(продолжение. Начало в №5/2016)
Первые послевоенные годы
После ареста Гельвиха в начале 1944 года мать перебралась в общежитие ВТИ, где вроде бы у нее была даже комнатка, а отец жил в коттедже в Демблине. Весной 1945 года он поехал в Варшаву и на развалинах дома на Мокотове, где во время войны жила Бабсик (Мокотов был одним из центров Варшавского восстания 1944 года, и этот район был полностью разрушен), оставил записку, ей адресованную. Бабсик в ноябре 1944 года была задержана немцами и, вместе с другими женщинами, схваченными в районе восстания (мужчин немцы расстреливали на месте), была отправлена в Освенцим. Поток был большой, фронт был близко, так что ей даже не сделали татуировки с номером, а в январе 1945 года Освецим был освобожден Красной Армией. После освобождения Бабсик некоторое время работала медицинской сестрой во временном госпитале, развернутом в Освенциме. В музее Холокоста в Вашингтоне я получил документ, подтверждающий ее нахождение в концлагере и последующую работу медсестрой. Весной 1945 года Бабсик вернулась в Варшаву и остановилась у каких-то друзей. Кто-то из соседей принес ей записку отца, она написала ему в часть, и отец приехал в Варшаву к теще. Бабсик рассказывала, что она увидела офицера, который представился как ее зять. Она спросила, что может быть он все-таки жених, но отец предъявил ей свидельство о браке. Отец забрал Бабсика к себе в часть, и она устроилась в его полку переводчиком. Бабсик с гордостью говорила мне, что как переводчик она получала больше денег, чем отец. Ее поселили во второй половине коттеджа, где уже жил отец. Как я понимаю, вторая половина 1945 года, возможно, была самым счастливым временем в жизни моего отца. У него была служба, хорошее жилье, деньги и перед ним открывалась блестящая карьера в Польской Армии: его должны были послать на учебу в Военно-Воздушную Академию в Москву, откуда он вернулся бы уже в звании майора или подполковника в свои неполные 30 лет.
Однако мать ни за что не хотела возвращаться в Польшу и требовала, чтобы отец демобилизовался из армии и вместе с Бабсиком приехал в Москву. И вот они приехали в голодную Москву начала 1946 года: мать живет в общежитии, куда отца прописали, а Бабсика – нет. Доблестным органам оказалась хорошо известна история ее семьи и братьев-белогвардейцев, а также факт ее отъезда из России в 1924 году, и прописывать такую особу в Москве было никак нельзя. Более того, за Бабсиком в общежитие к матери приходил участковый милиционер и обещал выслать ее при помощи милиции, если она сама не уедет. Бабсик какое-то время где-то скрывалась от милиции.
Тем не менее, нашелся выход. Каким-то образом Самуил Григорьевич Гершензон был знаком с Ильей Эренбургом. Илья Эренбург был членом Верховного Совета СССР и мог принимать заявления и реагировать на просьбы населения. Было написано письмо с просьбой прописать Волковицкую Ольгу Владимировну на площади ее дочери Раппапорт Тамары Людвиговны, и Илья Эренбург просил Мосгорисполком не отказать в этой просьбе. Таким образом Бабсик тоже была прописана в Москве. Эта история имела продолжение в 1984 году. Моя жена, Лена Щорс, была хорошо знакома с дочерью Эренбурга, Ириной Ильиничной Эренбург, которая помогала отцу, работая в качестве его секретаря. Как-то мы вместе с Леной были у Ирины Ильиничны, и я сказал ей, что моя семья обязана ее отцу, который помог прописать Ольгу Владимировну Волковицкую в Москве. Поразительным образом Ирина Ильинична вспомнила эту историю почти сорокалетней давности и сказала, что она видела это письмо и работала с ним.
Хотя все мои родственники были легализованы в Москве, но жить в общежитии ВТИ втроем было невозможно. Отец к лету 1946 года устроился инженером на испытательную станцию в НИИ-94 на шоссе Энтузиастов 38, недалеко от ВТИ, где ему обещали жилье. НИИ-94 Минхимпрома занималось авиационными (а впоследствии и ракетными видами топлива), а отец на испытательной станции проверял мощность и другие характеристики авиационных двигателей, работавших на этом топливе. Этот институт существует до сих пор и называется Государственный научно-исследовательский институт химии и технологии элементоорганических соединений (ГНИИХТЭОС). Постройки 40-х годов вдоль Шоссе Энтузиастов были заменены на новое здание в 60-х годах. Устроиться отцу на работу с его анкетой было очень непросто и, как рассказывала мать, он рассматривал возможность пойти в Летно-испытательный институт в поселке Жуковском бортинженером-испытателем. Мать говорила, что она была резко против этой идеи, поскольку риск разбиться у бортинженера- испытателя был такой же, как и у летчика-испытателя. Летом 1946 года мать была беременнна мной на третьем месяце и мои будущие родители сняли комнату в поселке Ильинское по Казанской железной дороге. Бабсик пошла работать медсестрой в поликлинику. Какие были у нее документы, подтверждающие ее квалификацию, я не знаю. Думаю, что с 1918 года по 1946 год она нигде не работала.
В декабре месяце 1946 года настало время мне появиться на свет. Когда вечером 13 декабря у матери начались схватки, отец повел ее на станцию Ильинское, и они сели в поезд, идущий от Москвы. Казанская железная дорога была построена англичанами, и движение там было не правосторонним, как на других железных дорогах, а левосторонним. Возможно, поэтому в состоянии стресса отец повез мать не к Москве, а от Москвы. Так или иначе, но на свет я появился в роддоме на станции Фабричная в городе Раменское. Поскольку родители были прописаны в Москве, то в моем свидетельстве о рождении на имя Петра Эдмундовича Оренштейна, выданном ЗАГСом Калининского района г. Москвы, местом рождения был указан город Москва. Отец в процессе оформления своих советских документов несколько изменил свою фамилию: из Орнштейна он стал Оренштейном. Изменил он также и отчество: из неблагозвучного Хаймовича в первых своих документах на русском языке он стал Иоахимовичем, что тоже было совсем не по-русски. Некоторые мои друзья впоследствии за глаза звали его Нахимычем.
Химгородок
В начале 1947 года отец все-таки получил от НИИ-94 обещанное жилье. Это была комната 14 квадратных метров в трехкомнатной квартире № 12 на втором этаже в двухэтажном доме № 8 барачного типа во Владимирском поселке. Целый район был застроен каркасными одно- и двухэтажными бараками со шлаком в качестве утеплителя. Этот район назывался Химгородок, поскольку жили там сотрудники химического НИИ-94. Позднее адрес поменялся: дом 4а, кв.12 по 4-й Владимирской улице. В бараках было печное отопление и электричество. Вода была в колонке на улице, холодный сортир тоже был на улице. Каждому ответственному квартиросъемщику полагался сарай, гда хранился каменный уголь для печки и дрова для растопки. Помню, что уголь привозили огранизованно, а дрова отец откуда-то возил на санках. В квартире была одна кухня на три комнаты, но печка в нашей комнате была отдельная и топилась из комнаты. Две другие комнаты были смежными, но, несмотря на это, в них жили две семьи. В проходной комнате жили старик со старухой, у старика не было ноги, а только деревянная палка, пристегнутая к колену. Они ели из одной миски суп и кашу или со сковородки жареную картошку. За проходной была комната, в которой жили муж с женой и девочка Томка моего возраста. Не помню, как звали этих соседей. Они купили телевизор КВН-49 и приглашали нас его смотреть.
Первые годы после вселения готовили на керосинках и керогазах, так что в сарае стояла еще бутыль с керосином, а потом провели магистральный газ и поставили на кухне газовую плиту.
Александра Владимировна презентовала родителям софу, которая раскладывалась в двухспальную кровать. Этой софе было лет сто, ее как-то обновили и назвали колымагой. У Бабсика была железная кровать, на которой она спала потом во всех других квартирах, а у меня была детская кроватка и коврик на стене, на котором был изображен крыловский квартет. Был еще большой письменный стол, за которым работали по очереди отец и мать, и его же использовали как обеденный. Когда колымага была разложена, в комнате оставались только узкие проходы к кроватям. Меня на улицу в холодный сортир не гоняли, и под моей кроватью стоял мой «младший брат», как называл его отец, – ночной горшок.
Кризис 1949 года
Отец работал в НИИ-94 до 1949 года, когда у него началось воспаление поясничного нерва и после нескольких недель (или месяцев), проведенных в больнице, его уволили по профнепригодности. Мать говорила, что воспаление было вызвано тетраэтилсвинцом, который использовался в авиационном бензине в качестве антидетонационных присадок и, конечно, его концентрация в воздухе, которым дышал отец, была высокой. Однако заболевание отца так и не было признано как профессиональное. Отцу «за вредность» давали на работе молоко и белую булочку с маслом. Отец молоко выпивал, а булочку приносил домой.
Я помню какие-то отдельные эпизоды из своей жизни, начиная с двух с половиной-трех лет, а более-менее отчетливо помню себя и свое окружение лет с четырех. Мое первое воспоминание в жизни связано с ожиданием прихода отца и этой булочки. Вообще помню ощущение голода. Мне было года два с половиной, когда летом 1949 года мать поехала со мной в Вильнюс к своей школьной подруге Тане.
Таня стала врачом и вышла замуж за известного в Вильнюсе кардиолога доктора Кибарского. Еврей доктор Кибарский, как и мой дед Раппапорт в свое время в Москве, лечил в Литве всякую власть, как до присоединения Литвы к СССР в 1940 году, так и после. Его эвакуировали из Вильнюса вместе с госпиталем, и таким образом он уцелел. В госпитале во время войны он познакомился с Таней, которая была моложе его лет на пятнадцать. После войны Таня родила ему дочь Надю, а потом двух очаровательных мальчишек-близнецов. Мы с Надей потом дружили, и в студенческие времена я довольно часто ездил в Вильнюс. Жизнь в семье доктора Кибарского была очень непохожа на нашу: большая квартира в центре города, загородный дом, крахмальные салфетки за обедом и много чего другого. Как я понимаю, Таня пригласила мать приехать со мной, чтобы немного подкормить нас обоих.
Мать к 1949 году подготовила во ВТИ диссертацию на степень кандидата технических наук. Диссертация была посвящена режиму детонационного горения в трубе. Как я понимаю, экспериментальные данные были получены на установке, где фронт детонации распространялся по трубе, и сопровождались газодинамическими расчетами. Вроде бы диссертация была готова и принята к защите, но мать добилась встречи и обсуждения своих расчетов с Я.Б.Зельдовичем, который был в то время крупнейшим специалистом по газодинамике быстрых процессов. Честно говоря, я не понимаю, как ей удалось это сделать, поскольку Зельдович с 1946 года сидел в Арзамасе-16 и занимался только ядерной бомбой, а в Москве бывал лишь изредка. Зельдович указал матери на ошибку в ее расчетах и мать сняла диссертацию с защиты, хотя вроде бы Зельдович этого не требовал. Разразился скандал и мать ушла из ВТИ. Более безумного шага в 1949 году, в разгар борьбы с космополитизмом, Тамара Раппапорт сделать не могла. Она говорила, что пыталась устроиться на работу в НИИ-1 к Королеву, но там над ней только посмеялись. Где-то в это время мать побывала у Ландау и попыталась сдать ему первый экзамен по математике из теорминимума. Ландау ее прогнал, но потом она готовилась к пересдаче: я видел ее тетради с решением задач.
Какое-то время все семейство жило на зарплату Бабсика, работавшей медсестрой. Тут у отца открылся туберкулез, которым он заболел еще до войны, так что ситуация стала критической. Положение спасла известная в то время польская писательница и коммунистический деятель Ванда Василевская, позднее игравшая вместе со своим мужем Корнейчуком весьма неприглядную роль в Союзе Писателей СССР. Как удалось с ней связаться, я не знаю, но Ванда, пользуясь своими огромными связями, пристроила мать на должность референта в Бюро Польского торгового советника . Зарплата там по тем временам была огромной, кажется, мать получала не меньше 3000 рублей. Занималась она оформлением поставок технического оборудования из СССР в Польшу, в частности через мать проходила документация на строительство в Польше завода по выпуску автомобилей «Варшава» - копии «Победы». Мать проработала в Бюро четыре года – до рождения сестры в 1954 году. Перед рождением сестры она ушла в декретный отпуск по рождению ребенка и уволилась из Бюро. Бюро находилось на Смоленском бульваре в доме 11 и там иногда устраивали утренники для детей сотрудников. Я помню надраенные паркетные полы, запах хвои (наверно это был новогодний утренник) и вкус польского шоколада фабрики «22 Lipca», который был в новогодних подарках для детей сотрудников. Кстати этот шоколад мне доставался в подарок и от польских друзей родителей; я люблю его до сих пор. Теперь фабрика называется «Вавель».
Дом в Перемышле
Я думаю, что во второй половине 1945 года, когда отец еще служил а Польше, он съездил в Перемышль и оформил документы собственности на дом своего отца, Хайма, поскольку был единственным оставшимся в живых из всей семьи. В 1946 или 1947 году отец продал дом в Перемышле. Вроде бы для заключения сделки он снова поехал в Польшу. В конце 1947 года прошла конфискационная денежная реформа и, как говорила мне мать, почти все деньги от продажи дома пропали. Это утверждение кажется мне странным. Условия реформы были следующими: вклады в сберкассе размером до 3000 рублей обменивались по курсу 1:1. Вклады от 3000 до 10000 рублей уменьшались на одну треть и вклады выше 10000 рублей уменьшались на две трети. Наличные деньги обменивались по курсу 10:1, а зарплаты не менялись.
В 1952 году на деньги, оставшиеся от продажи дома, отец купил подержанную «Победу» примерно за 12000 рублей. Если полагать, что это были все деньги, оставшиеся от продажи дома, нетрудно подсчитать, что денежная реформа унесла 11000 рублей, то есть меньше чем половину денег, вырученных от продажи дома. Конечно для родителей это была огромная потеря, но все-таки не все деньги пропали. Я не думаю, что отец хранил наличные деньги дома (90% наличных денег пропало в результате реформы). Во-первых, деньги за проданный дом были легальными, а во-вторых, украсть деньги из комнаты в бараке было очень просто. Я также не понимаю, почему родители вложили оставшиеся от продажи дома деньги в машину, а не в жилье. Возможно, они надеялись получить жилье от государства. Это произошло, но только в начале 1958 года, и 11 лет семья прожила в комнате 14 квадратных метров без воды, центрального отопления и канализации. Отец с матерью вместе впервые поехали в Польшу в сентябре 1967 года на машине. Они побывали в Перемышле, и дом деда тогда еще стоял. Когда я приехал в Перемышль летом 2014 года, дома уже не было.
Автомобиль в моей жизни
Как я уже писал, отец купил свой первый автомобиль в 1952 году. Это была зеленая «Победа» 1950 года выпуска с длинным рычагом переключения передач на полу. В том же 1952 отец с матерью поехали на этой машине на Кавказ, в Геленджик, куда меня отправили с бабкой на все лето. По дороге они заехали к Грише Гершензону, которого после окончания МАИ в 1950 году распределили в Саратов инженером . Там Гриша нашел себе местную русскую жену Надю Полетаеву, которая в 1951 году родила ему сына Володю и с которой после трех лет работы по распределению в 1953 году Гриша вернулся в Москву в квартиру родителей.
Родители приехали в Геленджик на машине с разбитой правой фарой и слегка помятым крылом. Как рассказывал отец, они проезжали через стадо коров и какая-то корова боднула машину в фару. Отец нажал на газ, корова упала, а они с матерью уехали. Почему-то я очень расстроился, увидев разбитую машину и расплакался. Я думаю, что если бы корова боднула любую из моих многочисленных машин, то корова ушла бы, помахивая хвостиком, а машина не смогла бы тронуться с места. Корпус «Победы» был из стали толщиной 1 мм. Потом у отца была новая белая «Победа», купленная в 1954 году, потом белая «Волга» Газ-21 1962 года выпуска, а в 1975 году отец пересел на «Жигули». Номера «Победы»: ЭВ 53-27 и «Волги»: 16-54 МОЛ я помню до сих пор, а вот номера всех остальных машин, включая и те, на которых езжу сейчас, уже не запоминались. Это значит, что машина в моем детстве играла значительно большую роль, чем во взрослой жизни. Все отпуска родители проводили сначала со мной, а потом и с сестрой в автомобильных поездках в Крым, на Кавказ и в Прибалтику. В 50-е годы машина позволяла им вырваться из комнатенки в Химгородке и создавала, во всяком случае у меня, иллюзию личной свободы: по крайней мере, она давала свободу передвижения.
Я впервые сел за руль отцовской «Победы», лет в шесть, когда у меня ноги доросли до педалей. Отец выгнал машину в поле, посадил меня за руль и сказал: «Давай». В 13 лет, после занятий в кружке юных автомобилистов в Доме пионеров, я получил удостоверение юного водителя автомобиля. Никаких прав на вождение автомобиля это удостоверение не давало; можно было ездить только с инструктором и только на машине с двойным управлением. Тем не менее, отец сажал меня за руль за городом, и я довольно бодро водил его «Волгу». Году в 1962 меня остановил гаишник по дороге в Киев, куда мы ехали вместе с родителями. На традиционное требование «Ваши документы» я вытащил свое удостоверение. Гаишник опешил и перешел на «Вы»: «Где Вам такое дают?» Я гордо ответил: «В Москве», и он меня отпустил. В 19 лет это удостоверение сэкономило мне время и деньги, потому что ГАИ зачло его за свидетельство об окончании автошколы, и я мог сдать экзамен на водительские права экстерном без посещения курсов вождения. После того, как я получил права в начале 1966 года, отец оформил мне доверенность на свою машину и я ей иногда пользовался. Наличие машины производило сильное впечатление на моих знакомых девушек, и я называл ее «протез обаяния». Первую собственную машину я купил, назанимав у родственников денег, в 30 лет и с тех пор вот уже 40 лет жизни без машины себе не представляю. Подобное отношение к автомобилю сформировалось и у моей сестры. Отец давал ей водить свою машину, и она тоже жить без машины не может. Нам, детям, отец свою машину доверял и учил нас ездить, но он не хотел, чтобы мать получила права и не учил ее вождению.
Дошкольные годы
Я рос в бараке не испытывая особых неудобств, по той простой причине, что других условий жизни я не знал. Хотя иногда родители возили меня куда-то, где жизнь была совсем другой. О поездке в Литву я уже писал. Другой яркий эпизод, по-видимому, относящийся к 1950 году, – посещение гостиницы «Москва», где жил Леон Вышинский с женой – заместитель отца в Первом польском истребительном полку. Леона поляки прислали вместо отца учиться в Военно-Воздушной академии. Помню блеск паркетных полов, ковры и мрамор колонн и, как всегда, вкус шоколада. Иногда ездили на улицу Горького к Александре Владимировне, бабе Ляляля, как я ее звал. После ареста Гельвиха она жила в одной комнате, похожей на мебельный склад.
В квартире напротив на площадке второго этажа жила Маруся Барановская вместе с сыном – подростком. Она работала аппаратчицей в НИИ-94 и Маруся пекла замечательные пирожки и пироги с клюквой с открытым верхом, перекрещенным полосками теста. Я ее пироги и пирожки обожал. Ни Бабсик, у которой всегда была кухарка, ни мать, которая вообще не умела готовить, ничего подобного испечь не могли. Мне Марусины пироги запомнились как верх кулинарного искусства. Помню, что Маруся называла черта "Рогастый", потому что черта по имени называть было нельзя.
В одной из соседских комнат в нашей квартире жила девочка Томка, примерно моего возраста. Мы с ней играли под столом, устраивая себе там жилье. Потом она куда-то пропала, может быть, переехала. В доме было много детей, но в основном старше меня. Они, как правило, хорошо ко мне относились и меня часто оставляли играть с ними во дворе. Помню обсуждения среди малышей, чей папа убил Гитлера. Каждый говорил, что его.
Жидом меня никто не называл и всех малышей, включая меня, старшие ребята защищали от соседских: перовских и новогиреевских. Мы назывались химгородковские. Старшие ребята зимой развлекались, прицепив полозья, согнутые из арматуры, к трамваю, ходившему по Третьей Владимирской улице. Важно было вовремя отцепиться и не заехать в Перово, где можно было схлопотать от перовских за проезд по чужой территории. Я был сначала мал для этой забавы, а потом эта мода прошла. Зато у меня был шикарный самокат на трех настоящих шарикоподшипниках, который сделал мне отец. Не у многих мальчишек были такие замечательные подшипники. У меня было несколько старших друзей, которые меня опекали. Одного звали Валек, и он водил меня к себе домой и угощал компотом, который варила его мать, и приговаривал «Рубай компот, он жирный». По стилю эта фраза соответствует уголовной среде, где вроде бы и пребывал его отец. Вообще отцы были редкостью в нашем доме – я был один из счастливчиков, у кого был отец. Другого моего опекуна звали Стасик. У Стасика был младший брат по имени Генка, примерно моего возраста. Во дворе их мать (они были от разных отцов, но никто этих отцов не знал) звали проституткой и Стасик бросался защищать мать, когда это слышал. Вроде бы из всех ребят нашего дома он один остался на свободе. В отличие от остальных ребят, Стасик читал книги и хотел учиться. Почти все подростки из нашего и соседних домов состояли на учете в милиции, и их матери мечтали, чтобы их забрали в армию, до того, как посадят.
Помню сцену возле кинотеатра «Слава» на шоссе Энтузиастов, которую я видел своими глазами. Кинотеатр был построен в 1952 году, так что я думаю, эта сцена относится ко времени не позже, чем лето 1953 года. Днем на площадке возле кинотеатра стоит группа подростков и о чем-то разговаривает. Вдруг все они бросаются врассыпную, а на земле остается малый с торчащей из него рукояткой ножа. Помню, что я тоже рванул вместе со всеми. Я в детстве очень боялся милиции. Мать рассказывала, как в два года я улепетывал со всех ног от милиционера, зашедшего в наш двор.
Отец, как я уже писал, болел туберкулезом в открытой форме. Много времени он проводил в больницах и санаториях. Года в четыре у меня обнаружили бронхоаденит и начали усиленно кормить. В результате лет до 13 я был довольно упитанным ребенком. В 13 лет я начал быстро расти и сбросил лишний вес, который, к сожалению, появился позже, лет уже в 45. Меня пытались сдать в детский сад, но я начал постоянно болеть, так что Бабсик ушла с работы и лет с пяти сидела со мной. Болел я часто и тяжело. До сих пор помню ощущение одного и того же бреда, каждый раз появлявшегося при высокой температуре, хотя вряд ли смогу передать его словами. Это был какой-то вал, который надвигался и душил меня.
Родители и Бабсик говорили в семье по-русски, но если не хотели, чтобы я их понимал, переходили на польский. В результате года в три я понимал оба языка, но с родителями говорил только по-русски. Лет до шести я не выговаривал буквы «р» и «л». Мое «л» звучало по-польски, и в результате в моей речи слышен был польский акцент, как и в речи моих родителей в 50-е годы. Потом у меня польский акцент исчез, а у отца остался небольшой акцент до конца его жизни. Бабсик всегда говорила по- русски без акцента, а у матери акцент исчез, когда она начала водить экскурсии в Политехническом музее после рождения сестры. Позже я начал читать по-польски, а впервые заговорил по-польски, когда поехал в Польшу уже студентом в начале 1968 года. Мне говорят, что в моем польском есть акцент, но не русский, в отличие от моего английского, где ясно слышен русский акцент.
Когда родители поняли, что я понимаю польский язык, мать с Бабсиком стали переговариваться по-французски. Бабсик пыталась учить меня французскому, но я не хотел учиться, и французский до сих пор для меня чужой язык. В моей первой школе я учился года полтора немецкому: он давался мне легко и я до сих пор не воспринимаю немецкий как чужой язык. Потом я долго учил английский и, неоднократно бывая в Италии, начал немного понимать итальянский. Я думаю, что при желании могу научиться говорить по-немецки и по-итальянски, но никогда не научусь говорить по-французски. Возможно Бабсик своими занятиями со мной французским языком, сама того не желая, поставила у меня в мозгу какой-то блок на этот язык.
В детстве мне читали много стихов, и я заучивал их наизусть. Любимым произведением был «Конек-Горбунок» Ершова, и года в три родители ставили меня на табуретку и просили продекламировать «Конька-Горбунка». Минут пять я вроде бы мог продержаться, а с возрастом почти все забыл. Читать начал года в четыре и в пять лет читал все, что попадало под руку. Книг в доме было немного, потому что места для них не было, но тем не менее, родители подписались на Большую советскую энциклопедию (БСЭ), второе издание которой в алфавитном порядке начало выходить в 1950 году. До 1958 года вышло 50 томов, но после рождения сестры в 1954 году места в комнате не стало совсем и родители продали вышедшие тома. Я читал БСЭ подряд, и ждал каждого тома. Когда должна была появиться на свет моя сестра, я прочел статью «Беременность» и сказал: «Мама, я прочел статью в энциклопедии, мне все понятно, но при чем тут папа?» Дело в том, что в статье «Беременность» была ссылка на статью «Зачатие», но том на букву «З» еще не вышел. Потом мальчишки во дворе мне объяснили, при чем тут папа.
Друзья и родственники родителей
Друзья родителей делились на три группы: друзья студенческих времен, польские иммигранты и сослуживцы.
Друзей студенческих времен было немного: Семен Фукс с его красивой женой - врачом Женей. Мать говорила, что она познакомила Семена с Женей. Сема очень рано умер, кажется, не дожив до 50 лет.
Не помню, были ли у них дети. Семен был добрым, но не амбициозным парнем и, кажется, карьеры не сделал. Другой член той же компании бывших студентов МЭИ, Юра Самойлович, был полной противоположностью Семена. Довольно высокий и худой, очень активный и очень амбициозный, он распределился в аспирантуру МЭИ, несмотря на свой пятый пункт, защитил сначала кандидатскую, а потом докторскую диссертации и до конца жизни был профессором МЭИ. Юра – автор нескольких книг и множества статей. Когда мать вышла замуж за отца, Юра женился на еврейской девушке Нелли Шанталь, и молодые жили у родителей жены. После моего появления на свет у Юры и Нелли родилась дочка Наташа, а после рождения моей сестры родился сын Андрюша. Юра все время острил и рассказывал анекдоты, что в то время было небезопасно. Дома у них было много книг, и Юра кое-какие книги давал мне почитать, в частности я помню, что впервые прочел повести Герберта Уэллса в книгах, одолженных у Юры. Летом 1955 года мы жили на даче на станции Луговой и Самойловичи снимали дачу где-то поблизости. Мы ходили в лес за грибами, и брат Нелли, студент-медик рассказывал мне страшные истории об операциях.
Дружба с Семой и Юрой как-то закончилась к концу 50-х годов. Моя сестра напомнила мне две истории, когда Юра Самойлович обиделся на родителей. Родители выписывали несколько польских газет и журналов. Польша в те времена была более веселым бараком социалистического лагеря, чем СССР, и там публиковали репродукции художников, в то время неизвестных в СССР, как, например, Пикассо. Однажды отец намалевал на листе толстой пергаментной бумаги несколько горизонтальных линий, несколько раскрытых глаз с ресницами, а потом, обмакнув в тушь ладонь моей сестры, дважды приложил ее к этому художеству сверху. Все это отец поместил в рамку под стекло. Вскоре приехал Юра, и родители ему сказали, что эту картину как образец современного абстрактного искусства им привезли из Польши в подарок. Юра долго ходил по террасе на даче, которую снимали родители, и где отец повесил эту красоту, рассматривал и, наконец, глубокомысленно изрек: «В этом что-то есть…» Тут родители не выдержали и расхохотались. Юра обиделся. Вторым поводом были винные этикетки. Отец отпаривал этикетки от бутылок выпитого вина, высушивал, подписывал, с кем и когда выпил, и складывал в конверт из под фотобумаги. Однажды он показал Юре коллекцию, на которую Юра отреагировал странно неадекватно. Вместо того, чтобы порадоваться, что они так много вместе выпили и провели вместе столько времени, Юра сказал что-то вроде того, что он получился чуть ли не алкоголиком, раз так много пил. Но думаю, что основная причина охлаждения отношений с Юрой была в том, что мать очень ревниво относилась к его научным успехам. В студенческие годы мать была более способной студенткой, чем Юра, но он стал профессором, а ее карьера не состоялась.
Я уже писал о Грише Гершензоне и его родителях. Это была семья, где отца и мать любили и всегда были им рады. Вернувшись в Москву из Саратова, Гриша защитил диссертацию и работал в каком-то закрытом институте, где занимался авиационными приборами. Работа Гришу тяготила, он был неплохой поэт и писал стихи. Однажды, еще в студенческиие времена, его вызвали куда следует и посоветовали не распространять свои стихи. После этого он писал только в стол. Помню Гришино стихотворение, посвященное полету Гагарина:
Ты скажешь, разумом не косный:
Отныне человек крылат!
Но первым был отправлен в космос
Не математик, а солдат.
А этим все мешали спазмы,
Их жизнь ужасно берегли
А может думали опасно -
Их взять и выпустить с Земли.
Не думаю, что такой текст можно было опубликовать в 1961 году.
Гришин талант передался его сыну Володе Полетаеву, который начал рано публиковаться и в 17 лет поступил в Литературный институт. Там он учился на переводческом факультете, ему нравилась Грузия и грузинская поэзия, и он переводил Табидзе и Бараташвили. Володя постоянно влюблялся, а в 1970 году влюбился в замужнюю женщину с ребенком, намного старше себя. Не знаю, как она отреагировала на его признание, но 30 апреля 1970 года после бессонной ночи, Володя покончил с собой, выбросившись из окна родительской квартиры на пятом этаже. Он оставил стихи в качестве предсмертной записки:
...но вы забыли, что в итоге
стихи становятся травой,
обочиною у дороги,
да облаком над головой.
И мы уходим без оглядки
в неведенье и пустоту,
когда нам давние загадки
разгадывать невмоготу...
А ветер длинными руками
раскачивает дерева,
и листья кружатся над нами
и превращаются в слова...
Не могу не привести еще одно стихотворение Володи из сборника, вышедшего только в 1993 году в Грузии под редакцией Олега Чухонцева:
Февраль сверкающий, хрустальный,
веселый, ветреный февраль.
Легко всплывала над устами
дыханья белая спираль.
И по спирали, по спирали
слова лукавые всплывали -
подобье мыльных пузырей.
и плавали вдоль фонарей
и фонарей не задевали.
Ты говорила: не хочу,
и вырывалась, и смеялась,
и снова к моему плечу,
заплаканная, прижималась...
Совершенно особой группой были такие же, как родители, польские евреи, оказавшиеся в СССР и не репатриировавшиеся в Польшу по соглашению между СССР и ПНР от 6 июля 1945 года. Подавляющее большинство поляков, оказавшихся на территории СССР в 1939 году, были депортированы в Среднюю Азию. Часть из них ушла в Иран с армией Андерса в 1942 году, но большинство получили возможность вернуться в Польшу только в 1945 году. Эта волна репатриации поляков продолжалась до 1948 года и составила около 1,5 миллиона человек. Родители в это время работали, готовили свои кандидатские диссертации (мать написала, а отец сдал экзамены кандидатского минимума) и в этой волне репатриации не участвовали. После смерти Сталина, в 1956 году, в Москве польское посольство стало принимать заявления о репатриации от бывших польских граждан, оказавшихся на территории СССР. Представителем польского правительства по делам репатриантов был министр Мечислав Попель, которого родители как-то знали. Вторая волна репатриации в Польшу продолжалась до 1959 года и составила около 250 тысяч человек. На этот раз родители обсуждали возможность возвращения в Польшу. Я помню визит к Попелю, который работал в Польском посольстве.
В отделе информации НИИ-94 работал приехавший из Франции Александр Соломонович Елинер. Он был несколько старше родителей и успел до войны получить во Франции образование химика. Он тоже попал в СССР перед войной 1941 года, но как и когда его семья уехала из России, я не знаю. Он, как и Гриша Гершензон, женился на русской женщине без высшего образования, которая родила ему дочку Надю, года на два старше меня. У них была небольшая комнатка в коммунальной квартире на Разгуляе. Огромный диван, стоящий поперек комнаты, делил ее на две части: маленькую Надину и побольше – родителей. В 1949 году Елинера выгнали из НИИ-94 и он стал заниматься переводами технических текстов на французский язык. Елинер был очень полным и страдал одышкой, что не мешало ему ездить по Кратово, где он, как и родители, снимал дачу в 50-60 годах, на велосипеде, привезенном из Франции,
Во второй половине 50-х годов, когда мать ушла из Бюро польского торгового советника, денег в семье стало не хватать и родители начали подрабатывать переводами. Одной из работ, которую они выполняли, было составление Русско-Польского и Польско-Русского технического словаря. Редактором этого словаря был Шая (Исайа) Самуилович Бир – маленький, толстенький лысый человек, говоривший по-русски с сильным местечковым акцентом. Жена его была в прошлом австрийской коммунисткой. У них была дочь, намного старше меня. В 20-х и в начале 30-х годов Бир был резидентом советской разведки во Франции. Французская полиция не могла выйти на его след и дала ему кличку «Фантомас». Однако внешние данные Бира никак не совпадали с обликом Жана Марэ, который впоследствии играл Фантомаса в очень популярных в СССР фильмах. Леопольд Треппер, будущий руководитель «Красной Капеллы», был связан с Биром через другого агента советской разведки, арестованного французской полицией. В результате Треппер, который был коммунистом, но еще не шпионом, был вынужден уехать из Франции в СССР и вернулся туда в конце 30-х годов уже шпионом. Треппер упоминает Бира в своей книге «Большая Игра».
Шая Самуилович был очень мягким и добрым человеком, помогал родителям в новой для них работе над словарем и всячески их поддерживал. Наверно таким и должен был быть настоящий шпион – совершенно на шпиона непохожим.
Мать еще со времен Сорбонны интересовалась ракетной техникой. Она мне говорила, что выбрала своей специальностью в МЭИ газовые турбины, поскольку они могли быть использованы, как она считала, в ракетах. Это верно, но только отчасти: газовые турбины действительно используются в ракетах, но не для создания тяги, а для привода топливных насосов. В середине 50-х мать ходила в секцию астронавтики при Центральном аэроклубе им. Чкалова и представила там свой проект ракетной системы для запуска спутника на орбиту. Помню, что для ее доклада отец начертил общий вид предлагаемой ракеты, первая и вторая ступени которой представляли собой ракетный пакет. Именно по такой схеме была собрана королевская Р-7, которая вывела на орбиту в 1957 году первый искусственный спутник. Вроде бы даже мать вызывали куда надо по этому поводу и спрашивали, откуда она взяла данные для своего проекта. Однако мать показала им свои расчеты, и органы от нее отстали.
На почве своего увлечения ракетами и космонавтикой мать познакомилась с Ари Абрамовичем Штернфельдом – еще одним польским евреем, приехавшим в СССР из Франции в 30-е годы. Штернфельд работал в РНИИ, откуда его уволили в 1937 году. Возможно, что увольнение спасло его от расстрела (судьба Лангемака и Клейменова) или от ареста и ссылки в лагерь (судьба Королева и Глушко). В 1937 году Штернфельд опубликовал в Москве «Введение в космонавтику», а в 1956 году вышла его книга «Искусственные спутники Земли», переведенная на множество языков после запуска спутника в 1957 году. С 30-х годов Штернфельд не работал над засекреченными ракетными проектами в СССР и был идеальной публичной фигурой, поскольку ничего не знал о реальной советской ракетной технике. Он был представлен в конце 50-х годов чуть ли не как отец советской космонавтики. Такая система использовалась в СССР ранее в атомном проекте тоже: публичные фигуры должны были быть далеки от настоящих разработчиков.
Вид у Штернфельда был весьма импозантный:
К тому же он был глуховат и пользовался слуховым аппаратом. Помню, что его комната была завалена книгами на разных языках. После возвращения из эвакуации в Москву в 1943 году Штернфельд нигде не работал и занимался общественной и популяризаторской деятельностью.
С сотрудниками по работе близких отношений, как правило, у родителей не возникало, хотя несколько случаев заслуживают описания.
Когда мы жили в Химгородке, Бабсик работала медсестрой, а потом старшей медсестрой. В поликлинике, где она работала, Бабсик познакомилась с врачом Ольгой Борисовной Зайцевой. Ольга Борисовна была красивой женщиной, много моложе Бабсика, но несколько старше матери. Она была замужем за директором Электролампового завода Николаем Степановичем Зайцевым, толстым и неприятным номенклатурным работником. Зайцевы жили в двухкомнатной квартире в доме довоенной постройки на Шоссе Энтузиастов, недалеко от платформы «Новая». Этот дом стоит до сих пор и его нынешний адрес - Шоссе Энтузиастов, д. 20. У Зайцевых было трое детей - погодки, дочка Ира, на год старше меня и сын Володя, несколько меня моложе, а также дочь Марина, несколько старше моей сестры. Дети были красивые, в мать. Не знаю, чем Бабсик понравилась Ольге Борисовне, но меня всегда приглашали на дни рождения старших детей в семью Зайцевых, а как-то раз Зайцевы уехали в отпуск и нам с Бабсиком предложили пожить в их квартире во время их отсутствия. У Зайцевых в квартире была ванная комната и большой черный телефон. На каком-то дне рождения у Иры году в 1954-м или 1955-м я впервые танцевал с девочкой, и мне это понравилось.
В 1956 году после доклада Хрущева о Сталине на ХХ съезде Николай Степанович сошел с ума и на много лет загремел в психушку. Ольга Борисовна одна тянула троих детей. Николай Степанович провел в психушке лет 15, она все эти годы ездила к нему, возила еду, стирала белье. Муж не общался с ней, отворачиваясь к стене всякий раз, когда она появлялась. Потом его выпустили, он обвинил Ольгу Борисовну в неверности и ушел. Не думаю, чтобы у него были какие-то реальные основания обвинять ее в неверности, скорее всего эта идея была вызвана его психической болезнью. Дети к тому времени уже были достаточно взрослыми, а Ира была уже замужем. Сестра помнит, как она с Бабсиком ходила к ним в гости в Кратово, где Зайцевы тоже снимали дачу, смотреть маленького ребеночка. Ольга Борисовна решила оставить детей одних в Москве, а сама, чтобы заработать денег и немножко посмотреть мир, устроилась врачом в Советское посольство на Кубе. Родители дали ее координаты в Гаване своему соседу Жене Мендельбауму, красавцу-пилоту, который довольно часто летал в Гавану на Ту-114 командиром экипажа. Женя появился у Ольги Борисовны, и начался бурный роман. У него была вполне симпатичная жена Маша, Женя переживал, родители хихикали, Бабсик радовалась и говорила, что хоть немножко счастья достанется Ольге Борисовне после ее собачьей жизни (может, она не дословно так говорила, но смысл был такой). Кончилось все плохо. На плече у Ольги Борисовны образовалась какая-то незаживающая язвочка, которая оказалась меланомой. Вернувшись в Москву, Ольга Борисовна вскоре умерла.
Когда отец поступил в 1950 году на работу в «Теплопроект», с ним в отделе работала Софья Ефимовна Прохорова. Вообще в «Теплопроекте» работало довольно много евреев. Софья Ефимовна (Соня, как звали ее родители) была яркой, очень активной еврейкой маленького роста и была замужем за красавцем военным Валентином Степановичем Прохоровым, ровесником матери (у них даже день рождения совпадал). У Прохоровых было двое детей – старший Дима (официально Вадим), на год старше меня, и младший Толя, на два года младше меня. Они оба родились в Осло, где Валентин служил сразу после войны военным атташе. В 1949-м году Валентин поступил в Академию Фрунзе и семья переехала в Москву. Жили в общежитии Академии, в одной комнате, где условия были получше чем у нас (по крайней мере туалет был в коридоре, а не на улице), но ненамного. После окончания Академии Фрунзе в 1953 году Валентина послали в Ростов на Дону подполковником, но в конце 50-х Прохоровы вернулись в Москву, поскольку Валентин, уже в звании полковника, поступил в Академию Генерального штаба. После окончания Валентином этой Академии семья Прохоровых уехала в Ригу, а с 1965 года окончательно осела в Москве.
В начале 50-х Соня была влюблена в отца и впоследствии сохранила теплое отношение ко всем членам нашей семьи. Не знаю, был ли у нее с отцом роман, но не исключаю такой возможности. Матери, наоборот, нравился красивый и очень положительный Валентин. Но Валентин был столь положителен, что ни о каком романе с ним не могло быть и речи. Соня, как полагается еврейской матери, опекала сыновей и учила их музыке. Дима закончил Государственный московский музыкальный институт им. Гнесина. Он переиграл руку и работал концертмейстером в в театре Станиславского и Немировича-Данченко , а потом руку удалось восстановить, и он стал солистом Москонцерта. Толя закончил музыкальную школу, но после ее окончания, так же как и моя сестра, к инструменту почти не подходил. Толя поступил на физфак МГУ в 1965 году (не исключаю, что под моим влиянием). После окончания физфака работал в Институте физической химии АН СССР, где в 1978 году защитил кандидатскую диссертацию. К сожалению, Валентин не дожил до этого события: он скоропостижно скончался в 1975 году, вскоре после присвоения ему звания генерал-лейтенанта и назначения заместителем начальника Академии им. Фрунзе.
Прохоровы жили в трехкомнатной квартире на углу Профсоюзной улицы и улицы Дмитрия Ульянова, недалеко от станции метро «Академическая» в так называемом «генеральском» доме (дом 24/1 по улице Дмитрия Ульянова). Соня пыталась женить младшего сына, но он отчаянно сопротивлялся. Моя сестра была у Сони кандидатом номер один в невестки, и Толя сестре, безусловно, нравился. Он был похож на отца, как внешностью, так и манерами, но ничего из этой затеи не вышло. Дима женился на женщине с ребенком и уехал в 1987 году на полгода от Министерства культуры СССР в Мозамбик работать аккомпаниатором в местном балетном училище. Дима решил использовать выезд за границу, чтобы сбежать из СССР. Его жена уехала в Москву до окончания Диминой командировки, а Дима явился в Американское посольство в Мозамбике и попросил в США политического убежища, право на которое которое ему было предоставлено. Побег Димы в США был запланированным актом, но, често говоря, я не понимаю, на основании каких его доводов Госдепартамент США не только предоставил Диме право на политическое убежище в США, но и оплатил его перелет из Мозамбика в Нью Йорк. В настоящее время Дима живет в Нью-Иорке, пишет музыку и статьи на музыкальные темы.
Толино музыкальное образование в конечном итоге привело его в кинематографию, и в 2001 году он, вместе с режиссером Александром Татарским, основал студию мультипликационных фильмов «Пилот». После смерти Татарского в 2007 году Толя стал художественным руководителем студии. В 2009 году Толя получил госпремию России за мультипликационный сериал «Смешарики».
С родственниками дело обстояло совсем плохо. У отца в СССР их вовсе не было. Близким родственником был двоюродный брат матери по отцу Соломон Раппапорт, сын младшего брата деда Людвига. Соломон был моложе матери лет на 5-6 и тоже оказался в СССР после 1939 года. Кажется, его мобилизовали в Трудармию, но он поступил в институт и закончил Московский финансовый институт в середине 50-х годов. Соломон (или Салек, как звали его в семье) говорил по-русски с сильным акцентом и чувствовал себя очень одиноким в чужой стране. Когда он учился в институте, денег у него никогда не было, и он был всегда голоден. Родители его, как могли, поддерживали. После окончания института Салека распределили бухгалтером в какую-то контору, где он встретил русскую девушку Машу и женился. После свадьбы Салек у нас бывал крайне редко, а на похороны отца и вовсе не пришел. После этого ни мать, ни я ему никогда не звонили. Когда умерла мать, сестра позвонила ему сообщить о похоронах. Салек сказал, что чувствует себя плохо, прийти на похороны не может, но чтобы сестра ему звонила, если ей понадобится помощь, потом чуть помедлил и добавил: «советом». С тех пор и сестра ему тоже не звонила.
Его старший брат, Юзеф Раппапорт, уехал из Польши перед войной в Палестину. После войны он получил образование в Израиле и летом 1966 года приезжал с женой в Москву на конгресс. Юзек встречался с родителями и с младшим братом Салеком. Я в это время проводил летние каникулы в походе в Фанских горах и с Юзеком и его женой не встретился. После разрыва СССР дипломатических отношений с Израилем в 1967 году контакты с Юзеком былы утеряны.
Близкой родственницей была мамина тетка Милитина Владимировна (Тика). Как я уже писал, у Тики с головой было не все в порядке. Она красила волосы в ярко-рыжий цвет и вид имела вполне безумный. Отец называл ее «Фиолетовая тетя». Нас с сестрой она любила и, когда приезжала к своей сестре Ольге, а приезжала она почти каждое воскресенье, рассказывала нам какие-то бесконечные истории про принцев и принцесс. Кроме того, она рисовала очень странные картинки и посылала нам открытки с этими картинками. В Лозанне есть музей Collection de’l Art Brut, где собраны очень интересные работы психически больных людей. Там я видел картины, как две капли воды похожие на те, что рисовала Тика. Уже после смерти Бабсика, соседи по квартире уговорили Тику переселиться из квартиры на улице Космодемьянских, где у нее была одна комната, куда-то совсем на окраину, на Россошанскую улицу – это по Варшавскому шоссе перед самой Кольцевой дорогой. Там она работала в поликлинике в регистратуре. Нам свой новый адрес она не сообщила. Мать ее нашла через адресное бюро, сестра с матерью туда поехали, но им сказали, что Тика в больнице и больше никто ее не видел. Соседи объяснили, что Тика была уже некоммуникабельной, и я даже не знаю точно, когда и где она умерла. Думаю, что у нее, как и у Бабсика, развилась болезнь Альцгеймера.
Такими же близкими родственниками была семья Трояновых: Кириена (Кина) Петровна была двоюродной сестрой матери. Трояновы, кроме сына Кины Сережи, в Москву практически не ездили, но если кто-то из нас оказывался в Ленинграде, то обязательно к ним заходил. Сережа с военных времен хорошо относился к матери и к отцу, а когда я подрос, у меня установились родственные отношения с моей сверстницей Александрой (Лялькой, как ее звали в семье). Старшая дочь Лидия после замужества жила отдельно, и я ее видел очень редко. Лев Сергеевич был заядлым охотником и держал в квартире двух собак: сеттера Рубина и гончую Чапу. Говорят, что на охоте Чапа работала гораздо лучше Рубина, но Рубин был красавцем и любимцем Кины. Когда Чапа надоедала Кине, она снимала домашнюю туфлю и кидала ее в Чапу, а Рубин эту туфлю приносил хозяйке обратно. Сережа занимался спортивной стрельбой и имел право держать дома малокалиберный пистолет, из которого давал мне иногда пострелять.
В Москве жила еще одна семья, которая была совсем дальней родней: глава семьи Борис Константинович Климов, 1889 года рождения, был двоюродным братом Ольги Владимировны (сестра Владимира Ильдефонсовича, Мария, была матерью Климова). Борис Константинович был химиком, закончил в 1913 году Петербургский технологический институт. В советское время он стал членом-корреспондентом АН БССР и последние три года перед своей смертью в 1953 году возглавлял Сахалинский филиал АН СССР. Так что в Москве он появлялся редко, и я его совсем не помню.
Его жена была крещеной еврейкой по имени Анна Владимировна (девичью ее фамилию я не знаю). Семья жила в знаменитом доме страхового общества «Россия» на Сретенском бульваре (дом 6) в большой трехкомнатной квартире с камином, в которой впоследствии одну комнату перегородили. В семье было двое детей, дочь Милена 1924 года рождения, и сын Ростислав (Слава) 1928 года рождения. Слава женился, а Милена вышла замуж. Пошли дети – у Милены Никита, 1948 года рождения, Борис, 1950 года рождения, и Аня 1956 года рождения, а у Муры, Славиной жены, дочка Маша, 1952 года рождения. Если добавить к этому списку еще и меня с сестрой, то получается арифметическая прогрессия с 1946 по 1956 год. После рождения внуков большая квартира на Сретенском бульваре превратилась в Воронью слободку, а когда внуки Бориса Константиновича начали жениться, выходить замуж и заводить собственных детей (а они это делали довольно рано), то жить там стало вообще невозможно. Анна Владимировна продала последние свои драгоценности и купила трехкомнатный кооператив в Беляево, куда и переехала с дочерью, зятем и младшей внучкой, предоставив оставшимся членам семьи решать свои жилищные проблемы самостоятельно. Родители дружили с Миленой, ее братом и мужем Юрой Шарковым. Жена Славы Мария (все звали ее Мурой) была старше мужа и считалась внебрачной дочерью митрополита Введенского. Дама была странная, говорила громким голосом и курила одну папиросу за другой. Я дружил с Никитой и Борисом, а сестра с Машей и Анютой. История этой семьи и ее членов заслуживает отдельной главы, и я ее изложу дальше.
(продолжение следует)
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 6(75) июнь 2016
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2016/Nomer6/Volkovicky1.php
