Саня З. сидел на кривеньком крыльце своей избы и безучастно смотрел на соседний двор. Там уже битый час от дома к сараю и обратно, мыт мытом, сновала хозяйка.
«Пронесло, что ли», – подумал Саня.
А вслух спросил:
– А твой-то балбес где?
– Вон: нажрался и спит…
Это они о сыне соседки, двадцатипятилетнем лоботрясе без постоянной работы и увлечения, неженатом.
– Да, – немного подумав, сказал Саня. – Вот так на Руси и появлялись богатыри…
– Какие ещё богатыри? – приостановилась настороженно соседка.
– Ну, скажем, Илья Муромец и прочие там Алёши Поповичи.
– Эт из сказок, что ли?
– Из былин. Ты что же, в школе не училась?
– Когда мне учиться? Я после седьмого класса замуж выскочила и больше света белого не видала. Это вы до седых м… в школу ходили, в каждый класс по два года. Вот и наслушались сказок… – и опять нырнула в сарай.
– Я вот тебе что скажу, – перехватил её на обратном пути Саня, – сказки сказками, а больно на жизнь похоже. Бывало, в старину, такой вот, как твой, сызмальства браги наглотается и – на печь спать. А как проснётся, ещё ковша накатит и опять глаза под лоб….
– Эт точно, – согласилась соседка.
– И так до тридцати трёх лет. Ни хозяйства ему вести, ни девок щупать – всё по барабану. Лежит лёжнем, воздух портит.
– Эт точно, – опять согласилась соседка и скрылась в избе. Но вскоре появилась на пороге.
– А ровно в тридцать три, – продолжил Саня, – очнётся такой пролежень, огреет ковша три колодезной воды, схватит что-нибудь потяжелее – и в поле: морды бить Горынычу Змею или другому какому Тугарину. Тут уж от него пощады не жди, полютует!
– С похмелья вы все звереете, – со знанием дела заметила соседка.
– Потом, возьмёт, первого же Соловья Разбойника подшибёт, к седлу приторочит и – в Киев, князю во двор… По дороге и до девок очередь дойдёт: всех встречных тёлок перетрахает…
– А тёлок-то зачем? – хихикнув в ладонь, спрашивает соседка.
– Да ты и вправду неуч, Клавка. Это нынешние кобели так девок называют. Моего, когда собирался уезжать, спрашиваю: куда? Он мне: в деревню, в глушь, в Саратов, к тёлке. К невесте в примаки подался. По слухам, ничего живут…
– Моего бы тоже оженить, – вздохнула соседка.
– Погоди, может, очухается. Может, ещё и удержу не будет… Тот богатырь по дороге в Киев этих тёлок без счёта перещёлкал. Гераклу с его тринадцатым подвигом отдыхать надо.
– Про Геракла по телевизору видала, – уже с любопытством вникает Клавка, – а вот про подвиг не знаю.
– Да откуда нам было знать? Старые учителя умалчивали. Им, наверное, такой приказ был: двенадцать подвигов, и ни одним больше! А молоденькие да шустрые училки сами не знали. Эти, если бы знали, проболтались… Я и сам только недавно в книжках докопался.
– А подвиг-то про чо?
– Да по вашей же части, дура ты недогадливая… Так вот, приезжает богатырь к князю во двор, а там, понятно, пир горой. А ему только этого и надо! Вот, глядите, князь и бояры, каков я лихой богатырь! И давай принародно над Соловьём измываться: свистать, плясать заставлять и колотушкой награждать. А Соловей перед ним юлит, как пёс преданный… Конечно, такое князю понравилось. Он тут же принял богатыря в личные охранники. Новые русские от них моду взяли себя охранять мордоворотов нанимать. А это, к слову сказать, кусок жирный с княжеского стола всегда обеспечен и вина-медовухи от пуза… И давай наш богатырь пить-гулять! Ну, выедет иногда за околицу, поглядит из-под руки – нет ли кого незваного? – и опять за стол… Вот почему у нас на Руси так ни разу вовремя и не усмотрели всяких там печенегов и половцев или прочих татар. Опомнятся, когда те уже в ворота ломятся… Ну, тут уж, конечно, геройствовать начинают: рубаху с треском до пупка и – в самую гущу! Мечом махнёт – улица, кулаком двинет – переулок…
– Вот и мой, как драться, так обязательно рубаху рвать. Зашивать не успеваю, – с осуждением, а в то же время с какой-то женской гордостью заметила Клавка.
– Но каким бы ты ни был богатырём, а сила солому ломит. Будь ты хоть Евпатий Коловрат, а и тебя в конце концов или на копья поднимут или саблями в капусту изрубят. Да ещё и над мёртвым телом надругаются…
– Нет уж, – спохватилась Клавка, – пусть лучше спит. Пока жива, прокормлю. А помру – живи, как знаешь. Хоть в богатыри подавайся…
– Пусть поспит, – продолжает ёрничать Саня. – До тридцати трёх ещё долго. Пусть дозревает на печи, как помидора в валенке. А побогатырствовать никогда не поздно.
Но Клавка уже опять по своей нужде ушмыгнула.
Сорняк и Жлоб
Сорняк пришёл на озеро чуть свет после ночного дежурства на ферме. Сорняк – это прозвище. Настоящая фамилия его Сырников. Но её сначала переделали в Сырняк, а потом и вовсе в Сорняк. Мужик он и вправду никчёмный – вечный грибник, рыболов, выдумщик, прожектёр-неудачник. Он и внешне выглядел несуразно. Помните, были такие игрушки: человечки из дощечек, из дранок – дёргаешь за нитку, а они вихляются. Вот и у него все тощие члены двигались, дёргались без какой-либо системы и смысла.
Так вот, пришёл Сорняк на озеро, насорил в воду колхозного жмыха, вынул из камыша припрятанные удочки, настроил их и уже приготовился было подрёмывать, жмуриться на первом утреннем солнышке… Да, ещё смочил, накунал в воде мешок из-под сахара, служивший ему садком. Примета такая: не смочишь заранее – клёва не будет.
Так вот, ещё раз: уселся Сорняк на подстилку из куги, начал было кемарить, как слышит вдруг: зашуршал кто-то камышом и зачавкал совсем рядом, метрах в десяти… «Кого это принесло, – с досадой подумал Сорняк, – нигде покоя нет». Выкарабкался потихоньку на крутой бережок, обошёл петелькой, чтобы не заметили, и приблизился опять к обрывчику, поглядеть, что это за умник, что за охотник до чужих приваженных мест? Если парнишка какой, то гнать в шею, а если кто большой, так хоть напугать неожиданно.
Выглянул… и обомлел. Внизу, у самой кромки стоял кабанёнок, ещё спина в полоску, совал хрюльник в воду, пускал пузыри и чего-то на дне выискивал.
Сорняк и потом не мог себе объяснить, какая сила бросила его с обрыва. Испуганный кабанёнок кинулся в воду, и там уже Сорняк настиг его, как коршун. Ухватил одной рукой за ухо, а другой поймал в воде задние ноги.
И притопил, и подержал, пока тот перестал дрыгаться. А то хоть и малый, а всё равно зверь – искусает.
Так и пронёс его – за задние ноги – прямо по камышам к своему месту. Там в охотничьем азарте, в трясучке, затолкал в мешок-садок и хотел было бросить опять в воду. Но опомнился: «Ведь это, чудила, не рыба, а поросёнок, ха-ха!» – подумал. А сам не стал даже отжиматься, попрятал наспех удочки и, как был мокрый, поспешил домой.
«Ха-ха! Вот это уха из петуха! Вот, скажут, отчубучил Сорняк! – Он даже сам себя по прозвищу назвал. – А жена теперь разохается, разахается… Пусть. Сейчас селяночку забабахаем из дичинки. Петьку за пузырьком пошлю. Сгоняет. Даже кочевряжиться по такому случаю не будет. Ха-ха!..»
Он встряхнул мешок и закинул его за плечо. И тут же мокрой спиной почувствовал, что кабанёнок живой, тёплый, вздрагивает. А потом и вовсе зашевелился и даже тихонько взвизгнул.
«Ну, чудеса! – Сорняк зашагал, зачмокал сырыми ботинкам ещё веселее. – Ха-ха!»
Но только он миновал редкий приозёрный кустарник, успел пройти по открытому пустырю метров сто, как навстречу ему выкатился из проулка Жлоб, сосед по улице, живёт напротив, наискосок; завфермой. Настоящая его фамилия Жолобов, но прозывальщики переделали её в краткое и звучное Жлоб. Оно и впору пришлось. Жмотоватый был мужичок, куркулистый, не пил, не курил, скопидомничал. К тому же зануда страшный. Что бы ни делали люди, подойдёт и начинает: «А вот деды наши и отцы…» И поехал, и понёс! И всегда у него выходит, что деды наши и отцы были умниками-разумниками, умельцами, а нынешние все дураки дураками и неумёхи… «Что же тогда эти умники столько дураков наделали?» – недоумевал всякий раз Сорняк.
В строении Жлоба тоже было что-то деревянное. Только он состоял не из болтающихся дощечек, как Сорняк, а из плотно подогнанных друг к другу круглых чураков. Верхний маленький чуть заострённый чурачок – это голова и шея в одном; ниже самый толстый и продолговатый чурак – туловище; сверху от него немного в стороны попарно торчали чурачки рук, а снизу, чуть в растопырку и тоже попарно – чурачки ног.
Издалека невозможно было углядеть, как эти ноги шагают. Казалось, он катится на роликах, как робот.
Только повстречались, Жлоб – ни здравствуй, ни до свидания – сразу:
– Покажи, что в мешке.
– Кабанчик.
Поросёнок, как бы в подтверждение, чуть-чуть похрустел в мешке.
– Ага! – и на лицевой стороне верхнего чурачка проявилось ехидное «прижучил я тебя!» – А ну, развязывай!
Сорняк опустил мешок на землю и приоткрыл. Жлоб сунулся туда и отшатнулся. На лицевой стороне чурачка остался только знак вопроса.
– Я же сказал – кабанёнок, на озере поймал. Сейчас приду, селяночку заделаем, ха-ха!..
Жлоб ещё раз сунулся в мешок, потом хотел покачать укоризненно верхним чурачком – не получилось – и завёл своё:
– Это ты зря с селяночкой торопишься. Тут и есть-то нечего, – он приподнял мешок, – кило пять-шесть. А чистого и трёх не будет. Визгу много, а проку мало.
– На селянку как раз хватит, – заверил Сорняк. – А не хватит – пузырёк добавим.
– А вот деды и отцы наши нарошно кабанят добывали, чтобы к домащним поросятам подсадить. Они, дикари, до жратвы лютые, лопают всё без разбору. И наши глядя на них не отстают, вроде в соревнование вступают. Потому растут вдвое быстрее…
Но Сорняк не стал слушать до конца его волынку. Он спешил домой.
Жена, как и предвидел Сорняк, заохала, заахала и даже немного растерялась, не зная, что делать. Но предложение пустить кабанёнка на селянку сразу отринула: селянка грозила немедленной выпивкой, а жена этого не любила. Зато, узнав о россказнях Жлоба, живо приняла сторону затеи с подсадным. Бабы вообще все уважали Жлоба, почему-то считали его умным и дельным, а его жене завидовали.
Сорняку пришлось согласиться. Он про себя подумал: «А за пузырьком я соседа Петьку к вечеру всё равно сгоняю. Просто так, без селянки, в честь исключительного случая».
Кабанёнка отнесли в сарай и вытряхнули из мешка в поросячий станок. Зверёныш мигом забился под колоду, изгрызанную и загвазданную многими поколениями свиней. И затаился там. Домашние сгрудились в кучку, задом в угол, ощетинились, выставили по кругу розовые розетки пятачков. И стали коротко, тревожно перехрюкиваться. Были они вдвое меньше дикаря, робели.
Сорняк с женой постояли, пошептались и решили не беспокоить свинарник своим присутствием. Пусть оглядятся, обвыкнут.
Позавтракали и ушли на дальний огород сажать тыквы.
Вернулись часа через два и первым делом в сарай, проведать. Зашли и ахнули. И повисли на изгороди станка. Зверюга успел передушить и перегрызть насмерть всех домашних! Перегрыз и спрятался опять под колоду. Корм стоял нетронутым.
У жены, обычно то и дело мокроглазой, даже слёз не нашлось, а у Сорняка матерных слов. Он схватился за вилы, хотел тут же прикончить убийцу, но жена не дала:
– Пусть живёт, пока новых не приобретём. Может подрастёт головорез, сволочь…
Постояли, потужили, прибрали поросят и ушли.
Сорняк строго предупредил жену:
– Никому не говори. Придержи помело. А то на смех поднимут, – и наконец-то разразился: – Деды и отцы наши, мать-перемать, и все грома небесные!..
А потом пошло-поехало. Жлоб при каждой встрече прохода не давал: ну, как там, растут? И другие, кто прознал о диковинной поимке, приставали с расспросами. И всем Сорняк вдохновенно врал:
– Жрут друг перед дружкой, наперегонки. Не успеваю подсыпать и подливать. А растут, пухнут, как на дрожжах!
Слушатели только диву давались. И всё напрашивались придти поглядеть, но Сорняк всякий раз под разными предлогами отговаривался, отказывал.
В конце концов Жлоб не выдержал и попросил:
– Ты мне, это, отряди его на пару дней. Пусть он и моих раззадорит, и моим вкус привьёт.
Сорняк помялся немного, а потом махнул рукой:
– Ладно! Для хорошего человека и добра не жалко. Опять же за совет…
А вечером сам принёс и передал мешок через забор.
Наутро Сорняк нарошно долго подглядывал, когда Жлоб появится в калитке, а завидев его, крикнул через всю улицу:
– Ну, как, жрут поросята?
– Тьфу тебе, фанерный! – прошипел Жлоб, а вслух ответил: – Я ему голову об угол расшиб. Возьми, пока собаки не съели…
И пошёл, покатился на роликах в проулок.
«Ничего, деды наши и отцы, – подумал, глядя ему вслед, Сорняк. – На ферме поросят много, ещё натаскаешь. Может, и нам как товарищам по несчастью выпишешь свеженьких. Ха-ха!»
Травка
Пашку Ерешева, тридцатилетнего тракториста, знали в деревне как мужика мирного и не больно пьющего.
Но вот пошёл он в субботу в гости к своему однокласснику, недавно приехавшему в отпуск из Казахстана, и там, надо думать, крепко поддал. По дороге домой, около магазина, публично исполнил отрывки из песен «Ах, ты, травка-анаша» и «Одногорбый верблюд по пустыне идёт», чем потешил молодежь, там крутившуюся.
Ну, потешил, да и ладно бы. Он же, явившись домой, задурил, грубо поскандалил с женой и решил её зарезать. Достал откуда-то громадный ножище и стал точить. Жена кинулась было на него в драку, потом стала уговаривать, наконец испугалась и убежала с рёвом к соседям.
Сосед-фронтовик, в пиджаке и в рубахе с застегнутым воротом, пришёл урезонивать Пашку.
– Ты что, Павел, белены объелся?
– Не каждой… знать, – отбрил его по матушке до того случая почтительный к фронтовику Пашка.
Подошла крадучись Пашкина жена, она уже не плакала, только икала и что-то нечленораздельное гундосила.
– Зар-р-р-ежу! – взвился Пашка и стал размахивать ножищем, как саблей.
Жена опять шмыгнула к соседям, а фронтовик понял, что «дело швах», побежал к знакомому дачнику, и тот вызвал по мобильнику милицию из соседнего поселка.
Тем временем около двора Ерешевых стал собираться народ. Над всеми каланчой возвышалась Стеша, по-уличному – Стега.
– Да что это с тобой, Паш? – говорила она, обращаясь скорее не к Пашке, а к собравшимся. – Всегда уважительный такой. Чего не попросишь сделать, всегда: «Сейчас не могу, а завтра будет». Никогда не откажет. Что это с ним?
– Вино, оно не то еще с людями вытворяет, – постно заметила старушка в косынке шалашиком.
– И не скажи, – возразила Стега, – моего вон не перепьёшь, а он и пьяный смирный. Чуть что, я кулаком замахнусь, он сразу голову в плечи и: «Стеш, кваску хочешь?»
– Всё до случая, – не соглашалась старушка. – Вино, оно еще не то с людями вытворяет…
– Замочу! – взбеленился при её словах Пашка.
Народ попятился.
Старушка закрестилась:
– Ну, намочить ещё терпимо. А то выдумал – зарежу…
И тут Стега увидела спускающийся с горы милицейский «уазик». И удивилась:
– Правда, едут…
– Кто?
– Милиция.
Пашка враз перестал размахивать ножищем и юркнул во двор. Через минуту появился уже на плоской крыше сарая.
– Я и ментов порешу! – ярился он уже сверху и вытягивал руку с ножом, как памятник. – Живым не дамся!
«Уазик» подъехал с разворотом, чуть народ не подавил. Дверцы распахнулись разом и выпустили двух милиционеров. Один был совсем молоденький, еще в пушку, как голубёнок, и в новой сизой форме.
Другой много старше, чревастый, распаренный, в расстёгнутой до пупка дымчатой безрукавке с погонами.
– А ну, слезай! – приказал старший, набычившись и глядя себе под ноги.
– Люди! – заблажил Пашка и опять вытянул руку с ножищем. – Люди! Вы знаете, как я вас любил… Всех! Будьте бдительны!
Старушка шмыгнула носом и поднесла уголок косынки к глазам.
– Слезай, кому говорят, – миролюбиво ухмыляясь, сказал голубёнок. – Тоже мне Достоевский нашёлся…
– Он и в школе учился хорошо, – поддакнула Стега. – Мать никогда не жаловалась.
– Брось оружие! – опять набычившись, чётко приказал старший милиционер. Потом положил рачью руку на кобуру и уже несколько сбивчиво изложил: – Иначе сейчас шлёпну… а в протокол занесу, что при оказании вооружённого сопротивления… при задержании уничтожен.
Тишина наступила жуткая. Даже слышно стало, как цокают коготками по жести ничего не подозревающие воробьи. Да опять шмыгнула носом старушка.
– Звери! – завизжала Пашкина жена. И затараторила: – Не убивайте его! На него оморок нашёл! Он хороший! На поруки беру!
– Знаем мы таких хороших, – опять миролюбиво ухмыльнулся голубёнок. – Я его сейчас на крыше повяжу…
Он подошёл к сараю, подпрыгнул, уцепился за слегу под стрехой и стал ловко карабкаться вверх.
Старший милиционер отступил назад и судорожно расстегнул кобуру.
– Серёга, я на стрёме…
Но не успела ещё новенькая фуражка голубёнка показаться над крышей, как Пашка засуетился, забегал по гремучей жести, поскользнулся и мешком шмякнулся на землю.
Народ ахнул.
– Всем стоять на месте! – заорал милиционер, растопырил руки и отклячил зад, будто сдерживал толпу. Но толпа и без этого присохла пятками к земле.
Ножа у Пашки в руках не было.
– Зарезался, – просипела старушка.
– Уби-и-или! – завыла Пашкина жена.
– Стоять! – ещё громче гаркнул старший милиционер. И сам остался на месте, повинуясь своей команде.
Пашка, лёжа на спине, несколько раз пытался подняться, сесть, но делал это как-то несуразно, будто изображал физкультурника, накачивающего пресс живота. Потом он обессилено откинулся навзничь и начал орать:
– Больна! Больна! Больна!
Пока к нему не подбежала жена и не накрыла ему зачем-то ладонью рот. Пашка не стал даже брыкаться.
А голубёнок меж тем уже стоял на крыше. Он вытянул руку с ножом, как маленький памятник, и победно крикнул:
– Улика! Вещдок!
Пашку под причитания жены и говор собравшихся затолкали в «уазик» и повезли в посёлок, в милицию. Но дорогой он так надсадно выл и жаловался на боль, что пришлось прежде сдать его в больницу, под расписку врачей.
Вскоре выяснилось, что Пашка вывихнул ногу и расшиб копчик.
А ещё выяснилось, что у одноклассника Пашка наглотался «паленого спирта», которым, как сказал врач, «только негров травить», и обкурился без привычки «дури», которую одноклассник привёз из Казахстана. Вот крыша и поехала.
Пашку оставили в больнице лечиться, а милиционеры, чревастый и голубёнок, опять съездили в деревню, арестовали одноклассника и сдали в кутузку под следствие.
В деревне, что касается Пашки, успокоились.
– Я же говорила, что он уважительный, – напомнила Стега. – А это… с кем не бывает…
– Всё до случая, – стояла на своём старушка в косынке шалашиком.
Про одноклассника и речи не было – он ломоть отрезанный, приезжий.
