дед был человеком слова и моя мать, родившаяся в 1919 году, стала крещеной лютеранкой. Обряд крещения привел впоследствии к кардинальным изменения в жизни матери и Бабсика, но об этом позже.
В Гражданскую войну Людвиг Раппапорт, как доктор Живаго, пользовал все воюющие стороны и получал оплату натурой за свои услуги, так что профессия врача спасла его и всю его семью. Моя мать родилась в Саратове в июле 1919 года, а потом семья перебралась в Самару. У матери с момента ее рожденья была нянька и, я думаю, кормилица. Бабсик вспоминала, что во время голода в Поволжье она не выпускала няньку с матерью на улицу опасаясь, что их съедят одичавшие жители Самары. В начале 20-х годов все они оказались в Москве. Возможно, помня об этом периоде своей жизни, Бабсик видела меня в будущем только врачом.
С введением НЭПа жизнь в РСФСР стала налаживаться, Людвиг работал в частной клинике хирургом и урологом (почти как профессор Преображенский у Булгакова), хорошо зарабатывал и снимал большую квартиру. У Бабсика появилась прислуга (кстати, когда она служила сестрой милосердия в санитарном поезде, у нее тоже была горничная, как денщик у офицера), а у деда – связи в среде большевистского начальства. Одним из новых друзей семьи стал Евгений Ривош – еврей, который вел какие-то концессионные дела с Советским правительством. Бабсик рассказывала мне, какую радость вызвала в их среде весть о смерти Ленина в 1924 году. Однако я помню, что Бабсик была единственным членом нашей семьи, которая искренне рыдала 5 марта 1953 года, когда стало известно о смерти Сталина, в то время как отец и мать с трудом скрывали свою радость. Думаю, что дворянское воспитание в Смольном институте привило ей любовь к самодержцу. Сталин был в ее глазах Российским самодержцем и победителем немцев, а Ленин не был. Ее отношение к власти характеризует следующий эпизод: когда в 60-х годах Бабсик смотрела по телевизору фильмы о гражданской войне, она называла, к большому удивлению моей младшей сестры, «нашими» красных, а не белых. Сестре было в то время лет 7-8 и она уже хорошо понимала, что Бабсик из «белых», а вовсе не из «красных».
Здесь я должен рассказать об объяснении Бабсиком революции 1917 года (в том числе и большевистского переворота). На мой взляд, ее теория не хуже и не лучше многих других. По ее мнению, прогерманская партия в России, возглавляемая императрицей Александрой Федоровной, с целью ослабления России уговорила Николая отправить Императорскую гвардию на фронт. Не имевшие военного опыта гвардейцы были перебиты, а чернь в Петрограде взбунтовалась. Оставалась бы гвардия в Петрограде в 1917 году, мятеж черни так и остался бы мятежом, а без них он стал революцией.
Второе объяснение Бабсика, которое меня удивило, был ее ответ на мой вопрос о ее взаимоотношениях с евреями. Все братья Бабсика евреев, разумеется, мягко говоря, не любили. Какой-то из братьев, по слухам, входил даже в «Союз русского народа». Тем не менее все три мужа Бабсика (с последним она не успела официально оформить отношения из-за начавшейся Второй мировой войны) и зять, которого, я уверен, она любила не меньше, чем собственную дочь, были евреями. На мой вопрос, как это так случилось, Бабсик серьезно ответила, что это ей наказание от Бога за грехи ее отца, который завел вторую семью с еврейкой. Я думаю, что антисемитизм Бабсика, практически не проявлявшийся в ее поведении, как и уважение к власти, был привит ее воспитанием в семье и Смольном.
Летом 1924 года Людвиг Раппапорт получил для своей жены разрешение на выезд в Польшу для лечения. Бабсик взяла с собой свою пятилетнюю дочь Тамару Раппапорт, деньги и отправилась в Сопот. Сопот в то время был веселым курортным городом с пляжами и купальнями, с многочисленными ресторанами и казино. Бабсик, которой в то время не было еще и 30 лет, с восторгом окунулась в веселую жизнь, благо польский язык она знала с детства. Думаю, что у нее было немало поклонников, но наиболее успешным оказался еврей-журналист, приятель Юлиана Тувима, писавший под псевдонимом Вацлав Ольшевский. Мать называла его настоящее имя, но я его забыл. Осенью 1924 года Бабсик с матерью перебрались в Варшаву к Ольшевскому, и Бабсик отправила своему первому мужу письмо с сообщением, что она нашла себе нового мужа и возвращаться в Совдепию не собирается.
Варшава перед Второй мировой войной была довольно привлекательным местом для жизни. Польша, получившая впервые за долгие десятилетия независимость, бурно развивалась, в столицу текли деньги и люди и у журналистов было много работы. Как вспоминала мать, жизнь с отчимом была веселой: отчим своих детей не имел, к матери относился как к собственной дочке, был человеком незаурядным и предприимчивым. Несколько раз он открывал новый журнал, брал кредит и семья немедленно переезжала на новую съемную квартиру поближе к центру города. Журнал прогорал, семья собирала пожитки и переезжала в меньшую квариру подальше от центра. Несмотря на все эти житейские проблемы, у Бабсика всегда была кухарка и, как правило, горничная.
Мать
Все эти взлеты и падения семьи не сказывались на обучении моей матери. После ухода жены Людвиг Раппапорт недолго прожил в Советской России. Как я понимаю, в конце того же 1924 или в начале 1925 года он уехал к своей матери в Лодзь, где работал в качестве хирурга – уролога в госпитале еврейской общины. Зарабатывал он прилично и по договоренности с бывшей женой оплачивал обучение моей матери, своей дочери, в одной из дорогих частных женских гимназий Варшавы. Это удовольствие стоило немало, и отчим матери вряд ли мог себе такое позволить.
Мать вспоминала, что в гимназии были весьма сильны социалистические настроения, которые ни ее мать, ни отчим не одобряли. Тем не менее учиться в школе матери было интересно; по-видимому идеи Корчака были популярны и в ее гимназии. Дети летом регулярно отправлялись в харцерские лагеря, ходили в походы по Татрам. Некоторые уцелевшие одноклассницы, так же как и мать, под воздействием левых идей бежали от немцев в 1939 году на восток и оказались в СССР. Не убежавшие были переселены в Варшавское гетто и впоследствии нашли свою смерть в Освенциме.
Мать закончила гимназию в 1938 году и столкнулась с проблемой, вызванной ее крещением в лютеранской церкви. Число мест для евреев в польских университетах было ограничено, и поэтому еврейская община возражала против занятия их полукровками, как моя мать (со своей русской матерью община не признавала ее еврейкой). С другой стороны, руководство университета рассматривало ее как еврейку Тамару Раппапорт и не хотело принимать ее не на еврейское место. Таким образом путь в университет в Польше для матери был закрыт. Я думаю, что это обстоятельство предопределило ее дальнейшее негативное отношение к Польше и нежелание возвращаться туда после войны.
Решение нашел Людвиг Раппапорт. Один из его старых друзей по Москве 20-х годов, Евгений Ривош, жил в Париже и был владельцем нескольких доходных домов. Людвиг связался с приятелем, который обещал поселить мать в одном из своих домов (как я понимаю, или вовсе бесплатно или за символическую цену), дал матери денег, и она летом 1938 года отправилась в Париж. Там она посещала Сорбонну, учила французский язык и крутила роман с племянником Ривоша, сыном его сестры, Жоржем Барским. В 1939 году мать поступила в Эколь Политехник; занятия должны были начаться в сентябре.
На новый 1939 год Бабсик приехала навестить дочку в Париж. Евгений Ривош немедленно ей увлекся и, повторяя события пятнадцатилетней давности, она написала своему мужу Вацлаву Ольшевскому в Варшаву, что нашла себе нового мужа в Париже и возвращаться обратно не намерена. Французский язык Бабсик знала с раннего детства, так что в Париже она чувствовала себя вполне свободно и комфортно. Летом 1939 года Бабсик с матерью вернулись в Варшаву – Бабсик забрать кое-какие вещи и оформить развод, а мать – повидаться с отцом и друзьями. Начавшаяся 1 сентября Вторая мировая война поменяла все планы.
Здесь следует сказать несколько слов об антисемитизме в Польше и об отношении образованных польских евреев к нацистской Германии. В Польше перед второй мировой войной жила громадная еврейская община – 3,3 миллиона человек, из которых только в Варшаве жило 450 тысяч. Антисемитизм в Польше существовал испокон веков, как на официальном уровне, так и на бытовом. Хотя черта оседлости в Польше была отменена после обретения независимости, но примером официального антисемитизма были уже упомянутые ограничения при приеме в университеты. Что же касается бытовых проявлений, то погромы, затихшие было в 20-х, разгорелись с новой силой в конце 30-х годов. Одной из жертв еврейского погрома стал жених старшей сестры моего отца, убитый польскими погромщиками в 1938 году во Львове. Какая-то (небольшая) часть евреев уехала в Палестину перед войной. Так, например, уехали до 1939 года в Палестину двоюродный брат Людвига и дядя отца со стороны матери. Но сам Людвиг отказывался верить в угрозу со стороны немцев. Он говорил своей дочке, что лучшие годы молодости он провел в Германии и что он хорошо знает и любит немецкий народ. По-видимому, такую точку зрения разделяли многие образованные польские евреи, учившиеся в Германии до Первой Мировой войны.
Итак, путь на запад в Париж был перекрыт, и моя мать отправилась на восток, во Львов. Львов был в то время единственным польским крупным культурным центром, оккупированным Красной Армией. Поэтому неудивительно, что польские евреи, многие из которых придерживались левых взглядов, устремились туда. Мой отец в сентябре 1939 года был студентом второго курса Львовского политехнического института, куда мать, по приезде во Львов, подала документы на зачисление на второй курс. Зачислять на второй курс ее отказались, потому что не хотели засчитывать год без документов, подтверждающих ее обучение в Сорбонне. В начале октября мать отправилась за недостающими документами обратно в Варшаву. Такая же ситуация была у нескольких студентов, оказавшихся во Львове. Мать взяла их адреса в Варшаве, чтобы собрать там необходимые бумаги. После оккупации Львова в конце сентября 1939 года Красной Армией граница между немецкой и советской оккупационными зонами была довольно прозрачна. Поэтому попасть из Варшавы во Львов в сентябре и пройти через границу обратно в октябре не составляло труда. Тем не менее, когда мать вернулась из Варшавы с документами для себя и других студентов в конце ноября (или в декабре), граница была уже перекрыта. Мать рассказывала, что она переходила границу, проходящую по реке Сан, ночью по льду с какими-то мальчишками - контрабандистами. По-видимому, участие в харцерских походах в Татрах чему-то ее научило. В результате ее зачислили на второй курс Львовского политехнического института, так что путешествие в Варшаву не было напрасным.
Думаю, что в своих парижских нарядах она выделялась на фоне остальных студентов Львовского политехникума, так что мой отец тут же положил на нее глаз и сходу предложил расписаться. Отец, как местный житель, уже получил гражданство СССР, а мать была перемещенным лицом. Если бы они расписались, она тут же стала бы тоже советской гражданкой. Однако мать была девушкой гордой и независимой и отцу отказала. Тем не менее, у них установились дружеские отношения, и отец познакомил мать со своей старшей сестрой Сидой и, кажется, даже с родителями. Проучившись чуть больше года во Львове, мать решила, что уровень Львовского политехникума ее не устраивает, и в начале 1941 года уехала в Москву к тетке. Там, как я уже писал, ее дядя генерал прописал ее в своей квартире на улице Горького, и она поступила, с потерей года, на второй курс Московского энергетического института.
Отец
Отец родился в Перемышле в 1918 году в семье Хайма Орнштейна 1885 года рождения (того же года, что и Людвиг Раппапорт) и его жены Гизелы (урожденной Вайнберг), которая была старше мужа на год. В семье было трое детей – старшая дочь Сида, 1915 года рождения, отец – Эдмунд (или Мундек, как его звали в семье) и младшая дочь, кажется, Ирена, 1921 года рождения, В архивах Яд Вашем даты рождения детей перепутаны: Сида значится 1921 года рождения, отец – 1915 года рождения (и к тому же погибшим), а младшая сестра вообще не упомянута. Эту путаницу внес приятель отца Юзек Бакенрот, который учился с отцом на одном курсе, а потом тоже жил в СССР.
Дед Хайм имел слесарную мастерскую с кузницей, был членом гильдии металлистов и брал учеников на обучение. В архивах Перемышля сохранились документы с адресами его дома и мастерской. Мать говорила, что Хайм построил новый дом, взяв кредит в банке на постройку, но не смог вернуть банку долг и ему пришлось продать уже построенный дом и начать стройку сначала. Вроде бы к 1939 году он все-таки построил дом с мастерской и расплатился с долгами. Отцу он практически деньгами не помогал, так что отец, когда он учился во Львове, должен был подрабатывать, чтобы выжить. Старшая сестра отца Сида тоже училась во Львове в том же политехникуме, к тому же она профессионально занималась игрой на фортепьяно, параллельно обучаясь в Консерватории. Мать говорила, что Сида очень любила отца и о нем заботилась.
Отец закончил гимназию в Перемышле в 1937 году, но не стал поступать в Львовский политехникум, а пошел работать к своему отцу Хайму подмастерьем. После года обучения, он сдал экзамен на звание мастера, но членом гильдии не стал, потому что в 1938 году поступил во Львовский политехникум. Во Львове, как и в Варшаве, было официальное ограничение на число евреев, принимавшихся в высшие учебные заведения. В частности, в 1938 году во Львовском политехническом институте было два места для евреев, на которые поступили отец и Юзек Бакенрот. В 1939 году советские власти отменили эти ограничения и у матери национальных проблем при зачислении во Львовский политехникум не возникло. Я уже писал, что в 1939 году во Львове оказалось много польской еврейской молодежи левых убеждений. Многие из них, однокашники моих родителей, получили при Гомулке высокие посты в Польше.
В 1939 году, когда нацисты вторглись в Польшу, вся семья отца и он тоже ушли на восток от приближающегося фронта. Однако после 17 сентября в Польшу вошла Красная Армия и вермахт отступил до границы, оговоренной в договоре между Германией и СССР 1939 года и называемом почему-то пактом Молотова-Риббентропа. Министры иностранных дел Германии и СССР ни в коем случае не являются авторами этого документа. Граница между оккупированной Германией и СССР частями Польши прошла по реке Сан, протекающей через Перемышль, и основная часть города, в том числе и дом деда, оказались на советской стороне. Семья отца вернулась в свой дом, а отец – к учебе во Львове. В 1941 году бои за город продолжались около недели, начиная с 22 июня, и убежать возможности не было. Отец, закончивший в 1941 году третий курс, был летом на практике в Харькове и поэтому единственный из всей семьи уцелел. Все остальные члены семьи погибли. Из того факта, что отцу уже в 1943 году стало известно о гибели всей его семьи, следует, что, скорее всего, их не вывозили сначала в гетто во Львов, а оттуда в Аушвиц-Биркенау, а уничтожили в Перемышле.
Война
Мать встретила войну в Москве, студенткой Московского энергетического института. Осенью студентов отправили на запад Московской области – рыть противотанковые рвы. Мать рассказывала, что девушки работали шеренгой отдельно от юношей и она была крайней в шеренге. Девушки спрашивали, как она может выслушивать все матюки, доносившиеся со стороны мужчин, а она просто в то время не понимала русского мата. Позже в 1941 году МЭИ эвакуировали на Алтай, в Ридер, где мать провела около года и уже в 1942 году вернулась в Москву. У нее появились два ухажера однокурсника: Сема Фукс и Юра Самойлович. Мать и отец дружили с ними и их женами и после войны; я хорошо помню Сему и его красивую жену Женю и Юру с женой Нелли.
Отец, как я уже писал, был на практике в Харькове, откуда его призвали в Красную Армию и отправили на сборы. Он как-то долго добирался по Волге до места сборов, но в декабре, после разгрома немцев под Москвой, вышел указ Сталина о том, что студенты-старшекурсники подлежат демобилизации и должны быть отправлены доучиваться. Отца зачислили в Московский авиационный институт, который тоже был в эвакуации где-то на Алтае, и в начале 1942 года он там встретился с матерью. Летом 1942 года оба они оказались в Москве, и у них начался бурный роман. Гельвих в это время был со своей академией в эвакуации, а его жена вернулась в Москву, и мои родители жили у нее на улице Горького вместе. Александра Владимировна была недовольна и ворчала, что хотя Коллонтай и проповедовала свободную любовь, но ничего хорошего в этом нет, и хотела, чтобы племянница узаконила свои отношения с кавалером. В той же квартире жил внук Гельвихов, Сережа, которому в это время было лет десять. Он звал мать (свою двоюродную тетку) Тамуськой, а отца - Тамуськиным Ляхом. Мать говорила, что когда Сережка им слишком досаждал, отец сажал его на высокий шкаф, с которого тот боялся спрыгнуть и просил пощады. В это время отец подружился с Гришей Гершензоном, тоже студентом МАИ, способным поэтом. Гриша жил со своими родителями Самуилом Григорьевичем и Фани Соломоновной и теткой Идой в кооперативной квартире на Ленинградском шоссе, сразу за Белорусским вокзалом. Мать говорила мне, что Самуил Григорьевич очень любил отца и даже хотел его усыновить после смерти семьи отца.
Как я понимаю, жизнь у родителей в военной Москве была вполне неплохой, но в какой-то момент отцу не дали допуска из-за наличия родственников на оккупированной территории и ему пришлось перевестись из МАИ в Томский индустриальный институт, где он и получил диплом специалиста по двигателям внутреннего сгорания в апреле 1943 года.
Отца распределили инженером-механиком на Алтайский тракторный завод. Как я понимаю, летом 1943 года ему стали известно о гибели всей его семьи и он решил пойти на фронт. Летом 1943 года отец пошел добровольцем в Войско Польское, которое сформировали в том же 1943 году, и был зачислен инженером-механиком Первого польского истребительного полка в звании поручика. Перед отправкой в часть отец оказался на один день в Москве и сделал матери предложение. Расписываться нужно было в тот же день (отправляющихся на фронт расписывали мгновенно), а мать с утра постирала свое белье и ей нечего было надеть. Александра Владимировна высушила ее белье утюгом и выпихнула мать в ЗАГС, где она и расписалась с отцом в июне 1943 года. Отец принес в ЗАГС букет незабудок, которые мать потом всю жизнь любила больше других цветов. Пока мать и отец регистрировались в ЗАГСе, Александра Владимировна купила тортик и устроила им свадебный обед. На свадебном фото отец снят в военной форме. Мать шутя говорила, что она не могла устоять перед предложением получить офицерский аттестат (продовольственные карточки, которые получали семьи офицеров).
Отец уехал в полк, который вел боевые действия на территории Польши, и после победы был расквартирован на аэродроме в Демблине, недалеко от Варшавы, а мать осталась в Москве. Она закончила МЭИ в 1944 году и распределилась инженером во Всесоюзный теплотехнический институт (ВТИ), где занималась газовыми турбинами, сдавала кандидатский минимум и готовила диссертацию.
(Окончание следует.)
Благодарность.
Приношу глубокую благодарность моей сестре Ольге Волковицкой за помощь в написании этого текста и моему другу Александру Кочергину за восстановление использованных в тексте фотографий.
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 5(74) май 2016
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2016/Nomer5/Volkovicky1.php
