Это было давно, в начале моего израильского пути, когда я с жадностью пила из родника, до того от меня сокрытого. Я открывала для себя образ еврейского мудреца и праведника раби Нахмана. Его учение, сны и видения, молитвы, беседы. То было прикосновение, всего лишь прикосновение. Чтобы постичь его учение, требовались годы, но меня поразила сама личность, его вера, благородство помыслов, глубина мысли.
Много раз потом я возвращалась к книге «Учение раби Нахмана из Браслава», составленной и отредактированной доктором Арье Стриковским и ныне покойным Натаном Файнгольдом.
«Говорят, что с течением времени мир человеческий становится всё умнее. Истина же состоит в том, что предшествующие поколения были несравненно умнее; они открыли основы мудрости», – это одно из изречений раби Нахмана, а оставил он их великое множество. О душе человека, страдании и радости, молитве, народе Израиля, в котором видел корону Благословения. О Земле Эрец Исраэль, к которой был устремлён всей душою.
Прошло более двух столетий с того времени, когда раби Нахман покинул наш мир. Для нас он сам и те, кто следовали за ним – предшествующие поколения.
Кто же они, эти люди, которые пришли ему на смену? Что мы знали о них? Помню неожиданно выпавшую поездку по местам, где зародился хасидизм: Россия, Белоруссия, Украина… К тому времени я уже давно жила в Израиле и увиденное пробудило во мне глубокое волнение. Прошлое словно приблизилось ко мне, со всеми его противоречиями, исканиями, глубокой и искренней верой. Но этого мира больше не было. Он исчез навсегда. И обобщая увиденное, я тогда написала:
«Нет, никогда не возродиться этим местам. Только память осталась от былых хасидских дворов. Только память о тех, кто жил здесь. Они влачили нищенское существование, грозный оклик постоянно висел над ними, но они оставили нам в наследие высокую духовность: зажгли искру хасидизма. И она не погасла, потому что последующие поколения подхватили её. И горит эта искра не на чужой земле среди ненавидящих взглядов, а у себя дома, в Иерусалиме, о котором веками мечтали наши предки».
И всё же то был взгляд извне. Чтобы увидеть этот исчезнувший мир изнутри, нужно было войти в него, в тот же Браслав, – проследить, как жили они, как верили, как защищали свою веру, как умирали в погромах, погибали в лагерях смерти, а потом и в сталинских лагерях. Кто-то должен был осветить страницу их жизни, донести до нас дыхание тех дней, оставить память о целом поколении, которое ушло вдруг, подобно Атлантиде. Чтобы ожили образы людей, приблизились к нам, чтобы новое поколения почувствовало себя их естественным продолжением…
Передо мной прекрасно изданная книга: «Еврейская Атлантида», автор – Елена Цвелик. Два высоких старинных подсвечника на обложке. Две горящие свечи. Тянется вверх их пламя, напоминая мне слова из Мишлей: «Душа человека – светильник Господень».
Их мягкий свет освещает текст молитвы о субботних свечах, на фоне которого они сняты.
И неожиданно для самой себя я вспоминаю, как прикрыв глаза тяжелыми морщинистыми руками, зажигала субботние свечи моя бабушка Неха. Руки её слегка дрожали. Простенький серый платок сползал на лоб. Она не поправляла его, продолжая молиться. Никогда не думала, что через целую жизнь всплывёт перед моими глазами её образ. И вот совсем неожиданно я увидела её.
И подумалось, что и Елена Цвелик, видела свою бабушку, зажигающей свечи. Этот импульс от её души невольно передался и мне. А может быть, это те самые подсвечники, которые единственным напоминанием остались ей от её прабабушки? О них она пишет: «От Сони Красноштейн, моей дорогой прабабушки, остались субботние подсвечники старинной работы…»
Не всем нам дано было узнать своих бабушек и дедушек.
У многих из нашего поколения даже памяти о них не осталось. И так и живём, не оглядываясь, не задумываясь о своих корнях.
Редко кто из нас пойдёт за своей памятью, редко кто из нас окунётся в то далёкое прошлое, из которого потянулась ниточка, в котором корни твоего рода.
Однажды Елена Цвелик прочла стихотворение Тель-Авивской поэтессы Анны Файн. В нём были такие строки:
Прабабушка, мне не сыскать погоста,
Где Кадиш над тобой читает липа.
Твоё лицо задумчиво и просто
Покоится в тени дагерротипа.
И вспомнила портрет своей прабабушки и прадеда. И город, в котором они жили – Браслав. Тогда его называли Брацлав. И рассказы об их тёплом еврейском доме, благородстве, трагической гибели. А что если войти в их город? В их прошлое? Ведь Браслав город раби Нахмана. Здесь жил этот цадик, оставивший нам в наследие своё учение. Она задумалась. Что-то пробудилось в её душе. Рождалась мысль о книге…
…В первых словах, открывающих книгу, мне послышалась тихая музыка. Показалось, что её принесла волна. Вот она легко накатывается на берег, и медленно отступает, а на песке остаются слова: «Брацлав – моя Касриловка, Макондо и Хелм. Это мои далёкие предки из гнезда раби Нахмана, для которых весь мир – узкий мост. <…> Брацлав – моя Атлантида, град Китеж, моя Нешама».
Ассоциация с навсегда исчезнувшей Атлантидой переносила в мир навсегда исчезнувшего еврейского местечка, вызывала много мыслей, будила воспоминания.
А начинается повествование от семейного предания, согласно которому род Красноштейнов происходил из Баварии. Возможно, первые из этого рода были финансистами, ювелирами, или даже советниками баварского барона Крассенштейна. Семья была дельная, энергичная и глубоко религиозная. Не случайным ветром заносит кого-то из них – в Бердичев, а кого-то – в Браслав.
Искали они для себя места, где хасидизм пустил корни. Имена двоих из них упоминаются в книге раби Нахмана «Сийах Шарфей Койдеш».
Семейный альбом… Как просто и естественно названа первая часть книги. Елена Цвелик извлекает из забвенья имена, далёкие и близкие. И разрастается семейный альбом. И ты видишь эти лица и невольно задерживаешь на них свой взгляд. Они красивы духовной красотой. Вот портрет Исаака Крассенштейна Хасида. Как гордо несёт он своё еврейство. На нем талит и тфилин. Так в молитвенном одеянии увидел его Джейкоб Перски, официальный фотограф и портретист Франклина Рузвельта, оставивший нам этот портрет. Портрет прабабушки и прадеда Сони и Шмила Красноштейнов.
«От моего прадеда Шмила Ароновича, гильдейского купца, остался раритет: бутылка кошерного вина, которую он привёз из путешествия в Палестину в начале двадцатого века, и несколько серебряных полтинников, заботливо сбережённых бабушкой». Бабушка Бузя Красноштейн и дедушка Нухим Вайсман… Бабушка, дочь Сони и Шмила, как самую дорогую реликвию, хранила память о своих погибших родителях. И, может быть, её воспоминания и стали тем зерном, которое пустило всходы в душе подрастающей внучки.
Прабабушка, прадедушка, тёти, дяди, их внуки, правнуки… Одна большая еврейская семья, разбросанная, подобно всем евреям, по миру. Там, где жили они, всегда оставался их след. И по сей день есть Мемориальная доска на одном из домов в Зихрон-Яакове, установленная в честь семьи Красноштейнов, переселившихся из России в Палестину ещё в 1892 году. Впоследствии кто-то из них перебрался в Австралию и там пустил корни. Но страна предков тянула к себе, и едва была провозглашена Независимость, один из этой процветающей в чужой земле семьи вернулся в Израиль, став лётчиком истребителем.
Знакомясь с судьбами людей, невольно думаю, каково это идти по следам своего рода, находить что-то связанное с теми, кто составлял его костяк, твоими предками, искать внутреннюю близость с теми, кто давно ушёл от нас, но чья частица осталась в тебе и, может быть, в твоих детях.
Впервые о памяти рода я задумалась здесь, в Израиле. Я ехала в Хеврон, и было странное чувство: некогда по этой дороге шёл со своими стадами наш праотец Яаков. В какую глубину уводило слово «праотец». А моя родословная обрывалась на бабушке со стороны мамы Нехе Стамблер и на деде со стороны отца: Аврааме Дубнове. Кто же они, наши прабабушки и прадедушки? Откуда пошёл их род…
Уже позже, много лет спустя, корни углубились, но было так далеко от истока…
И читая «Еврейскую Атлантиду», я понимаю, какой путь проделал автор книги, добираясь до своих корней. Чувствую, как она углубляет поиск, словно добираясь до дна колодца.
«…Годы и годы непрерывных поисков, надежд и разочарований, встреч с самыми разными людьми, записи многочасовых бесед, работа с архивными источниками, и ещё многое и многое другое, что связано с исследованием, схожим с поисками археологов легендарной Атлантиды, погрузившейся в глубины Мирового океана», – пишет в своём отзыве на книгу известный израильский историк и писатель Иосиф Маляр.
Род Красноштейнов, проживший в Бреслове около двух столетий, повел её вглубь, от чисто личного к обобщению. «Семейный альбом» лишь одна часть трилогии, вторая её часть «Штетл и его цадики» – рассказывает о зарождении раннего хасидизма, знакомит с браславской и чернобыльской общиной и незаметно подводит к последней части «Рав», посвящённой жизни бреславского раввина Мойше-Янкеля Рабиновича.
Елена Цвелик возвращает нас к Баал Шем Тову и основам его учения, его верному последователю талмудисту и знатоку каббалы Дову Беру, Магиду из Межрича; с особым теплом воссоздаёт образ Леви Ицхака из Бердичева, которого, возможно, посчастливилось знать её бердичевским родственникам; ведёт нас в Чернобыль, колыбель династии Тверских, у истоков которой стоял ученик Баал Шем Това и Магида из Межерича раби Менахем Нахум Тверский.
Говорил раби Менахем Нахум: «Всё, что есть у тебя, – раздай; всё, чем гордился, – забудь; всё, что суждено, – прими с любовью».
Его сын Мордехай из Чернобыля, Мордехай Тверский, стал одним из отцов-основателей хасидизма на Украине. Однажды продолжатель этой династии Довид Тверский, которого очень любили хасиды, ласково называя Довидл, приехав в Браслав, остановился на субботу в доме Красноштейнов. Посещение цадика было большой честью для семьи, и память об этом сохранила бабушка Елены Цвелик.
Два города – Браслав и Чернобыль – две ветви хасидизма как бы возрождаются на наших глазах: их цадики, их дворы, их духовное наследие, их споры, «махлокет», которые до революции на Украине были особенно острыми…
«Знающие чернобыльский хасидут говорят, что когда большевики пришли к власти, чернобыльские цадики <…> договорились, что всякий «махлойкес» с Бреславом должен быть прекращён раз и навсегда, так как из всех евреев бреславеры сильнее всех сопротивлялись действиям большевиков по уничтожению Идишкайт», – пишет Цвелик.
Вместе со своими героями мудрецами, цадиками, каббалистами, чудотворцами и мистиками Елена Цвелик поднималась со ступеньки на ступеньку. Возвращаясь к началу этого пути, она вспоминает: «Московские евреи любили поговорить о Мандельштаме, его стихи всегда были на слуху и помнились наизусть со студенческой скамьи. Мы были далеки от религии и мало кто из нас обратил тогда, в восьмидесятых, внимание на несколько строк из «Шума времени»: «Как крошка мускуса наполняет весь дом, так малейшее влияние иудаизма переполняет целую жизнь. О, какой это сильный запах!»
Как глубоко и трогательно её раздумье спустя годы: «В конце 60-х наша семья переехала из Богородского в Черкизово, и мы поселились на Знаменской улице, в пяти минутах ходьбы от синагоги. Как-то зимой, в марте, незадолго до Песаха, бабушка попросила меня сходить туда за мацой. Как сейчас помню ветхую синагогу в снегу, догорающий закат в окошке, певучий идиш старого шамеса, едва ощутимый аромат корицы из маленького чуланчика. Вот она мандельштамовская "крошка мускуса"! Когда-то здесь служил праведник, хранитель свитка Торы, написанного Цви Сойфером и освящённый самим Баал Шемом. Быть может, его незримое присутствие согревало штибл и его обитателей? Кто знает…»
Деды и прадеды Елены Цвелик по отцовской линии происходили из Браслава. И он естественно становится центром её повествования. Вот он возникает перед нами в описаниях и на фотографиях, передающих атмосферу тех далёких лет. Дом раби Нахмана, который он получил от общины, был рядом с бейт-мидраш Бешта. С него открывался вид на рыночную площадь. Может быть, именно с ним связан рассказ о Хайкеле, которого глядя из окна дома, позвал к себе раби Нахман. И спросил он своего хасида:
«Скажи Хайкель, что видел ты сегодня утром?»
И ответил Хайкель: «Базарную площадь, мужиков с телегами, баб, снующих там и тут…»
«А Небо, видел ли ты Небо, Хайкель?» – спросил раби Нахман.
Видеть Небо, его свет, его в духовную высоту… Не этот ли завет оставил нам великий мудрец и праведник?
Ещё при его жизни раввином Бреслава стал реб Арон Гольдштейн. Он, как и раби Нахман, любил уединение, тишину. За бездонной глубиной Неба, ему открывалась другая глубина. Раввин и хазан Бреславской синагоги, он был верен традиции раби Нахмана и веру эту завещал своим сыновьям и внукам. Раби Натан Штернгарц хранил память о своём учителе, издавал его труды, передал свою к нему любовь детям, внукам. Его правнук Авраам Штернгарц дожил до 1955 года…
Когда сегодня мы оглядываемся назад, нам видится лишь одинокая фигура раби Нахмана, возвышающаяся над своим временем. И только тот, кто подобно Елене Цвелик, приближается к далёкому прошлому, помогает нам увидеть его последователей.
Она приводит слова еврейского летописца Моше Мордехая Певзнера: «Во времена горести не отчаивались мы, совершалась работа малая, но непрерывная – из неё, из неё соткано полотно жизни, ибо дела незначительные сливаются в огромные и создают бытие человеческое…»
Нить, из которой ткалось полотно жизни, никогда не прерывалась.
Когда-то раби Нахман, которому открывалось будущее, предсказал, что «в мир идёт большое неверие, и счастлив будет тот, кто устоит в такие времена».
Именно в такое время раввином Браслава стал Мойше-Янкель Рабинович. Середина 1919 года. Погром следует за погромом. Уничтожены целые семьи, банды, сменявшие друг друга, не щадили ни детей ни стариков.
Из дневника Максима Горького: «Не надо скрывать мрачную правду, ведь нигде в мире не режут, не истребляют евреев с такой горячей любовью к делу, как у нас, на Руси».
Украина не отставала от Руси.
Быть может, впервые с такими подробностями, опираясь на документальный материал, на воспоминания свидетелей Елена Цвелик воссоздаёт картина того времени.
Дочь раввина Рабиновича Рахиль вспоминала, как они с сестрой искали спасения от бандитов, уже хозяйничавших в их доме:
«В какую хату ни просимся – никто не пускает. В самую последнюю хату нас пустили, посадили в коноплю. Вынесли нам корж с молоком, а на ночь положили спать на сеновале.
Через несколько дней мы оказались в Ладыжине, нищие, почти просители <…> Мама тогда дала себе слово, если мы станем снова хозяевами, она никогда никому не откажет в помощи. Так она и делала, хотя это дорого нам обошлось…»
На город надвигалась новая беда: поток беженцев из голодающих районов. Вот когда раббанит Фейга сполна проявила себя. Она выделила для беженцев комнату в своём доме и готовила им еду. Кого-то раввин разместил в ближайшей синагоге и вместе с женой постоянно навещал их. Среди беженцев свирепствовал тиф, и они оба заразились. Тифом переболела вся семья. Мойше-Янкель и Фейга – были на грани между жизнью и смертью.
Не раз рав Рабинович подобно отцу, который хочет защитить своих детей, первым принимал на себя удар. Однажды он стоял перед очередной бандой. Поначалу с ним было ещё десять человек, но в какое-то мгновение, он оказался один на один с бандитом, именуемым паном Хмарой. На вопрос, что хочет пан Хмара, тот ответил: «Еврейской крови», – и приказал одному из банды расстрелять раввина. Пути к спасению не было, единственное, о чём реб Мойше попросил бандита, расстрелять его рядом с синагогой. Тот согласился. Но спасение пришло неожиданно: местный вор, повстречавшийся им по пути, вдруг оказался его защитником, убедив бандита отпустить раввина: он беден – тут ты ничем не поживишься, и у него куча детей. Ещё минуту назад для него было всё кончено, и вдруг жизнь вновь вернулась к нему. В сознании вспыхнули знакомые слова: «Молниеносно спасение Господа, и только тот, кто дал нам жизнь, может её отнять…»
А вор не раз испытывал на себе благодарность еврейской общины, которая свидетельствовала о его честности в суде, хотя тюрьмы он всё же не избежал…
Как строить, когда на твоих глазах всё вновь и вновь разрушается, как нести веру и душевное успокоение, когда в душах людей – боль, тревога, отчаяние…
Подобно художнику, работающему над своим холстом, Елена Цвелик мазок за мазком создаёт своё полотно. Рождаётся картина жизни еврейской общины и её раввина, моэля, шойхета, кантора в одном лице. Его борьба за сохранение веры и традиции. В семье и в общине. Он занимался ивритом с сыновьями и дочерью Рахиль. Вместе они изучали Пятикнижие и другие еврейские источники. Мойше-Янкель не был философом, но на протяжении почти полувека жил болью и радостью своих прихожан, передавал им тепло своей души и силу своей веры.
Воспоминания людей порой так ярки, что кажется, ты сам свидетель происходящего. Первые дни немецкой оккупации…
В семье Спектор родился мальчик. «Несмотря на происходящее вокруг, пригласили раввина Мойше Рабиновича и его постоянную помощницу, известную в Брацлаве акушерку Геню, чтобы совершить традиционный еврейский обряд обрезания.
Закончились все приготовления, и как только хотел Рабинович приступить к самому процессу, как в дом ворвались эсэсовцы… Мы все растерялись <…>, но эсэсовцы попросили продолжать обряд, даже приблизились, чтобы понаблюдать за происходящим. К счастью, всё завершилось благополучно». (Из воспоминаний Евгении Спектор-Машбиц)
Произошло чудо. Не трудно представить, как могло всё закончиться… Раввин Рабинович хорошо понимал, на какой риск он идёт, и всё же согласился сделать обрезание.
Елена Цвелик нашла свои краски показать трагедию Катастрофы, собрав воедино многие разрозненные свидетельства переживших концлагерь Печору. Евреи называли его «Мёртвая петля».
Погибли её прадед и прабабушка: Шмиль и Соня Красноштейны. Погибла акушерка Геня. Этот словно случайно мелькнувший на страницах книги образ, запоминается. Погибла жена раввина Фейга, сын Гедаль. Его расстреляли за помощь партизанам.
Легче было пересчитать тех, кто остался…
«Кто выживал в Печоре? Тот, кто сумел собрать волю, кто был дружен, кто делал всё возможное и невозможное, чтобы выжить. Многие черствели душой и ожесточались; многие, но не реб Мойше: ибо даже находясь в аду, он не утратил человеческий облик. Несмотря на испытания и беды, в его лице по-прежнему светилась чистота души. Он походил на одного из древних пророков, что всегда были со своим народом», – пишет Цвелик.
Смерть жены и сына подкосили раввина. Вокруг умирали люди. Он тяжело переживал своё бессилие. Как-то к нему обратились родители девушек, которых готовились угнать на дорожные работы. Просили благословение на побег. Он благословил. Побег удался.
Одной семье – матери и её маленькой дочери – он сам помог бежать. После войны девочка вспоминала об этом.
Шёл 1942-й год. До конца войны было далеко…
И вновь произошло чудо. Ночью за ним пришли два украинца, вывели из лагеря и под покровом тьмы повели в село Красное. Он его хорошо знал: не раз бывал там, когда рождались мальчики.
Оказалось, что Буковинские евреи, депортированные в село Красное, выкупили его. Собрав деньги и драгоценности, оставшиеся ещё от прежней жизни, они подкупили охранников Печоры. От местных евреев они отличались своей религиозностью, и, узнав о том, что раввин потерял жену и сына, решились на этот шаг.
В Красном тоже было гетто. И жизнь людей тоже висела на волоске от смерти, раввина прятали на чердаке дома. И лишь ночью он мог выходить из своего укрытия, чтобы подышать свежим воздухом.
О чём думал он в эти тревожные минуты своего одиночества? Может быть, возвращался памятью к дому родителей, передавших ему частицу своей веры… Или мысли его были о детях? Они – далеко от Бреслава. Живы ли? Вспоминал Фейгу, с которой прожил столько прекрасных лет, её тепло, понимание.
Над ним нависало тёмное ночное небо. Небо… В дни потерь и горя тяжело было осознать его истинную глубину. Ту самую глубину, о которой говорил когда-то раби Нахман своему хасиду:
«А Небо, видел ли ты Небо, Хайкель?»
И всё же он чувствовал её, ту глубину, которую даёт человеку истинная вера, она помогла ему выдерживать самые тяжёлые испытания и выполнять свой долг перед общиной.
Дотянет ли он до спасения?..
Он выжил. Из Красного вернулся в Браслав. Дома не было. Он поселился в полуразрушенной избе. Надо было начинать жизнь сначала…
Дети просили: «Папа, поезжай с нами в Ленинград».
Его ответ был твёрд, выстрадан раздумьями о своей жизни: «Моё место здесь, в Браславе. С теми, кто вернулся».
…Не могу отвести взгляд от послевоенной семейной фотографии: Мойше-Янкель со своими детьми, внуками, правнуками. Он дожил до счастливого этого мгновения, увидел свою поросль… Его длинная седая борода и лицо, излучающее свет, вызывают в моей памяти строки стиха поэтессы Зелды:
Праотцу Аврааму,
Считавшему ночью созвездия,
Взывавшему ночью к Творцу
Из пламени,
Приносившему в жертву сына,
Был подобен мой дед.
Та же незыблемая вера
В огне,
И тот же взор росистый,
И борода в мягких волнах.
Перевод Ф. Гурфинкель
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 5-6(192) май-июнь 2016
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer5_6/Alon1.php
