Я почти совсем перестал выходить из дома, лишь изредка выезжаю на такси по своим медицинским делам или на лекции и теперь вижу город на непешей скорости, на которой когда-то исходил его весь.
И это совсем не тот город, который я знаю и люблю, потому что я знал и любил живой город, город людей, людских масштабов и людских отношений. А это всё, формализованное, показушное, враждебное или равнодушное к человеку, я не признаю и не люблю: оно не пугает, но, равнодушное, порождает и моё равнодушие к нему.
Да, я любил тот человеческий город, хотя весь этот нечеловеческий образ жизни и строй проклял задолго до его коллапса.
И я вспоминаю.
Клин
Мы – московские, но после войны отца направили учиться в питерскую академию связи. И каждый год летом мы ездили в Москву, сначала впятером (трое детей), потом вшестером, потом всемером… мы всегда занимали целое купе. Паровозы меняли часто: в Малой Вишере (кажется), в Бологое, Твери и Клину, за два часа до Москвы. Процедура смены паровоза тогда была длительной. Но это не раздражало, а было радостным событием: на перроне стояли устланные белоснежными скатертями столы, чопорные официанты галантно, с полотенцем наотмашку, принимали заказы и тут же исполняли их, почти по мановению волшебной палочки. Горячий, дымящийся борщ в огромной пузатой супнице подавался первым и сразу, потом шли котлеты с картофельным пюре, тоже очень горячие, и, наконец, компот из сухофруктов. Это изысканно-церемонное пиршество и начинало волну радостных предчувствий – скоро Москва!
В город состав втягивался медленно, вгрызаясь в индустриальное исподнее, по многопутью, мимо заборов, глухих стен и заводских дымящихся труб. Когда по поездному радио начинали «Утро красит нежным светом стены старого Кремля, просыпается с рассветом вся советская земля» и это означало – въезжаем к причалу Ленинградского вокзала. Начиналась суета по всему вагону, все проходы забиты чемоданами и баулами, за окном на перроне догоняющие вагон встречающие с цветами и носильщики в белых фартуках и с огромными бляхами, без тележек, разумеется, всё вручную – все в радостном предчувствии встречи. Мама успевает нас между Клином и Москвой отмыть от всепроникающей паровозной сажи, но мы опять успеваем почернеть.
В Москве – утренний дождь, теплый и ласковый. Мы садимся на трамвай и едем, едем, едем. За мостом Окружной железной дороги мы въезжаем в Измайловский лес, рельсы здесь идут загогулинами, мокрые ветки хлещут свежестью по окнам, на поворотах – железный визг, и рифленый пол слегка щекочет ноги слабым током. Потом – прямая и строгая Аллея домов отдыха, обсаженная с дух сторон стройными лиственницами. Красота! Душа продолжает петь «Москву майскую» и, дождю вопреки, «утро красит нежным светом».
Палисадники и дворовая жизнь
Совсем не при каждом бараке имелись палисадники, да и в тех – только для жильцов первого этажа. Деревянный штакетник увит фиолетовыми вьюнками, в самом палисаднике обычно стояла маленькая беседка, в которой чаёвничали по-семейному, непременно со свежесваренным вареньем или пенками от этого варенья, что гораздо вкуснее, да с горячими оладушками…, на худой конец, скамейка, непременно росли деревья и кусты: сирень, черемуха, рябина. У нас был беспородный тополь и пара выпендрёжных туй. Вся остальная территория палисадника, который занимал около 20 квадратных метров, занята цветами, прежде всего мальвами и золотыми шарами: красиво, но ни в букет, ни в вазу не поставишь, а потому никто их из посторонних не рвал.
И из-за тесноты коммуналок и жилых комнат, и в силу коллективистского духа, жизнь проходила преимущественно во дворе. На волейбольной площадке вечером во дворе допоздна стучала молодежь, а днем мы, пацаны, играли здесь в футбол, лапту, клёк, чижика, 12 палочек, салки, «замри», колдунчики, штандер и множество других игр, забав и затей. Позже волейбол сменился пинг-понгом: стучали вьетнамскими шариками «два слона» жесткими деревяшками через неровную по высоте доску, навылет. Появились в конце 50-х и хоккейные коробки, где летом гоняли в футбол.
Здесь же играли и в прятки, но с захватом большей территории, прежде всего сараев.
Сараи предназначались для хранения дров и угля, запирались весьма условно, в сарае непременно стены были обиты самыми дешевыми обоями и имелось спальное место, для любовных свиданий молодежи и старше. Во всех сараях густо воняло презервативами. Мы бегали по крышам сараев, крытым раскаленным толем или жестью, загорали и любили прыгать с них, не без травм, разумеется, поэтому единственным наставлением при уходе из дома во ввор было: с сараев не прыгать!». Как же.
Не во всех, но во многих бараках все удобства были во дворе: вода бралась из водоразборных колонок, очень чистая, холодная и вкусная. Двух-четырех-очковые туалеты обычно обсаживались черемухой, самым санитарным деревом, и были классами по изучению анатомии и физиологии человека задолго до школьного предмета на ту же тему в 10-м классе.
Мужики стучали в козла или жарились в петуха размусоленными картами, женщины развешивали-собирали бельё, тихо мыли косточки или громко скандалили – жизнь двора была многогранна и разнообразна.
Жизнь во дворе занимала всё время: ни тебе телевизоров, ни Интернета, ни прочих планшетников. Уроки списывали за десять минут до первого звонка и на переменках (кто-то ведь делал же уроки, раз мы списывали, я – никогда не делал).
А вот любовь в своем дворе сильно не поощрялась. В школе – пожалуйста, хоть даже из своего класса, а во дворе – засмеют и задразнят.
Весна
Сейчас весна – климатическое явление, а когда город был городом, городом людей, весна… вам всё равно не понять.
Днем сугробы на солнцепёках покрывались черным, очень изящным ажуром, радостная капель сводила с ума и на нет тонкие морковки сосулек (а за ночь они опять отрастали), снег сверху превращался в хрупкий острый наст, ещё немного – и на реках начинал трещать по утрам лёд, а по обочинкам и канавкам помчались журчавые и бойкие ручьи. Смастеришь из тетрадошного листка кораблик, воткнешь в него вместо трубы обгоревшую спичку – и он понесется, покачиваясь, впереди тебя и твоих мечтаний, надежд, ожиданий, и ты будешь бежать то за ним, то обгоняя, то даже подталкивая на мини-плёсах, пока он наконец, не измочалится в воде или не канет в водосток.
С этих-то весенних ручейков и начинается щенячья влюблённость, неважно в кого, в Люську из соседнего двора, молодую училку, киноактрису, девушку на свежем огромном рекламном плакате «Пейте томатный сок», в жизнь.
В начале апреля, когда снег быстро сходит и замещается первой лёгкой пылью, на теплый потрескавшийся асфальт выбегают шустрые темно-бронзовые жучки, с удивлением порхают первые капустницы и махаоны, почки набухают – сначала у ракиты, вербы и ивы, а потом у всех подряд, кроме дуба, распускается и одевает город в пахучую белоснежную фату черемуха, клейки липкие листочки тополей напоминают о только этой зимой прочитанном Мите Карамазове (это я! это я! как и Алеша, и Раскольников, и Мышкин, и «Сон смешного человека» и все-все-все, подлинные, а не придуманные!)
Шальные майские жуки шастают меж ночных деревьев, ударяясь крутыми лбами о стволы. Росными тихими утрами мы собираем их в спичечные коробки – зачем? Говорят, их принимают в аптеках, но мы так ни разу и не попробовали их сдавать.
Наконец, распускается пахучая сирень, ночи и жизнь наполняются шорохами и смыслами, гремит воспетый Тютчевым первый весенний гром – и на этом весна кончается, с нею кончается школьная неволя, начинается лето…
Весна – это еще и две Пасхи, сначала еврейская, с мацой, халой, маковым пирогом и тремя рублями от нелюбимой тетки, а потом – русская, с крашеными яйцами, куличами, сырной пасхой, умилением.
В страстной четверг дедушка Саша брал меня в Елоховскую церковь слушать псалмы в исполнении Ивана Козловского, Дормидонта Михайлова, Шумской и Барсовой.
Это сейчас город – серый: серый снег, серые газоны, серый мусор, серое небо, серые улицы, серые дома, серые машины и люди, серая жизнь.
Измайлово
Вообще-то Измайлово вошло в состав Москвы после революции и долгое время было Москвой весьма условно. «Поехать в город» означало доехать хотя бы до Семеновской (тогда Сталинской). Не знаю, чем мы были любы этому людоеду, но и район наш был Сталинским, и парк – имени Сталина, и несостоявшийся олимпийский стадион – имени Сталина, и здесь же находился бункер Сталина, откуда шла ветка метро-2 на восток, в Балашиху. Впрочем, тогда вся страна была – имени Сталина.
До того Измайлово – это Остров с Измайловской военной богадельней, лес с серией прудов и пасекой, несколько деревенек, возникших еще при Алексее Михайловиче Тишайшем, и Измайловская мануфактура, построенная специально для ветеранов Балканских войн – бараки этой мануфактуры так и назывались Балканами, в наше время – криминальный рассадник, а теперь – элитное жильё.
Застраивался поселок заводами, прежде всего Электрозаводом, 45-ым (авиамоторы) и другой, мелкой промышленной шелупонью. В 6 утра начинались сирены и гудки заводов, расположенных между станциями метро «Семеновская» и «Электрозаводская»: здесь работало более половины всего трудоспособного населения, главным образом, рабочие и ИТР. Многие работали и на заводах, расположенных на Шоссе Энтузиастов либо у Курского вокзала: Манометр, Серп и Молот, Войтовича, Калибр, Прожекторный, метизный и во множестве другие. Это – мужские рабочие места. Для женщин – швейные фабрики, мануфактуры, ткацкие фабрики, хлебозаводы и вся сфера обслуживания со смешными до слёз зарплатами.
Измайловский остров
Он известен не то с 11, не то с 13 века, но его взлет пришелся на годы правления Алексея Михайловича и детские годы его сына Петра, вторую половину 17 века. В 19 веке здесь открылась военная богадельня, а в начале 1920-х годов инвалидов разогнали и заселили рабочими и ИТР авиационного завода «Салют». Там, где раньше жило 500 ветеранов разных войн, оказалось 5000 советских человек, энтузиастов размножения. Они очень быстро удвоили свою численность.
Остров назвали городком Баумана, и это был остров настоящего коммунизма, почти как у кумранских ессеев.
Жизнь здесь была организована так просто и разумно, что казалось – эта секта и станет началом и образцом коммунизма.
Здесь всегда кипела жизнь: летом мы купались, прыгали с тарзанок в воду, ловили мальков подъемниками, катались на лодках, прыгали с парашюта, гоняли в футбол, гремели городками, воровали яблоки из сада. Но даже зимой здесь было интересно: на пологих горках лыжи и санки, был каток, а главное, конечно, баня, построенная военными инвалидами в подвале и отличавшаяся совершенно зверским паром.
Теперь здесь тихо и намолено. В Царевом Дворе все помещения заняты реставрационными и художественными мастерскими, Шумит липа вековая, и под ее сенью так хорошо пьется белое сухое и вспоминается развеселая жизнь на Острове.
Измайловский лес
Парк был в глубине Леса и не очень нас интересовал.
Речка Серебрянка рассекала Лес на Первый и Второй. Зимой на прудах, главном образом на Ольняном, ближайшем, мы катались с горок на лыжах и санках. Грибы – подберезовики, лисички, козлята, сыроежки, изредка беленькие – были здесь в изобилии. Летом бабушка выдавала нам банки под малину или землянику: маленьким двухсотграммовые из-под майонеза, большим – полулитровые или фунтовые (410 грамм). И попробуй не принести нецелую банку. В Серебрянке – теперь в это уже никто не верит – купались даже взрослые, в небольших омутишках.
За трамвайным кругом на 16-ой Парковой собирали орехи – лес тянулся до Медвежьих озер и ни о каком МКАДе не было даже слухов и сплетен.
Летом в лесу проходили уроки физкультуры – кроссы, зимой – лыжные занятия.
Измайлово устроено восхитительно просто: с запада на восток тянется Первомайская, бывшая Малая Стромынка, с юга на север, упираясь в лес – шестнадцать Парковых. Зимой всё Измайлово вставало на лыжи, летом на пойме Серебрянки одновременно играли до сотни футбольных матчей: мелочь, старшеклассники, молодые, матерые мужики.
Когда-то это был сосновый бор. Во время войны многие сосны были вырублены, а на пойме добывали торф, какой-то колхоз выращивал картошку. Сосны постепенно вырубили все и засадили лес пошлыми рядками беспородных берез. Теперь здесь собирают бутылки и жестяные банки – больше тут ничто уже не растет и не может расти.
Запах метро
У метро был свой, специфический, электрический запах, начинавшийся прямо наверху эскалатора, даже при входе. Куда он делся?
И ещё: первая секция головного вагона и последняя секция хвостового отделялись от остального пространства горизонтальной штангой для детей дошкольного и младшего школьного возраста, а также стариков и инвалидов. И какая бы давка не была в остальном пространстве, эти зоны были табуированы для взрослых.
И, наконец, на каждой станции имелся туалет. Они и сейчас имеются. Но тогда, если приспичило, ты мог спросить у девушки-женщины-старушки, встречающей-провожающей поезда, и она показывала, куда спешить. Теперь об этом лучше даже не вспоминать.
Мильтоны
Мент – слово тюремно-лагерное, воровское, уголовное. А все остальные простые люди говорили «мильтон», не в глаза, конечно, но и не обязательно с презрительной коннотацией, часто вполне нейтрально, просто из соображений сокращения.
Постовые мильтоны на улицах (гаишники – только за городом на шоссе) делились на простых регулировщиков, в основном надзирающих за пешеходами (штраф за неправильный переход на моей памяти возрос с 50 копеек – пара пива – до трех рублей – почти пузырь водки), а были еще мильтоны в стеклянных будках, регулирующие движение транспорта и работу светофоров. Про них был анекдот-загадка: «ни рыбо, ни мясо, сидит в стакане и изредка посвистывает». Еще на улицах были заметны участковые, по-старинному, околоточные, и все знали своих и в лицо и по имени-отчеству. И, конечно, были экзотические сыскари и сыщики – теперь ничего этого на улицах нет, теперь все мильтоны – менты и все занимаются втихую рэкетом, коррупцией, шантажом, вымогательством и прочими правоохранительными жульничествами.
В очередях
Очереди – это некий неистребимый символ советской жизни. По любому поводу или даже без повода:
– обычные и привычные, ежедневные очереди (в керосиновой лавке за керосином, хлебные, молочные (разливное молоко в бочках), квасные, пивные, на автобусных остановках, в аптеке, сберкассе, на почте, в кассу за зарплатой, в буфете, в кафе или ресторан, в кинотеатрах, к врачу, за мясом, рыбой, колбасой, картошкой, очереди в универсамах и рыбных «Океанах» – заходишь и сначала занимаешь очередь в кассу, а затем отбираешь товар;
– очереди мужества (с ночевкой или даже несколькими ночевками): за подписными изданиями, кухонной мебелью, летом за билетами на юга, обоями, просто мебелью (самые тяжелые – за книжными полками и диван-кроватями), за билетами в театры и на кинофестиваль – обычно с перекличками поздно вечером и рано утром (чтобы не разлеживались дома, а страдали вместе со всем народом, понимаешь) и записями номеров;
– очереди за устойчивым дефицитом: детскими колготками, постельным бельем, туалетной бумагой, репчатым луком, яйцами, свиными ножками, дешевыми мелкими цыплятами, арбузами и капустой (по сезону);
– очереди за уникальным дефицитом (за воблой, вяленым лещом, печенью трески, красной рыбой, импортным бельем и т.п.);
– оголтелые и даже опасные для жизни очереди в винные отделы магазинов;
– очереди ни за чем (а вдруг что-нибудь привезут?);
Очереди были таким же тотальным явлением, как сегодня пробки. И смысл тот же – сделать жизнь бессмысленной.
А потому анекдот эпохи очередей:
Мужик видит огромную очередь. Занял, спрашивает:
– За чем?
– За шушерой-мушерой
Отстоял свои два часа. Продавщица:
– Шушера кончилась! Осталась одна мушера
– Дайте два кило мушеры.
Приходит домой, разворачивает: а там одна шушера.
Демонстрации и отъезды в пионерлагеря
Два раза в год мы ходили на добровольно-принудительных началах на демонстрации: первомайскую и октябрьскую. Я был на обеих – пацаном на весенней и студентом на осенней.
Надо быть на сборном пункте ни свет, ни заря. Потом отдельные группы сливаются в районную колонну. Каждая приличная организация имеет впереди своей группы свой символ или товарный знак, каждый район – своё название, всё в стягах и идеологической бижутерии. Маршрут районных колонн прихотлив и извилист, как удав Каа, остановки очень часты. Во время остановок включались массовики-затейники с гармошками-баянами-аккордеонами или гитарами для хорового задорного пения, иногда с притопами. Потом надо было бежать, преодолевая разрыв в колонне. Перед Красной площадью из колонн тщательно выбраковывали пьяных и подозрительных. Тут же раздавали тем, кто не имел, бумажные цветы, веточки, транспаранты и прочие праздничное вооружение. Мы строились примерно по десять человек в ряд и шли, разделенные колонна от колонны людьми в штатском, примерно каждые полтора метра. Громкоговорители вещали здравицы, приветствия и призывы (например, «вот на Красную площадь выходят труженики Сандуновских бань. В этом году они помыли на 3.8 % больше тел, чем в предыдущем. Ура, товарищи!»). Все смотрели на трибуну Мавзолея с выражением энтузиазма, глубокого удовлетворения и законной гордости на лице. На Васильевском спуске вооружение нужно сдать или можно просто выкинуть и дальше переть пару-тройку километров до метро (все станции в Центре были закрыты до окончания демонстрации трудящихся).
Несмотря на изобилие людей в штатском, мы все несли с собой мелкие мерзавчики с водкой, украдкой и втихаря прикладываясь к ним до выхода на сцену и почти в открытую – после.
После возвращения домой (иногда очень нескорого – демонстранты имели обычай неспешно причащаться по подворотням и в детских песочницах) – непременный праздничный обед, не без неё, родимой.
В самом начале июня начиналось пионерское лето.
У предприятия или учреждения ни свет ни заря, собирались родители, отягощенные чемоданами-рюкзаками и детьми, от головорезов и блядей первого отряда до невинных и наивных первоклашек какого-нибудь семнадцатого отряда. Сборы и переклички у автобусов тянулись необыкновенно долго, порой два-три часа, а, главное, – бессмысленно. Произносились речи, непременно с трибуны. Наконец, колонна автобусов трогалась под звуки медного оркестра, девочки начинали плакать и скучать, пацаны – пожирать свои сухие пайки, запивая их лимонадом или ситро. В последние советские десятилетия, во главе колонны ехали гаишники с включенными мигалками, а те, кто вырос из школьного возраста, с сожалением провожали эти колонны – люди опаздывали на работу, так как почти все маршруты были и без машин, и без водителей. Отправка каждой смены занимала 3-4 дня, столько же – возвращение, смен было три, стало быть, три летних недели горожане обходились без автобусов, но зато – на свободе от своих чад.
Клопы
Был в те времена такой анекдот:
Армянское радио спросили: будут ли клопы при коммунизме?
Армянское радио ответило: конечно будут, ведь в них течет рабоче-крестьянская кровь.
Эта бытовая напасть – результат скученности и антисанитарии, как крысы, мыши, тараканы и мухи. Все они – атрибуты бедной цивилизации.
Чем только не травили клопов! Но самое действенное средство – керосин, которым, кстати боролись со вшами и гландами – универсальное средство!
Бить клопов по стенкам – любимая забава барачной жизни. И с каким наслаждением люди жгли обои при ремонте и раздолбанную спальную мебель, уничтожая колонии этих гадов.
Бани
Ни душей, ни ванн у простых горожан тогда не было, да и не могло быть.
Мы ходили в баню. Как минимум, раз в неделю (я – три раза в неделю, после тренировок). Ходили либо всем семейством, либо мужчины отдельно, женщины отдельно. Благодаря отцу я освоил множество бань в Москве, и Центральные, и Сандуны, и на Соколинке, и на Большой Семеновской, и на Острове, и Первомайские на 6-ой Парковой.
Баня стоила 10 копеек (душевая кабинка – 16, ванная – 25). Веник в ларьке при входе – то же 10 копеек, здесь же можно было купить лыковое мочало, кусок мыла, вафельное или махровое полотенце, а после бани – стакан или кружку газировки, для женщин продавались панталоны с начесом, косметика типа басмы и хны, разные прочие прибамбасы, в которых не разбираюсь до сих пор. Банные очереди, особенно по выходным, были мучительными, особенно, когда мимо тебя вниз, на выход, движется распаренное тело с красной, запотевшей от чистоты рожей.
Обычно никаких шкафчиков для белья не было: чистое и верхнее вешалось на крючок, грязное нижнее – стелилось на лавочку ниже занятого крючка. Деньги, часы и документы непременно сдавались пространщику, иначе попрут, как пить дать. Кое-кто ходил в баню только за этим. Не гнушались и приличной верхней одеждой.
В мыльной было очень влажно и сыро, но тепло, от теплой воды почти ни зги не видно, свет лампочек под потолком только угадывается. Надо найти свою оцинкованную шайку (пластиковые появились много позже), лучше две, тщательно вымыть их и ошпарить кипятком, также найти кусок места в полскамьи и также ошпарить и промыть.
После этого, прихватив ошпаренный и размятый веник, оставив в шайке мочало и мыло (иначе сочтут бесхозными и приделают им ноги), идешь в парилку, забираешься на самый верх и там ждешь, когда начнет забирать. Какой-нибудь дедок рядом, наяривает с мылом в полной шайке свое вонючее исподнее – это никого не возмущает и не удивляет: а где ж ему, сердешному, постирушку устраивать?
Напарившись до изнеможения сил, идешь под душ, в очередь под душ.
И только после этого – мытьё. Два-три раза, чтобы волос пищал (пищит – значит чистый). Считалось нормальным попросить соседа потереть спинку и быть готовым к ответной услуге.
В предбаннике долго не рассиживаешься, потому что знаешь – очередь в два-три лестничных пролёта тоже хочет быть чистой. Складываешь грязное белье и причиндалы в чемоданчик – до дому. Внизу, в буфете, жадно хлопаешь стакан газировки с сиропом. Всё удовольствие – 23 копейки. Пачка «Беломора» стоила 22 копейки, кружка пива в пивной – столько же.
Газировка
На любом промышленном предприятии, в каждом цеху стоял сатунатор, выдававший струю крепкой и холодной газировки. Я сразу так полюбил эту шипучку, что до сих пор предпочитаю пить только ее.
В приличных магазинах обычно был буфетик, где можно было взять стакан сока (томатный – 10 копеек, яблочный – 14, виноградный – 16 и так далее вплоть до самого дорогого, мандаринового), стоял стакан с водой и чайной ложкой, соль и молотый перец – каждый мог украсить свой томатный сок солью и перцем на свой вкус. Помимо этого, на стойке находилась машинка для мытья стаканов, отделяющая этот процесс от публики прозрачным цилиндрическим экраном, и, конечно. Сатунатор с несколькими сортами фруктовых или ягодных сиропов. Сначала в стакан нацеживался сироп, потом добавлялась газировка. Сластёны могли заказать с двойным сиропом. Просто газировка стоила копейку, с сиропом – от трех до семи копеек (анекдот тех времен: «вам воду с сиропом или без? вам без какого сиропа?»
На улицах во множестве стояли сатунаторы с набором 2-3 соков, камерой для льда, мойкой стаканов и теткой, зарабатывающей на этом бизнесе жалкие гроши, чуть не доливая сироп. Мелочь у нее всегда была мокрой и потому она неохотно брала бумажки. На бойких местах этих теток бывало по несколько штук. Надо ли говорить, что к ним почти всегда была очередь?
Потом теток сменили автоматы, которые стали недоливать и просто газировку и газировку с сиропом, потом лихие алканавты расхватали все стаканы ради выпивки на троих, после чего город окончательно умер.
Бритьё
Разве сейчас бреются? – так, фигня какая-то. А в наше время это был ритуал, даже два ритуала: домашний и публичный, но оба – интимные.
О горячей воде в кране тогда не только не мечтали, но даже представить себе не могли, зачем это может понадобиться. Да что там – горячая: за холодное надо было на улицу, к колонке бегать. Я когда в Твери бываю, а там почти весь одноэтажный город воду из колонок таскает, сразу вспоминаешь и детство своё, и юность, и первое своё бритьё, в сплошных порезах, прикрываемых газетными лоскуточками.
Перво-наперво наливаешь в граненый, специально для бритья хранимый и потому отдельно от других содержащийся, стакан крутого кипятку (чтобы стакан не лопнул, в него надо сунуть чайную ложку). Потом берешь достаточно глубокую пластмассовую плошку, сыпешь туда мыльный порошок (вот и вся мужская косметика тогда), добавляешь чуть-чуть кипятку и разлохматившимся помазком взбиваешь пену, чем выше и пышней, тем лучше.
Этим же помазком намазываешь рожу по тем поверхностям, которые надо брить: от уха до уха и от носа до кадыка.
Лезвий тогда было три: наши «Нева» и «Балтика» (после первого искусственного спутника к ним прибавилось лезвие «Спутник») толщиной 0.2 миллиметра и импортное (помню только «Матадор», но были и другие) толщиной 0.07 мм. Как говорится, почувствуйте разницу, но где ж взять импорт, если его почти не бывает? Наших лезвий, по десять штук в пачке, хватало на пару недель, импортных – на месяц и более, потому они и стоили раза в два дороже.
Станки для бриться были либо металлические, очень тяжелые, либо пластмассовые, лёгкие, но ломкие.
Завинчивать лезвие в станок надо осторожно, иначе бритва может лопнуть. И бриться надо тоже осторожно, хотя и решительно: всё равно порезов не избежать, особенно с нашими. Некоторые места приходится пробривать и дважды, и трижды, от чего у многих возникают неприятные раздражения кожи. Угривым и прыщавым совсем беда с бритьём, как они, бедолаги, выживали в этой ситуации?
Накопившуюся пену с щетиной надо споласкивать в горячей воде, что в стакане. После бритья тщательно умываешься, развинчиваешь станок, вытираешь его, лезвие вытираешь и укладываешь в пакетик, а если оно уже затупилось, выбрасываешь – в доме всегда полно лезвий, которыми затачивают карандаши, режут бумагу, делают надрезы по обоим бортам рыбы, чтобы растворить при обжарке мелкие косточки. Надо также беречь лезвия от маленьких детей, которые любят их глотать, неизвестно зачем, либо просто резаться.
Тщательно помыть надо также плошку и стакан, после чего можно набрать в горсть немного «шипру» и освежиться, похлопывая себя по гладким щекам.
Это – дома.
А в парикмахерской всё совсем по-другому.
Сохраняется только помазок и плошка с мыльным порошком.
Парикмахер тщательно надраивает опасное лезвие на ременном точиле, висящем на стене, бреет, оттягивая кожу, чего вручную дома не сделаешь. Снятую пену он вытирает на полотенце или бумагу. Апофеоз наступает при бритье горла: неверное движение – и ваших нет, по крайней мере, среди живых. Когда бритьё закончено, парикмахер вкрадчиво спрашивает:
– Kомпрессик?
Ты киваешь головой. Маэстро достает откуда-то разгоряченную на пару салфетку и набрасывает её в развернутом виде на лицо, а затем прижимает ладонями? Кайф!
Легкие пощечины, после которых еще более вкрадчиво:
- Oсвежить?
Ты опять самодовольно киваешь, и брадобрей одновременно и экономно и обильно поливает тебя из пульверизатора «шипром», лишь на исходе публичного бритья возникли другие мужские одеколоны – «Полет», «В полет», «Саша» и что-то еще.
Величественно идешь к кассе, платишь 40 копеек (15 – за бритье, 10 – за компресс, 15 – за шипр), еще более величественно возвращаешься, кидаешь мастеру на подзеркальник гривенник и плывешь, благоуханный, гладкий, довольный на два дня вперед, к выходу. Хорошо, если есть шляпа – чувствуешь себя под ней не то американцем, не то интеллигентом, не то вообще человеком не отсюда.
Трамвай
Самый лучший, самый приятный и самый медленный городской транспорт. Уж как встанет вереница трамваев где-нибудь на Таганке или на Госпитальной, или на Щербаковке, да где угодно! – и до горизонта стоит, и за горизонт уходит в неспешную бесконечность.
Стоил трамвай двадцать копеек (сталинскими, две – хрущевками) до трех остановок, а дальше – в математически неописуемой прогрессии: из Измайлова до ВСХВ билет стоил рубль шестьдесят, но вряд ли кто платил столько: для приличия заплатишь сорок копеек и тянешься час, а то и больше.
Чешские цельнометаллические трамваи появились в 60-е. Гораздо интересней двух-трех-прицепные отечественные трамваи, усть-катавские, питерского завода Егорова и, наверное, другие.
Помимо пассажирских, бегали грузовые, особенно много их было в Питере. На Угрешской трамвай имеет выход на Окружную железную дорогу, ноя не знаю, использовался ли он когда-нибудь?
Раньше, до появления цельнометаллических, все трамваи имели три фары: по центру, над водителем – осветительная, простая и яркая, по бокам, у самой крыши, два цветных. Каждый номер имел своё сочетание этих огней (красный, желтый, фиолетовый, зеленый), по которым можно было издали определить, какой это номер, что было чрезвычайно удобно: не твой – так не толпись у рельсов и не мешай собой другим.
На колбасе
Транспортные пробки приучили горожан к езде на автобусе, троллейбусе и трамвае внешним образом: уцепился хотя бы двумя точками – за подножку и штангу – и висишь, пока не освободится вагон или не доедешь до своей остановке. Очень удобно было также ехать «на колбасе», у задней стенки автобуса, троллейбуса или трамвая и только на трамвае можно было ехать между вагонами.
Конечно, это было очень опасно и потому штрафовалось, но в часы пик никакой мильтон не свистел по такому поводу, а вот днем «зайцев» с удовольствием отлавливали, штрафовали либо очень занудно перевоспитывали.
Я очень любил ездить на колбасе, но не в целях экономии, а азарта ради, ну, и, конечно, чтобы хоть куда-нибудь доехать.
Иномарки у «Метрополя»
Это было развлечением и мировым аттракционом для москвичей и гостей столицы.
У «Метрополя» парковались шикарные иномарки, с кожаными креслами, панелями управления из лакированного дерева, вместительные, сверкающие. Но самое потрясающее было – спидометры, градуированные до 180 и более километров в час. Завороженная толпа разглядывала всё это великолепие, как, наверно, обезьяны рассматривали подружку Тарзана Джейн: так вот куда нас поведет эволюция! «Победы» и «Москвичи» (а больше тогда ничего и не было, «Волгу» еще не придумали) по сравнении с этими «Фордами» и «Бьюиками» смотрелись так же, как шимпанзе рядом с нынешними топ-моделями. Вот прошло уже 60 лет, а отечественный автопром так и остался на правах приматов, а весь мир ушел далеко-далеко вперед… И на наших дорогах и улицах отечественные марки встречаются всё реже и реже, как тупиковые и отмирающие ветви автомобильной эволюции.
Прогулки по ночному городу
Долгое время освещенной была только Первомайка, а все Парковые тонули в кромешной тьме, и потому народ высыпал на Первомайку, на наш Бродвей, на вечерний променад. Солидные и степенные пары, семейства, парочки, одинокие искатели приключений, мы, хулиганистое пацанье. Считалось, что мы ходим кадриться, но так ни разу ни с одной девчонкой и не заговорили.
Я полюбил тихую, ароматную ночную жизнь города: начиная с весны в домашних тапочках бродить по родному Измайлову, не пугая собой влюбленные парочки на бульваре, промозглыми ноябрьскими дождями мотаться с любимой девушкой, кружа по Парковым, добираться ночью из конца в конец города за пять пустынных часов, размышлять в каштановых аллеях Ленинградского проспекта, которых больше нет, перехватывать, если совсем уж становится морозно, грузовики Союзпечати или почты в нужном тебе направлении – ночной город теплей, душевней, добрей и осмысленней дневного, суетного и озабоченного.
Зимние морозы
Теперь живем как сорная трава – ни тебе настоящих снегопадов, ни тебе настоящих морозов.
Снегу раньше к марту наваливало выше человеческого роста, и мы строили снежные крепости и рыли в снегу пещеры, где было свежо, но не морозно.
После 23 градусов ниже нуля закрывались младшие классы, после 25 – средние, после 27 – старшие. Дополнительные каникулы длились семь-десять дней, а, если повезет, то и до месяца.
Конечно, по домам никто не сидел – на улицу! И самый шик было – есть на морозе мороженое. Однажды я перед какой-то контрольной, сняв шарф и шапку, съел тринадцать порций самого дешевого (шестьдесят три сталинских копейки «школьное») мороженого, после чего не болел и не простужался лет пять, не менее.
Рынок
Никаких кавказцев!
На три четверти товарная масса – местного производства: молоко столитровыми бидонами, сметана, варенец, ряженка обливными тазами, на пробу дают немного на плоскость кулака между большим и указательным пальцами (почему-то я этим сильно брезговал – кулак-то свой), мясо, битые куры, вся зеленушка, капуста, грибы-ягоды, цветы, яблоки, соления-мочения – всё своё, измайловское или из ближайшего окружения.
– Измайловскую картошку не бери, она на навозе, бери липецкую или тамбовскую, черноземную – наставляла мама.
Картошка на рынке стабильно стоила на «пятерку три», любая, кроме летней скороспелки.
Помимо черноземной картошки к дальнепривозным относились сухофрукты, изюм, абрикосы, помидоры, семечки. Ничего другого мы знать не знали и ведать не ведали, а слово «авокадо» было презрительным ругательством зажравшимся и ворочащим нос от «опять этой картошки»
Помимо продуктов в авоськах, с рынка тащили самые нелепые и невероятные враки, слухи и сплетни, которые потом бурно обсуждались в семьях и на кухнях. Потому что главная часть торговли – коммерция, в основе которой, помимо ценообразования, лежит коммуникация.
Наш Измайловский рынок – бывшая тюрьма для немецких военнопленных, ими же и построенная. Простояло это сооружение, несмотря на беспощадную антисанитарию и зверскую эксплуатацию, более 60 лет.
Пирожки
Они должны быть горячими!
Помните? Раньше, на морозе (раньше-то и морозы были нормальными, от минус до двадцати до сорока, а теперь то, что когда было оттепелью – «морозы») стоит на бойком месте толстая тетка, закутанная как кочан капусты, при ней – короб с крышкой сверху, под коробом – клеенка для термоизоляции, а дальше духовитые, с пылу-с жару, жареные пирожки. С капустой, повидлом и ливером – по пятачку (а до того по сорок пять копеечек, ровно в цену билетика в метро), с мясом – по гривеннику.
Берёшь, сколько позволяет карман, иногда даже три штуки, если с капустой, повидлом или ливером. В клочке быстро промокающей бумаги, оторванной от рулона (так вот куда уходила тогдашняя туалетная бумага! Только теперь сообразил).
Если покупателей нет, баба истошно и заполошно кричит: «пирожки! горячие пирожки!», как будто её грабят, но обычно к её точке очередь – и два, и двадцать человек, так что последнему может и не хватить или достанется бесформенный, мятый, потёкший и уже сильно остывший. Но, настоявшись, и такому рад-радёшенек.
А пирожки вообще-то достаточно бесформенные, не то, что домашние печеные, лодочкой. Эти – коричневые, разлапистые, и сделанные на скорую руку, и съеденные того быстрей.
Повидло, конечно, – это то, что последним делают из умирающих яблок. До того делают мармелад, а ранее – джем, а до джема – варенье, а до варенья – компот или сок, а до сока их просто едят.
Капуста… наверно, это всё-таки была квашеная капуста. Почему-так хочется думать. Потому что если «свежая», то страшно подумать о её свежести.
Ливер – именно про него говорили «пирожки с котятами». Когда-то под ливером подразумевалась печенка, прокрученная через мясорубку, но что прокручивали на самом деле, мы узнаем только на Страшном суде, в качестве слабенького оправдания всем нашим грехам и винам.
Я редко брал пирожки с мясом – и дорого и не любил я этот странный фарш, будто долго кем-то жёванный и даже немного переваренный.
Ах, как хороши были эти горяче-обжигающие жареные пирожки на морозе! Лопаешь их, подхватывая языком вытекающее повидло и с гордостью думаешь, что ты и есть – настоящий советский народ, который выдержит любые испытания и всегда готов на подвиг.
А жареные пончики в Москве одно время продавались всего в одном месте – на углу Столешникова и Пушкинской. Огромное окно позволяло видеть, как хитрый автомат сплевывает колечки теста бледно-телесного цвета в раскаленное масло, как эти пончики, плывущие по кругу, автоматическая лопатка переворачивает на полукруге, и они приплывают к лотку уже совсем готовые. Тонкой длинной палочкой тетка, родная сестра пирожковой тётки, цепляет с десяток, а, может, даже дюжину пончиков, укладывает их рядками в лоток, густо посыпает сахарной пудрой и уж только затем начинает расторговывать, кому парочку, а кому и целый кулёк.
К жареным вкусностям относились, конечно, и беляши по 13 копеек штука, сочные, с намеками на бульон и баранье происхождение.
Пончики пышные, сладкие, обжигающие – и какое нам дело до того, что это масло неделями или даже месяцами не менялось – нам до онкологии ещё так далеко!
Сейчас пирожки и пончики заменены «шаурмой», «чебуреками», «беляшами», «самсой», «сосисками в тесте» и прочей дрянью (уже без кавычек), разогреваевыми в микроволновках, иногда даже в полиэтиленовой упаковке. Это также никакой Минздрав не одобрил бы (если бы ему дали это на одобрение), но есть эту гадость уже никак невозможно – невкусно и не аппетитно, и хочется ещё хоть немножечко пожить.
Киоски
Сейчас эта мелкая уличная торговля выглядит неуместно и балаганно до наглости.
А раньше…
Газетные киоски по утрам и вечерам (Известия и Вечёрка) собирали длинные очереди, а между этими очередями – клубы пикейных жилетов «Бриан – голова». Мой дед торговал газетами на углу Первомайки и Первой Парковой, был известен всему Измайлову под кличкой Газетчик, и никому неизвестно было, что он не умел писать и читать по-русски, только на идише и иврите. Они же были и книжными киосками (роман-газета, толстые журналы, художественная литература и нон-фикшн типа «самоучитель игры на аккордеоне» или «техника антраша в балете»).
Табачные киоски размещались чаще. От них вкусно пахло табаком, но мы покупали здесь карамельки (прозрачная и театральная, позже взлетная) или ириски (кис-кис – идеальное средство по снятию мостов и наращиванию кариеса).
Галантерейные киоски торговали нитками, пуговицами, наперстками, пяльцами, вышивками, выкройками, мыльным порошком для бритья, женской пудрой «лебедь», земляничным туалетным мылом, патефонными иголками, бармой, хной и еще тысячью нужных и ненужных вещей.
Были киоски с мороженым, где выбор был, строго говоря, такой же, как и у обыкновенной лотошной мороженщицы, но промерзало здесь мороженое гораздо лучше из-за избытка сухого льда, а главное – здесь продавались торты-мороженое на всю семью к праздничному столу.
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 6(75) июнь 2016
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2016/Nomer6/Levintov1.php
