Мимо стройных колонн
Есть в моей душе воспоминание, которое возвращается всякий раз, когда я проезжаю мимо небольшого вокзала с белыми колоннами и бюстом адмирала Лазарева, — вокзала, на котором нам так и не суждено было встретиться…
Тридцать лет назад я был молод и ухаживал сразу за тремя девицами; две из них были ко мне неравнодушны, но и только, а вот третья…
Она принимала ухаживания с какой-то странной пренебрежительностью, из-за которой все во мне протестовало, но я, не показывая виду, продолжал ходить за ней, как по пятам.
Ее лицо с огромными коричневыми глазами, темными бровями и румяными щечками было похоже на расписной анфас матрешки, но фигура казалась совсем не игрушечной, а живой, телесной и томительной. Изумительные линии ножек переходили в тонкую талию с такими нежными округлыми холмиками выше, что глазам было больно от одного только взгляда на них. Но более всего меня волновала ее стопа — крошечная, легкая и беззащитная, в отличие от своей хозяйки, иногда выпускавшей коготки.
Мы бродили по городскому парку с высокими березами и липами и молчали — все уже было сказано самой молодостью, весной и той затаенной надеждой, о которой написаны тысячи стихов.
Иногда нас тянуло к речной набережной — там, почти у самого ее края, оканчивалась лестница, восходящая к старинному храму. Так и казалось, что мы сейчас взойдем по ней к аналою, словно жених и невеста, нарядные, взволнованные, счастливые… Может быть, не только мне мерещилась эта фантастическая картина?
Порой мы оказывались в здании краеведческого музея, где любили смотреть на икону восхитительной красоты… Сразу несколько святых ходили по кругу возле затемненного гроба, и было в этом хороводе что-то совсем не страшное, а наоборот, радостное и светлое.
— Какие одухотворенные лики! — восторгалась она и медленно шла дальше мимо разложенных на столах черных и цветных досок, каждая из которых могла стать венчальной.
Нас почему-то не смущала недоговоренность в отношениях, но мне, при всей юношеской пылкости, невозможными казались движения навстречу — такой неприступной она была со мной.
Однажды я напросился в ее квартиру, и она приняла гостя радушно и просто, но мне почему-то стало неловко, и эта неловкость вдруг взбодрила меня.
— Вы всегда такой наедине? — спрашивала она, насмешливо, но тонко улыбаясь, глядя на мою проснувшуюся вдруг неестественную развязность.
— Всегда, — лгал я и тут же верил в свою ложь.
— Говорят, вы собираетесь жениться на… — она назвала имя одной из моих безнадежных пассий.
— Что вы, это просто сплетни, даже не думаю об этом! — с жаром возмущался я.
Моя странная собеседница снова молчала, и было в этом молчании что-то стыдное и, опять же, недоговоренное.
— Что вы будете делать летом? — спрашивал я ее не без надежды.
— Уеду в отпуск в Лазаревское. Бываю там каждый год, люблю это место, — отвечала она, и лицо ее светилось радостью.
— Тогда я найду вас там.
Ответа не последовало, лишь чуть склоненная голова говорила то ли о сомнении, то ли о согласии…
Я уехал от нее и был уверен, что все делаю правильно, но в чужом и враждебном городе мне стало вдруг так плохо, одиноко, горько и почти смертельно, что я затосковал о ней всем сердцем.
Я вспомнил розовое утро в дальнем заброшенном монастыре, где мы в полной тишине рассматривали резной иконостас с деревянными скульптурами. Великой застывшей молитвой был этот иконостас, над которым местные мастера трудились всю жизнь. Взлетевший от каменного пола до самого купола, он был похож на огромную сплетенную свечу, уходящую в небо.
— Есть в нем что-то нечеловеческое, божественное, вы чувствуете это? — спрашивала она шепотом и одновременно бесконечным взглядом.
— Да, — откликался я, с восторгом глядя и на творение рук человеческих, и на блеск ее темных, но теплых глаз. — Верили же люди!
Я шел за ней и смотрел, как осторожно и неслышно она ступает на пол в гулком храме, и не мог налюбоваться ее фигурой, вырезанной рукой творца, познавшего тайну совершенства…
…Я забросал ее письмами, переполненными нежными чувствами, восторгами и болью, но не получил ответа ни на одно из них.
Я звонил ей, но она бросала трубку.
И теперь не могу без тяжелой грусти смотреть на этот вокзал, когда проезжаю мимо стройных колонн, золотистого Лазарева в мундире с эполетами на высоком постаменте, и с клумбами возле него.
Я был молод…
«Я буду век ему верна…»
Уже третье столетие подряд школяры, вслед за учителями, восхищаются поступком Татьяны Лариной: «Но я другому отдана; я буду век ему верна».
Зря восхищаются!
Во-первых: «Я вас люблю, к чему лукавить?» — любит она все-таки Онегина, а не мужа.
Во-вторых, «минута злая» для бедного генерала обернется годами и десятилетиями так называемого «семейного счастья», — можно обмануть кого угодно, но не сердце, «сыграть любовь» нельзя.
И, в-третьих, с возрастом приходит понимание, что любящую женщину ничто не остановит — ни совесть, ни брачные узы, ни государственные границы, ни — страшно сказать — даже религия. Потому что истинной верой для женщины может быть только любовь…
Не знаю, почему я обратил внимание именно на нее, — оттого ли, что облик ее показался близким, или из-за того, что душа моя была готова к этому знакомству — теперь уже и не вспомнить.
Что-то притягательное было в ней, на вид сверстнице, двадцатилетней девушке, стоящей в коричневой дубленке у железнодорожной кассы прямо передо мной. Ее рыжеватые волосы, длиной чуть ниже пояса, пахли полевыми цветами, хотя на дворе стояла зима. Когда она поворачивалась в профиль, я успевал заметить и еле видный пушок над слегка накрашенными губами, и внимательный взгляд чуть зеленоватых глаз, и волнительный завиток ее прически возле крохотного, совсем детского, ушка.
Она была почти одного со мной роста, под тонкой шубой была укрыта девичья фигурка, а узкие сапожки обещали когда-нибудь раскрыть и показать ее ровные пленительные ноги.
Мы оказались в одном купе плацкартного вагона, — места находились на противоположных верхних полках, — но до отхода ко сну уселись внизу, тем более что и ехали мы в одном направлении, правда, в разные соседние города.
Собственно, знакомство наше состоялось еще на вокзале, когда я предложил поднести ее длинную сумку, и она откликнулась, — как будто ждала от меня этой любезности.
Мы сидели друг против друга и радостно беседовали глаза в глаза обо всем и ни о чем, и не замечали ни соседей, — семейную пару бесцветного вида, ни темнеющего пейзажа за окном, — мы были поглощены только собой и никак не могли наговориться.
Я ехал в свою первую командировку, моя спутница — в гости, но все это не имело почти никакого значения, мы были упоены даже не разговором, а блеском счастливых глаз, улыбками и еще каким-то необыкновенным доверием, абсолютной открытостью, — всем тем, что называется узнаванием.
Мы как будто знали друг друга в раннем детстве, но встретились только сейчас, когда юность предъявила нам свои властные права.
Все, о чем говорила она, было мне дорого; я чувствовал, что и мои слова отзываются в ней теплым и радостным откликом.
Во мне проснулись сразу все таланты: я читал наизусть стихи, рассказывал таинственные истории, даже тихо пел, наклонившись к ее трогательному ушку… она восхищалась мной — ей незачем было лукавить.
Мы даже не заметили, как соединились наши руки — так естественно и уютно это произошло.
В вагоне почти все уже спали, а мы не замечали никого вокруг — сомлевшие супруги покашливанием пытались разбудить нас сначала намеками, а потом обратились напрямую.
Я расстилал ее постель, а она стояла сбоку в проходе, покачиваясь, взявшись за поручень, и я видел, что ей приятна моя забота.
Через несколько минут мы молчали, встретившись взглядами уже на верхних полках, и держали друг друга за ладони — больше нам ничего не было нужно…
Ранним утром, одновременно проснувшись, мы продолжили разговор полушепотом, стремясь как можно быстрее сказать все самое важное. Тут и выяснилось, что ехала она не просто в гости, а к своему жениху и его родителям.
Я, как интеллигент, конечно же, восхитился его и ее выбором, пожелал ей счастья, на что она ответила с тихой грустью: «Теперь я не уверена, что он — тот человек, который мне нужен».
Я принялся горячо разубеждать ее, — не только из-за мужской солидарности, но и по инерции, — она не могла совершить худого поступка, слишком были хороши и она сама, и ее душа, ставшая мне близкой, и вдруг сразу такой далекой… Она слушала меня, кивая головой, но глаза ее были печальны.
Перрон моего города уже показался в окне, я стал прощаться, но девушка схватила мои руки и никак не хотела их отпускать — она смотрела мне в лицо таким взглядом, о котором, как сейчас понимаю, можно было только мечтать. В нем было все: и просьба, и досада на мою уклончивость, и бесконечная нежность, и радость, и страх, и еще многое, недоступное моему юношескому рассудку.
Я все-таки попрощался, еще раз пожелав ей счастья — она еле видимым движением подалась ко мне всем телом, но когда я стал отдаляться, сникла, потухла, словно сказав самой себе прощальное «нет»…
Я шел рядом с вокзалом, среди звуков гремящих вагонов, ехидно посвистывающих локомотивов, ругающихся в динамиках диспетчеров, и считал себя настоящим джентльменом, пропустившим даму перед собой. Я был горд, хотя сердце почему-то ныло в груди, — горд тем, что не разрушил чужое счастье, соединил невесту и ее счастливого будущего мужа.
Теперь я так не думаю.
Легкий характер
В желтом «пазике», больше похожем на душегубку, мы с моим другом Павлом спускались из сочинской горной деревушки к морю. Лицо Павла было похоже на мокрый апельсин, — от жары и духоты он постоянно вытирал его вспотевшей рукой, а я, сжавшись от противно прильнувшей к телу футболки, терпеливо ждал конца пути и рассматривал водительские объявления на покатой крыше автобуса. Среди них выделялось следующее: «Уважаемые пассажиры! Остановок “Масква” и “Ж.Д. Вокзал” на нашем маршруте НЕТ!»
— А не хлебнуть ли нам холодного пивка? — предложил я остывающему после дороги тонкому и интеллигентному Павлу, когда мы, наконец, очутились на краю пылающего под солнцем асфальта.
Он согласился, молча кивнув своей светлой во всех отношениях головой, и мы двинулись по направлению к тенистому кафе «Лолита», напротив которого лысый, худой и небритый армянин продавал на перевернутом ящике свой «вареный кукуруз».
Заказав пару кружек чешского пива и тарелку соленых сушек, мы наслаждались прохладой навеса и лениво поглядывали на ослепительно-голубое море и проходивших мимо отдыхающих. Наше внимание привлекла молодая девушка в коротких шортах, — ее длинные и пока еще не сгоревшие ноги были почти идеальны.
— Скучно без женщин, — вздохнул Павел, провожая грустным и туманным взглядом удаляющуюся фигуру. — Зря мы решили отдохнуть сами.
— Да ну их, с ними одно беспокойство, — возразил я. — Обойдемся.
— Как сказать, однажды из-за такой я чуть не убил человека, — вздохнув, произнес он, продолжая сидеть в печально-мечтательной позе.
— Ты?! Вот уж не поверю!
— Я и сам уже почти не верю, — упавшим голосом добавил Павел, подперев рукой подбородок.
— Так, — я поставил свое пиво на стол. — Делись, Павел Александрович, раз начал.
— Что ж, если тебе это интересно…
— Давай, не тяни!
Павел опустил руку, сделал осторожный глоток из холодной стеклянной кружки и откинулся на деревянную спинку скамьи…
Случилось это десять лет назад. Я влюбился в нее сразу, как только увидел, — и забыл и свой прежний неудачный опыт, и свои мечты, — они все воплотились в ней, так она была безукоризненна и прекрасна.
Среднего роста, изящная, с лицом овальной формы, на котором выделялись карие глаза с тонкими бровями… Губы ее были одинаково ровными сверху и снизу и в меру пухлыми; маленький носик придавал ее облику несколько игривый вид, да и сама она была веселой, смешливой девушкой, как говорится, с легким характером.
Простая и совсем не утомительная в общении со мной, она преображалась в присутствии другого мужчины — глаза ее становились узкими, в них появлялся оценивающий хищный блеск, и вся ее гибкая фигура каким-то непостижимым образом неуловимо сжималась, словно пружина, в ней что-то менялось, да так, что взгляд отвести было невозможно — у мужчин начинали дрожать ноздри, мозг и рассудок отключались, а в глазах оставалось только одно: стремление, желание и упоение.
В маленьком северном городке, где церквей было чуть ли не больше, чем жителей, мы работали вместе в одной организации, звали ее… впрочем, какое это имеет значение.
Павел взял было сушку, но тут же бросил ее обратно в тарелку.
Мы сошлись почти сразу. Месяц я следовал за ней всюду, глядя восхищенными глазами, а потом стал приходить в ее квартиру, где она жила одна после развода родителей. Я опускался на стул, она садилась мне на колени, и мы долго целовались, лишь изредка отстраняясь друг от друга, чтобы отдышаться. Однажды мы распалились так, что у меня выступили на лбу капельки пота, а у нее перехватило дыхание. Мы с трудом оторвались друг от друга, — я остался сидеть на стуле около письменного стола, а моя желанная, усевшись на диване, положив ногу на ногу и глядя на меня влажными глазами-бусинками, стала весело вспоминать о своем прошлом, будто ничего особенного и не происходило. Как бы невзначай она упомянула, что в ее судьбе были мужчины, но своего суженого она пока не встретила… Я набросился на нее так стремительно, что забыл снять галстук, — диван с грохотом разложился и превратился в кровать.
— А я думала, что ты еще невинный, — томно-разочарованно сказала она, когда все кончилось и мы лежали среди разбросанных сорочек.
Мне было уже все равно, кто она и кто я — с этого вечера я хотел только одного: обладать ею как можно чаще, где угодно и как угодно.
Мы делали это при самой первой возможности: в доме ее отца, пока он колол дрова во дворе; на работе, если находился свободный закуток, и никто не мог нам помешать; в доме отдыха, куда наш коллектив выехал на один день, — и весь этот день мы безуспешно и отчаянно искали место для любовной встречи. Наконец, я нашел какой-то заброшенный сарай, и мы, закрыв его изнутри, стали срывать с себя одежду… Когда возвращались обратно к общему корпусу, она вдруг остановила меня, бросилась на шею, с силой прильнула к губам и лишь через несколько минут освободила от поцелуя:
— Как хорошо! Ты молодец, я уже начинала закипать и беситься… Как, все-таки, хорошо! — Она смотрела на меня с усталым восторгом утоленной страсти.
В квартире ее матери я, правда, не решился на это… — Павел, хлебнув пива, закашлялся и, раздраженно отодвинув от себя ополовиненную кружку, продолжил…
Мы пришли в гости не просто так — она знакомила меня с родными. Разговор наш затянулся до позднего вечера, и меня уложили спать в гостиной. Мать и ее новый муж ушли в свою спальню, а она — в свою. Я так и не смог уснуть почти до самого рассвета — мне невыносимо хотелось идти к ней, но я стеснялся ее родственников.
— Что же ты не пришел? — укорила она меня утром. — Я ждала.
— А твои? Они же могли все услышать.
— Ерунда, двери плотные, да и они все понимают, не маленькие. — Она была явно разочарована моей нерешительностью.
Павел остановился и о чем-то задумался.
— И сколько это безумие продолжалось? — спросил я.
— Ты прав, это было безумие, удар, звериная неистовость. Эта женщина была неистощима в своих любовных затеях. Мы оба наслаждались друг другом, но ведущей была она, и, вроде бы, не оставалось ничего такого, что мы еще не испытали, но новое, еще более бесстыдное, обязательно находилось. Я полгода жил в сладостном забытьи, но никак не мог насытиться ею.
Все разрушилось в один день. Моя ненаглядная возвратилась из поездки в Москву вся в слезах — оказывается, билетов на поезд не осталось и она попросилась к проводнику, молодому парню, на верхнюю полку его купе:
— Ночью он стал ко мне приставать, я сопротивлялась, но не смогла… — Она горько заплакала передо мной.
— Как его звали, номер поезда?! — Я был в бешенстве.
Узнав его имя и номер состава, я рванул в справочную и выяснил, что этот скорый возвратится в столицу через сутки.
На следующий день я уже поджидал обидчика на Ярославском вокзале с тяжелым гаечным ключом в кармане. Во мне все было напряжено, меня разрывало от ненависти. Но знаешь, удивительное дело — в этом чувстве присутствовало еще и какое-то особое наслаждение!..
Я ходил по перронам, уворачиваясь от пассажиров с поклажей, и сладострастно представлял, как буду расправляться с насильником. Я даже не ел и не пил — чувство мести питало меня изнутри.
— А потом ты успокоился, вспомнил о человечности, милосердии и передумал? — с усмешкой перебил я.
— Ничего подобного! — возмутился Павел. Он даже слегка стукнул по столу. — Этого проводника просто перебросили на другой поезд, мне так и не сказали, на какой — ссылались на профессиональную тайну. Как ни старался, ничего выяснить я не смог и вернулся домой несолоно хлебавши.
Мы продолжали встречаться, но совместная страсть увядала — может быть, она посчитала меня недостаточно мужественным, а может, из-за моей подозрительности — я стал о чем-то догадываться и изнывать от ревности.
В конце концов, все закончилось разрывом, тихим и мирным. Я освободился от дурмана, нашел себе чистую, милую девушку, — ты знаешь, что я женат, а спустя год в командировке услышал разговор ребят из нашего отдела, и я, ничем себя не выдав, узнал, что моя бывшая, оказывается, задолго до меня оделила своей благосклонностью, — тут Павла даже передернуло, — практически всех.
Теперь я ни о чем не жалею. Впрочем…
Тут Павел осекся и помрачнел. Он глядел себе под ноги, как будто проваливаясь мысленно в прошлое.
— Впрочем, — повторил он, — я все-таки жалею.
— О чем?
— О том, что не пришел тогда к ней, в спальню. Не могу простить себе этого до сих пор…
Он поднял взгляд, наполненный такой тоской, от которой меня опалило жаром и холодом одновременно.
Мы молчали. Солнце клонилось к горизонту, жара спадала, пиво было выпито, сушки съедены, но к морю идти почему-то не хотелось.
