Как я пережил Холокост в Одессе (По дорогам смерти).0

(Продолжение, начало в №4/2016.)

Глава 5

Слободка: Одесское гетто

В конце декабря 1941-го года оккупационные власти издали приказ, обязывающий всех лиц еврейской национальности, проживающих на территории Одессы и прилегающих пригородов, переселиться на Слободку в течениe трёх дней, начиная с 10-го января 1942-го года. Это был страшный по своей жестокости и неотвратимости приказ. На Слобоке создавалось еврейское гетто. За любое уклонение следовал расстрел на месте. Высылка евреев в гетто на Слободку была организована с целью сконцетрировать их на небольшой территории, чтобы удобнее было готовить к дальнейшей депортации и уничтожению. Управдомам, дворникам и домовым тройкам так же под страхом смерти предписывалось изгонять евреев из домов и информировать местные полицейские участки об евреях, которые не выполняли этот приказ, после чего тех расстреливали. Было сказано, что евреи являются социально опасными и их необходимо изолировать от остального населения. Приказ был подписан генералом Т. Петреску и военным прокурором К. Солтану. Указывалось, что всё имущество евреев должно оставаться в их квартирах, переселяемым разрешалось брать только то, что они могли унести на себе.

Начался исход евреев из Одессы. Потекли потоки гонимых людей, надеющихся, что им будет дана хотя бы возможность выжить, пусть в изоляции и под постоянным преследованием. Люди шли как преступники, маркированные шестиконечными жёлтыми звёздами на груди. Шли все: дети, старики, инвалиды на костылях, все без всякого исключения. Видя еврея с жёлтой звездой, каждый негодяй, а таких было немало, мог избить такого человека, плюнуть ему в лицо, или раздеть догола в лютый январский мороз. Толпы евреев и одиночные семьи медленно двигались в сторону Слободки.

Некоторые оставались в городе, подвергая риску себя и людей, их укрывающих. Иосиф Каплер описывает, как их семью приютили русские друзья в Отрадном, ближнем пригороде Одессы, куда они пришли, крадучись, в тёмное время. Их гостеприимно приняли, проявляя искреннее сочуствие к отверженным: накрыли ужин, дали чистые постели. Они себя на какое-то время снова почувствовали людьми и крепко уснули. Но их хозяин не спал всю ночь, будучи на страже, если вдруг нагрянут немцы или румыны. Хозяева их заранее предупредили, кому куда прятаться. Утром хозяин принёс тревожные новости: расстреляли одного дворника за сокрытие евреев, избили управдома за то, что своевременно не выгнал евреев на Слободку, расстреляли кого-то с другой улицы за предоставление убежища евреям и т.п. Рассказывая всё это, он дрожал, губы его тряслись. В следующую ночь никто уже не спал, прислушиваясь к малейшим звукам, доносившимся с улицы. Утром Иосиф Каплер сказал жене, что они не могут подвергать своих друзей опасности и что им лучше перебраться на Слободку. Погибнем – так со всеми, а может быть спасёмся, так они решили.

Некорые прятались в катакобмах. Давид Стародинский [3] в своей книге пишет, что он с матерью решили оттянуть время перезда на Слободку и срятались в катакомбах, где их собралось около 20 человек. Катакомбы в Одессе образовались при застройке города, когда строительный материал, ракушечник, брали прямо из-под земли. Затем катакомбы служили контрабандистам для доставки в город товаров без пошлины. Позднее катакомбы стали убежищем для бандитов, и власти поставили в них перегораживающие стены, чтобы исключить свободное перемещение под землёй.

Когда эта группа оказалась под землёй на глубине пяти-шести метров, они поставили на некотором расстоянии от входа защитную стену, которая легко разбиралась для связи с внешним миром. Их друзья доставляли им еду и воду, но там был ужасно тяжёлый воздух, учитывая, что они оправлялись там же, в углу этого подземелья. Они хотели углубиться в катакомбы и перейти в другое, более чистое место, но не смогли разбить стену, сложенную из гранитных камней, скреплённых цементом. После трёхнедельного пребывания под землёй они были вынуждены покинуть своё убежище и перебраться на Слободку.

Другой поразительный случай – Людмила Калика [4] в группе из восьми человек смогла пережить в подземелье 820 дней оккупации.После освобождения из тюрьмы и до 12 января 1942 года они жили в своей квартире. Это был последний день согласно приказу, когда евреи должны были покинуть город и переселиться на Слободку. Они решили спрятаться в секретном подвале своей квартиры, о существовании которого никто во дворе не знал. Этот подвал спас восемь человеческих жизней. Вход в подвал был закрыт крышкой, на которой постоянно стоял диван. Подвал был длиной метров 7 и шириной 2,5 метра. Пол в нём был сырой, земляной. Стены – каменные сырые, грязные. Долгое время туда никто не спускался, и всё покрылось плесенью и паутиной. Была ещё одна особенность их квартиры, которая помогла им осуществить идею с подпольем. В смежной с ними квартире проживали две взрослые энергичные девушки, тоже еврейки, но сумевшие в первые дни оккупации сделать себе караимские паспорта. В их дворе не понимали разницы между евреями и караимами, но немцы караимов не трогали. С помощью этих девушек они смогли прожить в своём подполье 820 дней. На девушек поступали доносы о том, что они еврейки, и их по несколько дней держали в румынской тюрьме, сигуранце, где их били и пытали. Но каждый раз им удавалось доказать, что они караимы. Когда Одессу освободили, этим девушкам выдали партизанские удостоверения. Сама Людмила Калика на протяжении двух лет после освобождения Одессы не переставала плакать и не могла отвечать на вопросы о том, как она спаслась. Только в 2004 году, к 60-летию осбождения Одессы, она опубликовала свои воспоминания.

Нас выгнали из нашей квартиры уже 10-го января 1942 года. Нам негде было прятаться: уж очень большая была семья (9 человек), и очень хорошо нас знали во дворе. Несколько румынских солдат, сопровождаемые членами дворого комитета (упомянутой выше тройки), вломились в нашу квартиру. Солдаты подгоняли нас прикладами ружей. Мама прежде всего одевала нас, детей, а папа собирал необходимые вещи. Мы знали, что мы больше не вернёмся в эту квартиру, но куда нас гонят и что с нами будет дальше, никто не мог предположить. Один солдат взял ведро с водой и залил огонь в печи. Комната сразу наполнилась смрадом и гарью. Мы уже были готовы, и мама стала искать свои сапожки, которые она приготовила, чтобы одеть в коридоре, но кто-то их украл. Маме пришлось идти в трескучий мороз, минус 20 градусов, в одних чулках. Нам разрешили взять телегу, что допускалось, и мы погрузили туда всё, что удалось собрать в такой спешке: постельное бельё, продукты и одежду.

На Слободке нашу семью, в числе многих других еврейских семей, поместили в местную школу, где мы все, не раздеваясь, спали на полу. Ночью было очень холодно, и детей положили между взрослыми, чтобы те нас согревали. На следующий день в школу пришли местные жители, посмотрели на еврейские семьи, которые сидели отдельными группами, и на багаж, принадлежащий семьям, и стали приглашать семьи к себе в дома. От властей они знали, что наше пребывание у них будет недолгим, и все наши пожитки останутся у них. Всю нашу группу из 13 человек, включая четырёх наших соседей, взяла миловидная женщина средних лет и привела в свой дом по адресу улица Тихая 12. Она выделила нам одну большую, пустую и неотапливаемую комнату, где мы так же, как в предыдущую ночь в школе, спали, тесно прижавшись друг к другу. Властями был установлен тариф за такое проживание в домах: одна немецкая марка за человека в день. В первый день мы питались привезенными продуктами. На следующий день мама продала мою скрипку и кое-что из вещей, и на эти деньги купила хлеб и другую еду.

Это былa еда для всей нашей большой семьи. Мы оставались в этом доме в течение трёх дней. Между тем власти начали подготавливать бывшую суконную фабрику в качестве временного гетто, окружили всю территорию фабрики колючей проволокой.

Наши хозяева были хорошими людьми. Они помогли моим родителям сделать большие деревянные сани. Моя мать положила большую подушку на сани и усадила на неё всех троих мальчиков. Каждый член нашей семьи одел на себя столько одежды, сколько смог, так, чтобы можно было на ближайшее время обменивать одежду на продукты питания. Остальные наши вещи остались в доме, где мы жили в течение этих трех дней. Мы поняли, что это было причиной тому, что эта милая женщина выбрала нас. В день отправки на суконную фабрику в нашей группе осталось только 11 человек. Старики Череховские, как мы их называли, покинули дом накануне вечером и не вернулись. Утром прохожие нашли их замёршие тела возле дома. Они говорили нам, что думают о самоубийстве, потому что не видят никакого смысла так жить и мучиться дальше после того, как потеряли своих двух дочерей в тюрьме. Наши родители пытались выжить, потому что с ними были мы, их дети. Они отчаянно старались сохранить свою и нашу жизнь в этих ужасных условиях, где каждый день проходил в борьбе за выживание.

Мы жили на суконной фабрике в течение нескольких дней, ожидая дальнейших гонений. Наконец, этот день пришел. Нас с другими, примерно тысячу человек, солдаты прикладами выгнали с фабрики и сказали, чтобы мы шли к железнодорожной станции Сортировочная. У нас ещё были сани для детей. Папа тащил их спереди, а все другие взрослые толкали сзади. От фабрики до станции был долгий путь. В течение всего пути солдаты и полицаи подгоняли нас, чтобы мы не отставали от основной колонны. Наконец мы пришли к станции, где уже ждали вагоны для перевозки скота. Солдаты и полицаи заталкивали людей прикладами в вагоны, набивая их так, что люди могли только стоять, тесно прижавшись друг к другу. Нам сказали, что поезд отправится в Березовку. От этой станции люди шли "маршами смерти", подгоняемые румынскими солдатами и украинскими полицаями к местам истребления: Доманёвка, Мостовое, Богдановка. Для нас Слободское гетто было коротким эпизодом в истории преследования, так как мы там находились всего одну неделю.

Гетто Слободка официально существовало до июня 1942 году, но большинство евреев были увезены оттуда к концу февраля 1942 года. Суконная фабрика использовалась в качестве временного накопителя, где власти подготавливали большие группы евреев для дальнейшей транспортировки по железной дороге до станции Березовка. Власти также использовали местную школу и баню для той же цели. Тем не менее, основное Слободское гетто распологалось в огромном здании, которое было до войны студенческим общежитием Одесского института водного транспорта. Там люди размещались в пустых комнатах без отопления, около двадцати человек в одной комнате. Люди спали в одежде на полу, хотя зимой 1942 года было очень холодно, со средней температурой минус 20-30 градусов Цельсия.

Это здание было расположено позади железнодорожного моста, который охраняли румынские солдаты. Охранники проверяли документы у каждого человека, который хотел выйти из Слободки и пройти в Одессу. Некоторые евреи рисковали идти в город, чтобы обменять свои вещи на продукты питания, с помощью паспортов других людей. Другие сумели остаться в частных домах в течение более длительных периодов времени, получая продукты от своих друзей в Одессе. Но каждый день власти формировали новую партию, около тысячи человек, и отправляли её по железной дороге до Березовки и от Березовки перегоняли в лагеря смерти в Доманёвке, Ахмачетке, Богдановке, Балайчуке, Виноградном (Вормс), Градовке (Мюнхен), Карловке и Мостовом.

В своих воспоминаниях о Слободском гетто Аркадий Хасин [5] пишет, что он со своей семьей находился в этом здании бывшего студенческого общежития. Он вспоминает, что в те дни, когда власти готовили новую партию евреев для депортации, во двор въезжало много конных подвод. Румынские солдаты и полицаи тащили несчастных людей на эти подводы. Некоторые пытались спрятаться в туалетах, на чердаках, в подвалах. Но солдаты находили их везде и избивали прикладами. Все здание было наполнено стонами и криками. Но этот крик был гласом вопиющих в пустыне. Никто не мог помочь этим беззащитным и униженным людям. Депортации из этого здания продолжалось до конца апреля 1942 года. Аркадий Хасин со своей семьей был в последней партии, которую угоняли со Слободки. За ними закрылись высокие ворота, и одесское гетто на Слободке почти перестало существовать. Некоторые ещё прятались в частных домах на Слободке, с большой опасностью для себя и своих хозяев. Другие – в ещё существовавшей еврейской больнице, которая открылась на Слободке, когда гетто было охвачено тифом, кровавым поносом и другими инфекционными заболеваниями. Кроме того, больница принимала дистрофических и обмороженных больных, непригодных к дальнейшей депортации. Даже в описанном главном здании гетто верхний этаж был предназначен для больных, и румынские солдаты их не трогали.

1 февраля 1942 года, губернатор Транснистрии Алексяну издал приказ под номером № 35, в соответствии с которым массовое уничтожение евреев на оккупированной румынами территории прекращалось, но все евреи, оставшиеся на Слободке, подлежали эвакуации. Тех, кто остался в живых в концлагерях, разрешалось использовать на различных работах. Администрация также разрешила еврейским врачам, таким как Срибнер, Сушон, Тернер и другим, а также некоторым медсестрам открыть еврейскую больницу, чтобы лечить больных и готовить их к депортации. Чтобы получить такое разрешение от властей, вновь образованный на Слободке еврейский комитет подкупил румынскую администрацию золотом и другими ценными вещами. Это была цена жизни. Иосиф Каплер оставался членом еврейского комитета, а возглавлял комитет тот же Подкаминский, который, благодаря своему умению входить в контакт с румынскими властями, добился от них разрешения на организацию этой больницы.Открытую еврейскую больницу возглавил известный педиатр Одессы доктор Петрушкин. Сам Иосиф Каплер тоже работал в больнице санитарм.

В книге Леонида Сушона «Приднестровье: евреи в аду» [6], опубликованной в Одессе в 1998 году, сказано, что гетто на Слободке закончило своё существование 22 июня 1942 года. В этот день последняя партия евреев, примерно 300 человек, была депортирована. Эта партия состояла в основном из медицинского персонала еврейской больницы, куда также входила и мать Леонида Сушон, Фредерика Сушон-Золотухина. Одесса формально стала полностью свободной от евреев. Некоторые евреи остались, конечно, но они были в постоянном подполье, и жили в ужасе, что их могут обнаружить, как в упомянутых мемуарах Людмилы Калика "820 дней в Подземелье". Эти мемуары очень эмоциональны и драматичны и описывают чудо выживания семьи Калика. Такие чудеса были редки, но они случались. Другим чудом была судьба отца Леонида Сушона, который всю оккупацию пролежал в той же больнице, куда его поместили ещё до войны и где работала врачом его жена Фредерика Сушон. Он стал неподвижен, с серьезной болезнью, в результате пыток во время сталинских репрессий в 1930-е годы. За всё время оккупации никто в больнице не предал его как еврея. Более того, русские друзья посещали и кормили его всё время оккупации Одессы.

Но чудеса со счастливым концом случались с евреями, которым пришлось пережить Холокост в Одессе и пройти через гетто на Слободке, очень редко. Ведь, Слободка была создана в качестве временного гетто для продолжения истребления еврейского населения Одессы. Только на самой Слободке погибло более 5 000 евреев. Как погибали евреи в гетто на Слободке описано во воспоминаниях переживших Холокост: Иосиф Каплер [2], Давид Стародинский [3], Аркадий Хасин [5], Леонид Сушон [6], Леонид Дусман [7] и др.

Не все оказавшиеся на Слободке могли найти место для проживания и платить за него. Как правило, домовладельцы взымали одну немецкую марку с человека за ночь, с ночёвкой на голом полу в неотапливаемой комнате, в которую хозяева набивали по 10-20 человек. Человек, который мог заплатить советскими рублями серебром (каждый рубль был равен четырем немецким маркам), получал индивидуальную кровать. У большинства таких денег не было, а все здания, используемые для временного расселения, оказались переполненными. Многие не могли найти место для проживания и замерзали во время холодных ночей в январе 1942 года. Было много трупов, которые лежали на улицах Слободки и с которых мародёры снимали одежду; никто их не убирал и не хоронил. Но большинство всё же находило крышу над головой на одну или пару ночей, как наша семья, после чего их депортировали со станции Сортировочная до Березовки.

Иосиф Каплер был активным членом еврейского комитета, организовавшего вышеупомянутую еврейскую больницу на Слободке. В своих мемуарах он дает подробную информацию о больнице и о преследовании евреев в так называемом гетто на Слободке. Конечно, больница, организованная еврейским комитетом, сыграла огромную роль в сохранении жизни еврейского медицинского персонала и членов их семей и многих пациентов, которым повезло не быть изгнанными из больницы в течение очень холодной зимы в январе и феврале 1942 года. Всему персоналу больницы румынская администрация обещала, что они будут эвакуированы из Слободки после всех других евреев. В больнице находились не только тяжело больные, но и те, которые были готовы платить не только установленную плату за койку, 10 марок, но значительно больше, чтобы не быть депортированными. Платить должны были не только пациенты, но и весь медперсонал деньгами или ценностями, которые были необходимы для содержания больницы и для подкупа администрации. Больница имела ещё одно преимущество: там всем пациентам и медперсоналу предоставлалась один раз в день горячая пища.

Между тем, каждый день около 1000 евреев изгонялись из Слободки до станции Сортировочная. Сначала их приводили в один из полицейских участков для регистрации с изъятием ценностей и простановкой в паспорте штампа с большой буквой Е, что означало Еврей. Затем их собирали в большую колонну и гнали на станцию Сортировочная. Людей заталкивали в вагоны для перевозки скота, часто без крыши. Многие замерзали во время 6-7-часовой езды до станции Березовка. Даже в вагонах, которые имели крышу, стоявшие у дверей замерзали в дороге. Когда двери открывались, сначала вываливались на землю трупы замерзших. Иногда не было локомотивов на станции, и люди оставались в переполненных вагонах в течение нескольких дней, пока все они не гибли. Затем персонал больницы должен был хоронить все трупы на кладбище.

В больницу приходили и те, кто бежал от депортации со станции Сортировочная. Они рассказывали про ужасы, которые они увидели там. Еврейский мальчик лет десяти спросил у румынского солдата разрешение, чтобы принести ведро воды для людей из его вагона, которые уже много часов томились в ожидании локомотива. Когда мальчик с ведром воды проходил мимо солдата, тот взял ведро и вылил его на голову мальчика. Это было в трескучий мороз, минус 30 градусов, и вода начала сразу замерзать на мальчике. Другим солдатам понравилась эта "шутка", и они начали лить ещё ведра воды на голову мальчика, пока он не перестал плакать и упал замертво, покрытый льдом. Румынские и немецкие солдаты покатывались со смеху. Это была одна из страшных историй, рассказанная очевидцами. Солдаты убили стариков, мужа и жену, потому что те попросили их помочь подняться в вагон. Солдаты убили хромого человека, когда он пытался залезть в вагон. Солдаты убили двух детей, которые отчаянно пытались найти своих родителей. Когда молодая мать оставила ребенка на некоторое время, пока загружала свои вещи в вагон, ребёнок закричал, один солдат вонзил в него шомпол и поднял на шомполе в воздух. Ребенок продолжал кричать вместе с матерью, и кровь растекалась по снегу.Когда ребенок, наконец, умер, солдаты смеялись. После таких трагических историй некоторые врачи, не найдя в себе сил выдержать подобное, кончали жизнь самоубийством.

Изо дня в день росло число самоубийств, количество замерзших на улицах Слободки. Санитары из больницы должны были собирать трупы, до 100 трупов день, и хоронить на кладбище.

Каждый день румынские солдаты и полицаи продолжали выгонять евреев из частных домов и собирали их сначала в школе или на суконной фабрике для формирования новой партии для депортации.Солдаты ставили специальные знаки на домах, которые были очищены от евреев, и так квартал за кварталом.

На улицах солдаты систематически проводили рейды для ареста евреев, которым улица казалась более безопасной, чем нахождение в домах. Люди также прятались в еврейской больнице [2]. Там выстраивались громадные очереди для предварительного осмотра врачом, за что надо было платить полмарки. Люди стояли в очереди и платили просто для того, чтобы скрыться от уличных рейдов. После полудня ожидающие в очереди исчезали, так как в это время уже не было облав, а на следующий день приходили снова. Иногда во время осмотра шёл откровенный торг за койку в больнице. При таксе 10 марок за койку люди были готовы заплатить любую сумму, чтобы получить эту койку и отодвинуть хоть на какое-то время депортацию из Слободки.Чтобы принять больше пациентов, в больнице стали класть по два человека на одну койку. Потом больницу расширили, открыв детское отделение и родильную палату. Большая часть пациентов больницы были действительно очень серьёзно больными людьми. Были больные с гангреной, которых уже нельзя было спасти, так как ни лекарств, ни хирургического отделения в больнице не было. У многих из-за грязи и недоедания на теле, особенно на руках и ногах, были колоссальные раны, фурункулы, но большинство пациентов были тифозными больными. Когда пациент умирал, сразу образовывалась большая очередь ожидавших койку, которые были готовы платить любую сумму, даже золотом, чтобы спастись от депортации. Большинство пациентовбольницы умирали от гангрены и тифа. Было удивительно, что без надлежащих лекарств, бинтов, ватных тампонов, врачи делали всё возможное, чтобы вылечить пациентов с тифом и другими болезнями и даже проводили небольшие операции.

Эта еврейская больница существовала около месяца. 9 февраля 1942 года больница была окружена румынскими солдатами. Начальник гетто, румынский полковник, приказал, чтобы все врачи, санитары и пациенты построились за воротами больницы для дальнейшей депортации в Березовку. Им объявили, что эта еврейская больница ликвидируется, но некоторые врачи, как доктор Петрушкин, и некоторые пациенты переводятся в другую еврейскую больницу, во главе которой был назначен румынский главврач. Большинство же пациентов и персонала, в том числе Иосиф Каплер, были отправлены на станцию Сортировочная для депортации в Березовку.

Пока эта новая и большая еврейская больница продолжала существовать, так же продолжало существовать и само еврейское гетто на Слободке, и администрация продолжала депортацию евреев, в том числе из этой больницы тоже. Основной задачей прежней и новой еврейских больниц с точки зрения администрации была подготовка больных для депортации после их выздоровления. Конечно, среди пациентов старой больницы некоторые были здоровы, те, которые заплатили много денег. Эти деньги и золото были использованы для подкупа администрации. Тем не менее, администрация проводила периодические рейды, требуя новых партий "выздоровевших" евреев для депортации. Врачи и сотрудники были в очень сложной ситуации.Выполнение таких требований означало, что врачи должны были послать собственных пациентов на смерть. Они боролись за жизнь своих пациентов, помогали им выздороветь, а потом своими руками должны были отправлять на уничтожение. Тем не менее, не выполнить такое требование администрации означало уничтожение самой больницы со всеми остающимися пациентами и медицинским персоналом. Это относилось как к старой, так и к новой больнице. Нет слов, чтобы описать страдания врачей и ужасы тех, которым предстояло покинуть больницу. Некоторые врачи не могли выдержать эти страдания и уходили в этапы вместе со своими пациентами. Так ушёл известный одесский доктор Петрушкин, профессоры Адесман, Бланк и другие божьей милостью врачи [7].

Глава 6

От Березовки до Доманёвки

Мы прибыли на станцию Березовка поздно ночью. Вдоль всего поезда, составленного из вагонов для перевозки скота, в которых нас везли, горело множество больших костров. Полицаи стали орать, чтобы люди прыгали из вагонов. Некоторые в отчаянии прыгали прямо в костры, и никто не пытался их спасать. Такая была задача у властей: уничтожить как можно больше евреев, ставя их в невыносимые условия.

Все члены нашей семьи благополучно прыгнули на землю, но когда отец выгружал наши большие сани, они попали в костёр вместе с подушками и одеялами. Отец пытался спасти хоть что-то, но полицаи прикладами отогнали его от костра. Они торопили всех отставших и приказывали им догонять основную колонну, которая была быстро сформирована из оставшихся в живых, и так же быстро ушла в темноту.Кроме нашей семьи, было еще несколько других семей с детьми, которые также тщетно пытались догнать основную колонну.

Мы шли всю ночь, и утром пришли в какое-то село, страшно промёрзшие, так как это было в середине января 1942 года. Мама постучала в ближайший дом и попросила согреть хотя бы детей. Хозяева этого дома сразу позвали полицаев, которые были готовы всех нас расстрелять на месте. Мама отдала им свой большой шёлковый шарф, а отец дал им кое-что из своих парикмахерских инструментов. Другие семьи тоже чем-то откупились от полицаев, и те разрешили нам всем догонять основную колонну, которая была уже в селе Сиротское.

Идти вне колонны было очень опасно, так как полицаи имели приказ убивать всех, кто отстаёт от основной колонны. Как только мы покинули это злополучное село, где нам повезло остаться в живых, два других полицая на лошадях стали нас подгонять, чтобы мы шли быстрее.Все пошли быстрее, кроме нашей бабушки, которая всё время отставала. Полицаи видели это, и один из них навёл на неё ружьё. Тогда моя тётя Циля, мамина младшая сестра, которая была очень красивой, заслонила бабушку, думая, очевидно, что полицай не станет убивать такую молодую и красивую женщину. Но полицай выстрелил в Цилю, даже не посмотрев, кого он убивает.

Это была первая потеря в нашей семье. Полицай был настолько разозлён поступком Цили, что даже не разрешил нам подойти к ней попрощаться. Он предупредил нас, что если за час мы не доберёмся до Сиротского, куда он едет, то на обратном пути он всех нас убьёт. Нас обуял смертельный страх, и мы все стали бежать. Мои родители держали на руках моих младших братиков, Толика и Владика, а я бежал сам, едва поспевая за взрослыми. Хотя мы бежали изо всех сил, мы видели, что другие, оставив своих детей на снегу, опережали нас.Многие семьи, глядя на своих полуживых детей, бросали их в надежде на то, что их подберут местные жители. Кое-кого из детей местные жители действительно подбирали, но большинство детей лежали на снегу голыми, похожими на больших пунцовых кукол. С них сняли одежду те же местные жители. Это было страшное зрелище, и, глядя на этих брошенных замёрзших детей, мои родители ещё крепче прижимали к себе своих малышей. Но из-за детей и нашей бабушки наша семья всё время отставала, и родители приходили в отчаянье, не зная, что предпринять.

Вдруг мама увидела запряженную лошадью телегу и стала упрашивать едущего на ней крестьянина подвезти нас до села Сиротское. Она обещала этому крестьянину отдать одежду - свою и моего отца. Тот согласился и позволил всей нашей семье, теперь уже состоящей из 8 человек, сесть в его телегу. Как только телега тронулась, мы увидели тех двух полицаев на лошадях, один из которых убил нашу тётю Цилю. Полицаи ехали нам навстречу. Они посмотрели на нас, сидящих в телеге, но ничего нам не сделали. Потом мы услышали выстрелы. Это полицаи убивали евреев, которые ещё тащились по дороге позади нас. Мудрое решение мамы спасло нам жизнь.

Когда мы доехали до Сиротского, отец зашёл в барак, где разместилась наша колонна, которую мы никак не могли догнать после прибытия на станцию Березовка, снял свой костюм и, оставшись в нижнем белье, передал его крестьянину. Тот потребовал также одежду моей мамы. Она тоже зашла в барак, сняла свою одежду и, обернувшись мешковиной, отдала ему одежду. Получив два обещанных костюма, крестьянин разрешил всей нашей семье выгрузиться из телеги. Я думаю, что он просто держал остальных членов семьи – особенно нас, детей, – в качестве заложников – на тот случай, если родители не выполнят своё обещание.

После этого мои родители стали проверять, в каком состоянии находятся дети. К своему ужасу они обнаружили, что я почти замёрз. В телеге родители держали моих младших братиков на руках и как-то согревали их, а я во время всей поездки сидел в телеге один и замёрз так, что потерял сознание. Мама стала страшно кричать и трясти меня, потом растёрла меня снегом, но я всё равно не приходил в сознание и еле дышал. Тогда мама разорвала свою нижнюю одежду, раздела меня и прижала к своему телу. Постепенно я стал согреваться и пришёл в сознание. Таким образом, мама дала мне жизнь во второй раз. Но она сама сильно простудилась и после этого она ещё очень долго кашляла.

Решение румынских властей о создании временного еврейского гетто на Слободке с изгнанием евреев из Одессы в лютые морозы января 1942 года с последующей транспортировкой их по железной дороге до станции Березовка и далее пешим переходом в 100 км до Доманёвки диктовалось соображениями уничтожения как можно большего числа евреев естественным путём. Во-первых, выбор Слободки как ближайшего пригорода Одессы, куда в основном евреи могли дотащиться пешком под градом издевательв и унижений. Слободка была расположена так, что выйти из неё можно было только под железнодорожным мостом, и этот выход постоянно охранялся румынскими солдатами, т.е. создавался эффект ловушки, куда можно войти, но нельзя выйти. Во-вторых, Слободка находилась относительно недалеко от железнодорожной станции Сортировочная, откуда евреев транспортировали до Березовки. В-третьих, вся территория от Березовки до Доманёвки была населена немецкими колонистами, которые полностью поддерживали Гитлера в вопросе о полном уничтоженни евреев. В сёлах, где проживали немецкие колонисты, были созданы так называемые отряды самообороны, которые в период с момента оккупации до конца 1942 года уничтожили 100 000 евреев, прогоняемых через их сёла [1].

Кто такие были немецкие колонисты? Немцы проживали на территории России с 16-го века. Они жили на территории всей Российской Империи, включая Украину. По переписи населения 1914 года немцев, проживающих в Россиской Империи, было 2 миллиона, и в 1989 году немцев, проживающих в Советском Союзе, также было 2 миллиона. По переписи населения 2001 года 33000 немцев проживало в Украине. Эти цифры показывают, что немецкое население в России и в Украине оставалось стабильным. Мы на себе убедились, насколько опасным для евреев было наличие немецких колонистов в Украине. То первое село, в которое мы попали после прибытия в Березовку, тоже населяли немецкие колонисты. Они убили мою тётя Цилю и готовы были убить всех нас.

Как я уже писал выше, товарными составами евреев транспортировали из Слободки до станции Березовка, откуда мы должны были идти в колонне около 100 км. до небольшого города Доманёвки. До войны Доманёвка была районным центром Николаевской области и после её оккупации в августе 1941 года стала местом массового расстрела евреев, куда их сгоняли со всех оккупированных территорий. По плану новых властей Доманёвка должна была стать и нашим последним местом, где всех дошедших туда евреев тоже должны были уничтожить. Власти специально разработали этот маршрут, считая, что большинство евреев должно было погибнуть в этих переходах при экстремальных морозах зимы 1942 года и практически без еды и воды.Мы питались только тем, что прихватили с собой со Слободки.

В первый день нашего перехода от станции Березовка, когда мы старались догнать нашу основную колонну, мы видели на снегу много трупов, а дети лежали без одежды как пунцовые куклы. Одежду с них мог сорвать ветер или могли снять местные жители.

Крестьянин, который нас подвозил до села Сиротское, показывал нам временные крематории, где сжигались трупы погибших при переходах из предыдущих колонн. Мы сами обратили внимание на некоторые избы, из которых валил густой чёрный дым со смрадом. Так как мы шли позади колонны и в дневное время, то могли видеть значительно больше, чем люди в колонне, которых гнали в первую ночь после Березовки.

После села Сиротское мы уже не отставали от колонны, совершая переходы в дневное время и ночуя в деревнях. С каждым днём людей в нашей колонне оставалось всё меньше и меньше. Тех, кто отставал, полицаи расстреливали без предупреждения. Утром после ночёвки в свинарниках на голой земле не все поднимались, а некоторые от безысходности продолжали лежать, пока их не пристреливали. Но большинство, как и наша семья, продолжали бороться за жизнь.

В одной деревне крестьяне, видя наше бедственное положение: замотанные в мешки и тряпки с еле переставляемыми от усталости и голода ногами, выделили несколько подвод, на которые усадили детей и стариков. В одной подводе сидели мы, трое братьев, и наша бабушка.Мой младший брат Анатолий сидел на краю телеги и каким-то образом выпал. Мы увидели его уже бегущего за телегой. Он носил зимнюю шапку с длинными развевающимися ушками. По этой шапке мы с бабушкой его узнали. Его также заметили родители, которые с колонной были впереди нашей телеги, но ничем не могли ему помочь. Хуже, что его увидел полицай, сидевший в нашей телеге. Он решил позабавиться и стал стрелять по бегущему ребёнку. Он стрелял несколько раз, но не попал; Толик продолжал бежать. Тогда полицый решил проявить милость и велел остановить телегу, пока Толя догнал нас и сел в неё.

Потом этот полицай решил отыграться на мне. Когда телега проезжала вдоль колонны, я увидел родителей и прыгнул к ним из телеги. Полицай сильно рассердился на меня за дерзкий поступок и, когда папа опустил меня на землю, грубо выругался и выстрелил в меня.Я слышал, как пуля просвистела возле моего уха, и от перепуга упал. Мама издала пронзительный крик и схватила меня на руки. От её крика я открыл глаза и почувствовал, что живой. После этого случая родители держали меня при себе, считая, что так будет для всех лучше.

Через несколько дней мы, наконец, пришли в Доманёвку.

Депортация евреев со Слободки в скотских вагонах зачастую без крыши и дверей, а иногда простаивание составов в ожидании паровоза и последующий марш смерти от Березовки до Доманёвки привели к гибели несколько десятков тысяч евреев. Я описал наш переход, концетрируясь только на сугубо личных воспоминаниях. Чтбы представить наиболее полно этот переход я привожу воспоминания других авторов, также переживших Холокост в Одессе.

Леонид Дусман [7] вспоминает, что они были депортированы из Слободки в начале февраля 1942 года, на 3 недели позже нас. Он вспоминает, что их выгнали из больницы на Слободке в конце января 1942 года после самых холодных январских дней с морозом до минус 30 градусов, как это было с нами.

На станции Одесса-Сортировочная их затолкали в товарные вагоны настолько плотно, что можно было только стоять. Плотно прижавшись, люди согревали друг друга. Дорога длилась 7-8 часов. Его мать требовала, чтобы он всё время шевелил пальцами ног, притоптывал, переступал с пяток на носки и обратно. Она также периодически била его ноги своей ногой, что было больно, но этим она спасала его ноги от онемения и обморожения. Когда их выгружали в Березовке, Леонид, которому было 11 лет, сумел выпрыгнуть на насыпь и не упасть. Его поразило, что румынский офицер протянул руки его матери, чтобы помочь ей выбраться из вагона. Это в то время, когда выгрузка из вагонов была очередным издевательством и поводом для расправ и побоев, т.к. сойти по наклонной узкой и шатающейся доске было крайне трудно. Падения, ушибы, переломы были неизбежны. Упавших били; кто не смог подняться –пристреливали. В вагонах остались трупы умерших и замёрзших в пути, в основном стоящих у дверей и окон. Заметно поредевший этап угнали в ночь, в неизвестность.

Их гнали всю ночь и весь следующий день; голодных и замёрзших.Ночью Леонид провалился в яму с водой и вымок по колено. Мама его вытащила, и они продолжали идти. Отстать или остановиться означало смерть: или пристрелят, или уснёшь на морозе. Но, усыпая на морозе, уже не чувствуешь холода и голода. Становится приятно и сознание уходит, несколько минут и конец. Он падал на снег, не хотел идти, только спать. Тогда мать яростно растирала его лицо снегом, не обращая внимания на его крики и стоны. Лицо начинало гореть, потом наступала апатия, и он шёл. Так его спасала его мама, как наверное наша мама спасала нас.

К концу дня этап добрался до деревни Сиротское (сегодня это Зеленый Гай), и их загнали в полуразрушенный свинарник. Они могли сесть и лечь на землю, покрытую грязным снегом вперемешку с замёршим помётом свиней. (Очевидно, что через 3 недели после нашей депортации из Слободки у них была такая же ситуация, что и у нас: за сутки дойти от станции Березовка до деревни Сиротское).

Далее Леонид вспоминает как мать спасала его ноги после того, что он провалился в яму с ледяной водой. Снять валенки было невозможно, они смёрзлись с одеждой, и ноги находились в ледяном панцире. Мать разрезала валенки и по кускам отдирала их от ног. Потом ноги стала сильно растирать снегом. Когда он почувствовал боль, а затем теплоту, они поняли, что ноги, хотя и обмороженные, но живые. Потом они съели по замёрзшему чёрному сухарю и крохотному кусочку сахара. Когда их выгнали из больницы в этап, у них в котомках было несколько чёрных солдатских сухарей и несколько кусков сахара-рафинада. Сахар использовали только тогда, когда мутилось сознание от голода или полного упадка сил. Только в этом случае разрешалось пососать сахар. Это было общим правилом для всех, кто сумел пережить Холокост.

Чтобы не замёрзнуть, мать Леонида подложила под себя котомки, а его положила на себя и обняла, и они укрылись тонким фланелевым одеялом, чтобы как-то согреться дыханием. Утром, когда крики конвоиров вывели их из оцепенения, они очнулись задубевшие, но живые. Мать растёрла его и себя снегом и дала ему кусочек сахара. Их построили, и этап двинулся дальше. Десятки людей остались замёрзшими на земляном полу свинарника.

Новый день не отличался от предыдущего, только идти ему с обмороженными ногами, обмотанными тряпками, было ещё больнее. Он падал обессиленный, сон одолевал его, и в этот момент ему становилось хорошо, и он не думал о смерти. Мать тянула его, заставляя подняться и отвлекала его рассказами о брате и отце, которые воевали на фронте. Потом, будучи взрослым, он осознал, каких трудов, нервов, материнского самопожертвования и героизма стоило матери провести его по этапу и не потерять. Это относится ко всем матерям, которые на этапе сохранили своих детей, и в первую очередь, к нашей маме, сумевшей на этапе сохранить нас, троих малышей. Но были, и такие, кто бросал своих детей.

Этап гнали по дороге, проходящей через сёла, и местные женщины выходили на дорогу и подавали им горячую вареную картошку, куски хлеба или горячей мамалыги; кто-то предлагал обмен продуктов на вещи, но не выдерживал, глядя на замёрзших, измождённых людей, особенно детей, и отдавали продукты просто так. К сожалению, достаточно много было мерзавцев и мародёров, которые отбирали у людей последнее и издевались над беззащитными молодыми женщинами. Леонид вспоминает, как на пути из Сиротского на Мостовое одна добрая крестьянка дала ему несколько горячих картофелин в озябшие руки, и он их не ел, а грел руки, пока картофелины не остыли, а потом вместе с мамой они их съели. На этом же пути румынский солдат-ездовой по просьбе матери посадил их и ещё несколько детей на свою подводу и довёз до села Мостовое. Боясь наказания, солдат высадил их на околице села. Счастливый случай спас их от расстрела в Мостовом. Этап разделили на две группы. Одну группу оставили в селе, а другую погнали дальше. Леонид с матерью попали во вторую группу, невзирая на слёзные просьбы оставить их в Мостовом. Оставшихся тамночью расстреляла прибывшая зондеркоманда. Они узнали об этом в Доманёвке от случайно уцелевших людей. Их скорбный путь от Березовки до Доманёвки продолжался трое суток.

Я привёл воспоминания Леонида Дусмана, который был старше меня (ему было 11, а мне 7 в то время), и он лучше помнил, с большими подробностями, этот знаменитый марш смерти от Березовки до Доманёвки. Многие эпизоды из его воспоминаний повторяли происходившее на нашем марше тремя неделями раньше. Я также обморозил ноги, и мне также очень трудно было ходить, и также наши родители героически спасали нас, троих детей, на этом марше. Леонид Дусман издал книгу о Холокосте в Одессе “Помни! Не повтори!” [7], которая была опубликована в Одессе в 2001 году. Ранее, в 1991 году, в Одессе была опубликована книга Давида Стародинского “Одесское гетто. Воспоминания” [6] , в которой он вспоминает их марш смерти, начавшийся на Слободке 8-го февраля 1942 года. Давиду в то время было уже 17 лет, и, конечно, он лучше помнил свой этап.

На станции Сортировочная их затолкали в товарные вагоны так тесно, что даже стоя разместиться было трудно. Все стояли, тесно прижатые друг к другу. Среди евреев оказалась одна русская женщина. Она сопровождала своего 10-летнего сына, у которого отец был евреем. Фашисты не делали исключения даже для таких детей. И мать отправилась со своим ребёнком, чтобы, если удастся, спасти его или разделить его судьбу.

Через некоторое время люди устали стоять и пытались сесть, а это сделало давку в вагоне совсем невыносимой. У людей появились естественные потребности, и они стали оправляться, как могли. Поздним вечером состав остановился на станции Березовка. Всех выгнали из вагонов и в окружении вооружённых солдат и полицаев погнали в неизвестном направлении. Конвоиры вели себя очень агрессивно и избивали всех, не щадя ни стариков, ни детей.

Во время этапа наступила оттепель, снег частично стаял, и дорога была покрыта водой. Ноги проваливались в сугробы и воду, и двигаться было очень трудно, особенно пожилым людям и детям. А солдаты подгоняли палками и выстрелами. Колонна растянулась на добрый километр. Вдруг идущие впереди колонны остановились и начали кричать. Дорогу преграждал овраг, наполненный водой. Люди оказались по пояс в ледяной воде. А солдаты продолжали гнать людей через эту воду. В эту ночь многие остались лежать в заснеженной степи. Кого пристрелили, кто просто не мог выдержать тяжёлых испытаний.

Они шли всю ночь. Колонна растянулась: не видно было ни головы, ни хвоста. Охраны тоже не было видно. Только сзади каждый раз раздавались выстрелы. Утром им сделали остановку в селе Мостовое, чтобы подтянуть растянувшуюся колонну. Местные жители рассказали, что в их школе находится большая партия евреев из Одессы. Они стали просить, чтобы их оставили в этом селе. Потом Давид узнал, что всех евреев, находившихся в этой школе, расстреляли немцы. За селом находился глубокий овраг, на дне которого немцы разожгли большой костёр. Несколько сот евреев ждали своей участи. Их подводили партиями к краю оврага, раздевали, расстреливали и сбрасывали в огонь. Детей бросали в огонь живыми.

Этап, в котором шёл Давид, продолжал свой путь от одного села к другому, пока они, наконец, добрались до села Доманёвка.

По воспоминаниям Иосифа Каплера [2], который был депортирован из Слободки 9 февраля после закрытия еврейской больницы, на следующий день после депортации Давида Стародинского и через месяц после нашей депортации. Их поезд прибыл не на станцию Березовка, а на предыдущую станцию Рауховку. После построения их погнали в направлении на Березовку. Тёмная ночь, не видно дороги, ноги всё время попадали в лужи с растаявшим снегом, ботинки полны ледяной водой. Ноги с трудом передвигались, но идти надо было быстро, как требовали конвоиры. Старики отставали, падали, и их расстреливали. Бесконечно тянулась дорога, бесконечно длилась ночь.

Раздалась команда конвоиров идти медленней, так как они решили устроить грабёж на ходу. Подходили к каждому, ощупывали мешки, карманы и велели выкладывать ценности. У одного забрали парикмахерские инструненты (слава богу, что такие инструменты мог сохранить мой отец, и они помогли нам выжить), у другого забрали немецкие марки, у третьего туалетное мыло и кошелёк с деньгами, у четвёртого ботинки из мешка, кольцо, бумажник с марками. Кто-то пытался протестовать, но получил несколько ударов прикладом с угрозой расстрела, и отдал шерстяную фуфайку, бельё и марки. Грабёж продолжался до самой Березовки.

У Березовки остановились, сменился конвой из румынских солдат, которые погнали их в обход Березовки. Свежие солдаты погнали измученных людей быстрым шагом. Начался туман, снег таял всё больше, и дорога превращалась в месиво. Ноги погружались всё глубже, и их трудно было вытягивать. Ныли спина, поясница и руки от тяжести рюкзака и небольшого мешочка с едой, принадлежащего соседке по колонне. Женщина несла на руках двухлетнего ребёнка, который плакал и просил хлеба. Когда ребёнок заплакал громче, подошёл конвоир, выдрал из рук матери ребёнка и отшвырнул его далеко от колонны на землю. Ребёнок заорал от боли, мать бросилась к нему. Тогда солдат застрелил и мать, и ребёнка.

Аналогичная история произошла с моей тётей Соней, у которой наша семья жила во время усиленной немецкой бомбардировки нашего района Одессы, прилегающего к порту. Муж тёти Сони был на фронте, и она с тремя детьми, девочками Мери и Лилей моего возраста и мальчиком Мишеькой, которому было несколько месяцев, прошла тоже через тюрьму, Слободку, и также в январе 1942 товарным вагоном была доставлена в Березовку. Её дочь Мери, находясь в Америке, опубликовала свои краткие воспоминания [9] о своём Холокосте, то, что она сама помнила, так как ей тогда было уже 6 лет. После прибытия в Березовку их построили в колонну и погнали в ночь. Она помнила ругань конвоиров, стоны избиваемых, выстрелы. Они пошли в темноту, держась за мамино пальто. Туманный рассвет не развеял страх. Немцы и полицаи стреляли в тех, кто отставал, и в тех, кто от усталости падал на снег. Тётя Соня остановилась на минуту, сняла с себя платок, чтобы укутать плачущего младенца. В это мгновение подбежал немец, вырвал у неё из рук ребёнка и, сделав несколько прыжков, оказался на обочине. Не задумываясь, он размахнулся и ударил белый свёрток о дерево! Глухой звук и отчаяный вопль тёти Сони. А палач подбежал к костру и бросил в него может ещё живого ребёнка. У тёти Сони подкосились ноги, она задыхалась от рыданий и слёз. Все застыли в оцепенении, но окрики полицаев заставили всех продолжать движение. Рядом идущие женщины подхватили под руки тётю Соню и потащили вперёд её детей Мери и Лилю, приговаривая, что тётя Соня теперь должна жить, чтобы сохранить жизнь оставшихся детей.

Иосиф Каплер описал ещё и другие злодеяния конвоиров и тяжкие испытания, выпавшие на долю людей этого марша смерти по дороге в Доманёвку. Конвоиры расстреливали всех, кто отставал от основной колонны, а потом их грабили. На следующую ночь они остановились в какой-то деревне, где им разрешили разместиться в грязном бараке без окон и дверей. Люди были настолько измучены, что моментально провалились в сон. Вдруг Иосиф услышал, что люди кричали на конвоиров, которые стали грабить спящих. После того как конвоиры расстреляли на месте нескольких протестующих, остальные замолчали.Утром на земле барака остались лежать не только убитые ночью, но также много замёрзших за ночь. Поредевшая колонна продолжала двигаться в направлении Доманёвки.

На следующий день на их марше смерти произошло ужасное событие. Конвоиры продолжали убивать отстающих, особенно стариков и женщин с маленькими детьми, которых эти зверюги издевательски принуждали бросить детей или быть расстрелянными вместе с детьми.Иосиф старался держаться всё время в середине колонны, чтобы меньше привлекать к себе внимание конвоиров. Вдруг он увидел, что одна близко идущая женщина упала, и её дочь лет восьми стала кричать о помощи, объясняя, что её мать страдает от болезни сердца. Иосиф имел при себе какие-то лекарства, которые он прихватил ещё из еврейской больницы, и попытался как-то помочь этой женщине. Тут же к нему подскочил румынский солдат, выбил из его рук лекарство и забрал его торбу, нанося Иосифу удары прикладом по спине и голове. Когда Иосиф упал, подскочившие другие солдаты отчаяно били его ногами.

В середине дня группа немецких солдат на лошадях остановила их колонну и отобрала сотню людей якобы для какой-то работы. Они привели этих людей к глубокому оврагу, заставили раздеться, сбросили в овраг и засыпали живых людей землёй. Немцы смеялись над ужасными криками заживо погребаемых. Некоторые ещё пытались выбраться из-под земли, но немцы разбивали им головы прикладами и лопатами, насыпали ещё земли и утрамбовывали своими сапогами. Местные крестяне видели эту ужасную экзекуцию, и потом рассказали об этом Каплеру. Остальная колонна, в которой шёл Каплер, продолжала двигаться в сторону Доманёвки. Чем ближе они подходили к Доманёвке, тем больше трупов они видели на снегу.

Иосиф Каплер, уже находясь в Доманёвке, услышал рассказ одной женщины, которая стала свидетелем ещё одного страшного преступления немцев на марше смерти по дороге на Доманёвку. Эта женщина пряталась на чердаке в деревне Мостовое, и она видела с этого чердака много людей, знакомых ей по еврейской больнице на Слободке. Среди них она узнала профессора Петрушкина со своей семьёй, докторов Бланк, Файнгерш, Рубинштейн и Подкаминского, который был председателем Еврейского Комитета сначала в Одессе, потом на Слободке. Он же организовал первую еврейскую больницу на Слободке. Всех их выгнали в очередной этап из Слободки в марте 1942 года. Когда они дошли до деревни Мостовое, то смогли с помощью покупа договориться с местной администрацией о создании как бы местного гетто в этом селе, и разместились в местной школе. Там их было около 500 человек. Последующие этапы знали об этом местном гетто, и просили своих конвоиров разрешить им остаться в этом селе. Но их гнали дальше, что помогло некоторым из них выжить.

17 марта 1942 года в эту школу ворвались немецкие колонисты с подразделением СС, выгнали всех из школы, прогнали по деревне (именно это видела женщина, которая пряталась на чердаке) к ближайшему за деревней рву и там всех расстреляли. Когда их гнали через деревню, кому-то удалось сбежать. Одним из них был Илья Мармештейн, на которого ссылается Леонид Сушон [6] в своих воспоминаниях. Эта дата, 17 марта 1942 года, считается датой гибели профессора Петрушкина и других, кто был с ним в этом этапе.

Ситуация на дороге смерти изменилась поздней весной 1942 года. По приказу румынского короля Михая, продублированному губернатором Транснистрии Алексиану, румыны должны были прекратить массовое уничтожение евреев. Оставшиеся евреи должны были содержаться в концетрационных лагерях и использоваться на тяжёлых работах.

По воспоминаниям Аркадия Хасина [5], о котором я писал выше, он был в последней депортационной партии из Слободского гетто. Он там находился в главном здании гетто в бывшем студенческом общежитии Водного института. Их выгнали из Слободки в конце апреля 1942 года, и Слободское гетто перестало существовать. Их везли на станцию Сортировочная на подводах, в отличие от нас, которых гнали пешком с малыми детьми несколько километров в лютую январскую стужу. За их подводами бежали мальчишки, свистели и бросали в них камни, давая им почувствовать, что они изгои. Местные жители останавливались и печально смотрели им вслед, как будто провожая их в последний путь. В Березовку их везли в грязных товарных вагонах. В Березовке их встречали полицаи с кнутами в руках и винтовками за спиной. Полицаи сразу проверили их котомки, забирая то, что им приглянулось. Потом их построили в колонну, которая вскоре растянулась на целый километер. В конце колонны, как обычно, были женщины с детьми и пожилые люди. Но их не расстреливали, как это было раньше на нашей дороге смерти.

Аркадий видел, как, спотыкаясь и падая, теряя пенсне, плёлся в колонне профессор Срибнер. Его поддерживал и помогал искать в пыли пенсне адвокат Мозберг. Шёл, поддерживая больную жену, директор школы Штеренштейн. В этой школе Аркадий учился до войны. По мере приближения к селу Мостовое людей всё больше сковывал страх: они знали, сколько евреев погибло возле этого села. Аркадий слышал, как одна маленькая девочка просила свою маму взять её на руки и понести хоть немножко в последний раз, так как их всё равно скоро всех убьют. Женщина в отчаянии прижала девочку к себе, но вскоре объявили привал. Полицаи пошли в село поесть, оставив своих сыновей с кнутами охранять этап. Но никого не убивали, так как действовал приказ от самого румынского короля Михая Первого и губернатора Транснистрии профессора Алексяну. По этому приказу запрещались к этому времени массовые и беспричинные убийства евреев, которые должны были содержаться в концлагерях и использозоваться на тяжёлых работах.

Колонна продолжала свой путь по жаркой безводной степи, пока не достигла деревни Семихватка возле Доманёвки. Там они учились сельскохозяйственным работам. Кто не справлялся с этими работами, отсылались в Доманёвку и Карловку. Семьи с маленькими детьми и пожилые люди отсылались в самый страшный концлагерь в Ахмачетке, который считался лагерем смерти и где люди в основном умирали естественным путём. Так писал Аркадий Хасин в своих воспоминаниях.

Страшно вспоминать, что мы находились в Ахмачетском концлагере с мая 1942 года по март 1944 года, почти 2 года, и, конечно чудом там выжили. Ахмачетский концлагерь, где смерть косила людей и где мы потеряли половину семьи, является подтверждением того, что, невзирая на прекращение массовых казней, евреи в концлагерях продолжали погибать от голода, холода, болезней, тяжёлого труда, побоев и насилий. Но до Ахмачетского концлагеря нам в течение ещё почти 4-х месяцев предстояло пройти через много страданий и удалось выжить в Доманёвском концлагере.

Глава 7

Доманёвский Концлагерь

В Доманёвке мы увидели массу измождённых евреев, прикрытых тряпками и мешковиной. Они выглядели ужасно, и мы наверное выглядели не лучше их. Люди старались как можно больше рассказать о себе, но самое главное, что всех волновало, это то, что в Доманёвке, начиная с её оккупации 5 июля 1941 года и до текущего января 1942 года, было уничтожено огромное количество евреев. Все опасались, что власти здесь собирают евреев для того, чтобы всех уничтожить.

Люди также нам советовали как можно быстрее найти место, где мы могли бы находиться, иначе нас погонят на “Горку”, окуда никто не возвращается. Действительно, большинство людей из нашего этапа местные полицаи погнали на “Горку” и разместили в бывших свинарниках. Нам удалось забежать в какой-то полуразрушенный дом, который, судя по оставшемуся оборудованию, оказался бывшим роддомом. Вскоре этот дом был уже перенасселён другими еврейскими семьями. В доме было две комнаты, в большей из которых каждая семья заняла небольшой участок пола, а другую комнату мы отвели под туалет. Туда же складывали трупы, так как люди умирали каждый день от болезней, особенно от тифа, и, конечно от голода и холода. Моя мама тоже заболела тифом, но какое-то чудо помогло ей побороть эту болезнь.

Мы жили в Доманёвке до начала мая 1942 года. Мы получали какой-то паёк за работу взрослых членов семьи и обменивали вещи на продукты. Родители в основном ходили в мешковине, да и на нас, детях, одежды почти не оставалось: всё было выменяно на еду. Местные крестьяне брали любую одежду в обмен на продукты, а иногда и так кое-что давали, видя наше бедственное положение.

Наш младший братик Владик заболел какой-то болезнью, которую мы называли «чёрной», так как он чернел с каждым днём. Владик болел целый месяц и ему становилось всё хуже и хуже. Ему было так плохо в последние дни его жизни, что маму даже не гнали на работу. Она обменяла последние свои трусы на кружку молока, но это его не спасло. Он умер 8-го мая 1942 года. Ему было всего три с половиной года. Мама страшно плакала и кричала, когда его с другими трупами погрузили на подводу и повезли на «горку» для захоронения в общей могиле. В нашей семье осталось только 7 человек.

Во время нашего пребывания в Доманёвке все взрослые в основном работали на строительстве дорог, получая за это мизерный паёк в виде небольшого количества муки. Власти понимали, что прожить с семьями на этот скудный паёк невозможно, но в этом и была их задача: изнурительным трудом при нищенском питании вызвать естественную смерть как можно большего количества евреев. При таком подходе ежедневно от 5 до 10 подвод везли трупы людей на «горку». Люди, жившие в бараках на «горке», должны были рыть глубокие траншеи и хоронить в них умерших. Это была их работа, за которую они получали паёк в виде муки.

Старожилов даже из нашего этапа становились всё меньше и меньше, но каждый день прибывал новый этап, и эти люди заселяли места умерших и продолжали делать их работу. Наша семья тоже вряд ли смогла бы выжить в этой карусели смерти, если бы не парикмахерская работа папы. Как-то он предложил одному румынскому солдату побрить его. Солдат согласился и забрал папу в комендатуру. Он там работал до позднего вечера, а мы, конечно, волновались. Когда он, наконец, вернулся, то принёс большой кусок баранины. Румыны зарезали барана, и кусок от него дали отцу за его работу в течение целого дня. Все вокруг завидовали нам. Маме надо было приготовить эту баранину. Она соорудила плиту из двух кирпичей, налила в жестянку воду и сварила этот кусок мяса, без соли и специй, но всё равно это был праздничный обед для семьи.

После первой работы в комендатуре отца стали туда брать, по крайней мере, один раз в неделю, вместо обычной работы на строительстве дороги. После каждого дня в комендатуре он приносил какую-то еду, что было спасительным дополнением к мизерному пайку.

Мой отец всегда был очень общительным. Перед войной у него была большая записная книжка с анекдотами, шутками и всякими смешными историями. Он так часто пересказывал эти анекдоты и истории, что уже знал их наизусть. Эта его книжка, конечно, пропала во время гонений, но отец помнил её содержание и быстро завоёвывал расположение незнакомых людей. Также он завоевал расположение румын, которых стриг и брил. Не было проблем с языком: за 8 месяцев оккупации мы выучили что-то по-румынски, а они научились что-то понимать по-русски. Как я уже упоминал, отец в юные годы был драматургом, и его последняя пьеса была принята к постановке самим Соломоном Михоэлесом. Но в голодные 1930-е отец стал парикмахером. Эта его профессия помогла нашей молодой семье выжить не только в те далёкие годы, но остаться живыми во время Холокоста.

Благодаря профессии отца и его общительному характеру, а также оптимизму моих обоих родителей, которые отчаянно боролись за жизнь семьи, находя выход из самых безнадёжных ситуаций, мы выжили. В это же время люди вокруг нас умирали. Смерть стала обыденным явлением. Каждое утро со всех сторон раздавались душераздирающие крики оставшихся членов семей, располагавшихся вокруг нас. Мы только месяц прожили в том первом домике, потом из-за антисанитарного состояния, так как одна комната использовалась для туалета, там оставаться стало невозможным. Мы должны были переселиться в клуб, где уже жили сотни других семей. Здесь в клубе мы увидели весь ужас политики оккупантов: обречь весь Доманёвский концлагерь на естественное вымирание.

Умирали люди не только от голода, но и от еды, которая им случайно доставалась. Как-то во время еды к нам подошла девочка лет 6-7 и стала жадными глазами смотреть на нашу еду. Маме стало жалко эту девочку и она спросила, где её мама. Девочка ответила, что мама умерла, и она осталась с бабушкой. Мама дала ей что-то поесть. Утром мы услышали крики её бабушки: девочка умерла в страшных муках от заворота кишок. Люди, которые не ели много дней, были обречены: любая еда могла только ускорить их смерть. Но эти люди продолжали ходить по лагерю как тени: одни тощие как скелеты, другие, наоборот, распухшие до неимоверных размеров. Все они искали что-нибудь поесть, не сознавая, что эта еда будет для них последней.

Голод, холод и болезни косили людей. В основном болели тифом, который разносился тифозными вшами. Вши и блохи мучали нас и днём и ночью. Каждый раз по ночам кто-то вскриковал от укуса этих паразитов. Причём блохи кусали намного сильнее и поймать их было намного сложнее. Чтобы бороться с ними, люди снимали свои скудные одежды, не стесняясь друг друга, и вытряхивали из них блох и вшей, а потом давили их ногами. Также помогало вытряхивание одежды над костром.

Уже в марте 1942 года все, кто жил в бараках на «горке», умерли. Для их захоронения стали посылать людей из нижней Доманёвки. Так мы узнали, что в бараках на «горке» никого не осталось в живых. Лагерное начальство оставалось недовольным темпами естественной смерти, и решило возобновить массовые расстрелы, невзирая на упомянутый приказ, такие расстрелы запрещавший. Администрация лагеря по согласованию с высшим начальством решила уничтожить старожилов лагеря, считая, что они уже не пригодны к работе. Ведь каждый день прибывал новый этап свежих людей со Слободки. Последний этап, которым закончилось Слободское гетто, прибыл в апреле 1942 года. Молодых трудоспособных из Доманёвки забирали для сельскохозяйственных работ в окружающие деревни или переводили в другие лагеря, например, в Карловку, для строительных работ. Остальные семьи, включая нашу, которые не хотели оставлять своих детей и стариков на погибель, 7 мая 1942 года администрация собрала в клубе, где мы проживали, и объявила, что по приказу высшего начальства из Одессы наши семьи будут расстреливать, начиная с 9 мая. Этим самым таким семьям давался последний шанс оставить своих детей и стариков, чтобы самим выжить. Мои родители в числе других семей в таком же положении стали искать какой-то выход. Мы знали, что комендант лагеря взял себе в качестве жены красивую еврейскую женщину. Через эту женщину нам удалось уговорить коменданта лагеря срочно поехать в Одессу за новым приказом. Он поехал в Одессу 8 мая, добился там нового приказа и ехал на машине ночью, чтобы 9 мая утром быть на месте и остановить казнь первой отобранной группы.

По новому приказу все большие еврейские семьи, типа нашей, которые включали детей, пожилых и других нетрудоспособных членов, переводились в Ахмачетский лагерь. По плану властей в Ахмачетском концлагере должно был завершиться то, что не произошло в Доманёвском: постепенное естественное вымирание всех евреев из-за голода, болезней и издевательств. Было приказано: на следующий день, 10 мая, совершить переход от Доманёвки до Ахмачетки. Всех взрослых построили в колонну, а детей усадили в телеги. Колонну взрослых погнали коротким путём через горку, а телеги с детьми поехали по дороге кружным путём. По дороге один полицай привёл какую-то молодую женщину в нашу телегу. Так как места для неё не было, она столкнула на землю моего брата Анатолия, который сидел с краю, и заняла его место. Я болел в это время и лежал в середине телеги. Когда Анатолий оказался на земле, он побежал через горку в направлении колонны взрослых, где были наши родители. Кто-то из колонны заметил бегущего через горку мальчика, и мама сразу узнала в нём Анатолия по длинным развевающимся «ушкам» его зимней шапки. Мама стала просить полицая разрешить ей пойти за сыном. Но полицай решил убить моего брата и направил ружьё на него. Тогда мама заявила полицаю, что пусть он сначала убьёт её, а потом её сына. Такое заявление матери могло стоить ей жизни. Полицаи не считали евреев за людей, и убить человека им ничего не стоило, если им что-то не понравилось, как это было с моей тётей Цилей, которая заслонила нашу бабушку и сама погибла. Но в этом полицае осталось что-то челоческое, и он разрешил маме пойти за Толей.

Основная колонна к вечеру пришла в деревню Ахмачетка, и всех разместили в бараках, которые были раньше свинарниками. Наша телега с детьми приехала значительно позже. Мама очень беспокоилась за меня и не могла находиться внутри барака. Она стояла снаружи и нервно смотрела на дорогу. Вся наша семья и чужие люди просили её много раз зайти вовнутрь, успокаивая, что наша телега скоро приедет. Но она отвечала, что будет стоять здесь вечно, пока не увидет меня. Наконец, телега приехала, и мы с мамой были очень счастливы, когда увидели друг друга. Опасения мамы были не напрасными: полицай, который сопровождал нашу телегу, мог убить всех детей или, по крайней мере, меня, так как я был болен и лежал на полу телеги, всем мешая. Но, слава богу, этого не произошло, и все дети были доставлены своим родителям.

Мы прожили в Доманёвке почти 4 месяца, но мои воспоминания о Доманёвке касаются только отдельных эпизодов из жизни нашей семьи. Чтобы лучше представить жизнь в Доманёвском концлагере я привожу воспоминания других авторов.

Иосиф Каплер [2], о котором я писал выше, прибыл с этапом в Доманёвку в середине февраля, на месяц позже, чем нас туда пригнали. Большая часть из его колонны также поселилась в том же бывшем клубе, в котором мы уже жили. Сам Иосиф попал в дом, в котором жили четыре семьи румынских евреев. Мужчины в этих семьях днём работали сантехниками и слесарями по обслуживанию зданий, занятых румынами, а ночью должны были хоронить убитых за день евреев. По свидетельству Каплера, румынские солдаты и местные полицаи в день убивали 100-200 человек за любое неповиновение или просто для устрашения других. После массового уничтожения 80 тысяч евреев в Богдановке в декабре 1941 года, их продолжали убивать как в Доманёвке, так и в других расположенных вблизи концлагерях – Карловке и Фрунзовке. Эту информацию Иосиф получил от румынских евреев, с которыми прожил несколько дней в доме, где платил хозяевам 4 марки за день. Он находился в этом доме, пока он не нашёл своих родственников. В первый вечер хозяева даже предложила ему жаркое с мясом за две марки или тарелку супа за одну марку. Он взял только суп. В этот же вечер к ним вломились полицаи. Они требовали самогон и закуски, а потом забрали несколько мужчин для захоронения убитых ими евреев.

Утром Иосиф вышел во двор и увидел на улице одних полицаев. Никого из евреев не выпускали из лагеря. Малейшая попытка выйти пресекалась огнём из автоматов. Полицаи стреляли без предупреждения и убивали безжалостно. Спокойно ходили по улицам местные крестьяне и румынские евреи, которые для отличия от остальных евреев носили на спине большой металлический знак «щит Давида».

Крестьянам не разрешалось заходить в лагерь, но они тайком пробирались и обменивали хлеб, сало, крупу, муку и другие продукты на бельё, одежду, нитки, мыло. Когда полицаи ловили такую крестьянку, у неё всё отбирали, а могли и убить. Иногда с риском для жизни в лагерь проникали крестьянки и не для обмена. Они приносили полные корзины варёного картофеля, бутылки с молоком, несколько буханок нарезанного хлеба и со слезами на глазах раздавали всё детям, отказываясь от вознаграждения. Были случаи, когда крестьянки, опять с риском для жизни, забирали к себе маленьких еврейских детей, чтобы спасти от гибели. Если полицай ловил такую крестьянку, он мог убить и её, и ребёнка.

Иосиф описывает бывший клуб, куда попала большая часть из его колонны и куда он пришёл, разыскивая своих родственников. Два этажа, и ни клочка свободного места. Неубранные трупы, а рядом с ними женщиныи дети, вокруг страшный шум, крики, плач детей. Несколько человек выносят трупы во двор и складывают их штабелями. Так они расчищают место для своих семей, место, которого едва хватает, чтобы вытянуть ноги. Тысячи людей в этих четырёх стенах, их выпускают только во двор оправляться среди гор кала и неубранных трупов. Здесь оправляются рядом и мужчины, и женщины, и дети, с опаской поглядывая на трупы.

Иосиф вернулся в дом, где остановился. К полуночи туда опять нагрянули полицаи во главе с их обер-бандитом начальником полиции Казакевичем и его помощником Крецулом. Они приходили туда выпивать и закусывать, а потом забирали мужчин из бригады Мойши, которые должны были всю ночь закапывать трупы людей, убитых этими бандитами в эту ночь. От женщины по имени Сарра, которая работала кухаркой в этом доме и у которой Казакевич расстрелял всю семью, Иосиф узнал, что полицаи за ночь убивают двести-триста евреев.

Потом, находясь со своей семьёй в каком-то полуразрушенном помещении, он узнал, что кроме бригадира Мойши есть другие бригадиры: Гедали, Менделе, Абраша и главный, самый свирепый, бригадир Абрамович. Все они были румынскими или бесарабскими евреями, которым румынские власти доверяли. Они выгоняли людей на работы и там присматривались у кого из них были золотые зубы и тут же им эти зубы выбивали. Таков был приказ румынского начальства: «выбить» из евреев всё их золото. Если кто-то сопротивлялся такой экзекуции, его тут же убивали или вечером за ним приходили, и он исчезал навсегда. Работы, на которые их выгоняли, были в большинстве случаев по уборке трупов и заготовке дров для румынской и немецкой администрации, по разборке домов и вытаскиванию из них досок и бревен, по очистке улиц от снежных заносов. От работы можно было откупиться за взятку. Все бригадиры были страшными взяточниками. Зная это, Иосиф сумел по-немецки договориться с бригадиром Абрамовичем за хорошую взятку о переводе двух семей с врачами, включая его семью, в село, где они находились до конца апреля, потом их снова вернули в Доманёвку, а оттуда перевели в Карловку. Иосиф, которому тогда было около 60, и остальные члены его семьи, которые были помоложе, были довольны, что их перевели в Карловский концлагерь, где всем поголовно надо было тяжело физически работать, а не в Ахмачетский «концлагерь для умирающих». Таково было всеобщее мнение об Ахмачетке, куда перевели нашу семью. Иосиф также вспоминал, что некоторые за взятки возвращались в Доманёвку, где можно было откупиться от физической работы и выживать всеми доступными способами. Обратно в Доманёвку отправляли тех, которых бригадиры признавали непригодными к работе, а таких непригодных либо расстреливали, либо отправляли в «лагерь уничтожения», в Ахмачетку, где без еды люди были обречены на голодную смерть. Как пишет И. Каплер, в Ахмачетском лагере были только больные, старики и дети, которые ждали своего конца. Иосиф очень боялся, чтобы его не отправили в Ахмачетку; он работал, невзирая на свой возраст, и старался находить общий язык с бригадирами. Их бригаде было дано задание на всё лето: построить высокий земляной вал, чтобы воспрепятствовать разливам реки, а на валу построить шоссейную дорогу через долину. Работами руководил инженер, которого Иосиф знал по Одессе. Этот инженер дал Иосифу более лёгкую работу: носить за ним нивелир, так как Иосифу в его 60 лет было очень тяжело на земляных работах.

Надо отметить, что воспоминания Иосифа Каплера являются наиболее полными и профессиональными, так как он ещё до революции был журналистом и издавал свою копеечную газету «Одесский листок». В советские годы он стал известным в Одессе адвокатом. После оккупации Одессы вместе с женой прятался у своих русских друзей. Не желая подвергать их опасности, так как власти расстреливали тех, кто укрывал евреев, с женой перебрался на Слободку. Потом его жене удалось вернуться в Одессу, где у них оставалась дочь. Дочь была замужем за русским, носила его фамилию и легко получила оккупационные документы. Она прятала свою мать за шкафом, и они чудом выжили в оккупации. Иосиф остался на Слободке и потом прошёл через весь Холокост.

Иосиф написал свои воспоминания сразу после возвращения в Одессу. Рукопись була подготовлена и изданию в 1946 году в Одесском издательстве «Маяк», но до печати дело не дошло. Потом его внук Александр Токарев в начале 1980-х годов пытался опубликовать воспоминания Иосифа Каплера, уже через 20 лет после его смерти, в журнале «Советише Геймланд» («Советская Родина»), но там тоже не решились печатать эту рукопись, учитывая братские отношения с Социалистической Румынией. Вспоминать об антисемитизме в Румынии до войны и о том, что румыны воевали на стороне немцев, было политически некорретно. Никому не хотелось вспоминать Одесское гетто, Богдановку, Доманёвку, Ахмачетку. Достаточно было прогремевшего без воли властей Бабьего Яра. Вообще, тема Холокоста до развала Советского Союза и всего Социалистического лагеря, была запретной. Поэтому все воспоминания о Холокосте, в том числе об Одесском Холокосте, стали бурно печататься, начиная с 1991 года. Воспоминания Иосифа Каплера были напечатаны его внуком только 2005 году.

Из воспоминаний Иосифа Каплера становится ясным различие между концлагерями в Доманёвке, Карловке и Ахмачетке. Эти лагеря входили в Доманёвский район и находились под юрисдикцией румын, как и вся Транснистрия с административным центром в Одессе. Доманёвский концлагерь был основным приёмным пунктом, в особенности в начале 1942 года, куда ежедневно прибывали новые этапы евреев со Слободки. Из Доманёвки отбирались здоровые молодые люди для строительных работ, в основном, в Карловке, и для сельскохозяйственных работ в близлежащих сёлах. Остающиеся в Доманёвке семьи с детьми, пожилыми и больными людьми, отправлялись в Ахмачетку на медленное вымирание. Это подверждается воспоминаниями других авторов, переживших Холокост.

Давид Стародинский [6] был отправлен в этап со Слободки 8 февраля 1942 года, на один день раньше, чем Иосиф Каплер, о чём я писал выше. Давид и Иосиф прибыли в Доманёвку почти одновременно. Их воспоминания как-то дополняют друг друга в том, что происходило в Доманёвке почти через месяц после того, как туда пригнали нас. Давид вспоминает, что в Доманёвке их разместили в сараях, в бывшем клубе и в других свободных и полуразрушенных помещениях. Он попал в помещение, служившее ранее магазином. Окна и двери были выбиты, так что они находились почти под открытым небом, а мороз ещё был крепкий.

В помещении было столько людей, что все лежали тесно прижавшись друг к другу. Смежная комната служила отхожим местом, где оправлялись прямо на пол. Туда же складывали трупы умерших.

Уже в первую ночь к ним пришли местные мародёры с двумя румынскими солдатами – грабить вновь прибывших. Освещая всех фонарями, они требовали у запуганных людей вещи и ценности. Кто не смог откупиться, тех угнали, и больше их не видели.

Давид был молодой, ему было тогда 17 лет, и без семьи, так как его мать угнали этапом раньше, и он её потом нигде не мог найти. Давид стал искать пути, как вырваться из этого кошмара. Он узнал, что формируется группа из 20 человек для работы в бывшем совхозе в той же Доманёвке, и сумел попасть в эту группу. Чтобы попасть в группу, надо было откупаться. Их завели в помещение полиции и велели выложить имеющиеся ценности и деньги. Давид сказал,что у него ничего нет. Они обыскали его карманы и нашли 5 марок. За обман стали бить и заставили раздеться догола. Тогда они нашли золотые часы, которые Давид подвязал к ноге под коленом, после чего его так избили, что он еле вышел оттуда живым. После экзекуции Давид всё-таки попал в эту сельхозбригаду. Бригаду поселили в доме, где были окна и двери и была печь, так что от холода они были спасены. За работу в бывшем колхозе получали продукты, так что спасены были и от голода они тоже. Их дом стоял в стороне от общих помещений, что в какой-то мере оберегало от репрессий, грабежа и насилий.

Издали они могли наблюдать, что происходило с остальными. Массовых расстрелов уже не было. Да и убивать людей уже не было необходимости, так как они сотнями погибали сами от голода, холода и болезней. Каждое утро из помещения бывшего клуба, где размещалась основная масса, на больших телегах, предназначенных для перевозки сена, вывозили десятки трупов в небольшой лесок на окраине Доманёвки. Там с утра до вечера работали похоронные бригады.

Ежедневно в клубе и в других помещениях проводилась «чистка»: выгоняли больных и ослабевших на «горку». Так назывался барак на возвышенной окраине Доманёвки. Там они и доживали свои последние дни и часы. Этот барак был своего рода изолятором смертников, и люди отчаянно сопротивлялись, когда их туда выгоняли, хотя и для остающихся в клубе надежда на жизнь была невелика.

Было страшно смотреть, когда людей гнали на горку. Они понимали, что оттуда возврата нет. Находясь внизу, они ещё сохраняли хоть малую надежду на жизнь. Идти не хотели, сопротивлялись как могли, но их гнали, избивая палками и прикладами. Это сопровождалось громкими криками озверевших полицаев, которые смешивались с воплями обречённых. А вечером, когда начинало темнеть, тайком, прячась в тени деревьев и оград, в Доманёвку возвращались единицы, у кого хватало сил преодолеть обратный путь.

Примечательно, что когда мы прибыли в Доманёвку за месяц до Давида Стародинского, на «горке» жили здоровые из прибывающих этапов, и мы могли там тоже оказаться. Кокое-то провидение и интуиция мамы сохранила нас от участи других на «горке».

В Доманёвке в то время, кроме фашистов, свирепствовала местная полиция, состоящая из предателей и разных уголовных элементов. Командовал полицией Казакевич, дезертировавший из Красной Армии. Жестокости Казакевича не было предела. Он участвовал в массовом уничтожении, которого уже не было после нашего прибытия в Доманёвку. Казакевич, разъезжая верхом на лошади, стрелял в попадавшихся на его пути, и видно было, что ужас, который он сеял вокруг себя, доставлял ему большое удовольствие.

Был в Доманёвке ещё один человек, наводивший страх на окружающих. Это был, так называемый «еврейский примар» («примар» по-румынски «начальник») по фамилии Абрамович. Он был молдавским евреем, который сумел стать правой рукой полицаев. Он помогал полицаям грабить и расправляться с беззащитными. Он часто ездил с Казакевичем в одной бричке, избивал людей, выискивал и выдавал тех, кто сохранил ценности.

Давид проработал в этом бывшем колхозе до середины апреля. В один из апрельских дней всю их бригаду выгнали на улицу и с партией других евреев погнали под охраной из Доманёвки в Ахмачетку. После кратковременного затишья вновь начался открытый террор. Людей подгоняли палками и прикладами, а отстающих убивали.

Очень краткие воспоминания о Доманёвке приведены Леонидом Дусманом [7]. Его семью пригнали в Доманёвку в начале февраля 1942 года. Их пребывание в Доманёвке было таким же тяжёлым, как и у других, и не способствовало выживанию, но, к счастью, оно было недолгим. В начале марта 1942 года в Доманёвке начал функционировать «невольничий рынок». Людей выгоняли на площадь и выстраивали рядами. Между ними ходили «покупатели», старосты окрестных деревень, и обирали «невольников». Главный критерий отбора: отсутствие маленьких детей, больных и стариков.

Мы, конечно, не проходили ни по одному критерию. У нас были маленькие дети: Владику было 3 года, Толику 4 года и мне 7 лет; у нас были больные: мамины сёстры Сарра и Роза постоянно болели; и у нас была наша бабушка. И, самое главное, так считала наша мама, наша семья должна до конца держаться вместе и принять то, что нам было суждено. Поэтому наша семья могла рассчитывать только на Ахмачетку.

Семью же Леонида Дусмана отобрали сразу: Леониду было уже 11 лет, его мать была врачом и тётя – фельдшером. Их увезли в деревню Александродар в 8 км от Доманёвки. Там они пробыли 7 месяцев. В основном их окружали доброжелательные и порядочные люди. Они должны были работать в общине и, выполнив там свою норму, могли работать ещё на хозяев в домах, где проживали. За работу в общине им полагался скудный паёк: 200 граммов кукурузной муки или крупы в сутки, что означало работу на истощение и умирание. В основном их поддерживали хозяева платой за выполненную работу. Леонид перекапывал огород у хозяев. Он вспоминал, как он, 11-летний пацан, дистрофичный и обмороженный, без обуви и перчаток, ниже ростом, чем штыковая лопата, перекапывал мартовскую, мокрую, не полностью оттаявшую землю. Его мама тоже подрабатывала медицинскими услугами. «Золотое» время для Леонида наступило, когда его определили пастухом. Он освоил все сельскохозяйственные специальности: косил, сапал, правил скирду, управлял лошадьми, волами, даже научился доить коров.

Их положение резко ухудшилось в октябре 1942 года, когда евреев, распределённых для работы по сёлам, вернули в Доманёвку, в тот самый бывший «совхоз им. Фрунзе», в котором работал упомянутый выше Давид Стародинский. Там были строгие лагерные порядки: ежедневные переклички, запрещалось покидать территорию совхоза под страхом тяжкого избиения с тяжёлыми последствиями, всё тот же единожды установленный рацион в виде 200 граммов мамалыги и миски жидкой кукурузной или гороховой похлёбки при условии обязательного выполнения нормы.

Кроме свирепого голода, вероятность заболеть тифом, чесоткой, дизентерией и другими болезнями многократно увеличивалась. Вшивость опять стала проблемой, так как их поместили человек 30 в одно помещение, где мужчины, женщины и дети спали на соломе, тесно прижавшись друг к другу. Солому разрешалось менять раз в месяц, так как она перетиралась в труху и в ней заводилась любая ползующая и прыгаюшая гадость, кусающая и сосущая еврейскую кровь.

Леонид иногда, под страхом быть пойманным румынами или полицаями, ходил в Александродар за продуктами к хозяевам, у которых он работал раньше. Там его кормили и нагружали продуктами столько, сколько он мог унести. Он вспоминал, что на Рождество 1942/1943 года его даже напоили самогоном и он вернулся к матери первый раз в жизни пьяный, но с продуктами.

По общему согласию всех живущих в той комнате, они регулярно по очереди все мылись, игнорируя стыд и стеснение. В комнате была плита, на которой грели воду, готовили еду, если было из чего, и обогревались зимой. Самое страшное было заболеть или пораниться на работе при полном отсутствии лекарств и перевязочных материалов. Хронических больных и немощных увозили в лагеря смерти в Богдановку или Ахмачетку. Приходилось «через немогу» быть работоспособными рабами.

Леонид Дусман со своей семьёй находился в этом Доманёвском «совхозе» до самого освобождения. В октябре 1943 года румынские власти ушли, забирая с собой всех мужчин и подростков, а также бессарабских и румынских евреев. Румын сменили немцы, но это были уже «битые» немцы, уроки Сталинграда и последующее наступление Советской Армии сбили с них былую спесь с мечтой о «новом порядке» и великой Германии. Они думали как спасти свою шкуру и формально охраняли лагерь. Режим в лагере ослаб, прекратились переклички, перестали выгонять на работу и перестали кормить. Но они могли погибнуть в любой момент от летучих карательных отрядов, состоявших из эсесовцев, власовцев и калмыков из мусульманского легиона. От них доставалось всем: и евреям, и местным жителям. Спасение от угона в этап с уходящими румынами и от карателей было одно – спрятаться, затаиться, переждать. Фронт приближался, все ждали освобождения.

Используя ослабленный режим в лагере, семья Дусмана перебралась из основного барака в малозаметный, заброшенный сарай. Дверь сарая была постоянно закрыта, и они выходили только с наступлением темноты за водой и едой к знакомым крестьянам. Их освободила Красная Армия 28 марта 1944 года.

Как видно из воспоминаний Иосифа Каплера, Давида Стародинского и Леонида Дусмана, некоторые из евреев, дошедших до Доманёвки в первые месяцы 1942 года и сумевших как-то выжить там, использовались в дальнейшем для сельскохозяйственных работ как в бывшем совхозе в самой Доманёвке, так и в близлежащих сёлах, и для строительства дороги в Карловке. Те же евреи, которые считались непригодными для этих работ отправлялись в Ахмачетку на вымирание или в Богдановку на уничтожение. Более поздние этапы вообще не доходили до Доманёвки.

Из воспоминаний Аркадия Хасина [5], который писал, что их увозили со Слободки последним этапом и за ними закрылись высокие ворота бывшего общежития, в котором они прожили всё время сушествования Слободского гетто, закончившееся с их последним этапом в конце апреля 1942 года. Этап, в котором была семья Аркадия Хасина, тоже прибыл в Березовку, где их встречали полицаи, у которых в руках были кнуты, а за спинами торчали винтовки. Их долгий путь из Березовки по жаркой безводной степи, с редкими привалами, грубыми ругательствами и ударами кнутов полицаев завершился на хуторе Семихватка под Доманёвкой. Там их встретил главарь местных полицаев по фамилии Дорошенко в пропотевшей гимнастёрке и фуражке, на которой оставался след от красноармейской звёздочки. Очевидно, во время отступления наших войск Дорошенко дезертировал и пошёл в услужение к оккупантам. В руке у него была длинная плётка, а на ремне висел наган. Осмотрев вновь прибывших, полицай грязно выругался и объявил: «Жиды! Теперь я ваш бог!»

Их жизнь на этом хуторе тоже была суровой, но это уже не был Доманёвский концлагерь, через который мы прошли и который, по-видиму, закончился в мае 1942 года с нашим изгнанием в Ахмачетку. Пребывание семьи Хасина в Семихватке было недолгим, так как их вскоре перегнали в Карловку, где они тоже строили ту знаменитую дорогу, по которой, как видел Аркадий, в итоге, шли отступавшие немцы.

Концлагерь в Карловке находился вблизи от нашего Ахмачетского концлагеря, и из всех партий, прибывающих в Ахмачетку, отбирались здоровые молодые люди для строительных работ в Карловке. Концлагерь был расположен в трёх километрах от села Карловка, на территории бывшей свинофермы. Перед бараком, где раньше держали свиней, стоял гимнастический конь, который там называли «кобылой». Им рассказали, что кобылу притащили полицаи из местной школы, чтобы наказывать на ней заключённых. За малейшую провинность человека привязывали к кобыле и секли кнутом. В первый же день с ними провёл беседу вездесущий «агроном» Абрамович, о котором писали все упоминаемые авторы. Из этой беседы они поняли главное: будут плохо работать – их познакомят с кобылой. Все заключённые Карловского концлагеря строили дорогу. Матери Аркадия дали тачку, а ему с сестрой дали лопаты. Они насыпали в тачку землю, а мать катила её по деревянным мосткам, проложенным через болотистую местность, к насыпи, по которой должна была пройти шоссейная дорога.

Аркадий хорошо помнил Карловский концлагерь, так как ему в то время было 12 лет (он 1930 года рождения). Он писал, что на строительстве дороги в основном работали женщины и их дети-подростки. Кормили раз в день супом из гнилой картошки. За раздачей супа следил всё тот же Абрамович. Если кто-то из детей пытался пройти без очереди, или, ещё хуже, просил добавку, господин Абрамович пускал в ход палку. В конце месяца выдавали паёк: две кружки грязного пшена и столько же кукурузной муки. Спасали близкие колхозные поля, на которых, с риском для жизни, ускользнув ночью из лагеря, можно было вырыть несколько картофелин или наломать кукурузные початки. Того, кто попадался на этом, секли на кобыле, иногда до смерти.

Как и в Ахмачетском концлагере, в Карловском были люди, которые теряли веру в то, что это несчастье когда-нибудь может закончиться. Такие отказывались от работы, их переставали кормить и переводили в так называемую «комнату голых». Несчастные лежали на нарах, прикрытые грязным тряпьём, и ждали неминуемой голодной смерти. Каждое утро к «комнате голых» подъезжала скрипучая повозка, запряжённая парой волов. Медленно слезавший с неё старый одноглазый возница, по имени Гершман, входил в барак, вытаскивал оттуда несколько мертецов, укладывал их в повозку и увозил. В лагере не говорили «умер» - говорили «Гершман забрал».

Жила в «комнате голых» одна женщина, которую звали Муза. Она по вечерам читала обитателям барака по памяти Пушкина, Лермонтова, Некрасова, рассказы Чехова и Зощенко. Читала так, что люди забывали о своих страданиях. Слушать Музу приходили из других бараков. Кто-то приносил ей картофелину, кто-то кусочек мамалыги, и так ей поддерживали жизнь. Она своим чтением возвращала к жизни и других. Люди приободрялись, снова начинали работать и возвращались к тяжёлой лагерной жизни.

В Карловском концлагере также находилась моя тётя Соня, которую отобрали для работы в Карловке с партией других молодых и здоровых сразу после прибытия в Ахмачетку. Она оставила на наше попечение своих двух девочек Мери и Лилю, которые были моего возраста. Потом Мери, находясь в Америке, опубликовала свои краткие воспоминания [9], которые в основном состояли из воспоминаний её мамы, для нас тёти Сони, о Карловском концлагере.

Мери сохранила и некоторые воспоминания об Ахмачетском концлагере, где все жили в бывших свинарниках и умирали от голода и жажды. Как-то в Ахмачетке всем выдали немного муки, и она с сестрой насыпали эту муку в мешочек и сосали её, чтобы заглушить голод, когда очень хотелось есть. Она также вспоминала, что за водой полицаи выпускали из лагеря партиями по 10 человек и что воду приносили во всех имеюшихся у них посудинах. Когда бутылка или банка с водой оказывались внутри барака, то её передавали друг другу, чтобы сделать хоть маленький живительный глоток. Мери писала, что представить себе что-нибудь ужаснее Ахмачетки невозможно. Это был самый настоящий лагерь смерти, и, если бы тётя Соня не забрала их оттуда, то их бы тоже постигла участь тех несчастных, чьи тела оставались лежать в промёрзшем бараке.

Через некоторое время нахождения в Карловке тётя Соня с ещё одной молодой женщиной проползли под колючей проволокой, ограждавшей Карловский концлагерь, и незаметно пробрались в Ахмачетский концлагерь, чтобы забрать Мери и Лилю. Лиля к этому времени была уже очень слаба и просила не оставлять её, обещая, что будет идти из последних сил. Забрав своих детей, тётя Соня и другая женщина, сумели вернуться в Карловский концлагерь. В этом лагере тётя Соня выполняла какую-то работу на конюшне, где она вырыла яму, прятала там детей в дневное время и выпускала их из этого укрытия только ночью, чтобы они могли размять затёкшие ноги.

В основном лагерники выполняли работы по прокладке шоссе. Работали тяжело, по 12-14 часов, рыли землю лопатами и таскали её на носилках и в вёдрах, без руковиц, в рванной обуви и ветхой одежде. Тётя Соня тоже таскала на носилках песок и щебень. Были и сельскохозяйственные работы, и по уходу за скотом. Кормили плохо – жидкая похлёбка из полугнилой свеклы и картошки и раз в день по крохотной лепёшке из овса и ржи. Этой едой тётя Соня ещё делилась со своими девочками.

Однажды у колодца, откуда тётя Соня носила воду, чтобы поить скот (такую она выполняла тогда работу), она познакомилась с одной украинской женщиной по имени Меланья Константиновна Остапенко. Тётя Соня рассказала этой женщине про своё горе: о сыночке которого убили и сожгли фашисты, и о своих двух дочерях, которых она прячет в конюшне, и как они голодают. Эта крестьянка, тоже мать двух девочек, не осталась безучастной к их невзгодам и стала приносить и передавать им кое-что из еды. Дом Меланьи стоял на краю села, и тётя Соня иногда прокрадывалась в её дом, принося оттуда что-то из еды и одежды для Мери и Лили. В какой-то мере Меланья стала спасительницей для семьи моей тёти. Она помогала и другим узникам лагеря, и даже прятала в своём доме одну еврейскую женщину с сыном. По доносу односельчан в её дом приходили полицаи с обыском, ей и её мужу грозила смерть за помощь евреям.

За бескорыстную помощь евреям Меланье Констатиновне было присвоено звание «Праведник народов Мира», в её честь посажено дерево, и её имя выгравировано на стене в музее Холокоста Яд Вашем в Иерусалиме.

Тёте Соне с дочерьми Мери и Лилей удалось в Карловском концлагере дождаться освобождения частями Красной Армии, которое произошло 28 марта 1944 года. Она с дочерьми вернулись в Одессу, в ту самую квартиру, откуда их выгнали на Слободку, как и нас, 10 января 1942 года. В Одессе она узнала, что её муж погиб при обороне Одессы.

Некоторое время находился в Карловсском концлагере и Иосиф Каплер [2], о чём я уже писал выше. Здесь я привожу дополнительно воспоминания Каплера о Карловском концлагере. Он там работал на строительстве высокого земляного вала от Карловки до Доманёвки, который должен был предотвратить разлив реки. На валу администрация планировала построить шоссейную дорогу через долину. Каждой паре человек ежедневно нужно было вырыть по четыре кубометра земли и перенести эту землю носилками на вал. Затем вал утрамбовывался каменным катком, запряжённым двумя парами волов.

Иосифа поставили в пару с одной девушкой по имени Шура, которая трижды подавала в администрацию заявление о том, что она русская и находится в еврейском концлагере по ошибке. Каждый раз её отправляли в Одессу в румынскую тюрьму, сигуранцу, где её допрашивали и истязали, принуждая признать, что она еврейка, по ночам её насиловали; потом её снова возвращали в лагерь. Шура рассказала, что родители её эвакуировались, братья в Советской Армии. Дворник дома, где она жила, донёс о её «жидовском» происхождении. Пришёл комиссар с румынскими солдатами, избили её и отправили в сигуранцу, а потом в Карловский концлагерь. Шура ходила в ободранном крепдешиновом платье, через которое светилась её худоба. Ей трудно было работать, как и Иосифу в его 60 лет. В лагере были всё те же знакомые по Доманёвке бригадиры Абрамович, Менделе, Яша, которые ударами палок заставляли всех работать. Вечером все возвращались в лагерь, утомлённые, грязные, голодные, и бросались на свои соломенные ложа. Утром их снова выгоняли на работу, днём перерыв на обед, где им давали миску похлёбки, а потом снова работа до вечера. Из лагеря были частые побеги; сбежавших находили и расстреливали.

Иосиф узнал в инженере, который руководил строительством дороги, своего бывшего соседа. Инженер взял Иосифа себе в помощники носить нивелир и производить замеры, что было для него большим облегчением, но потом его снова вернули на земляные работы. В августе стали привозить гранит для строительства шоссе и моста. Вначале камень привозили на своих узеньких повозках, запряжённых ослами, цыгане. Они были неплохо одеты, в плисовых штанах, хромовых сапогах и фетровых чёрных шляпах, с разными серебряными нагрудными знаками. Они рассказывали, что их выслали из Румынии, обещав здесь дать готовые дома с мебелью, скот и другое богатство. Но их обманули: заставляли возить камень, работать на каменоломнях, жить в повозках, их стали грабить, забирать вещи, ослов, повозки. Они бунтовали, не желая отдавать то, что им принадлежит. Бунты подавлялись отрядами румынских солдат, которые вместе с жандармами избивали цыган и убивали тех, кто не хотел отдавать свои повозки с ослами.

Затем по требованию администрации камень стали возить крестьяне из окрестных сёл. Иосиф помогал крестьянам разгружать камень, получая за помощь кусок хлеба, огурец, кусочек сала. Пока возили камень, Иосиф не голодал. Иногда крестьяне давали ему свежую газету и рассказывали о положении на фронтах, о том, что наши наступают и о партизанских отрядах, которые действуют в этой местности.

Тем временем, его золовка, которая работала врачом в селе Новосёловка, добилась у претора разрешения на перевод Иосифа Каплера из Карловки в Новосёловку, где тоже работали евреи на полях румынской фермы. Ему рассказали, что работа здесь такая же тяжёлая, как и в лагерях, но кормят лучше. Людей там заставляли работать каждый день, без выходных.

Глава 8

Ахмачетский концлагерь

Румынские власти долго искали место для еврейского гетто, где они хотели разместить оставшихся после всех экзекуций в Одессе евреев.Ни Молдаванка, ни Слободка не приняли евреев, и целью румынской администрации стало полное изгнание евреев из Одессы и уничтожение их путём массовых расстрелов, маршей смерти, и создания невыносимых условий для жизни, как это было в Доманёвке, а потом в Ахмачетке.

Концлагерь Ахмачетка был создан властями как лагерь для еврейских семей с детьми, пожилыми и больными членами семей, а также для всех остальных, которые не могли быть использованы для сельскохозяйственных и строительных работ как в самой Доманёвке, так и в окрестных сёлах. По общему мнению, это был лагерь для постепенного вымирания его узников, и все боялись быть в него отправленным. «Лагерь смерти» – именно так, а не иначе, называли Ахмачетку. Туда начали сгонять евреев из Доманёвского района, начиная с 10 мая 1942 года. Так что мы были его первыми обитателями.

Вскоре в этом лагере находилось уже 10 000 человек. Лагерь находился на территории заброшенного отделения бывшего совхоза, на которой стояли три полуразрушенных свинных барака. Бараки были разделены на маленькие узкие клетки, где раньше находились свиньи, а теперь там размещались еврейские семьи. В бараках стояла жуткая вонь, которая не улетучилась после длительного пребывания там прежних обитателей. Вся территория лагеря была окружена глубокими канавами, через которые под страхом смерти не разрешалось переступать. Полицаи стреляли даже в детей, которые случайно попадали в канавы. Примерно посреди лагеря соял свежий знак, хождение от которого разрешалось на четыре стороны примерно на 100 метров, как раз до канав.

На следующий день после нашего прибытия в Ахмачетку полицаи стали отбирать молодых мужчин и женщин для строительных работ в два соседних лагеря, в Карловке и Богдановке, обещая, что там за работу будут кормить. Ещё находясь в Доманёвке, мы слышали про эти два лагеря, особенно про лагерь в Богдановке, который находился под немецкой охраной. Отдельные заключённые, которым удалось там выжить, потом рассказывали об обстановке. Немцы заставляли людей работать до полного измождения, и потом убивали. Те, у кого были какие-то ценности, могли откупиться на день от расстрела и хоронить других. На следующий день, если у них больше не было золота или других ценностей, убивали и их. Рассказывали про одного известного доктора, который лечил также и немцев, и его тоже не пощадили. В один день немцы убили его семью и заставили этого доктора хоронить её, а на следующий день убили самого. Мы также знали про массовые расстрелы евреев в Богдановке, которые происходили там 21, 22, 23, 27, 28 и 29 декабря 1941 года.

В отличие от Богдановки, в Карловке, которая охранялась румынами, некоторые проработали до самого освождения, как описал в своих воспоминаниях Аркадий Хасин. Поэтому в Карловку охотно вербовались. Туда завербовалась и моя тётя Соня, оставив своих дочерей Мери и Лилю на наше попечение. Правда, через некоторое время она вернулась за ними и прятала их в Карловке в дневное время в яме, которую она вырыла в углу конюшни, так как детей не разрешалось брать в Карловку. Многие женщины готовы были оставить своих детей и завербоваться на строительные работы в Карловку, так как там за работу кормили. Других женщин принуждали оставить детей и переходить из Ахмачетки в Карловку. Мою маму тоже заставляли нас оставить в Ахмачетке, а самой идти на работу в Карловку. За отказ она получила 25 ударов шомполом, и потом несколько дней не могла ходить, лежала и стонала.

В Ахмачетке первая неделя была организационной: никто не работал, и соответственно нас не кормили, тем самым вынуждали здоровых молодых людей переходить на работу в Карловку. Тем временем, администрация лагеря решала, какие полевые работы будут выполнять оставшиеся взрослые члены семей, и как нас будут кормить. На территории лагеря была небольшая роща, а вокруг бараков росло много кустов, с которых мы собирали разные ягоды. Также мы собирали какие-то травы, из которых мама варила похлёбку. Так первое время в лагере мы жили на подножном корме. Большая проблема в лагере была с водой, так как воду можно было только брать из колодца, который находился в двух-трёх километрах от лагеря. К колодцу ходили в шеренге один за другим по 10 человек. Один из группы назначался старшим, который своей головой отвечал за возвращение всей группы. Только один человек от каждой семьи мог идти к колодцу один раз в день. Люди брали с собой любую ёмкость, в которой можно было нести воду: банки, бутылки, котелки. Мы были благодарны местным крестьянам за то, что они ночью перебрасывали через канавы бутылки с водой. В дневное время за такой поступок крестьяне могли поплатиться жизнью, так как солдаты тут же открывали огонь и по тем, кто бросал бутылки, и по тем, кто их поднимал. Утром за каждую найденную бутылку вспыхивали драки.

Через неделю после того, как нас пригнали в Ахмачетку, все взрослые члены семей были организованы в бригады для работы на полях. За эту работу они получали ломоть хлеба и миску супа. Конечно, одна миска супа отдавалась нам, детям, а вторую родители делили между собой. Я помню большущий котёл, в который наливалась вода и бросалось всё съедобное: картошка, мука, пшеница, кукуруза. Люди были счастливы, когда получали такую миску супа, но возле котла всегда возникали ссоры, так как кому-то доставался густой суп, а кому-то одна вода.

Детей, которых оставили родители, угнанные на работу в Карловку, а также детей, остающихся, когда их родители умирали, помещали в так называемую «детскую комнату». Люди их подкармировали из жалости, но вскоре они все умерли.

Скудный паёк, который выдавался только на работающих членов семей, был явно недостаточным, чтобы хоть как-то прокормить нашу семью. Мне в это время было почти 8 лет и моему брату Анатолию уже исполнилось 5. Мы с ним каждый день ходили по территории лагеря и собирали ягоды и другой подножный корм. Также поступали и другие дети из лагеря. Кстати, детей в лагере было относительно мало на 10 тысяч человек, которые были в лагере вначале. Большинство детей погибало во время страшных зимних «маршей смерти» от Березовки до Доманёвки, и продолжали гибнуть в Доманёвке, как наш младший братик Владик. Его смерть оставалась незаживающей раной для всей нашей семьи. Но надо было выживать в условиях, когда смерть косила людей вокруг нас. Мы выживали, благодаря сильному характеру мамы и её неистощимой воле сохранить всех нас. Она никогда не терялась и старалась находить выход из любого сложного положения, и осуществлять принятое решение уже с помощью папы. Кстати, папа в этой тяжелейшей обстановке сумел сохранять самообладание и чувство юмора, за что его все окружающие очень уважали. Папа вскоре, как это и было раньше, предложил одному полицаю побрить его. Полицай согласился, ему понравилось бриться у папы, который при этом рассказывал много старых анекдотов. Потом другие полицаи и румынские солдаты стали папиными клиентами. Каждый из них за работу давал кое-что из продуктов, и это было существенной поддержкой для нашей семьи из семи человек.

Люди вокруг нас погибали не только из-за голода и болезней, но из-за того, что теряли веру в то, что этот кошмар может когда-нибудь закончиться. Потеряли надежду мамины сёстры и наша бабушка. Они перестали ходить на полевые работы, целыми днями лежали, как и многие другие. Мама старалась изо всех своих сил уговорить их, что надо бороться за жизнь и делать всё возможное, чтобы выжить. Но они твердили своё: это никогда не кончится и они хотят умереть. Мама приносила им еду и воду, но они от всего отказывались. Мамина младшая сестра Сарра и бабушка умерли в один день, как они и хотели, а её старшая сестра Роза умерла через неделю. Всех хоронили в одной общей могиле, которая тоже была на территории лагеря. В нашей семье осталось нас только четверо: родители и мы с братом.

Всё это происходило летом 1942 года, когда большая часть нашего концлагеря умерла естественной смертью: от болезней, голода и нежелания дальше мучиться.

В это лето вся наша оставшаяся семья переболела малярией. Я до сих пор помню эту болезнь. Во время приступов малярии появлялись судороги, озноб, всё тело трясло и оно становилось зелёным. Такие приступы могли длиться целый час. У нас, конечно, не было никаких лекарств, и мы использовали народные средства: отвар полыни и собственная моча. Такое лечение помогало, приступы становились реже, проходили в более лёгкой форме, и, наконец, исчезли совсем. Малярия была самым распространённым заболеванием в нашем лагере. На втором месте стояло повальное сумасшествие: люди теряли рассудок, несли всякую чушь, не могли справляться с работой, переставали получать паёк, и, конечно, скоро умирали.

В дополнение к нашим собственным сумасшедшим в наш лагерь перевезли из Кишинёва клинику для душевнобольных (сумасшедший дом) и поселили их в отдельном бараке. Они выглядели как нормальные люди и были хорошо одеты, в отличие от нас, истощённых и одетых в мешковину. Большинство из них были всегда весёлыми и рассказывали о себе интересные истории. Они воображали себя Наполеонами, царями, принцессами, и вносили весёлое разнообразие в нашу суровую лагерную жизнь. Администрация лагеря пыталась приобщить их хоть к какой-то работе, но из этого ничего не получилось, их перестали кормить, и вскоре они все умрели. Исключение составляли несколько молодых красивых женщин, которых полицаи продолжали кормить и использовать для секса. Когда мой отец стриг и брил полицаев, они ещё долго рассказывали подробности об этих душевнобольных.

Тем временем люди вокруг нас продолжали умирать от тяжёлой работы и скудного питания. Ни у кого уже не было никаких вещей для обмена на продукты, и ходили в основном в мешковине. Иногда местные крестьяне приносили вёдра с какой-то едой. Люди набрасывались на эту еду, которая для них становилась последней, так как они умирали на следующий день в страшных муках. Однажды крестьяне привезли в лагерь подводу с жёлтыми огурцами, которые в нормальных условиях, конечно, были несъедобными. Некоторые всё-таки набросились на эти огурцы, и потом корчились от боли в животе и умирали в конвульсиях.

Выживали только те, кто периодически получал какую-то минимальную еду. Некоторые до этих пор имели какие-то ценности, которые могли обменять на продукты. Наша семья, теперь только из четырёх человек, смогла выжить только благодаря парикмахерской работе папы, его неистощимому оптимизму и умению шутить даже в трудные моменты. Он верил и всем окружающим твердил, что этот кошмар скоро кончится, надо только суметь пережить это неимоверно трудное время.

Мы прожили в первом Ахмачетском лагере с 10 мая 1942 до лета 1943 года. Мы, как и другие семьи в нашем бараке, почти сразу разобрали первоначальные ячейки, служившие стойлами для свиней, и спали на большом «ковре» из мешковины. Дерево от ячеек было потом использовано для костров, которые обогревали нас в суровую зиму 1942-1943 года. Лагерь охраняли румынские солдаты, и администрация лагеря тоже была румынская, но полицаи все были украинцами. Полицаи следили за установленным порядком в лагере, гнали людей на работу и решали все остальные вопросы. На любое действие надо было получать разрешение у полицаев.

Полицаи конечно издевались над лагерниками и могли делать с каждым из нас всё, что им заблагорассудится, но обычно изображали себя мирными и даже благожелательными. Они любили беседовать с лагерниками на любые темы, расспрашивать их о прошлом и даже говорить о будущем. По мере изменения положения на фронте они становились более благожелательными и меньше препятствовали общению лагерников с местными крестьянами. Все полицаи любили общаться с моим отцом, когда он их брил и стриг, слушать его старые анекдоты и рассказывать о своих сексуальных успехах у женщин из лагеря. Они также приходили к нашему месту в бараке, принося с собой какую-то еду и старые стулья, на которых сидели, общаясь с моими родителями. Потом они перестали забирать эти стулья, и мы могли на них тоже посидеть. Все полицаи были из села Ахмачетка, там были их семьи, и иногда они брали моего отца в село, где он целый день работал парикмахером. После работы на селе отец приносил еду, которую мы экономно делили на много дней, так как не знали, когда ему представится в следующий раз такая возможность. Он также приносил какие-то старые вещи, которые мы могли одеть вместо мешковины.

Общаясь с лагерниками, полицаи только маскировали свою звериную натуру, которая проявлялась у них при каждом удобном случае. По-прежнему, они стреляли в каждого, кто попадал в канаву, являювшуюся границей лагеря. Чаще это случалось с детьми и психически ненормальными лагерниками, которых было немало. Убивали редко, но могли избить любого лагерника до полусмерти. Начинал один полицай, и к нему присоединялись другие; били чем попало и куда попало. Во время полевых работ они выбирали молодых женщин и девушек, раздевали их прилюдно и коллективно насиловали. Особенно они предпочитали девушек 14-16 лет. После 14 лет все подростки считались взрослыми и должны были идти на полевые работы. Каждый день они выбирали одну жертву и мучили её целый день так, что в конце дня она была еле живая. Насилование молодых девушек было их основным развлечением, и бедные родители не могли защитить своих дочерей. Они никогда не обижали мою маму, потому что уважали моего отца и даже боялись, что он может зарезать кого-то бритвой во время бритья. Фактически, все полицаи были зверюгами, и те игры, которые отец вёл с ними в течение дня, не давали спать ему ночью. Одна мама знала, чего стоили моему отцу эти игры с полицаями.

В нашей семье жила ещё одна девушка Лиза лет 18-20. Она потеряла своих родителей, и в лице моих родителей искала защиту от полицаев. Они её не трогали, так как мама сказала, что она её младшая сестра. Мой младший брат Анатолий влюбился в Лизу, и хотел повесить ей замочек на рот, чтобы она не ела и оставалась такой же, пока он не подрастёт и он на ней женится. Толику тогда было 5 лет, и его эти рассуждения всем нравились, особенно Лизе.

В один из летних дней 1942 года власти привезли на подводах большую группу «румынских» евреев, как мы их называли. Возможно, эти евреи были из Черновиц, их депортировали оттуда во время третьей волны в июне 1942 года в числе последних 4-х тысяч евреев. Как описал Джулиус Фишер[8], первая волна депортации евреев из Буковиныи Бессарабии началась в ноябре 1941 года. Во время второй волны в декабре 1941 года было депортировано 50 тысяч евреев из Черновиц и 10 тысяч из Кишинёва. Может быть, эти евреи были уничтожены в Богдановке.

Время прибытия этой партии в Ахмачетский концлагерь соответствует третьей волне депортации евреев из Черновиц. Это были самые богатые евреи в Черновцах, которым удалось откупиться от депортации в двух предыдущих волнах. Они приехали на многих подводах большими семьями и с большим количеством вещей и продуктов. Они очень отличались от нас, истощённых и ходивших в лохмотях и мешковине. Поэтому они смотрели на нас с презрением и называли нас «коммунистами», считая, что все их беды от коммунистов. Они говорили немного по-русски, так как успели какое-то время пожить под Советами после захвата Советским Союзом в 1940 году западных земель. Их поселили в общем бараке, но отдельно от нас, и обязали выполнять лагерный порядок. Первые дни им дали адаптироваться, тем более, что еда у них была. Но им нужна была вода, которую можно было принести из далёкого колодца, шагая в шеренге из 10 человек. Потом их тоже стали гнать на полевые работы. Они сопротивлялись, так как не хотели работать и боялись оставить своё богатство. Администрация лагеря вынуждали их отдавать золото и драгоценности, за отказ избивали. Молодых женщин и девушек заставляли раздеваться, якобы в поиске спрятанных драгоценностей, а потом насиловали. Мужчин, которые пытались защитить своих жён и дочерей, жестоко избивали, некоторых до смерти. Им сразу дали почувствовать, что они попали в концлагерь, где все бесправные. В основном вся эта группа евреев погибла в течение одного месяца, не сумев адаптироваться. Остались живыми только те из них, кто стал дружить с нашими евреями и учиться у нас выживать.

Зима 1942-1943 года была очень суровой, и немногим нашим лагерникам удалось её пережить. Чтобы обогреваться, мы разводили костры прямо на полу барака. Большая проблема была доставать дрова для костра. Я в свои 8 лет научился рубить деревья и заготавливать из них дрова. Возле нашего костра всегда было много людей. Но люди вокруг нас умирали не только от голода и болезней, но и от холода. Каждое утро полицаи заставляли оставшихся в живых выносить трупы. Их складывали в отдельный барак.

Когда наступило лето 1943 года, администрация приказала всем оставшимся в живых выкопать большие глубокие ямы и хоронить в них трупы, которые лежали в этом отдельном бараке, и с наступлением лета стали разлагаться. Из-за большого количества общих могил наш лагерь превратился в кладбище, и жить на этой территории стало невозможно. Администрация решила переместить лагерь на другую заброшенную ферму, где тоже были полуразрушенные бараки. Эта ферма была расположена по другую сторону от села Ахмачетка, и нам надо было начинать на этом месте новую жизнь. Мы прожили в этом лагере почти год до марта 1944 года, когда Красная Армия стала приближаться к этим местам.

Новый лагерь администрация окружила колючей проволокой, так как там не было таких ограничивающих канав, как в старом. С другой стороны, администрация не препятствовала установлению контакта между лагерниками и местными крестьянами. Мы научились прясть лён с помощью веретена, и потом из льняных нитей вязать одежду. Лён нам давали крестьяне, а мы им возвращали готовую одежду в обмен на продукты. Мой отец стал часто ходить в село, чтобы стричь и брить крестьян. За свою работу он получал продукты. У всех оставшихся в живых лагерников, начиная с лета 1943 года, уже была какая-то еда. Люди умирали только от болезней, так как никакой медицинской помощи в лагере не было. Более лояльное отношение к лагерникам со стороны администрации и полицаев объяснялось приближением Красной Армии. Полицаи понимали, что скоро им придётся ответить за свою работу на немцев, и то, что о них могут сказать лагерники, было для них очень важно. Надежда на скорое освобождение делала нашу жизнь в лагере легче. Но мы боялись, что отступающие немцы могут нас уничтожить.

После переселения в новый лагерь администрация разрешила нам сооружать в бараках нары, чтобы не спать на земле. Воду в новый лагерь стали привозить в бочках, и мы впервые за полтора года, после того, как нас выгнали из Одессы в январе 1942 года, получили возможность помыться. До этого мы только над костром вытряхивали наши вещи, освобождая их от вшей и блох. Полностью освободиться от вшей и блох было невозможно. Блохи были в свинарниках ещё от находившихся прежде свиней, а вши появлялись от страшной антисанитарии. Укус блох был настолько болезненным, что люди по ночам всё время вскриковали. Блохи и вши появились у нас ещё в Доманёвке и доставляли постоянные неприятности до самого освобождения.

После переселения лагеря на новую территорию летом 1943 года наша лагерная жизнь стала более-менее рутиной. Мы уже знали как выживать в этих ужасных условиях. Даже зима 1943-44 года уже не была для нас такой тяжёлой, как предыдущая. Мы видели по нервному поведению румынских солдат, охранявших лагерь, и наших полицаев, что Красная Армия наступает, и это придавало нам силы. Люди поверили в реальное освобождение, но до этого было ещё далеко. Узники вспомнили своего бога и каждый вечер стали проводиться богослужения, конечно, с одобрения администрации. Для проведения богослужения нужен был миньян из 10 мужчин, и моего отца тоже часто приглашали, хотя он был совершенно неверующим. Инициатором этих вечерних молитв с песнопением был некто Малкин, который во всех нас вселял дух, что еврейский бог поможет нам выжить.

Такая рутинная жизнь в лагере продолжалась до декабря 1943 года, когда румынский гарнизон покинул лагерь. В это время в Румынии произошёл переворот, возглавляемый королём Михаем, в результате которого диктатор Антонеску был свергнут, и Румыния перешла на сторону союзников. В результате этих перемен румынские войска покидали Доманёвку, Ахмачетку, Карловку и двигались в сторону Румынии. Они забирали с собой всех румынских евреев, а также всех здоровых молодых мужчин, проживавших в местах, через которые проходили их отступающие войска.

Вместо румынской администрации лагеря пришла немецкая, причём их часто меняли. Каждая новая немецкая администрация проводила новые допросы всех взрослых лагерников, якобы в поисках коммунистов. Некоторых даже убили, чтобы показать свою работу по уничтожению коммунистов. Особенно от этих допросов страдали женщины, над которыми зверски издевались. Однажды на смену очередной немецкой администрации прислали власовцев. Они были ещё более свирепыми, чем немцы, так как знали, что их последний час наступает. Красная Армия их в плен не брала, их сразу уничтожали на месте, как предателей. Власовцы были постоянно сильно пьяными, грабили всё подряд, насиловали местных женщин и убивали, кого хотели. От власовцев больше страдало местное население, но и в нашем лагере они убили несколько человек для устрашения.

Особенно нам запомнилась калмыцкая администрация. Поведение калмыков из Мусульманского легиона было непредсказуемым. Они врывались на своих лошадях как дикая орда. Каждый имел по две лошади: одну для себя, а другую для награбленных вещей. Грабёж был главной целью их участия в войне. Даже в лагере мы знали, что все калмыки перешли на сторону немцев. Когда калмыки с диким гиканием ворвались в село Ахмачетку, они стали хватать всё подряд, избивать местных жителей, выгонять из домов девушек и молодых женщин и гнать их на окраину села в сторону нашего лагеря. Когда они достигли оврага, то стали там насиловать этих несчастных женщин. Мы из лагеря видели их муки и слышали их крики.

Потом калмыки прямо на лошадях въехали в наш барак, но, когда они увидели как ужасно мы выглядели, одни скелеты, прикрытые мешковиной, они не причинили нам никакого вреда. Более того, стали раздавать нашим людям награбленные продукты. Нашей семье они дали целое ведро с мёдом. Мы ели его на протяжении месяца понемногу, наблюдая как наши желудки могли воспринять такой деликатес, которого мы не видели с самого начала войны. Калмыцкая администрация для нашего лагеря была самая благоприятная.

На смену калмыцкой администрации пришла снова немецкая. Снова начались допросы с поиском «коммунистов» и последующими расстрелами. Потом расстреляных «коммунистов» им показалось мало, и они решили расстрелять всех мужчин. Всем мужчинам было приказано выйти из барака. Кто последовал этому приказу, обратно уже не вернулся. Мужчин погнали к злополучному оврагу и там расстреляли. Остались живыми только те мужчины, кому удалось спрятаться. Моя мама спрятала папу в копну камыша, который мы использовали для костра с целью обогрева. Немецкий солдат, который проверял, не остались ли мужчины в бараке, ткнул несколько раз штыком в копну камыша с папой, но не услышав никаких звуков, побежал дальше. В результате отец получил несколько кровоточащих ран, и в свои 46 лет стал абсолютно седым. Мы не узнали своего папу; он был белым как полотно и седым. От этого нервного потрясения отец заболел эпилепсией. В ту ночь у него был первый приступ. Потом до конца своей жизни он страдал от приступов эпилепсии, и во время последнего приступа у отца случился инфаркт, который он не перенёс.

Вскоре и этот немецкий гарнизон был заменён другим, состоящим из подразделений СС. Такие подразделения следовали последними в отступающей немецкой армии. Нам было сказано, что наш лагерь переводят в другое место и приказано на следующий день быть готовыми к следующему этапу. Нас гнали почти месяц. Был уже март 1944 года. Конечно было легче идти, чем в январе 1942 года в нашем ужасном этапе от Березовки до Доманёвки, когда мы чудом остались живыми. Тем более, что мы всё время слышали отдалённую канонаду и понимали, что скоро придёт наше освобождение, если нас не убьют до этого. Красная Армия буквально наступала нам на пятки. Деревня, в которой мы ночевали вчера, на следующий день становилась советской. Наши родители это понимали из разговора немецких солдат, которые нас охраняли. Родители хорошо знали «идиш», что очень помогало понимать немецкий язык. Всё чаще у солдат слышались слова: «Гитлер капут», что в переводе не нуждалось. Эти слова звучали для нас как победная музыка, которая придавала нам силы для тяжёлых ежедневных переходов. Очень хотелось любым путём задержаться в каждом селе, чтобы на следующий день ощутить радость освобождения. Но СС-овские солдаты нас усиленно охраняли в ночное время с помощью своих немецких овчарок. Солдаты до последнего выполняли данный им приказ: гнать нас на запад, как своих будущих рабов. Мы также понимали, что являемся для них прикрытием. Им лучше было гнать нашу колонну, чем идти воевать.

В нашей колонне в начале пути от Ахмачетки было человек сто, и, как и раньше, кто отставал от колонны по разным причинам, тех расстреливали. Это скорее делалось для устрашения остальных, чтобы люди не рассляблись и напрягали последние силы в этих трудных ежедневных переходах. Не было дня, чтобы мы не вспоминали день за днём, что мы пережили в Ахмачетке. Чтобы лучше понять, что собой представлял Ахмачетский концлагерь, или как все его называли Ахмачетский «лагерь смерти», уместно привести воспоминания других авторов, переживших Холокост в Ахмачетке.

Наиболее полно вспоминал Ахмачетский лагерь смерти Давид Стародинский [3], который попал туда примерно в то же время, что и мы. Его отправили из Доманёвки в Ахмачетку, как он сам писал, из-за неприспособленности к требуемой работе в бывшем совхозе. С каждым днём он опускался быстрее других, и его вид и состояние были таковы, что все его считали обречённым. По оценке Стародинского, в момент его прибытия в начале мая 1942 года, там находилось порядка 10 тысяч человек. В основном, это были так называемые «нетрудоспособные», то есть непригодные для тяжёлой работы: старики (или выглядевшие как старики), дети разных возрастов, оставшиеся без родителей, женщины с детьми, были и молодые, доведенные до состояния нетрудоспособности, к которым Давид относил и себя. Из вновь прибывших администрация отбирала хоть мало-мальски пригодных к работе. Из партии, с которой прибыл Давид, должны были отобрать сто человек. Давид пишет, что каждый стремился попасть в эту группу, так как всем было ясно, что остающиеся в лагере обречены на гибель. Давида в эту группу не взяли, невзирая на его слёзные мольбы.

Давид вспоминает своё пребывание в Ахмачетском лагере как наиболее тяжёлый и страшный период с момента начала гонений на евреев в Одессе. Тысячи людей, изолированных от внешнего мира, без пищи, были обречены на голодное вымирание. Первыми умирали мужчины, их выносливость уступала женской. Один из бараков был предназначен для умирающих, которые уже не могли передвигаться. Из этого барака уже никому не удалось выбраться. Люди отчаянно сопротивлялись, когда полицаи тащили их в этот барак. Жестокости и бесчеловечности полицаев не было предела. С целью издевательства и вымогательства полицаи утром не выпускали никого из бараков по естественным надобностям, пока им не давали какие-то ценности. Они могли держать людей в таком состоянии по несколько часов, и люди буквально на стены лезли от боли. Ночью выходить из барака или оправляться внутри барака никто не смел – это каралось смертью. Так было почти ежедневно.

В лагере все очень страдали от вшей, их было столько, что они ползали даже по земле. Давид вспоминает свою трикотажную рубашку, где в каждом отверстии между нитками была вошь, а цвет её из голубого превратился в серый, так густо её покрывали вши. Бороться с ними было невозможно, количество их было несметным. Однажды в лагерь приехал румынский врач, чтобы помочь людям со страшной антисанитарией. Но всё, что он мог сделать, это памазать всем желающим головы керосином, но это, конечно, не могло дать эффективного результата.

Режим в Ахмачетке был чрезвычайно строг. Достаточно было хоть одной ногой переступить через канаву, ограждающую лагерь, как это каралось смертью. С первых дней в лагере подростки, борясь с голодной смертью, выходили из него, чтобы раздобыть какую-то пищу, но это всегда кончалось их гибелью. Давид вспоминает, как в лагерь возвращались двое мальчишек, чтобы поделиться с родителями раздобытым хлебом. Полицай застрелил обоих у самого лагеря на глазах их родителей. Из карманов мальчишек выпали куски хлеба, которые полицай тут же растоптал ногами.

Невзирая на строгий режим, побеги здесь совершались почти ежедневно. Обречённым нечего было терять, и те, у кого сохранились остатки сил и воли, делали отчаянную попытку спасти свою жизнь. Побеги и возвращение в лагерь чаще всего осуществлялиссь, когда так называемая «десятка» отправлялась к колодцу за водой. Колодец был единственной маленькой отдушиной, через которую обитатели лагеря могли как-то общаться с внешним миром, так как к колодцу приходили пастухи со стадом на водопой и жители из соседней деревни. У колодца можно было обменять какую-нибудь вещь на хлеб или что-то другое съестное. Люди должны были идти к колодцу строем один в затылок другому, чтобы полицаям было легче за ними наблюдать. Каждую такую группу возглавлял бригадир. Должность бригадира была заманчивой, так как выход из лагеря давал некоторый шанс раздобыть пищу. Давид зарекомендовал себя отвественным бригадиром. В первые дни в лагере он был очень подавлен, потом ощутил в себе решительность, помогавшую ему побороть страх смерти и активно переносить все лагерные трудности.

Полицаи бдительно следили за каждой группой, возвращающейся от колодца. Если в группе было больше или меньше десяти человек, они начинали стрелять по идущим, что всегда кончалось несколькими убийствами. Но полицаи не очень бдительно следили за количеством людей, выходящих из лагеря. Поэтому, если у колодца ожидал вернувшийся беглец, из лагеря выходило девять человек, с тем, чтобы обратно шли десять. Вскоре полицаи стали строго препятствовать обмену у колодца, проверяя всех выходящих и отбирая у них всё, что они несли для обмена. Положение у Давида стало критическим, так как он больше не мог зарабатывать на комиссионных в обменных операциях, а работать в поле он не хотел. В течение нескольких суток он ничего не ел, и решился на побег, выйдя с очередной партией к колодцу. Первый его побег был неудачным, так как в первом же селе его задержал местный полицай и передал зловещему агроному Абрамовичу, о котором я писал выше. Тот его избил до полусмерти и велел вернуть в лагерь, а мог бы и убить. В лагере ему всыпали 50 ударов, били шомполом и нагайкой. После этого избиения он долго лежал на земле, пока боль немного стихла, потом забрался в барак и окончательно решил бежать из лагеря. Он опять вышел с группой к колодцу и пошёл дальше, соблюдая большую осторожность и обходя большие сёла, пока не пришёл на небольшой хутор. Там одна добрая женщина его хорошо накормила, но оставить в доме побоялась. Давид спал в какой-то яме, а потом пошёл дальше, обходя многие сёла, всё дальше от Ахмачетки, пока не пришёл в большое село Молдавка, ставшее для него убежищем на длительное время.

Oн рассказал, что бежал из лагеря военнопленных, но его внешний вид: измученный голодом, оборванный, почти голый, не вызывал никаких сомнений о его происхождении. Местные жители знали о преследовании евреев и даже были свидетелями, как фашисты расстреляли за их селом много евреев, пригнанных сюда из Молдавии, судя по брошенным ими документам, но они впервые видели еврея, бежавшего из концлагеря смерти. Все жители села к нему хорошо относились, даже местные полицаи; его приглашали во многие дома и там хорошо кормили, но оставлять его на ночлег они боялись, и ему приходилось спать в скирде сена. Когда стало совсем холодно, в одном доме его даже оставляли ночевать, не считаясь с тем, что на нём по-прежнему были тысячи вшей.

Лето 1942 года для Давида прошло относительно спокойно, он даже помогал пастухам пасти скот, но с наступлением холодов у него начался трудный период. Люди, помогавшие ему с едой, в основном боялись пускать его на ночь, некоторые рисковали пустить на одну ночь, и он сам не хотел подвергать их опасности, предпочитая переспать где-нибудь в сарае или в хлеву. Положение Давида осложнилось, когда осенью в Молдавке поселились несколько румынских солдат, присланных для заготовки сена. Кроме того, вышел приказ, строго запрещавший скрывать евреев под страхом смерти. Наступила зима, скрываться в степи стало невозможно и находиться в селе тоже нельзя было. Выбора не было. Давид, захватив торбу с пищей, отправился в Ахмачетский лагерь. Он с ужасом смотрел на опустевший лагерь, где от 10 тысяч евреев, которые здесь были в мае 1942 года, за несколько месяцев осталось «старожилов» человек пятьдесят, и человек сто были вновь пригнанные евреи. Давид воочию убедился, что этот концлагерь действительно был лагерем смерти. Мои родители, когда вспоминали о пережитом, всегда называли Ахмачетку лагерем смерти.

Давид увидел два барака. В одном жили те, кто ещё мог передвигаться, во втором находились умирающие и штабелями лежали голые трупы, так как живые с них снимали одежду. Хоронить их было некому, к тому же земля сильно промерзла. Даже в «здоровом» бараке люди напоминали живые трупы. Чтобы как-нибудь согреться, в бараке жгли костры, используя для топлива остатки полов и простенков. Барак был наполнен едким дымом, а люди в этом дыму казались привидениями. К Давиду на четвереньках подползло какое-то существо, в котором трудно было узнать человека. Он всё-таки узнал в нём молодую женщину, которая ещё несколько месяцев назад была красивой и энергичной, а теперь превратилась в жалкое существо в лохмотях, еле способное передвигаться. Всю её одежду составляли остатки старой телогрейки. Так, скрутившись на полу, чтобы скрыть свою наготу, она истерически рыдала: «Смотри, что они со мной сделали» и просила у Давида что-нибудь поесть. Он, конечно, не мог ей отказать в этом.

Таким Давид увидел Ахмачетский концлагерь глазами свежего человека. Для него стало ясно, что пребывание в этом лагере означает верную гибель. Еды, которую он принёс с собой хватило на несколько дней, а дальше – медленная голодная смерть. Давид решил снова бежать, пока силы не оставили его. Он ждал хорошей погоды, но метель не прекращалась, и в один день рано утром, когда лагерь практичски не охранялся, он вышел за его пределы и направился в Молдавку. Люди по-прежнему, с риском для себя, пускали его в дом, кормили, разрешали греться на печи, пока на морозе проветривалась его одежда, чтобы хоть немного очистить её от вшей. От ночных мук ему не раз хотелось где-то сесть на морозе и тихо уснуть. Тем более, что он очень страдал от язв на ногах, которые распространились на всю голень и покрыли ноги сплошной гнойной коркой. Давид продолжал бороться за каждый прожитый день и за каждую мучительную ночь. Появились первые признаки весны 1943 года, а с ними новые надежды на жизнь. По совету старосты села, который очень помогал всем русским и украинцам, бежавшим из немецкого плена, и не причинившего вреда ни одному еврею, которые приходили сюда из Ахмачетского лагеря, Давид отправился в отделение бывшего совхоза, расположенное в трёх километрах от Молдавки. В этом хозяйстве пинимали на работу всех, не спрашивая документов. Там он встретил других евреев, бежавших из концлагерей, и группу евреев из пятидесяти человек, которых пригнали из какого-то колхоза. Все они были в этом совхозе на «законном» положении. Давид вспоминал Ахмачетский концлагерь, как страшный сон.

В этот совхозный лагерь также была направлена группа из румынских евреев, в основном людей интеллигентного труда. Это были служащие, учителя, инженеры и владельцы мелких магазинов, которые никак не могли приспособиться к новым условиям. Они рассказывали о положении евреев в Румынии. Гонения, которым подвергались румынские евреи в начале войны, в основном, прекратились. В этом была немалая заслуга молодого короля Михая и его матери-королевы, которые сумели защитить своих поданных-евреев от маршала Антонеску. Это при том, что правящий король Карл, оставив свою жену-королеву и наследника сына, бежал в Англию с любовницей-еврейкой. Несмотря на это, королева-мать и молодой король Михай не проявили антисемитизм, и евреи Румынии даже сохранили свои предприятия и магазины. Единственным ущемлением их прав была необходимость отработки трудовой повинности на тяжёлых физических работах. Зажиточные люди уклонялись от трудовой повинности, давая взятки или нанимая вместо себя других работников.

Однажды была устроена проверка, и всех провинившихся осудили на ссылку в Транснистрию сроком до двух лет. Таких оказалось несколько сот человек. Наиболее зажиточных направляли в центр Транснистрии – город Голту (Первомайск), менее обеспеченных – в Доманёвку, которая к тому времени уже перестала быть концлагерем; в ней евреи работали в бывшем совхозе и она сохраняла статус районного центра. Самых бедных отправляли в лагеря, расположенные в других бывших колхозах и совхозах. Повимому, и здесь главную роль играл фактор «деньги решают всё».

Рунынские евреи в своём лагере, когда кончились запасы, стали бедствовать, так как к лагерной работе они не смогли приспособиться, и их не кормили. Потом они стали получать деньги и посылки от родственников из Румынии, стали нормально питаться и одеваться, формально подчиняясь лагерному порядку. Румынским евреям, которых поселили в Доманёвке, жилось ещё лучше. Они снимали приличное по деревенским понятиям жильё, неплохо одевались и питались с базара. По мнению Стародинского, румынским евреям в Доманёвке жилось лучше, чем многим советским евреям до войны в Одессе. По слухам, у румынских евреев в Голте жизнь вообще была шикарной, так что они могли легко переносить своё изгнание.

По воспоминаниям Леонида Сушона[6], их депортировали со Слободки с последней партией евреев после закрытия еврейской больницы в конце июня 1942 года. Они тоже попали в Доманёвку, где их пребывание было недолгим. Было лето, потребность в рабочих руках была велика, и администрация пыталась всех находящихся в Доманёвке евреев использовать на сельскохозяйственных работах. Семья Леонида, в которой кроме него и брата, моих ровесников, была ещё бабушка и мама-доктор, как непригодная для сельскохозяйственных работ, подлежала дальнейшей депортации в Ахмачетский кпонцлагерь. Они даже где-то радовались, что их гонят в Ахмачетку, а не в Богдановку, где постоянно уничтожались находящиеся там евреи. Но их первое впечатление от Ахмачетского лагеря было удручающим. На территории лагеря стояли три полуразрушенных барака и весь лагерь был окружён глубокими рвами, переходить через которые запрещалось под угрозой расстрела на месте. Семья Сушона сразу поняла, что их лишали возможности контактировать с местными крестьянями, обрекая на быстрое вымирание. Из прибывшей вместе с семьёй Сушона партии румыны должны были отобрать 250 человек для местного совхоза, или, по-новому, фермы «имени маршала Антонеску», и для строительства высокого вала шоссейной дороги. Отобранные переводились в соседнее село Карловку, где всем за их работу было обещано питание. Среди желавших попасть в Карловку оказалось и много женщин, готовых оставить своих детей. Оставшиеся дети с воплями бежали за уходящими мамами, и, когда они перепрыгивали через ров, полицаи их расстреливали.

Семья Сушона предпочла остаться в Ахмачетке, и поселилась в одном из бараков. Бараки были разделены на маленькие узкие клетки, где раньше находились свиньи. Из барака не выпускали ни на шаг. Вшивость, болезни, голод, так как дневной паёк – кружка отрубей, вот что ожидало оставшихся в Ахмачетке. В бараках стоял неистребимый и невыносимый тлетворный запах после пребывания там животных, которые на одном и том же месте ели, пили и испражнялись.

Леонид описал некоторые моменты, которые разнообразили их жизнь в Ахмачетском концлагере. Раз в две-три недели в лагерь на белой лошаде привозили дополнительную еду – отруби: видимо, кому-то надо было демонстрировать заботу о лагерниках. Все с нетерпением ждали приезда этой белой лошади, так как это была единственная радость в той жизни – на пороге смерти. Люди выстраивались в очередь и получали примерно 500 граммов отрубей. Большинство не имело никакой посуды для этих отрубей, им высыпали их прямо в ладони, и они тут же их поедали, ускоряя смертельный исход. Было очевидно, что белая лошадь скорее несла смерть, чем заботу о людях, но всё равно с нетерпением ждали её появления. С каждым её приездом всё меньше людей выстраивались в очередь. Одни от голода становились дистрофиками – с кожей и костями, другие опухали до невероятных размеров, и кожа у них была натянута и блестела. И те и другие уже не могли двигаться, лежали неподвижно, делая под себя. Они даже не могли сопротивляться, когда ещё ходячие лагерники вырывали у этих обречённых золотые и серебряные зубы. После этого те же ходячие лагерники переносили эти живые трупы в смертный барак, где они уже не ждали приезда белой лошади.

Со временем, легендарная белая лошадь стала чаще приезжать и привозить другие продукты, как сухари и мамалыжную крупу. Потом выяснилось, что о лагерниках стал заботиться Международный Красный Крест. Но люди всё равно продолжали умирать от голода. Леонид вспоминает, что 1-го ноября 1942 года, когда ему исполнилось 11 лет, умерла от голода родная сестра его бабушки. Как-то его бабушка, имеющая большой акушерский опыт, помогла жене одного полицая разродиться, и в благодарность получила целый ворох продуктов: настоящей муки, картошки и кусочек сала. Бабушка сделала из муки кружочки мокрого теста и пекла их на старой лопате над костром. Получились вкуснейшие блинчики ко дню рождения Леонида. Леонид со своей стороны сделал рогатку и подстрелил воробья, которого зажарили. У них получился настоящий пир.

Леонид вспоминает, что походы к колодцу за водой часто заканчивались трагически. Разрешалось идти за водой группой из девяти-десяти человек цепочкой один за другим, чтобы полицаям было легко наблюдать за ними. Обычно в такую группу входили мальчишки-подростки, которым было даже в радость пройти два километра до колодца по степи и подышать свежим воздухом. Ребята, прихватив с собой разную посуду – чайники, кастрюли, бутылки, с удовольствием отправлялись в путь. Но зато что было, когда они возвращались с водой! Мало того, что они уже успели устать от ходьбы, всё-таки два километра идти с дополна налитой во все посудины воды, не говоря о том, что на месте напились, что называется, от пуза. Неизбежно кое-кто стал отставать в пути, и их ватага растягивалась по тропинке. Полицаям, которые всё время за ними следили, так как в ровной степи всё хорошо просматривалось, это не нравилось, и они придумали себе игру в «девятку-десятку»: они начинали отстреливать последнего в цепочке. Они даже заключали между собой зверское пари на меткость стрельбы по живым мишеням с посудой в руках. Если этот несчастный парень оказывался только раненным и сумел дойти до лагеря, кто-то из полицаев отводил его в сторону и расстреливал. Потом полицаи продолжали играть в карты.

Семья Леонида Сушона смогла выжить в Ахмачетском концлагере, благодаря медицинским услугам, оказываемым семьям полицаев его матерью, так как она была опытным детским врачом, и бабушкой, как акушеркой. Они всё время добивались перевода из Ахмачетского концлагеря в другое место, где его мать как врач могла бы приносить больше пользы. В начале 1943 года общая обстановка изменилась в связи с поражением немцев под Сталинградом. Эти изменения повлияли и на судьбу семьи Сушон. В феврале 1943 года им удалось, наконец, вырваться из Ахмачетки. Они были счастливы, что смерть обошла их стороной. Леонид Сушон впоследствие неоднократно вспоминал Ахмачетский концлагерь как самый трудный этап, пережитый их семьёй во время оккупации.

Мы же оставались в Ахмачетском концлагере до самого его конца.

Семья Леонида Сушона была переведена в село Викторовка по соседству с Карловкой. Там они жили на скотоферме бывшего совхоза. На этот раз их разместили не в свинарнике, а в коровнике, что уже было для них каким-то прогрессом. Когда деятельность его матери как врача-педиатра была оценена местной администрацией, их семью перевели в другое, немного лучшее место.

В это время в Викторовке работало относительно много евреев, которых расселили небольшими группами по разным хозяйским объектам. В их группе, жившей на скотоферме, было человек 70. Это уже не был лагерь смерти. Но задача администрации оставалась той же: медленное уничтожение евреев. Их заставляли тяжело работать и почти не обеспечивали питанием; им приходилось самим добывать средства к жизни, именно на этих хозяйских объектах. Режим в лагере был довольно суровый: подъём в пять часов утра и далее изнурительный труд в поле, засеянном кукурузой и картошкой. Многие болели брюшным тифом, дизентерией, желтухой, малярией и просто простудой из-за работы в стужу и непогоду. Люди занимались самолечением и обращались часто к матери Сушона.

Их тяготы усугублялись тем, что комендантом лагеря был назначен грубый и беспощадный немецкий колонист, который буквально измывался над евреями. Тот был постоянно пьян, за что ему доставалось от его буйной жены. И это своё настроение он вымещал на евреях. От его сумасбродства, постоянных придирок и наказаний плёткой, когда он избивал до полусмерти, все ужасно страдали. Но были в этом селе люди, которые хорошо относились к евреям, и помогали им и советами, и продуктами. От них семья Сушон получала новости о происходящих вокруг событиях, и, прежде всего, о наступлении Красной Армии. Потом они передавали эти новости, по возможности, другим, вселяя в них надежду на скорое освобождение и облегчая их тяготы и лишения.

Леонид и его старший брат Сергей работали в этом лагере конюхами. Сергей возил на бричке коменданта лагеря, зачастую получая от того нагоняи плёткой за каждый не так понятый приказ своего хозяина. В обязанности Леонида входило пасти лошадей коменданта и возить воду из колодца в большой бадье. Леонид был тогда ещё подростком, и ему было очень трудно вытянуть эту бадью, наполненную до краёв водой, из колодца, особенно в зимнее время, а потом погрузить её на повозку. Зато ему доставляло удовольствие кормить и поить лошадь, и даже убирать из-под неё навоз, а потом запрягать. Особо Леонид любил пасти лошадей, разъезжая на одной из них. Однажды, когда он пас лошадей, увидел цыганский табор. Цыган только пригнали из Румынии под конвоем солдат с автоматами, которые продолжали охранять этот лагерь. Цыгане были красочно одеты, в отличие от евреев в их изодранных одеждах. Мужчины в этом таборе были все как на подбор: чёрные, кудрявые, с озорными глазами, полными дикого огня. Особенно красивыми ему показались женщины – в длинных с узорами юбках и огромными серьгами. Леонид там познакомился с цыганскими ребятами, своими сверстниками 10-12 лет. Перед тем, как вести лошадей на водопой, он любил погарцевать перед этими ребятами на одной из лошадей без седла и без уздечки. Цыгане голодали, так как привезенные ими продукты кончились, и их не кормили. Леонид приносил цыганским ребятам что-нибудь поесть, початки кукурузы или свеклу, и смотрел, как они жадно это поедали.

Администрация, по-видимому, пыталась использовать цыган на каких-то работах, но из этого ничего не получилось, и их решили просто уничтожить. Леонид видел, как наступил трагический день. Однажды табор окружила большая группа румынских солдат и жандармов, которая взяла табор в плотное кольцо. Сперва началось изъятие лошадей и подвод – того самого ценного, чем располагают цыгане. Жандармы стали освобождать цыганские каруцы от скарба, посыпались со страшным звоном металлические искусно сделанные кастрюли, миски, вёдра. Этот звон сопровождался отчаянными криками цыган и воплями женщин. Дело дошло до настоящей схватки всех цыган с этими грабителями и губителями их добра. Особенно отличилась одна молодая цыганка, которая набросилась сразу на нескольких жандармов с тяжёлым свёртком в руках. Потом оказалось, что в этом свёртке был её ребёнок, которым она пожертвовала в этой схватке. Солдаты убили несколько цыган, после чего смогли вывезти на цыганских каруцо с лошадьми всё награбленное добро. На следующий день солдаты угнали в степь на расстрел оставшуюся толпу цыган. Они разделили участь многих тысяч евреев, уничтоженных оккупантами в Доманёвском районе.

Вот что происходило в концлагерях Ахмачетки и Карловки и близлежащих сёлах, куда некоторым еврейским семьям удавалось вырваться из концлагерей. С наступлением 1944 года все оставшиеся в живых евреи жили с надеждой на скорое освобождение.

(Окончание следует.)

[1] История Холокоста в Одесском регионе. Сборник статей и документов. Составитель М. Рашковецкий (Еврейский общинный центр "Мигдаль"). Студия "Негоциант", Одесса, 2006

[2] Каплер И.А. Пути смерти (Записки узника гетто): www.nasledie-rus.ru, Москва, 2005

[3] Стародинский Д.З. "Одесское гетто. Воспоминания" ТПП "Хайттех",

[4] Людмила Калика "Одесса. 820 дней в Подземелье", "Сборник" [1] Одесса,1991

[5] Аркадий Хасин "Возвращение из Ада": www.lechaim.ru/ARHIV/84/hasin.htm, Лехаим, Апрель, 1999
[6] Сушон Л.П. "Транснистрия:Евреи в Аду", Одесса- АО Юг, 1998
[7] Дусман Л.М. "Помни. Не Повтори", Одесса: Друк., 2001

[8] Julius S. Fisher "Transnistria: The Forgotten Cemetery", by A.S. Barnes & Co., Cranbury, New Jersey, 1969
[9] Мери Ушеренко в сборнике "Война. Людские судьбы". Ассоциация Ветеранов Второй Мировой Войны из бывшего СССР, Большой Вашингтон, Kontinent, 2005; 

 

Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 5-6(192) май-июнь 2016

Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer5_6/Vergilis1.php