«Радуйся...». От евреев святое благовествование0

Все события и имена в этой повести вымышлены. 
Сходство с реально существовавшими лицами случайно.

 

— Яшка!

Нет ответа.

— Яшка!

Она стояла на пороге. Пора класть засов. Опять ему на крыше спать.

— Я-а-а-шка!!

— Да хорош разоряться, – послышался за спиной голос Якова – Кубы по-домашнему. Яшками кличут в этих краях Иосифов. Но и Иошуа – тоже Яшка. Пишется «Иошуа», говорится «Яшуа» – как «Ярусалим», как «явреи». Галилею, сиречь губернию, выдавало аканье. Завидя паломников из Галилеи, обыкновенно на Пасху, жители Иудина града говорили: «Ясусики п’нааехали с губернии»

— Я-а-а-шка! – Мэрим в последний раз вгляделась во тьму, после чего со знакомым грохотом заложила засов. Дом заперт до рассвета – от грабителей, от бесов. «Слава Богу, что не от змей и скорпионов, как в горах Иудейских», – и она трижды прошептала:

— Благословен Ты, Господи, Боже наш, Царю мира... – дальше она не знала и произносила это троекратно. Она совсем не знала еврейского. Яшка – тот знал, лучше их всех. Поэтому Куба и злился. Взрослый мужчина, а ребенок больше евонова знает. Реб Ёсл говорит, что подзабыл с годами, но ясно, что никогда и не знал, иначе б не забыл.

Она легла, закрыла глаза и стала ждать. Наконец-то! Скребущий звук с наружной стороны скоро сменился шумом и возней на крыше. «Как всегда немытый спать пошел. Ничего, скоро начнутся дожди. Ладно, главное, что он дома».

Облегченно вздохнула, повернулась на другой, счастливый бок и заснула. Ей снилось, что Яшка маленький еще, а крыша – его кроватка, чуть покатая, чтоб зимой вода стекала. А чтоб Яшка не скатился, по краю загородка. Юдька хочет ее спилить. «Он уже большой, ему не нужно». – «Да ты что! Сам ты большой». Но Юдька смеется:

 

Идише мамэ

Писается самэ...

 

— пока загородка не грянулась оземь, отчего она проснулась.

Это реб Ёсл отодвинул запор. Он раньше всех встает – она позже всех ложится. Поэтому запирает она, отпирает он. Женское помещение было очень маленьким, Мэрим – единственная женщина в доме.

Уже светло, уже реб Ёсл помолился, он человек богобоязненный. Но больше всех, кажется, он боится своего сына Якова – Кубы, который старше Мэрим. Она родила Яшку в четырнадцать, и ребята кричали хором – и Куба, и Юдька, и Шимик, и другой Яшка – Ёсий, младший из братьев: «Идише мамэ писается самэ, какается тоже, никуда негоже».

Яшка всегда спал отдельно, сперва с нею, потом в прихожей. Ей казалось, что маленьким он вообще не засыпал – эдакий яхи-встахи. Всё, уже вроде бы тихо – а стоит ей только повернуться: «Мати!»

Она рассказывала ему истории на сон грядущий, которые складывались в одно целое. Сама Мэрим не могла больше отличить быль от выдумки. Звездный песок запорошил глаза. Месяц в игольчатой радуге. По ночной пустыне шли верблюды, груженые царскими дарами, а звездочеты прорицали с башен: «Новый царь родился в Вифлееме...».

— Это не в том, в другом Вифлееме, да мам? В настоящем.

— Да, Яшенька, да, мир зол зайн <Мне воздатся (за тебя)>.

Галилейский Вифлеем, что располагался по соседству и в котором, по правде говоря, родился Яшка, — дыра вроде Ноцерета. Но в ее фантазиях он превращался в далекого иудейского тезку, куда они якобы ходили переписываться в царствование Ирода.

— Это не тот Ирод, который у нас сейчас, да, мам? А страшный-престрашный...

— Да, майн кинд. Сейчас Ирод хороший. Спи. А про того я тебе потом расскажу.

— Нет, сейчас, пожалуйста. А то я никогда больше не усну.

— Хорошо. Но это последняя история. И больше не проси. Обещаешь?

— Честное слово.

— Хорошо, рассказываю. Ты еще был у меня под сердцем, когда от самого Кесаря к царю Ироду прибыл гонец: «Хочу знать, – пишет Кесарь, – сколько в земле моей человек – мужей, жен?»

— И сколько человек детей – тоже, да, мати?

— Да, всех-всех. Каждый должен переписаться по месту рождения. А реб Ёсл из колена отца Божия, как я. Мы и оправились в иудейский Вифлеем, откуда все цари...

— Но не Ирод.

— Нет, не Ирод – только хорошие цари.

— Но и хороший Ирод – тоже нет.

— Нет. Только цари иудейские, а наш – галилейский Ирод.

— Да, он Царь Галилейский. Царь Иудейский – не он. Значит, пришли вы туда...

— Ну, пока искали, где регистрируются Иосифы, пока отстояли очередь, уже стемнело. Надо где-то заночевать. Мест в гостиницах нет. Хозяин нам сдал угол, с коровами, овцами – там ты и родился. Ангелы над тобой склонились и приняли тебя из сердца моего. Им на подмогу с небес спускались рати – еще и еще, охранять тебя от змей и скорпионов, их много в земле Иудиной. Ангелы, как привидения, от них свет неземной разлился...

— А пастухи? Ты про них не рассказала.

— Да, там на поле пастухи были, ночные сторожа. Увидали свет, ни на что не похожий. Перепугались до смерти. «Бежим!». А это Ангел в пути. «Мир вам и благословение, – говорит Ангел. – Радость какая. Новый царь родился, Спаситель вам всем. Пойдите в тот коровник, там младенец спит в ясельках, запеленатый». Когда ангелы улетели обратно на небо, пастухи решили: «Надо пойти посмотреть». Погнали они свое стадо по улице, на которую Ангел указал, и там в хлеву видят: мы втроем, я с тобою и твой отец...

— Но ненастоящий.

— Нет, ненастоящий. Настоящий, ты знаешь Кто.

— Да, знаю. Ну, дальше.

— А пастухи вернулись и рассказали другим пастухам, те – третьим. Пошла молва: родился Царь Иудейский, долгожданный, и ангелов тьма-тьмущая, светло как днем. Дошло то до Ирода. «Как, Царь Иудейский? – закричал он. – Я – Царь Иудейский». Испугался и приказал всех младенцев вифлеемских, которых кормят грудью их матери, мечами зарубить.

— Только мальчиков...

— Только. Солдаты Ирода, как звери, врывались в дома, грудных детей убивали. Я тебя сеном прикрыла. Они врываются: «Ты, дед, кто таков?» – спрашивают реб Ёсла. – «Из Ноцерета галилейского». – «Сами слышим, что галилейского». – «Пришел переписаться». – «А тут чего прячетесь?» – «Мы не прячемся. В гостиницах мест нет. Вот дочка и надоумила: пойдем, по домам поспрашиваем. Может, пустит кто старого человека. Лучше, чем на ветру под открытым небом спать». – «А она тебе дочка?» – «А кто еще? Не по силам из Галилеи одному идти, без провожатого. Жена, благословенной памяти, умерла, сыновей Бог не дал». А я ни жива, ни мертва, молю Боженьку, чтоб ты, Яшенька, не заплакал. Благословен Ты, Господи, Боже наш, Царю мира, благословен Ты, Господи, Боже наш, Царю мира, благословен Ты, Господи, Боже наш, Царю мира... Но ты тихонечко лежал, Ангел губки тебе держал. Так и ушли они. А теперь – спать.

— Нет, еще одну историю. Расскажи, как ты родилась – сначала ходить не могла, думали: так и будешь ползать, как змееныш в пыли. А ты вдруг по ступенькам дома молитвы взбежала, не оборачиваясь.

— В следующий раз.

— Ну, мати... ну, только одну, совсем коротенькую...

— Нет. Ты обещал, что после этой будешь спать.

— Я не говорил: «да». Я сказал: «честное слово». А честное слово врать готово. Поэтому никогда не клянись. И пусть твое «да» будет «да», а «нет» – «нет». Ну, пожалуйста, вот такусенькую, с капелюшечку моей крови.

Тот еще мальчик.

 

2

 

Время, когда он не давал спать, и само уже золотой сон: «Мати, а расскажи, как...». Теперь не давал уснуть страх за него. По целым дням где-то носится некормленый. «Женщина, – взял за правило так ее называть, сперва в шутку, потом вошло в привычку, – женщина, Господь позаботится, чтобы птичкам небесным было что поклевати».

В школе жаловались, что Яшка не моет рук перед едой. «Лучше, — говорит, — есть грязными руками, чем питаться грязными мыслями». А еще изводит меламеда (учителя) каверзными вопросами.

— Мори´!

— Чего тебе, Яшуа?

— Не рассеет ли Мори´ мрак моего неразумения?

— И чего же ты не разумеешь — чего?

— Некто взял в жены племянницу свою, доводясь ей деверем.

 «Опять двадцать пять», — думает учитель.

— А сказано: наготы дочери сестры твоей не открывай, ибо это нагота сестры твоей. И наготы жены брата твоего не открывай, ибо это нагота брата твоего. Где слова осуждения?

От учителя требовалось не больше и не меньше как осудить правителя Галилеи, «хорошего Ирода».

Учитель парировал жестоко:

— А там еще сказано, что сын бляди и до десятого поколения не войдет в собрание сынов израилевых. Да или нет?

— Да. Мори´ не сказал, кто из нас бен зонá, – глядя своими ясными наглыми глазами, Яшка переходил на еврейский, который знал не хуже арамейского, одному Богу известно откуда, и уж точно своими познаниями превосходил учителя. – Ми ху бен зона?

— «Кто, кто», на кого указал Майсей-рабейну — вот кто. А ты в кого пальцем тычешь, Яшуа бен... — меламед многозначительно помолчал, пожевал как бы в сомнении, — ...бен Ясеф? И не вздумай отвечать! Сперва выйди и хорошенько подумай.

Яшкины успехи из целебного масла превращались в кипящее: с такой воинственностью страшно быть первым учеником.

Рождение Яшуа – тема щекотливая, принимая во внимание годы реб Ёсла, неоперившуюся юность Мэрим и злые языки. Грех, не будучи искуплен подобающим наказанием, пятнал каждого из братьев: Якова – Кубу, который без пяти минут старший в доме; «дохлого» Яхуду – Юдьку, не вышедшего ростом, перемножавшего в уме любые числа, как настоящий грек; Симеона-заику – Шимика, заикавшегося с тех пор, как повстречал медведя на пути из Кфар Каны домой; рыжего Ёсия – еще одного Яшку в доме, который учился из рук вон плохо, зато мог на глиняной табличке, вместо цифири и письмен, изобразить медведя, как будто сам его повстречал.

Но реб Ёсл признал дитя, рожденное Мэрим. И попробовал бы кто-нибудь из них – или при них – усомниться в его отцовстве. По Закону ложное обвинение в грехе равносильно его содеянью. Поэтому ложное обвинение в прелюбодействе приравнивается к прелюбодейству, ибо не только око за око и зуб за зуб, но и грех за грех. Обидно быть побитым камнями «за грех лишь мысленный».

Насмешливое прозвище «Ёсл-обручник» все же закрепилось за дряхлым супругом четырнадцатилетней девочки, которую добрый человек не ославил «неверницей», а жалеючи, хотел потихоньку спровадить к тете Лизе, ее тетке, в гостях у которой с нею и приключилась эта беда. Но в конце концов передумал: жена нужна в доме. Сказал же Господь: не добро быти человеку единому. И сон приснился, что оставляет ее у себя. Яшка звал Ёсла-обручника «тату», и этой щекотливой темы уже никто не смел коснуться.

Мэрим не ходила до трех лет – «змеенышем влачилась во прахе» – поздно начала говорить, ни у кого не было сомнений, что она до срока вернется в лоно Авраамово. Ее родители были бедняки с завидной родословной. Они жили подаянием, чем умножали чужое благочестие. За это им воздалось: молитвами тети Лизочки, сестры матери, удалось пристроить Мэрим в синагогальный приют для девочек из таких же честных семейств, как ее. Там учились женскому уму-разуму, для чего было довольно и одной строки молитвы, а в остальном с утра до вечера упражнялись в трудолюбии. Но ткать из пурпурной пряжи половозрелому девству в тех стенах уже было возбранно, эта ткань уже ткалась в доме мужа, которому девочка обручалась – как Мэрим реб Ёслу.

— Мати, а расскажи, как Ангел весть тебе принес, – приставал когда-то Яшка, готовый в тысячный раз слушать одно и то же, только бы не спать.

— Тку я пурпурный покров и вижу: золотая игла проткнула комнату. На острие иглы Ангел. «Мирэлэ, – говорит, – радуйся». А я не Мирэлэ. У нас так одну девочку звали – меня никогда. Я думала, он меня за нее принял. Смутилась и говорю: «Мирэлэ это не я, это недоразумение». А он: «Нет, ты. Царь Небес к тебе меня послал, потому что ты обрела прелесть в Его очах». – «Но как же, – говорю я ему, – я замужем, мой муж хоть и старенький старичок, но все равно разве так можно?» – «От Духа Святого можно. Он снизойдет на тебя, и понесешь дитя под сердцем, которого назовешь Яшуа. Твой Яшуа будет вылитый Отец, а когда вырастет большой, то займет трон царя Давида. Царь Давид ему тоже отец – по материнской линии. Поздравляю, Мирэлэ, с Царем Иудейским, царству которого не будет конца. И помни, у Всевышнего слово с делом не расходится. Твоя тетка страдала бесплодием, а теперь с Божьей помощью на шестом месяце». – «Хорошо, – говорю, – я согласна. Как скажешь». Но для этого, оказывается, надо было пойти в Хеврон иудейский. Муж тети Лизы, человек великой праведности, служил дежурным коэном <Коэны (Аарониды) — священнический род.> при хевронской пещере. Вот тогда и снизошел на меня Святой Дух.

Известие, пришедшее из Кфар Яты, что тетка Мэрим ждет ребенка, пронзило реб Ёсла до глубины сердца. Выходит, можно и в наши лета? Под впечатлением этой новости он поспешил отослать туда Мэрим со словами: «Ступай, поживи вблизи благочестивых, переймешь у них благодати, а через тебя и нам передастся».

В область Иудину из Галилеи всегда большое движение по части людей и скота. Тогда еще можно было через Самарию. С зеленого севера на каменистый юг поступал тук жизни, непрерывно сжигавшийся, дабы дух его, воспаряя над жертвенником, свидетельствовал о нашем подобии Господу. За Иерусалимом, куда устремлялась эта полноводная река, текущая молоком и медом, хлебом и маслом, рыбой и мясом, отдельные ручейки еще журчали в направлении Вифлеема, Хеврона, достигали Идумеи, где народились Ироды. Там все уходило в песок.

В Хевроне Мэрим разузнала про Захарию – дядю Захара, мужа тети Лизы. Потомок иереев, приносивших всесожжения Господу еще в Давидовы времена, он потерял голос, и его подменял другой. «Ты найдешь его в Кфар Яте, женщина. Это в полутора часах ходьбы отсюда. А твоя тетя действительно отяжелела, Господь сотворил им чудо», – старый левит окинул Мэрим взглядом с ног до головы и, не найдя ничего предосудительного, досадливо отвернулся.

Тогда же она впервые увидала, как побивают камнями. В Галилее «языческой», где в Законе не тверды, можно жизнь прожить и такого не увидишь. Не означает, конечно, что в городах Давидовых это случалось с частотою закатов. Людям пришлым вообще везет на впечатления, которыми сами местные не избалованы, вопреки устоявшемуся мнению об «их нравах». Что, Санедрин <Синедрион.> так уж скор на расправу и кровожаден как думают? Но довольно путешественнику один раз подгадать с публичной казнью, чтобы увериться в этом навсегда.

Позади пещеры, упокоившей патриархов, собралась возбужденная толпа. Мэрим, сдвинув брови, прилежно наблюдала за всем и ко всему прислушивалась.

— Соседушка застукал. Смотрит, она идет куда-то не туда, а потом туда же этот необрезанный.

— Про них Закон не писан. Санедрин его не может судить. Только Квириний.

— Квириний – судить? Смеетесь. У гоев это почетно – с чужой женой спутаться. Прелюбодеи – краса и гордость нации. Хвалятся этим друг перед другом и расписывают в своих романах. У них же нет священных книг, только про это.

— К счастью, есть два свидетеля. Сосед-то не промах, сразу за мужем побежал.

Муж чем-то напомнил Мэрим реб Ёсла. Ясно чем: неверница одних с нею лет, руки связаны. А сосед похож на Кубу, только седого. Муж явно боится того, что должен сделать. Представила себе, как сосед подбадривает: «Я столкну, я. Ты только притворишься».

А если б это были реб Ёсл и она? Мэрим жуть как испугалась. Гора вставала уступами. Ее влачат на каменный уступ высотою в семь-восемь локтей, и Куба, второй свидетель, говорит реб Ёслу: «Ты только притворишься, а толкну я... я». Она зажмурилась. А когда снова открыла глаза, толпа у подножья уже забрасывала камнями погибшую. Или еще дышавшую? Отсюда трудно было разглядеть, женщины рядом тщетно привставали на цыпочки.

3

 

Этот будет Иоанном.

 «Прайс»

 

После цветущей Галилеи, после Галилеи, весною устланной плащом, какой был на Иосифе Прекрасном, весна в иудейских горах – угрюмая, холодная. Нечему пробуждаться к жизни. А росы выпадало за ночь с палец, чтобы «из камней сих воздвигнуть детей Аврааму». Преуспел в этом Господь, доказал, что ему все нипочем.

В Ноцерете на крыше после обеда больше не поспишь – такое солнце. Даже тем, у кого там возведен шалаш, нет спасения от полуденного припека. А в Кфар Яте без навеса прохлаждались на обнесенных оградой крышах – эти ограды строжайше предписаны Санедрином во избежание несчастных случаев.

Когда Мэрим приблизилась к дому, который ей указали, Захария спал сном праведника. Внизу, на ложе, приготовленном во дворике позади дома, почивала его жена.

— А я тебя тут же узнала, копия отца, – сказала она, открывая глаза, у беременных «сон внимательный». – Ох... – замерла, прислушиваясь, – мой хулиган встречает твоего с царскими почестями.

— Какого моего, теть Лиз? Я мужем своим не познана.

— Будешь. Бог милостив. Смотри на меня: не могла, не могла – и смогла.

От тети Лизы Мэрим узнала, как это было. Удивительно! Вот так же прилегла, уже глаза слипались. Вдруг Ангел предстал ей в сиянье дня и посулил роды. Ну, она еще не так стара, как Сарра, <По преданию Сарра родила Исаака в девяносто лет.> еще ткет свой пурпур, но все равно: смех и грех. Ангел свое: «Родишь, Лисавета», – и научил ее как. Дядя Захар даже рассердился, когда она ему все пересказала. «Коль раньше не могла, куда теперь?» А она: «Давай попробуем Ангела послушаться, ты неправильно все делал». – «Еще чего, яйца курицу учат, как нестись». – «А вот Ангел говорит, ты неправильно все делал». – «Я делаю, как учил рабби Элеазар бен Азария, а не как скотина со скотиной». – «А ты сделай один раз, как Ангел сказал, подыши мне в затылок». И уломала. «Ну ладно, один раз по-вашему». Наступает положенное время месяца – ничего. «Может, задержка, думаю, не скажу, подожду. Еще один месяц – нет как нет, и все признаки беременности».

— Представляешь, пять месяцев скрывала, пока уже невозможно стало. Когда Захария мой услыхал, он от потрясения лишился дара речи и слова не может вымолвить. Боимся, что Бог поразил его немотою за маловерие.

Мэрим молчала. Потом, опустив глаза, сказала:

— Ко мне ведь тоже Ангел прилетал – в положенные дни. Я объясняю, что муж мой старичок старенький. А он на это, что я забеременею Святым Духом. Я поверила.

— Верь, Мири. Раз сказал, так и будет. Ой... шалун мой опять ликует... Ей-Богу, царя родишь над народами – такое ликованье. А вот и дядя Захар. Захи, посмотри. Узнаешь? Вылитый Яким.

Захария часто дышал и плохо соображал со сна, в который провалился после обеда. Первым делом он покрыл лысину пучком крашеной шерсти, поцеловав его прежде.

— Мэрим, Анечкина с Якимом дочка... ну, вспомнил?

Он кивал машинально, выпуская из кальсон выцветшие от многолетней носки цицис. Вдруг мутноватые глаза его обрели осмысленность, он наклонил голову, смиренно улыбаясь сомкнутыми губами, которых коснулся ладонью в знак своего недуга.

— Ну, вспомнил? Мэрим поживет у нас. Господь прислал нам дорогую гостью.

— Реб Ёсл прислал меня, – поспешила сказать Мэрим, чтоб дядя Захар не подумал чего. – Он как услышал, что у вас в семье долгожданное пополнение намечается, так сразу и сказал мне: «Ступай, Мэрим, в Хеврон, столицу Давидову. Сыщи там своих родственников, которым воздалось по благочестию их. Служи им, помогай по дому и в саду, и в поле, чтоб тетя твоя ни в чем не знала недостатка. Потому что Божиим изволением у такой почтенной женщины не рóдится абы кто. Это будет великий герой или новый Илия. Глядишь, от их благочестия уделится малая толика и семейству бедного плотника из Ноцерета. Ничего, что я старичок старенький, сам немощен плотью. Господь-то Бог мой всемогущ и мышцею своей крепок. Он, который знает, как рожают дикие козы на скалах, и роды у ланей принимает и может расчислить месяцы беременности их, Он что ли не может дунуть на тебя ветром и опылить?» Вот я и пришла в ваш святой дом – молить Господа о том же, чего по великой милости своей Он сподобил вас, мужа и жену праведных.

— Смотри, как она красиво говорит.

— Я была первой рассказчицей среди сестер. Перед сном они всегда просили меня что-нибудь рассказать, говорили, что заснуть без этого не могут. А как начинала рассказывать, и подавно не хотели спать, до утра готовы были слушать.

— Это мы посодействовали с приютом в Сепфорисе. Ты еще говорил: не место красит человека, а человек место. А выходит, там было не так уж и плохо. И в мужья ей подыскали приличного человека... Ты, должно быть, устала, такую даль шла. Ноги разбила? Попарь на ночь.

— Спасибо, тетя Лиза. Я легонькая, как дикая козочка.

Мэрим прожила в Кфар Яте три месяца, воротясь в Ноцерет еще до рождения двоюродного братца – самую малость не дождалась. Почему? Да потому. И тетя Лиза к ней как-то переменилась. Всё потому же. То говорила с ней без умолку, показывала на сточный желобок, выходивший из-под двери на улицу: «Кораблики будет пускать», – на что Мэрим возражала: «Кто с помощью Ангела беременная, та родит не адмирала, – и будущая мать обмирала. – А вода ему, чтоб кропить во спасение души». – «А что как девочка?» – «Нет, теть Лиз, когда девочка – живот шаром, – Мэрим надула щеки, как могла, тетя Лиза даже по-девичьи прыснула. – А у тебя он дынькой остроносенькой».

Больше тетя Лиза ни о чем не спрашивает. Онемела, как дядя Захар. Да и он глаза отводит.

Еще исцелится Захария. И к дежурствам вернется при жертвеннике, где его покамест подменяли. Хотя младенца, рожденного Лисаветой, своими устами наречь не сумел, письменно подтвердил: да, пусть будет Иоанном, раз жене хочется. Все удивились: что за имя для ребенка? Не было у них в роду Иоаннов. Почему она не пожелала назвать сына по отцу – Захарией, как они и собирались? <Выбор имени новорожденного обыкновенно принадлежал матери. Впрочем, у ааронидов первенцу давалось имя деда.>

Вскоре Мэрим уже будет раздумчиво обхватывать живот, воззрившись на небеса исполненным благодати взглядом.

Мэрим ушла чуть свет, никто ее не удерживал. Переступая порог, погладила косяк. По нему была вырезана надпись, часто встречающаяся на дверных косяках в Иудее:

 

Кто воздвигнул горы, выси,

Кто мальчишкам дал пиписи,

Кто девчат располовинил,

Этот дом хранит отныне <Перевод В.Брайнина-Пассека.>.

 

Она уже знала, что лоно ее благословляемо плодом. В первую же ночь в Кфар Яте на нее снизошел Святой Дух. Была кромешная тьма. Помня со слов тети Лизы о наставлениях Ангела, она приготовилась перенять чужой опыт, но Святой Дух этого не поощрил.

Когда Мэрим шла по Галилее обратно, то земля, три месяца назад еще цветущая, была уже желтой, выгоревшей. Созрели посевы, отяжелели грозди винограда на почерневшей подсохшей лозе – не за горами праздник урожая.

 

4

 

Он стал «мотать уроки». Может, учителям так спокойней, но Мэрим себе места не находит. А у него на все один ответ: «Женщина, доверься Отцу и не испытывай судьбу своими страхами». – «А меня пытать — это пожалуйста!» – кричала она – не ему, в сердце своем, которому не прикажешь, в котором можно все, даже прелюбодействовать. Кто не прелюбодействовал в сердце своем – лишь те, чья стойкость не подвергалась испытаниям. Чего стоят стены, не знавшие нашествий?

 «Мати, – спрашивал он, когда еще не огрубел душою, – скажи, ответь: если б не боголюбие реб Ёсла, тебя бы тоже раздавили камнями, как ту жену у подножья Маахпелы? Опиши еще раз, как было с ней и как ты вообразила себе, что она – это ты. Я тоже себе это воображу, чтоб...» – и не договорил.

Как не дрожать за него, когда фантазия не имеет границ. Видишь добренькое, а тень с клыками.

Песах провели в Иерусалиме. Со всей Галилеи на праздники шли в Иерусалим: из мятежного Сепфориса, чьи слезки отлились Квинтилию Вару в Тевтобургском лесу, из рыбачьего Капернаума, из Ноцерета. Шли тивериадцы, обживавшие свои новостройки — новый город в честь нового Кесаря, чье расположение тетрарх стремился снискать. Подданные Ирода Антипы морщились: трусливое ничтожество. Отец-изверг хоть себя увековечивал, а этот кого — Тиберия?

Ирод Великий, Царь Иудейский, любил повторять: пусть ненавидят, лишь бы не презирали. А его сына презирали — и оттого ненавидели. Нельзя безнаказанно презирать своего господина («травить анекдоты»): не замечаешь, как начинаешь презирать себя.

Все на Пасху! Когда идешь в общем порыве, сбиться с пути невозможно. Идешь куда все. И «вот уж в степи голубой, город встает золотой» – хоть и не голубая и не степь, песнь эту любили. Яшуа тоже – пел вместе со всеми, жадно вглядывясь в даль. С каждым куплетом пенье становилось самозабвенней: «Много в том городе жен, золотом весь он мощен». Разрешалось все взрывом восторга, с расстановкою, оседая: «Ско-о-ро в нем ся-адешь ца-рем».

Яшка, поющий о женах, как люб он ей был в этот миг! Мэрим вела осла, реб Ёсл сидел боком, сгорбленный, опоясав чресла куском овчины поверх шерстяного плаща.

Ребята приставали то к одной, то к другой группе паломников – интересно же о чем говорят. О чем бы ни говорили, нет-нет да и припомнят, что раньше шли через Шхем. Больше не пойдешь через Самарию, как при Ироде.

Разговор сразу сбивался на политику. Четвертовластника называли не иначе как Четверть Ирода.

— Да бес с ним. По-любому лучше Ирода Великого. Вот по ком не соскучились.

— Иродиан в Галилее найти трудней, чем наловить рыбы в Мертвом море. Это Иудея соскучилась.

— И чем этот едомит им приглянулся? Чтó Иродово нечестие, чтó римские орлы.

— А четырнадцать тысяч вифлеемских младенцев? Да Ирод в сто раз хуже.

— А послушать, так у нас было великое царство, повсюду шло строительство, казны не жалели.

— Казны... сына родного не пожалел!

— Это в правилах всех великих царей. Давид что, пожалел? Кто, снявши голову, плакал по волосам: «Авесаломе, Авесаломе...» <У царевича Авессалома (Авшалома) были необычайной длины волосы. После неудачной попытки свергнуть своего отца, царя Давида, он пытался спастись бегством. В Библии говорится: «Он был на муле. Когда мул с ним вбежал под ветви большого дуба, то Авессалом запутался волосами своими в ветвях дуба и повис между небом и землею, а мул, бывший под ним, убежал». Авессалом был убит вопреки приказу царя Давида «сберечь ему отрока Авессалома». Чадолюбивый Давид оплакивал смерть умышлявшего против него сына>.

— Ну, положим, Ирод по Антипатру не плакал.

— Сказал же Кесарь: лучше быть свиньей Ирода, чем его сыном.

— По крайней мере, безопасней – сыновья-то кошерные.

— Что ни говори, а Кесарь Ирода уважал. Иудея перешла под римский мандат только после его смерти

— А помер-то как: заживо лопнул.

— Маленькие ироды тогда перегрызлись, вот и остались с носом.

Две излюбленные темы: от какой болезни умер Ирод и как Четверть Ирода отбил у брата жену, которая была дочерью их сестры. Все понимают, почему Иродиада ушла от Филиппа Ирода к Ироду Антипе:

— Надеется стать Царицей Иудейской.

— А пока что у нее подрастает дочь, с которой отчим играет в доктора.

Мэрим поминутно спохватывается: где Яшуа? И успокаивается, увидя его. Что он там слушает?

— ...В бешеном отчаянии, вероятно, чтобы одну сильную боль отвлечь другою, приказал казнить своего старшего сына. На одре своего нестерпимого недуга, распухнув от болезни и сжигаемый жаждой, покрытый язвами на теле и внутренно палимый медленным огнем, пожираемый заживо могильным тленом, точимый червями, жалкий старик лежал в диком неистовстве, ожидая последнего часа.

Яшуа слушал внимательно. Красноречивый рассказчик с козьей бороденкой часто и мучительно кашлял в рукав и, похоже, описанием Иродовых мук пытался заговорить собственное кровохарканье.

Паломники из Галилеи наводняли деревушки по ту сторону Кедрона. Ночевали среди оливковых плантаций, а дни проводили на Храмовой горе, куда попадали через Овечьи ворота, минуя Бет-Хисду, что по-арамейски значит Дом Жалости. Этот Дом был искусственный водоем, «бреха». Пять крытых его галерей до отказа заполнили паралитики с потухшим взглядом, исходящие пеной припадочные, изъеденные зловонными язвами гноекровные. У иных рука или нога не толще хворостины, другие раздуты наподобие бурдюка. К этому прибавить без числа слепцов, глухонемых, трясунов. Живая кунсткамера, вызывавшая вместо жалости только отвращение.

Время от времени Ангел баламутил стоячую воду ударом крыла – кто тотчас в нее погрузится, будет исцелен от любой болезни. Но кратковременное возмущение это случалось так редко, что ни один из чаявших движения воды не поспевал за Ангелом, даже кто был с краю.

— Ну, где Яшка, опять его ждем, – Яхуда, недовольным голосом. Кто росточком с цыпленка, тот всегда петушится. А Мэрим уже испуганно ищет глазами. Видит: Яшка стоит, склонив голову, сосредоточенный. Какой-то человек простерт навзничь, глаза закрыты, клинышек бородки нацелен в небеса.

Мэрим вспомнила: тот, кто плевался кровью в рукав, расписывал агонию Ирода.

— Узнал? – спросила у Юдьки.

— Morior, — прошептал умирающий свистящим шепотом. Готовясь неведомо куда, он уже перешел на неведомо какое наречие.

— Еврей должен прочитать «Шма Исроэл», <«Слушай, Израиль» («Слушай, Израиль, Господь Бог наш есть Господь единый»).> – сказал Яхуда и отвернулся, как от собаки.

Как ни брезговали римские чиновники всем, что имело отношение к здешним нравам: обрядам, пище, Храму, тупому упрямству – куда больше им претил тип «нового эллина», носившего римское платье, посылавшего своих детей в риторские школы и гимнасии. «Сик тххханзит», – дразнили их римляне. – «Картавая латынь». Но те только упорней держались своего «эллинства», даже перед лицом смерти.

— А прикоснулся бы к моей одежде, поправился бы, – сказал Яшка.

— Яшуа Га-Нави, солнышко останови <Иошуа Га-Нави — Иошуа Пророк. По преданию Иисус Навин (Иошуа бин Нун) остановил солнце, чтобы дать израильтянам время для окончательного разгрома противостоявших им ханаанских царей.> .

Но он не обращал на Юдьку внимания.

— А ты бросься с крыши Храма, ангелы тебя понесут, если ты Машиах, – не унимался Яхуда. И то слово: связался черт с младенцем.

— Любовь, здоровье и Господа не испытывают, – отвечал Яшуа. – Не рубят сук, на котором сидят по милости Всевышнего, дабы не преткнуться о камень.

«Крылатый талэс, вот что тебе надо, — подумала Мэрим, — дабы не преткнулся о камень». Вспомнила, с какой доверчивостью он слушал и слушал – и не мог наслушаться ее рассказов: «Мати, еще». Тогда он звал ее «мати», а не как какой-нибудь оборванный левит, ходящий из дома в дом с протянутой рукой, — уничижительно: «жéно».

Иконописный лик Мэрим сам собой начинал мироточить. Раз она посетовала, что глаза у нее на мокром месте. А он отвечает: «Древние говорили: девичьи слезы – вода. Я же говорю: миро. Жены своими слезами ноги будут омывать Сыну Божьему, а волосами отирать». — «Яшенька, я тебе сошью огромные воскрылья. Если что, они взамен ангелов подхватят тебя. Спрячешь их под талэсом, ладно?»

Накрыв праздничный стол («шулхан орэх»), Мэрим прилегла со всеми. Реб Ёсл проговаривал пасхальную повесть с детства затверженной бесцветной скороговоркой. Они возлежали, укрывшись большой попоной верблюжьей шерсти, такая при найме жилья давалась на семью: в нисане месяце в горах холодно по ночам.

Мэрим смотрела на Яшуа под убаюкивающее бормотанье :

— Благословен Ты, Господи, Боже наш, Царю мира, отделивший святое от будничного, свет от тьмы, субботу от других дней недели, Израиль от других народов...

— Н-ну ч-что же ты-ы? – сказал Шимик, наливая в ее чашку. Она позабыла налить ему. В ночь свободных людей нет ни господ, ни слуг, все прислуживают друг другу, таков сейдер.

Младшему вопрошать, и Яшуа как младший за столом спрашивает:

— Чем отличается эта ночь от остальных? Почему взамен хлеба этой ночью мы едим мацу? Почему мы едим не сидя, а возлежим? – и еще много разных «почему».

«Почемучка мой золотой». После вина умиление разошлось по всему телу, до мизинчиков ног. А реб Ёсл бубнил и бубнил:

— Четыре сына: один умный, один нечестивый, один наивный, один неспособный задать вопрос.

Она видит, как Яхуда – даром что взрослый – лягнул Яшуа под попоной.

Реб Ёсл продолжает:

— Нечестивый, как он задает вопрос: «Что это за служба у вас?». «У вас», не у него. Его дело сторона. Этим он отрицает неукоснительность соблюдения Закона для себя лично. Притупи ему зубы своим ответом...

— Ты чего дерешься? – спросил Яшуа шепотом.

— Это тебе надо притупить зубы. Ты – нечестивец, против нас всех. Тебе повезло, что у тебя такой тата.

— Ты, Юдька, ревнуешь Отца ко мне. Я не против всех, я за всех – а ты только за себя. «Если не я за себя, то кто за меня» – вот как ты считаешь. Поэтому не учи меня жить.

Она все слышала: ребенок осадил взрослого. И так будет всегда: выбирая между Юдькой и им, люди пойдут за ним. С этой мыслью, уставшая со всех праздничных хлопот, Мэрим повернулась на бочок и проспала всю пасхальную повесть.

Проснулась, когда уже пели «Козлика», по-арамейски: «Хад гадья». Мэрим стала подпевать.

 

Отец мне козлика купил, две целых зузы заплатил.

 

Козлик, козлик.

 

Недолго жил козленок мой, загрыз его котище злой.

Отец мне сам его купил, две целых зузы заплатил.

 

Козлик, козлик.

 

Почуяв кровь, пес прибежал, котяру злого растерзал,

Который козлика задрал.

Отец мне сам его купил, две целых зузы заплатил.

 

Козлик, козлик.

 

Дубинка, не спросясь кто прав, свершила суд, пса наказав

За то, что на кота насел, который козлика заел.

Отец мне сам его купил, две целых зузы заплатил.

 

Козлик, козлик.

 

Огонь дотла дубинку сжег, свалившую собаку с ног:

Почто, пес, на кота насел, который козлика заел?

Отец мне сам его купил, две целых зузы заплатил.

 

Козлик, козлик.

 

Журча, ворча, ручей притек, залил водой наш огонек,

Тот самый, что дубинку сжег, свалившую ту псину с ног:

Почто, мол, на кота насел, который козлика заел?

Отец мне сам его купил, две целых зузы заплатил.

 

Козлик, козлик.

 

Пришел вол, выпил ручеек, гасивший яркий огонек,

Тот самый, что дубинку сжег, свалившую ту псину с ног:

Почто, мол, на кота, насел, который козлика заел?

Отец мне сам его купил, две целых зузы заплатил.

 

Козлик, козлик. 

 

Мясник ножом вола рассек, который выпил ручеек,

Гасивший яркий огонек, тот самый, что дубинку сжег,

Свалившую ту псину с ног: почто, мол, на кота насел,

Который козлика заел? Отец мне сам его купил,

Две целых зузы заплатил.

 

Козлик, козлик.

 

Подкралась смерть исподтишка, свела в могилу мясника,

Что на убой вола обрек, который выпил ручеек,

Гасивший яркий огонек, тот самый, что дубинку сжег,

Свалившую ту псину с ног: почто, мол, на кота насел,

Который козлика заел? Отец мне сам его купил,

Две целых зузы заплатил.

 

Козлик, козлик.

 

Отнимет Бог у смерти меч, спешившей мясника упечь,

Что на убой вола обрек, который выпил ручеек,

Гасивший яркий огонек, тот самый, что дубинку сжег,

Свалившую собаку с ног: почто, пес, на кота насел,

Который козлика заел? Отец мне сам его купил,

Две целых зузы заплатил.

 

Козлик, козлик.

 

5

 

Казалось бы только-только пришли, а уже назад. Клич: все по домам! Назад в Ноцерет, в Капернаум, в Бет-Сайду. Галилейская колония за Кедроном легка на подъем. Двенадцатого под вечер пришли, двадцать пятого с утра ушли.

— Дэр лэбн бар аёр — в будущем году снова, – прощались хозяева с постояльцами, которых знали не первый год.

— «Ебэжэ», как говорится, — и постояльцы шутливо стучали себя по «лобному месту»: галилейское дерево.

Тоскливо возвращаться из Иерусалима «в родные восвояси», в жизнь галилейскую. Не идут больше с пеньем, полные предвкушений. Понуро тащится Сепфорис – Ласточкино Гнездо, вчеращняя столица. Но и нынешней, Тивериаде, до стольного града далеко. Юлиада, Тивериада, Кесария – хоть горшком назови! Суть дела не в названии, а в местоположении. Юг Сирии привести в чувство еще никому не удавалось. Мало радости граничить с Трахонией. Как и править ею. Одного из сыновей Ирода, Филиппа II, явно обделили, то-то он из своего дворца носа не кажет.

Ноцерет, «дярёвня наша» идет-грядет сама собой, «переваливаючись», будням навстречу. Реб Ёсл сдал за эти дни. Куба скоро женится, придется надстраивать этаж. Глядишь, Яшка вообще перестанет бывать дома. Исчезнет на все четыре, как ветер в поле. Что же она будет делать? До сих пор она не беспокоилась о грядущем дне. При малом росте не заглядываешь далеко, нет других опасностей, кроме тех, что прилегают вплотную. Свои страхи ближе к телу. Что бы там ни говорил Куба, Яшенька ее утешает: «Живи сегодняшним днем, предоставь Кубе думать, что будет да как».

А Яков все пугал Яшку: «Что из тебя будет?». А что из него должно быть? Царь Иудейский – что еще?

— У тебя же нет профессии, чем ты будешь семью кормить? Ты должен овладеть ремеслом.

— Греки презирают ремесло.

— Мы не греки, за них все делают рабы, а мы сами себе рабы.

— «Мы не рабы, рабы не мы».

— Кого ты слушаешь? Их вот-вот пересажают. И ты кончишь темницей. Не посмотрят, что ты еще пацан. Это плохо кончится.

— Что – плохо? Что ты знаешь? Дано ли тебе знать, где исход горных потоков? А может, я пророк?

— Пророк из Галилеи? Он делает мне смешно. У тебя в голове такой же ветер, как у твоей мамочки. Я тебе добра желаю.

— Добра? Злейшие враги человеку домашние его.

Бет-Анья – первое селение по дороге на север. Где-то мелькал Яшкин таллит. Но две питы с яйцом и луком, которые она для него берегла, оставались нетронуты. Яшкин таллит, успокоительно маячивший в поле ее зрения, оказался тюком на спине осла, хозяин которого страшно развеселился:

— Что-то новенькое, до сих пор только гои превращались в ослов.

Когда тебе не до шуток, чужие шутки оставляют ссадины.

— Не видали мальчика в полосатенькой рубашечке? На голове шапочка, волосы, ну, такие... худенький, на меня похож... – она кидалась ко всем и, не дожидаясь ответа, бежала дальше.

— Может, он ушел с рыбарями из Капернаума?

Она побежала их догонять.

— Не видали Яшуа из Назарета? Худенький, рубашка в полосочку...

Добрый народ, рыбари ее пожалели, но что они могли ей сказать?

— Нет, женщина, поспрашáй кого другого. Может, кому другому он попался на крючок.

Яков нагнал ее.

— Успокойся. Когда ты его в последний раз видела?

Но она сама сделалась как рыба: рот разевала, а выговорить – слова не могла.

— Я не... знаю когда...

— Ангелов надо поспрашивать, – «посоветовал» Юдька, – что, Машиаха не встречали?

И схлопотал в глаз.

— Маленькая, маленькая, а лупит, как модифицированная катапульта «Вулкан-16», – сказал он, прикладывая к глазу сребреник.

— Ну, че-че-го б-боишься, ме-ме-медведи в го-горах не водя-дя-тся, – сказал Шимик, которого напугал медведь.

Яшка-Ёсий внес свою бесполезную лепту – от скудости своей. Он предложил запечатлеть лик Яшуа и всем показывать: может, кто узнает.

— У меня получится не хуже, чем у греков <Закон запрещает иудеям изображать человека.>.

— Что с Яшенькой? – спросил реб Ёсл, дремавший в тени ослика. – Куба, где мы?

— В Вифании, тату.

— Уже совсем близко до Иерусалима.

Через час они входили в Овечьи ворота. Знакомая картина: у Бет-Хисды теснились чающие движения воды.

— Разделимся, – сказал Куба, архистратиг этого малого воинства. – А то мы как самаряне ходим всей мишпухой. Ты, Шимик, спускаешься от Маханэ Левит до Эзрат Нашим (от Стана Священников до Женского Подворья). Яшка обходит азару снаружи (Храмовую площадь, обнесенную стеной).

— Как, всю?

— А ты что думал? – сказал Юдька. – Это тебе не дощечки мишками разрисовывать.

— Юдька, – продолжал Куба, – от ворот Никанора идет ему навстречу. А я осмотрю Улам и Кодеш (Залу и Святилище). Мэрим останется с ослом и татой. Встречаемся на этом же месте.

Реб Ёсл никак не мог взять в толк, из-за чего такой сыр-бор.

— Ах, Яшка... – понимающе кивал. Но быстро расплескав запас понимания, спешил пополнить его снова: – Что за шум, а драки нет?

— Тату, Яшеньку потеряли, – Мэрим давно уже перешла на «тату».

 «Больше я его никогда не увижу, – подумала она. – Нет сил терзаться неизвестностью. Где-то же он сейчас есть... Живой, полуживой, бездыханный... Какой уж есть... Какого ни есть вида... Ангелы, выньте мою душу, заверните в нее мои глаза и отнесите на то место. А тело отдайте дяде Захару, пусть возьмет свой жертвенный нож и рассечет этого маленького вола, который выпил ручеек... Козлик, козлик. Что-то же от него осталось, где-то же оно есть? Хоть мертвый. Хоть какой. Согласна потерять живого, но обрести мертвого. Хоть какого».

У Яхуды был антинюх на Яшку. Его гнало в противную сторону и одновременно тянуло лягнуть брата: копыту не прикажешь. Поэтому он отправился на поиски Яшки против своего желания и, разумеется, повстречал его. Яшка принимал участие в семинаре Симеона, мужа праведного, которому было предсказано Духом Святым, что не увидит смерти, доколе не увидит Машиаха. Это был клуб городских сумасшедших. Те собирались в воротах Никанора и под крики лотошников, торговавших выпечкой, толковали дни и ночи напролет Слово Божие – не хуже чем в школах рабби Тарфона или рабби Элиэзера бен Азарии, величайших в Торе.

Тут была также Анна-Пророчица, дочь Фанýилова, достигшая глубокой старости, проживши с мужем от девства своего семь лет, – которая не отходила от Храма, постом и молитвою служа Богу день и ночь. Не успел Яшуа рта открыть, она уже стала восклицать «осанна!» и «маран ата!», указывая на него всем прохожим как на Сына Божьего и Избавителя. Многие проходили мимо, но иные останавливались посмотреть.

Яшуа спросил Симеона, мужа праведного:

— Рабби! От любви к Отцу до любви к себе один шаг, а на обратный путь не хватит всей жизни. Научи, как отличить бесстрашие возгордившихся от бесстрашия боголюбивых?

Заплакал Симеон от радости, глядя на Яшуа, и сказал:

— Собрались двое или трое о Господе и спорили: сатана ли искушает бесстрашием, или то Ангел на конце иглы солнечной, чтоб укрепить сынов света в битве с сынами тьмы? И тут они видят детей и спрашивают одного из них, говоря: «Рассуди нас, Дитя Божье, понеже устами твоими глаголет истина. По немощи своей или от избытка сил служит человек Господу?» А младенец им говорит... – Симеон-праведник умолк на полуслове, утирая слезы.

— ...А младенец им говорит, – продолжил Яшуа, – если кто подставил и другую щеку ударившему его, чтó это? Если кто воздает добром за злое, чтó это? Если кто дает просящему у него взаймы, не ожидая получить свое назад, чтó это?

— Дурость, – не удержался Яхуда.

Яшуа не обратил головы в его сторону и говорил дальше:

 — Как бы ни служил человек Богу, по кротости ли своей или из жестокосердия, но если это по раздельности, то напрасно служение. Муж и жена по раздельности тоже неплоды. Моше рабейну – карающий меч Исхода, а был самым кротким из людей. Но исполняя Закон, не ведал, что творит. И за это Бог его прощал. С той поры говорится: прости им, Господи, ибо не ведают, что творят.

— Но ты-то ведаешь, что творишь, – перебил его Яхуда. – Врагов своих любишь, а ближних мучаешь. Мы из-за тебя вернулись... Машиах.

И решительно увел Яшуа, подталкивая его в спину.

— Ждите меня, – через плечо крикнул Яшка.

Никто не ожидал, что так быстро удастся отыскать иголку в стоге сена. Страсти поутихли не раньше, чем каждый в сердцах измыслил ему казнь египетскую по своему разумению. Мэрим, исторгнув из своих глаз амфоры драгоценной влаги, покрыла его поцелуями.

— Яшенька! Майн кинд! Что ты сделал с нами? Вот, тата и я с великой скорбью тебя искали.

— Зачем было вам меня искать? Или вы не знаете, что здесь – отчина моя?

— Ничего, Мири, наши внуки отомстят за нас нашим детям, – снисходительно пошутил Куба, но Мэрим не поняла его слов. – Интересно, что ты себе думал? – сказал Куба. – Что вот все уйдут, а ты останешься? Тебе уже тринадцатый год, мог бы быть и поумнее. А если б три дня искали?

— Скажите мне спасибо, – сказал Юдька. – Он всегда там, где я не хочу быть, но куда меня влечет неведомая сила.

К ночи нагнали тех, с кем уходили.

— Ну как, нашли свою заблудшую душу? И где он был?

Всем и каждому приходилось рассказывать, что нашли его, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего их. И все слушавшие его, дивились разуму и ответам его.

Мэрим было стыдно перед чужими. И неловко было это им показать. Сама же первая бросалась к незнакомым мужчинам, а вернув свое сокровище, неблагодарная, ни с кем не желала делиться своим счастьем.

— И шухеру же ты навел, парень, – сказал один из рыбаков, – мамка твоя тут соляным столбом бегала.

— Как тебя зовут? – спросил Яшуа рыбака. Спросил как ни в чем не бывало, как если б твердой поступью шел по зыбям – такое было у нее чувство.

— А на что тебе... ну, Семен... Семен, сын Ёнин.

— Мы еще встретимся с тобой, Петр.

 

6

 

Она многого не понимала, но спрашивала редко. Если обо всем, чего не поняла, спрашивать, тоже в два счета станешь «почемучкой моей золотой». Но сказано же, что «она сохраняла все слова сии в сердце своем». Сколько времени как вернулась, а слова эти не давали ей покоя. Вот и решилась спросить Кубу. Улучила момент, когда никто не слышал.

— А почему нашим детям наши внуки будут мстить? Помнишь, ты тогда сказал?

Нет! Куба не помнит, чтобы он ей что-то подобное говорил.

— Ты сказал, что Яшкин сын будет мстить своему отцу. Ужас какой. Лучше б у него детей не было.

— Я – тебе – это – сказал!? Да тебе приснилось.

— Нет, Куба, не приснилось. Я все сны свои помню. Ты мне это сказал, когда мы Яшеньку нашли: наши внуки отомстят за нас нашим детям.

— Это шутка такая... ну, ты даешь, матерь.

— В этой шутке, Куба, нет ничего смешного. У тебя даже своих детей нет, откуда ты про моих внуков знаешь?

Яков засиделся в женихах. Три года как надел своей нареченной невесте яшмовое колечко на указательный палец: «Через это кольцо будь посвящена мне по Закону Моисея и Израиля». Составили ксиву — свадебный договор, по-еврейски «ктуба» — и давай веселиться со всей улицей, праздновавшей Пурим. Было как раз пятнадцатое адара.

И вот только теперь свадьба. На Кубу уже пальцем показывали: хасéй, что ли (так в Галилее называли ессеев)? Он все боялся. А реб Ёсл боялся его – старенький старичок. Мэрим страдает: «Без второго этажа не обойтись, прости-прощай Яшенькина крыша».

Она ошибалась. Во-первых, Куба по примеру своего соименника и праотца Иакова жить будет у жены. Во-вторых, Яшка стал смирным: приходит вовремя, укладывается в доме. Даже в школе отметили: больше не задает вопросов, давиться ответом на которые – единственное, что оставалось учителю. Отошел от подрывной деятельности: если прежде участвовал в кружке по изучению революционного наследия Иуды Гавланита, то с наступлением совершеннолетия ни в чем таком не замечен. В его характеристике говорилось: «Был в повиновении у родителей. Преуспевал в премудрости и в возрасте и в любви у человеков». На языке учительской «преуспеть в возрасте» означало вытянуться, подрасти.

Невеста была из Кфар Каны, с каким-то приданым, старшая дочь в семье. Отец умер. Дядя, весельчак, не проходивший в дверь, был незаменимым чтецом «Мегилы» <Мегила — книга Эсфири (мегилат Эстер, свиток Эсфири), где рассказывается о чудесном спасении евреев, живших под властью царя Ахашвероша (Артаксеркса), о гибели умышлявшего против них злого визира Гамана, а так же о прекрасной царице Эсфири и дяде ее Мардохее (Мордехае). Читается в праздник Пурим.>. Одним духом выпаливал он имена повешенных сыновей Гамана — показывая, что они разом испустили дух. Этот же дядя — по отрадному совпадению его звали Мордке — отвечал за свадебное угощение. Так издревле заведено: угощает сторона невесты.

Говорят: «Дочь своего отца». Почему нельзя сказать о невесте: «Племянница своего дяди» — такая же громадина. «Подумай, Шимик, может, ты ее тогда повстречал, когда шел из Кфар Каны? – спросил Ёська-Яшка. – Только вспомни, и все заиканье назад уйдет».

«Успехами в возрасте» Яшуа обеспечил себе почетное место в свадебной процессии. Больше двух месяцев как ему уже тринадцать: на Хануку впервые вызвали к Торе. У Мэрим, взиравшей на это с хоров, как с небес, по щекам текли реки слез.

Они шли в Кфар Кану с пальмовыми ветками, на головах венки из белых цветов. Кубу ведут под руки – выглядит так, что он уже сдался и не вырывается. Их встречают незамужние подружки невесты с огнями. Прохожие расступаются, давая пройти, кто-то присоединяется.

Реб Ёсл уже не встает, Мэрим при нем. Накануне его доставили на праздничных носилках, увитых лентами – на них будут потом носить невесту.

Приготовления шли полным ходом: стряпали на всю неделю и на всю деревню. Реб Мордке умел погулять. Во чужом пиру бывал председателем, а тут вел собственную калькуляцию: столько-то бяшек, столько-то курей, повозки со свежей рыбой из Геносара, бадейки с медом, мешки орехов и сушеных плодов, мучные сласти, лоснившиеся от масла и плавашие в сиропе. Бесперебойно печется хлеб. Светло-красное саронское вино третьего года хранилось в прохладном месте, позади каменных микв. Но небеса неожиданно для этого времени года оказались скупы на дождь. За столько дней не пролилось ни единой капли, ни одна из шести малых микв не была заполнена водой. Невесте пришлось погружаться в общую микву при источнике, носившем название Кана Галилейская.

Мэрим размечталась. Сперва лелеяла мечту о Яшкиной свадьбе, какой не было у нее – другие женихи, другие нравы. Под фатой у его невесты распущенные волосы. Идут в венцах по улицам во главе большого шествия, сам тетрарх уступает дорогу: «Я каждый день ношу венец, но сегодня их день». Перед ними льют благовония и рассыпают сушеные зерна. Громко читается ксива, Яшенька скрепляет ее собственноручной подписью и передает невесте. Друзья жениха провожают их в занавешенные покои. И – что не укрылось от ее глаз: ему есть чем взрезать горлицу на брачных простынях.

Одна греза сменилась другой: из-под плотно занавешенной хупы выходят Куба с женой. И вдруг кончается вино. Того превосходного светло-красного вина из Лидды, которое так любили пить неразбавленным мудрецы Торы, хватило гостям лишь на первую чашу.

В мерцанье светильников Мэрим видит: на лицах пирующих выражение досады. Что значит! Они не поскупились на подарки! От неожиданности распорядитель пира, возлежавший во главе стола, даже сел. Он вне себя. На реб Мордке больно смотреть: олицетворенное отчаяние. «Как!? Как такое возможно? – говорит его взгляд. – Я же все рассчитал».

Куба со своей Фирой утонули во мраке навсегда. Их позор станет достоянием всей губернии. Слух о нем дойдет до дворца тетрарха.

— А я еще их пропускал, – скажет тот.

Когда подданные презирают своего правителя, правитель платит им той же монетой – отчеканена «в седьмой год Тетрарха Херодоса» из какого-то дряного металла... «Слышала? – спросит он Иродиаду – жену, племянницу и невестку в одном лице. – В Кане нашей галилейской на свадебном пиру вино кончилось. Анекдот. Войдет в аналы. А каково будет их детям? Хоть в Египет беги».

— Что за шум, а драки нет? – спрашивает реб Ёсл, но ему никто не отвечает.

Мэрим встает со своего места и подходит к Яшуа:

— Вина у них нет.

А он ей:

— Что нам с того, женщина? Мой час еще не пришел.

Но она знала, что сын не откажет матери, и сказала прислуге:

— Что скажет он, то сделайте.

Тогда Яшуа сказал шабатним гоям:

— Видите шесть каменных водоносов, стоящих по обычаю очищения иудейского? Каждый вмещает по две или три меры. Наполните их водой из тех крытых бочек, что рядом.

Когда каждую микву наполнили до верху, он сказал:

— Теперь почерпните и несите к распорядителю пира.

И понесли. Отведав воды, сделавшейся вином – а распорядитель не знал, откуда это вино, знали только слуги, почерпáвшие воду, – он подзывает Кубу и говорит:

— Всякий человек подает сперва хорошее вино, а когда напьются, то похуже. А ты хорошее сберег на потом.

Этим Яшуа положил начало славе своей. Все знавшие его ахнут: «Так это правда — все, что он о себе говорил? – и станут искать у нее заступничества перед ним. – А мы не верили, прости нас, Господи».

Она верила, она! Верила, что свершится это чудо. Впереди была целая ночь, глухая как тетерев, на то, чтобы вино из амфор, кроме двух-трех ближайших, силою ее веры перешло в бочки для дождевой воды, который день уже пустовавшие и накрытые дощатыми крышками. Свадебный пир начнется завтра с наступлением темноты, когда все кошки черны, а воды чермны. (Что «воды непрозрачны и превратились в кровь», Фараон и египтяне увидели только с рассветом.)

И так далеко она зашла в своих несбыточных мечтах, что сбыться им было легче, чем не сбыться.

— Господи, – скажет она посреди великого конфуза, – вели виночерпиям перелить всю воду из бочек в микву, чтобы там она сделалась вином. Верю, что ты можешь это.

— Да, могу, коли вера твоя столь крепка. Вера творит чудеса, не я. Имей кто веры с горчичное зерно и скажи: «Вино, перейди оттуда сюда», – оно перейдет.

 

7

 

Пир на всю деревню длился всю неделю. Начавшийся в ночь на четвертый день недели он по обычаю празднования иудейского завершился на исходе третьего ее дня (первый день недели – воскресенье). Уже сбились со счета, сколько раз молодые скрывались за пологом хупы. Когда гостям казалось, что это происходит не с тою частотой, как хотелось бы им – в смысле гостям – тогда неслись крики «горько!». И чета молодоженов покорно удалялась в свой импровизированный брачный чертог. Каждый раз после этого молодую носили, высоко подняв носилки, убранные белыми и голубыми лентами – цвет обетования: «Умножу тебя, как песок морской» – танцуя перед нею и восхваляя ее достоинства.

Ригористическая партия рабби Шамая учила быть правдивым – упоминать только действительные достоинства невесты, умалчивая о прочем: в такой день ложь тем более недопустима. Либералы из школы рабби Гиллеля, наоборот, призывали не жалеть бело-голубой краски: в такой день всем должно быть приятно. Гиллелит и кривую на один глаз превозносил как «симпатичную красавицу», шамаит же восклицал: «Не красится, не румянится, не пудрится!» и лишь изредка оговаривался: «Но прекрасна, как лилия долин».

Все было «выпито и съето». Уф!.. Расходились по домам с желанием тихо умереть. Якобы кому-то это удавалось – объесться не на живот, а на смерть.

Куба не пожелал отпускать тату домой – тот был совсем плох. И ничей суд не осудил бы Кубу, никто бы не сказал: ну, конечно, стоит на страже своего первородства. Последнее принадлежало ему законно, в отличие от его соименника и пращура, маменькиного сынка Иакова, который с помощью своей маменьки похитил первородство у старшего брата Исава, опоив его чечевичной похлебкой.

— Кубе не грозит стать Исавом, – говорит Юдька, – он же Яков, а не Яшка.

Мэрим решила, что Яшка, это который Ёська: тот рыжий, и Исав был рыжий (с именами полная неразбериха). А ее Яшеньку после претворения воды в вино кто посмеет звать Яшкой? Он —Яшуа. Он сотворил чудо на глазах у всей Кфар Каны. Вкруг него еще нет давки, как вкруг купален вифездейских, но многие задумались: а что как... И отблеск его славы озарял ее. У матери будут просить заступничества перед сыном: вино, мол, кончилось. Или больного принесли — первым делом куда? К ней: поговори с сыном, чтоб принял.

Братья недоверчивы, но с разными минами. Куба «еще не верил». Ёсий-Яшка «не верил, и все тут». Как вский художник, он работал под простачка, а в душе не верил никому: обманут. Поэтому и приходится хитрить – как ему, так и с ним. Шимик-заикэлэ поверил бы, но при условии, которое мысленно выговаривал без запинки: «Врáчу! Исцели свое семейство, маменю, а то какой ты к черту чудотворец, если твой родной брат... нет, просто брат, – поправился он, – заикается, что твой Майсей».

Яхуда – вот у кого много чего было написано на лице. Как бывает вера напоказ, так бывает показное неверие. Не верю! Не верю! Не верю!

Яшуа сказал ему:

— Яхудеи хотят моей смерти не потому, что не знают, кто я, а потому что знают. Так Яхуда?

— Так, Господи, – насмешливо отвечал маленький верткий Яхуда, и Мэрим знала, что стоит за этой обыкновенной его кривой усмешкой: ревность. «А пламы ее – пламы огня», поется в песне.

Ее любимая песня. По-еврейски называется «Шир га-ширим». Эту песню пел царь Соломон своим женам: «Любовь сильней смерти, а ревность сильней любви, пламя огневое». Из ревности Каин припечатал Авеля – не из корыстолюбия, и не ради женщины, как шептались в синагогальном приюте коэнские дочки. Эта песнь — о любви Израиля к Господу, о его сумасшедшей ревности: пусть попробует иное племя потрафить Всевышнему – перебьем! Припечатаем, как Каин Авеля, чья жертва пришлась Господу по вкусу. Плевать, что веками будем ходить с печатью братоубийцы. А Яхуда — брат, и приметы убийственной братской ревности проявлялись во всем.

Мэрим не очень-то было куда и податься после свадьбы в Кане Галилейской. Реб Ёсл оставался в Кфар Кане – «испустить дух» в пользу Кубы. Остаться и ей в чужом месте? В глазах соседей она — неверная жена, избегнувшая кары по мягкосердечию Ёсла-обручника. Яшуа никакой не сын ему, он — мамзер, <Незаконнорожденный.> чье потомство до десятого поколения не допускается к участию в общей молитве. Почему и не стал Яшуа возвращаться в Ноцерет: много чести Ноцерету и мало чести ему. «А к вашему сведению, нет пророка без чести».

Она последовала в Капернаум за ним, окруженным первыми своими адептами, еще только пробными, из которых многим предстояло отпасть — почти всем, кроме Натанаэля (Варфоломея).

Эти люди обращались к ней не иначе как «морати´», чего прежде не бывало – «Мири» или «Мэрим», ее отродясь по-другому не звали. Только Яшка, когда был маленький, говорил ей «мама», «мам» и то перестал, стал называть «женщина» или по-еврейски: «жено». Как-то, выходя из дому, она видит: двое вымывавших сети бранятся, как громы мечут: «Как засандалю!» – кричит один. «Чем? Сандальщик без сандалий». Увидели ее, угомонились: «Матерь Божья... Матерь Божья».

Ей не надо было ни о чем заботиться. В доме всегда были рыба, хлеб, сыр. Один из двух «громовержцев» пришел с бутылкой, сопроводив подношение словами: «О том, чтобы родившая Богу Сына вкушала лучшее масло в Галилее, позаботился Иоанн, сын Зеведеев». Сказал — как расписался на огромной греческой вазе, хотя бутыль и впрямь отменных размеров.

— Иоанн... Яхи, значит? А у Яшуа прозвище было «яхи-встахи». В детстве. Все спать не хотел, требовал, чтоб я ему рассказывала, как он родился да какие чудеса кругом творились.

— Чудеса? – переспросил Иоанн, сын Зеведеев. – Как я хотел бы про них тоже услышать. О младенчестве Господа нашего. Я бы все записывал за тобой, госпожа моя. («Морати» произносил он по-еврейски, так почтительней.)

— А ты писать умеешь? Ты же простой рыбак.

— А я буду писать на скрижалях сердца моего. Оно у меня каменное.

Он стал бывать у Мэрим, внимательно слушал о чудесах, сопровождавших рождение божественного младенца, вникал во все, что она рассказывала ему. Она же узнавала от него о чудесах, которые в Капернауме свершил Сын Человеческий – так он себя называл: «Бен-Адам», что по-еврейски значит «человек», «один из человеков», «некто», но если это слово писать с большой буквы, то получалось имя собственное.

Она слушала, непроизвольно качая головой – не как качают головой в знак согласия, а как отмечают про себя, что «да, понял», вводя этим рассказчика в заблуждение: он-то думает, что «да, согласен». Так же как не всякий переспрашивающий переспрашивает оттого, что не расслышал. Это может означать и «бис, браво!», в смысле повтори.

И Яхи-рыбарь повторял:

— Одержимый как заорет из гроба: «Что тебе до меня, Яшуа, Сын Бога Всевышнего? Умоляю, не мучь Ты меня!» Его уже и в цепи заковывали, а он их разрывал и бежал. И устами его говорил легион бесов, которые молили позволить им войти в стадо свиней. Господь наш позволил, и все стадо сковырнулось с горы в море и потонуло.

— А что потом?

— Тогда весь народ гадаринский опечалился и просил Сына Человеческого уйти от них.

Она, как ребенок, смеялась своим словам:

— Испугались, что все поголовье изведут, да? За каждого бесноватого гоя по стаду свиней жирновато будет. Свиней не напасешься.

— Они говорили, что изгнанию бесов предпочитают избиение бесноватых.

— С них станет, – сказала Мэрим.

— Исцелившийся просился к нам, но Сын Человеческий не пустил. А нам велел плыть скорей на другой берег. Уже стемнело. Только мы отплыли, как подул ветер, поднялась буря. Во мраке волны швыряли лодку, и мы одни, без Него, некому вдохнуть в нас надежду. Скоро кормившие нас будут кормиться нами — так мы уже решили. Да не тут-то было.

— А как было?

Яхи расправил грудь. Кудри как смоль, румянец во всю щеку, а в глазах любовь. Не человек — гром чувств! И такой же брат его Яков. А Яшуа, он совсем другой: нежный лик, в глазах отрешенность от мира сего, принимаемая одними за наглость, другими за кротость, первый пух покрыл щеки. Подумать только, братья Зеведеевы, два смуглых красавца, которые могут со дна достать перстень — слабые дети против него. И все они такие, все двенадцать — как двенадцать месяцев лета Господня: нисан, сиван, элул, кислев, тевет, адар. Остальных она не знает по имени, только в лицо: месяц последнего дождя, первый месяц от начала года, месяц сбора льна (галилейский лен, он самый лучший).

       — Расскажи, Яхи, как это было, согрей сердце идише мамэ. («Идише мамэ писается самэ! Какается тоже, никуда не гоже!» Когда она родила его, ей было столько, сколько ему теперь.)

— Мы не поверили своим глазам, мы решили, что это призрак, — говорит Яхи. — Поверх волн шел на нас Иисус Христос. «Не бойтесь, это Я». И только ступил Он в лодку, как ветер стих и волны улеглись. «Что испугались, где ваша вера?»

— Я бы не испугалась, – сказала Мэрим. — Я так верю, что не испугалась бы ничего.

 

8

 

Но на сей раз в проеме дверном стоял не Яхи, красавец-рыболов с каменной скрижалью на месте сердца. И принес сей вошедший в ее жилище не горшочек лучшего галилейского масла и не стопку еще дышавших теплом пит, и не шевелившую еще жабрами связку мелких рыбешек на крючке. Он пришел с одной единственной вестью: «Тата...»

Это был простодушный хитрец Ёсий, всегда обиженно говоривший: «А я рыжий, да?», и ему, рыжему, клали добавки. Мэрим терпеливо ждала, пока он жадно пил, пока он непритворно переводил дыхание.

— Куба послал за всеми в Ноцерет. А я должен был сперва идти в Капернаум, передать Яшуа, чтобы поспешил к тате.

— Ты меня легко нашел?

— Спросил: где Матерь Божья живет? Мне сказали: третий дом от угла.

Побежали на берег моря, где Яшуа благовествовал. Толпа теснила Кириона — его называли и Христом, и Кирионом, и Логосом, и Спасителем, и Царем Иудейским, но сам он по-прежнему говорил о себе: «Бен-Адам» («Человек», «Некто» — с именами, повторяем, полная неразбериха). Чтоб приблизиться к нему, требовалось умение творить чудеса не меньше тех, что привели сюда эти толпы — умение проходить сквозь стены. «Исцеления! Маран ата! Помоги, Господи!» облаком повисло над берегом генисаретским.

Ее узнали, все шеи разом захрустели, и молнией пронеслось по толпе: «Матерь Божья», «Матерь Его и братья». Показался Яхи — Иоханан бен Забедеи, пролагавший себе дорогу, словно мечом рубя направо и налево: «Пропустите любимого ученика Господа... пропустите любимого ученика Господа...».

— Морати!

Ответил Яшка:

— Тата при смерти, он уже видел ее.

Не «ее», а «его» — Молхомовеса, при виде которого рот умирающего от ужаса открывается, и Молхомовес роняет туда каплю яда. Собравшимся у смертного ложа Ангел Смерти незрим. Им неведомо, какой нож он держит. Если лезвие прямое, как при кошерном забое, то о'кэй. Но если кривой, с зубьями — плохо дело. Некошерный ты. Заколет он тебя, как свинью.

Иоанн, не дослушав, уже протискивался в толпе со словами: «Пропустите любимого ученика Господа».

— Господи, Матерь Твоя и братья Твои здесь.

Яшуа даже не взглянул на любимого ученика. Он протянул руки к народу:

— Только что мне сообщили, что Матерь моя и братья здесь, — звонкий молодой голос Яшуа подхватывал ветер с моря. — Так вот, вы Матерь моя и братья мои!

Яхи снова что-то зашептал ему.

— И что мой отец в смертной постели и я должен отправиться к нему. А я говорю: пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

— Маран ата! — раздалось отовсюду. — Исцели! Хочем жизни вечныя!

После этого Мэрим удалилась из Капернаума. Когда они с Яшкой входили в Кфар Кану, был десятый час — «час купца» («шаат га-зохер»). Небо, как купец, приманивает то одной, то другой тканью. Кажется, вот самая драгоценная: воздух жемчужно-пепельный, сверкающий. Но купец раскидывает другую ткань, прозрачную, дымчато-палевого оттенка, и ты не в силах отвести от нее глаз. А он уже раскинул следующую — густо-непроницаемую яркую бирюзу, оправленную в закат. И наконец предлагает ткани скорби: тускло-серую, совсем темную и черную. Они подошли к дому.

Реб Ёсл лежал, накрытый до плеч. Голова упала набок — лицом к стене. Пергаментно-угреватая шея, изжелта-серые клоки бороды. Слышалось его дыхание: частое, мелкое. Могло показаться, что он в беспамятстве, когда б не беспрерывное движение рук под одеялом. Время от времени он повторял, как в бреду: «Дети! Недолго мне уже быть с вами».

— Где Яшуа? — спросил Куба. Он посылал за братом, чьи смехотворные притязания на венец иудейский начинали оправдываться. Из Капернаума доходили слухи о чудесах: если в Кфар Кане вдруг сделались миквы, полные вина, то в Капернауме пять тысяч человек насыщались дыркой от бублика — «пятью хлебами». И не успевали подносить больных, которые излечивались одним хотением: хочешь — верь, не хочешь — не верь, но тогда пеняй на себя: воздается не только по вере, но и по неверию — будешь унесен вперед ногами.

— Где он, где Царь Человеческий — или как он там зовется...

— Ему все передали, — отвечал Яшка, — что тата при последнем издыхании, Молхомовес уже кружит над ним.

— И что он?

— Сказал: пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

— Мэрим, он так сказал?

— Да.

Гой, трахонский язычник, на такое бы не отважился! Куба призвал в свидетели Майсея рабейну: «Чти отца и мать своих». Это что же, все мы здесь, выходит, мертвецы?

Красноватый отсвет пламени, бившегося за слюдяным окошком фонаря, лежал на лицах собравшихся. Их было немало: Фирина родня не ограничивалась дядей Мордехаем. Навещали умирающего соседи — каждый, кто веселился на свадьбе Кубы и Фиры. Они не сдерживали своего горя, как не сдерживали давеча своего веселья.

Кубу трясло — от такого кощунства, а еще от своего бессилия.

— А еще, — сказал Иуда, умевший всегда попасть в самую точку — «в дупло зуба каленой иглою с расстояния в двадцать шагов» — что люди скажут? Яшуа не его сын, скажут. А мы будем молча жрать. Мы по уши в дерьме. (Ради красоты он сказал по-еврейски: бэ-хáра.) Эх, не должен был тогда тата...

— Ни слова о тате. Ты, Иуда, такой же, как Яшуа.

— Э, нет. Ты, Яков, боишься, что первородство твое потеряет в цене. Мало чести быть первенцем в доме позора. Ты что, не понимаешь, почему Яшуа не пришел? Чтобы показать, что он — мамзер. Нам в посрамление, на себя ему плевать. Он все делал в пику нам. Ему даже плевать, что мамзер не может быть Мессией.

Мэрим все слышала. Юдька говорил в расчете на нее. И потом она имела привычку ко всему прислушиваться. Так было и в Хевроне, когда сталкивали со скалы жену, взятую в прелюбодеянии.

Куба думает: «Ах, тату, всем без разницы, как тебя похоронят».

Словно в ответ на это, реб Ёсл повернул голову. Дрогнули веки, и он пошевелил губами.

— Что, тату? — и Куба, и Юдька, и Шимик, и Яшка — все кинулись к нему. Но Мэрим была проворней, она первая приблизила ухо к его губам.

— Нет, тату, вечер шестого дня. («И был вечер, и было утро, день шестой» — в таком порядке сменяется один день недели другим.) Одну ночь пережить, тату, только одну. А день пронесется...

— Спрашивает, какой нынче день? — догадался Куба.

— Да.

Реб Ёсл хотел дожить до субботы, хотел получить подтверждение своей праведности. В субботу умирают праведники.

Он дотянул до исхода пятницы, как изнемогающий пловец — до берега. С появлением первой звезды этот робкий человек, проживший неприметную жизнь, всегда побаивавшийся старшего сына, перед которым считал себя виноватым... — но как можно было! как можно было иначе поступить с этой девочкой-невестой, обрученной ему... — с появлением первой звезды он получил подтверждение своим упованьям: он — праведник. А значит, признав Яшуа своим сыном, он не нарушил Закона Моисеева.

— Тату, всё, шабэс. Скажи мне что-нибудь (зог мир этвас), — Мэрим склонилась над ним.

Он открыл глаза.

— Я все сказал (их хоб аллэс гезагт).

 

9

 

Смерть в субботу не только венчает праведную жизнь, но и вознаграждает сродников послаблением: чашу утешения, поднесенную друзьями и соседями, можно испить без того, чтобы неделю сидеть на земляном полу, рвать на себе одежды, посыпать голову пеплом, выстригать на макушке плешь и отдаваться прочим зримым порывам скорби.

Реб Ёсла доставят в Вифлеем. Там некто Якóв бен Маттан — своим именем Куба был в него — в тесном месте, вырубленном в скале, дожидается возвращения своего первенца Ёсла. Со смертью узы крови, что «однажды разделена в теле отца для сына», только крепчают и мертвых тянет к своим мертвецам как никогда при жизни. Поэтому родовая усыпальница становится периною из костей предков, когда настает час отойти ко сну.

Во избежание захвата пустующих помещений нечистыми духами, глаза покойнику придавили камешками, отвисшую челюсть (столь ужасен был вид Молхомовеса!) крепко-накрепко подвязали, забили глиной ноздри, уши и т.п. На живот же положили холодное металлическое блюдо, не дающее растопиться внутренностям, — так бодрствующие у тела ночь напролет молитвою укрепляют свой дух, мешая ему растопиться в пучине сна.

С завершением субботнего дня пришли из «Товарищества по оказанию священных услуг» («Хевра каддиша»). Перенесли реб Ёсла на сеновал, обмыли, умастили и обвили пеленами. Наутро под звуки небольшого похоронного оркестра в составе двух флейт и нескольких плакальщиц процессия двинулась в Вифлеем, где Ёсл-обручник костьми приложится к родным костям. По счастью, это — местный Вифлеем. От Каны, как и от Назарета, до него рукой подать. Похоронное шествие не растянется на полстраны.

Год предстояло реб Ёслу провести в каменной «теплице» — очищаться от грешной плоти. Тогда кости, облитые драгоценным маслом воссоединятся с родом, который есть след отлетающей вдаль живой искры. Снесется ли она когда-нибудь из своих далей с отработанным горючим, заново одушевив минувшее? Верить в это, веровать до самоотрешения — удел язычников, удел слабых. «Блажен кто верует», — учил Яшуа на берегу озера Кинерет, Скрипичного озера <Кинор — скрипка>. «Он играет на скрипке своих проповедей. Какая идише мамэ не учит сына на скрипке?»

Мэрим возвратилась в Ноцерет. Вдовья доля закрепляла за нею право на свой угол. Дядя Эсфири Мордехай, который был ей за свата — а она ему за сватью как мачеха Кубы — присмотрел для нее «хорошую» партию: снова старичок старенький, вдовец с чередою великовозрастных сыновей, которые принесли его на «брачном ложе».

— Это как раз то, что тебе надо, — сказал дядя Мордехай. А подумав, добавил: — И то, что ему надо.

Мэрим неловко было сказать «нет». Кто она, чтобы перечить? В день помолвки Мэрим подвернула себе ногу и не смогла пойти в Кфар Кану.

Когда коронуются вторым браком, гуляют не так широко, ограничиваются тремя днями. Зато срок между помолвкой и венчаньем можно скостить. Вместо предусмотренного обычаем года возможно условно-досрочное венчанье. Вековой традицией был освящен «заглазный шиддух»: родители сговаривались еще раньше, чем у новорожденных отваливалась пуповина. С оглядкой на это овдовевшие или разведенные также сообщали о помолвке задним числом. Главное — избежать календарной ошибки: чтоб помолвка не вклинилась в предыдущий брак.

По крайней мере так было в Галилее при тетрархе Ироде Антипе, приходившемся Иродиаде мужем, деверем и дядей одновременно. Интересно знать, кем ему приходилась падчерица, с которой он «играл в доктора». Как шипели его подданные: играл-играл и доигрался.

Сватовство настолько богоугодное дело, что браться за него приличествует мужчине. Мордехай бракопосредничал из любви к свадьбам, хупе, картинам священного уединения в ней, когда под ее покровами новобрачные предаются самому благочестивому из всего, что завещано Господом — не считая, может быть, изучения Торы. Учить, учить и учить Тору, для чего, собственно, и был создан мир. Рожать, рожать и рожать, чтобы как можно больше их было, изучающих Тору. Под крики «горько!» он и она уединяются в хупе, и за это им сейчас будет сладко, ибо зачинают они там очередного ученика рабби Элеазару бен Азарии, рабби Тарфону или раббану Гамалиэлю

Зачатию все возрасты покорны, из которых наименее покорным предпочтение: ежели у стариков родителей кто и рождается, то становится опорою рода человеческого. В память о Сарре брак, заключенный в какие угодно лета, угоден Всевышнему. Ему решать: быть потомству «или как»? Наше дело — предоставить Ему эту возможность. Господь наш есть Бог чудес. Он творит их по Своему усмотрению, но пожелать чуда можем только мы — мы сами, посредством молитвы. Потому так важна она Господу, Который осуществляет Себя в чуде. Он жив нашими мольбами, их никогда не бывает много. В синагоге назойливых нет.

«Зачатию все возрасты покорны», — мурлыкал себе под нос на знакомый мотивчик дядя Мордехай. Насчет назойливости сынов Израилевых он пошутил: «Забываем, что не в синагоге».

— Ты, маменю, не смотри, что он паралитик, — говорил дядя Мордехай Мэрим. — Будь он крепок как Махерон, <Крепость, построенная Иродом Антипой. В Махероне происходит действие «Саломеи» Оскара Уальда и «Иродиады» Гюстава Флобера>. он бы тебя не сватал. Расчет на твое заступничество, что ты замолвишь за него словечко. И тогда Яшуа его примет. А исцелившись, он глядишь, еще и родит кого-чего. Пока человек не умер, все возможно. Родил же реб Ёсл, благословенной памяти, Яшуа... ну да, он рожден Духом Святым, нечаянно, но лучше, что реб Ёслом, а то за нечаянно бьют отчаянно... ха-ха-ха! Камушками... ха-ха-ха!

Реб Мордке говорил как выглядел: гора. Большая жовиальная гора, ублажавшая сама себя, поскольку такую большую никто другой не ублажит.

— Знаю, знаю, реб Ёсл — неудачный пример, — он подмигнул, — Ну а Захария с Лисаветой, твоей теткой... или кто она тебе, двоюродная сестра? В наших краях с этим никогда не знаешь: он тебе и брат, он тебе и сват... Тоже старичок старенький был. Видать, старенький да удаленький... ха-ха-ха! Посмотри, кем парень их стал — хасeй, в звериных шкурах ходит, людей кропит. Иоанн Кропитель. Они с твоим Яшуа два сапога пара. Только твой, я слышал, любитель погулять: вино, женщины. Как говорится, кто без греха, пусть первый бросит в него камень, — а про себя реб Мордке подумал: «Ищет такую, чтоб в мать».

От «шиддухим» — знакомств — не отказываются. В другой раз Мэрим пришла с клюкой, голеностопный сустав стянут платком, дескать, мать калека, брат заика.

— Своих он в последнюю очередь лечит.

— А это потому, что свои в последнюю очередь в него верят, — возразил дядя Мордехай.

Куба, бывший при этом, сидел мрачнее, чем когда услышал, что у Фиры родилась девочка. Первенец ожидает первенца, чтобы было кому передать свое первородство. («Мальчик?» — «Нет...» — «А кто?») Но уж лучше родить девочку, чем признать Яшуа Мессией. Никогда! После того, чтó он сказал: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов» — никогда! (Никогда не говори «никогда».)

По правилам «шиддуха», познакомившись и проведя в общей беседе сколько требует приличие, Мэрим осталась наедине с чаявшим движения воды кавалером. Это позволяло им узнать друг друга получше. Мэрим сказала:

— Я сегодня съела две морковки. Это полезно для глаз. Хорошо видеть даже важнее, чем хорошо слышать. Когда слышишь, не все понимаешь, а когда видишь, то все понятно. Поэтому если кто туг на ухо, не беда...

Жених решительно отказывался поддержать беседу. Она сосчитала до десяти:

— Ходить и подавно необязательно. Я до четырех лет только ползала в пыли змеенышем. Потом как побегу! Вверх по ступенькам, все рты поразевали.

Нежелание показаться невежливой было сильней нежелания вступить в брак с паралитиком, который упорно молчал.

— А немым и вовсе не страшно. Пожалуйста: благочестивый Захария, дядя Захар, был немым, а какого сына родил.

 

10

 

Имя Иоанна, вооруженного иссопом (кропилом), уже тогда гремело по всей стране. К нему шли толпами. Ничего, мы с ним не меняемся: Иоанн — хасей. А для Мэрим «без женщин жить нельзя на свете, нет!» Яшуа строг, но нежен. В этом подобен женщине (женоподобен). Вот и слетаются они (оне) на огонек этого подобия.

Женщина всегда немного влюблена в себя. Пузырек с благовониями в сапожке у ней отнюдь не в соблазн другим, как полагают левиты, но чтоб привычно благоухало при ходьбе. Ведь разуваются с левой ноги, а обуваются с правой тоже по привычке — отнюдь не в угождение Всевышнему <Благочестие требует от еврея сначала развязывать левую сандалию, потом правую, завязывать же наоборот. Так же регламентирован и порядок омовения рук, для чего сосуд, из которого совершается омовение снабжен двумя ручками.>. Но кто хоть в малой малости разделяет с женщиной ее влюбленность в самое себя, тот встречает в ответ благодарность и ласку. Почему Яшуа и говорил матери «жено». А не уничижительно, как ей казалось. Он не из тех заскорузлых нечесаных пророков, что клеймят «иродиадою» всякую дщерь иерусалимскую. Без страха входит он в ее жилище, метёное, согретое уютом в отличие от кумранских пещер. Бремя его легко дочерям Сиона. «Много в том городе жен» — пел он, мир зол зайн. Зато и тянутся они к нему, своему жениху.

А с женихом-паралитиком все расстроилось в одночасье. Неисповедимыми путями пришел Яшуа в Ноцерет, где зарекся бывать, где против него все предубеждены. «Да мы тебя как облупленного...» — «Ах как облупленного? Ну так никаких чудес вам и никаких чудесных исцелений».

Мордехай безнадежно махнул рукой: «Я же говорил: свои уверуют последними, а без веры какие чудеса? Назаретская магнитная аномалия». Жениха унесли, ворча и бранясь: мол чего Яшуа этот пожаловал — дразниться?» Получалось, что да. Чтó бы другие ни делали, всё наперекор.

Юдька рассказывал:

— Надо мыть руки, он — ноги, все подают милостыню, он — нет: подавать надо, когда никто не видит, иначе не зачтется. И учит, и учит. А ему: «Да ты же иосифплотников сын, откуда тебе знать? Ты же и не учился ничему». — «Это вам надо учиться, а мое знание от Бога». И всё ему не по носу. Почему воскрылья такой длины, а не короче? Увидел, ремень у кого-то порвался на сандалии. «Продай одежду своей дочери и купи себе обувь».

       «Всегда любил хорошую обувь, — думает Мэрим. — Жалел, что на Храмовую гору можно только босиком». Яхуда рассказывает одно, а она слышит другое.

При том, что стряслось в синагоге, она присутствовала, сидела на галерее. Сперва все было красиво. Как и когда-то, тринадцатилетнего, его вызвали прочесть из Исайи. Мэрим и тогда любовалась на него с галерки.

— «Дух Господень на мне, ибо Он помазал меня благовествовать нищим и послал меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым — прозрение, измученным — волю, согрешившим — прощение, ибо не смерти грешника хочу, но обращения».

— Нету такого у Исайи, — сказал вдруг кто-то.

Тут началось:

— С учениками колосья срывал в субботу...

— Ходил к самарянам...

— И с ними ел...

— Немытыми руками...

А Яшуа в ответ:

— Вы, оцеживающие комара, а слона не примечающие! Своих почестей ревнители! Вы же готовы за три колоска, сорванных в субботу, казнить детей, потому как ученики мои суть дети.

И продолжал чтение:

— «Я господин субботы, ибо не человек для субботы, а суббота для человека. И не то, что входит в уста, оскверняет, а что выходит из уст...»

— Пусть покажет, где это написано.

— Как же показать слепым, прежде чем они прозреют, и глухим, до того как Сын Человеческий возвратит им слух? Знаю, что скажете мне присловьем: «Врáчу! Исцели себя сам. Яви в своем отечестве, что явил в Капернауме». Нет, отвечу, нет пророку веры в своем отечестве, а чтó пророк без веры?

Кто-то, явно умалишенный, на голове дурацкий колпак («кова-тембель»), пал к его ногам:

— Прости, Господи, и сжалься над безумием моим, ибо верую.

— Прощаются тебе грехи.

Вмиг сорвал этот человек с головы дурацкий свой колпак и вышел исцеленный.

Все зашумели: «Кто может прощать грехи, кроме Господа?»

— Никто, — и стало тихо. — Кроме меня, никто, — повторил Яшуа.

Было слышно, как, никем не сорванный, в саду упал апельсин и так остался: суббота, Ноцерет застыл перед грозой.

— Я большее в меньшем. Как Царство Божие не умаляется тем, что внутри каждого, так и я больше Храма, в котором меня видите.

Они не поняли. Кощунство? Или сказать «я больше Храма» то же, что сказать «Храм в сердце моем», хотя сердце величиной с кулак?

Сложно разобраться в простом. Чем очевидней, тем запутанней. «Большее в меньшем...» Смутились деревенские мозги. На том бы Яшуа и остановиться, но спасение не знает благоразумных путей. Иначе ты — лжеспаситель, «машиах га-шекер», благо Иудина земля течет не только молоком и медом, но и ложью во спасение.

— Вы клянетесь Авраамом и от него ведете счет своего семени, а ему созерцать меня было в радость, — говорил им Яшуа.

— Аврааму — тебя?! — вырвалось у них. — Тебе и пятидесяти нет. Как Авраам мог тебя видеть?

— Повторяю вам, я — большее в меньшем.

— И ты больше Авраама?

— Больше всего, что вы видите. Как сын больше отца. Потому отец в сыне, как сын в отце.

— Положить конец этому богохульству! — раздались крики. — Смерть ему!

       Скрюченные когтистые пальцы потянулись к нему, как тянутся они к сребреникам. И беззубые черные дыры изрыгали хулу на него. Его влекут к дверям. Мэрим побежала следом, а там уже запасаются камнями. Ой, Готеню...

Она оказалась в задних рядах толпы, сопровождавшей Яшуа к месту казни. У каждого в руке по камню. Не перебросишь взгляд поверх голов, обмотанных наподобие чалмы платками в красную и черную метку, — а меж дощатых спин ей не протиснуться, плотно пригнаны. Вдруг часть толпы на неровной местности подалась куда-то вниз, словно дощатый пол просел. Так Мэрим из последних стала первою.

Жертва предводительствует армией своих палачей. Яшуа нисколько не противился двум державшим его нотаблям. Лица их, с одинаковыми черными бородами, были как два ногтя, под которые набилась грязь. Обычной своей летящей походкой шел он в гору, те с трудом поспевали за ним. Можно подумать, он спешит показать им вид, открывающийся на Ноцерет сверху. Чтоб не отстать, ей приходилось бежать — боком, ибо не сводила с Яшуа глаз. Все равно не удавалось встретиться с ним глазами и передать ему «то, не знаю что».

Едва они достигли цели — крáя горы, круто обрывавшейся — как Яшуа под стоустое «ах!» прыгнул с нее, уступая сатанинскому соблазну быть подхваченным крылами ангельскими. В тот же миг Мэрим почувствовала, как из нее изошла какая-то сила, без остатка. Не держали ноги. Она бы упала, когда б не Яхуда. Он стоял позади нее и, сощурившись, смотрел, как медленно скользит по воздуху фигура брата, а за спиной у него, «как огромного воскрылья взмах», две надувшиеся плосатые простыни.

 

11

 

«Гора Прыжка»... После того, как он уплыл вдаль, Мэрим питалась слухами о нем. Питание скудное, растянувшееся на годы. Слышала, что кого-то воскрешал, кого-то исцелял. За это воскрешенных и исцеленных учил жить, наживая себе врагов и умножая последователей, в том числе и на самарийских территориях — а это уже к смущению тех, кому один шаг был до обращения. Трудно сделать последний шаг — признать, что добрый самаритянин лучше злого иудея. Что же это выходит, вся наша история: египетский плен, синайское откровение, цари и пророки, первый Храм, второе пленение, победы над сирийцами — все псу под хвост?

Юдька со всегдашней своей ужимкой поведал, что «наш Машиах» объявился в Кфар Кане у братца Якова. С трудом верилось, что он когда-нибудь прибегнет к гостеприимству Кубы. Впрочем, тот, кажется, был польщен. Во всяком случае, похвастался Яхуде, который не удостоился такой чести.

— А женщин-то вокруг него, мать честная! Всех зовут, как тебя: Мариями. Одна — Мири Мигдали, о ней лучше не спрашивай. И что там за мигдаль — умолчим <Мигдаль — башня>. Другая из Бет-Аньи, тоже Мария, сидит у его ног и с умным видом слушает. А третьей он вроде бы младшего брата на ноги поставил, после того как все врачи от него отказались. Вот она и бегает за ним как собачонка, Мария Клёпова или как-то так.

Мэрим загадала желание: если соберутся эти Марии у подножья трона царского, то и она присоединится к ним — отныне всех Марий царица, всех морей звезда.

— А кассой у него ведает Иуда. С таким именем самого себя обсчитаешь, это я тебе говорю по собственному опыту. На что ему Куба сдался — по местам боевой славы захотелось? Чудо... ты ж понимаешь. Чтобы превратить воду в вино, надо сперва превратить вино в воду. Месяц как дождя не было, откуда ей взяться в дождевых кадках, воде-то? Это — чудо. Надо знать, где чудеса искать.

А то и вовсе сорока приносила на хвосте что-нибудь новенькое:

— Слышь, мать, красавчег твой («ашейнер понэм») цáреву дочку подцепил, — сердце прямо оборвалось: путь к царскому престолу. «Или на плаху», — зашептал бес.

Это услыхала другая женщина, с долбленым ведерком.

— Дело вкуса, Ривочка. Кому красавчик, а кому и маменькин сынок в набедренном слюнявчике, — видать, забрало.

Тема имела продолжение. Те же и Ривка — там же у колодца:

— Принцесса в пророка втюрилась, знаете?

— В какого еще пророка?

— В закованного. Которого Ирод в Махероне держит. Влюбилась до полусмерти и вот чего придумала. Приласкалась к папаше своему, разгорячила его...

— Ври да не завирайся. Откуда у Ирода дочка, он же как мул.

— Ну не дочка, племянница. Девчонка молодая.

— Шломцион? Так и говори. Он на нее давно глаз положил, на матери для вида женился.

— Вот-вот, та самая. На его сорокапятилетии при гостях говорит ему: «Спорим, что я перед тобою спляшу голая, стриптизада отдыхает». У него аж засвербело, девчонка молодая. «На что спорим?» — «На желание. Ты на свое, я на свое». А пьяная мамаша: «Давай, дочка, гни свое крутое». — «А кто нас рассудит?» — спрашивает Ирод. «Кто... естестество твое. Судья нелицеприятный». — «Идет». — «А коли обманешь?» Он поклялся ей царской клятвой.

У женщин с ведрами глаза загорелись, как у кошек в темноте. Воображение рисовало им, как плясала эта Лилит — до тех пор, пока мучительно, перед всеми, он не пролил семя.

— Вот... — кончила Ривка, для правдоподобия тяжело дыша. — «Ты обещал, дядя, исполнить любое мое желание. Я хочу в мужья пророка, которого ты держишь в заточении». И такая Ирода взяла на себя досада. «Хорошо, я не возражаю, бери его в мужья, если сумеешь». Приказал отвести ее в темницу. Спустились на одно подземелье, потом еще на одно, и еще на одно, все ниже и ниже, и на самом дне — он. На цепи сидит. Да только представляете, бабоньки — дщери галилейские, ничего-то у них не вышло. «Ну что, — спрашивает наутро Ирод, которому уже обо всем доложили — чем закончился шиддух? Когда свадьбу играем?» А она, паршивая девчонка: «Отруби ему голову». — «За что же ему голову рубить? — спрашивает Ирод. — Не буду я ему голову рубить... Ну, хочешь, я ему уд отсеку? При тебе». — «Нет, голову». — «Подумай, голова — это же неинтересно». — «Ты проспорил мне желание. Желаю голову». — «Я выполнил твое желание. Выходи за него». — «Я передумала. Желаю голову».

— И что же? — спросила Мэрим упавшим голосом. Она знала: Ревекка, что по целым дням сидит у колодца, народная сказительница. Но когда врут про других, то «хотите верьте, хотите нет», а когда про твоих, «хочешь — не хочешь, веришь».

— Ничего, отсекли голову. А Иродиада еще вынула из волос булавку с ониксом и проткнула мертвый его язык.

Вскоре разнеслось по городам и весям, что Четверть Ирода в замке на Соляном море казнил Иоанна Кропителя. Этого якобы потребовала Иродиада — за «вавилонскую блудницу» < сноска: Отнюдь не Саломея, которая станет царицей иудейской, выйдя замуж за другого своего дядю — и одновременно двоюродного деда — Ирода Агриппу. Последнему удастся снискать благоволение нового императора, тогда как Ирод Антипа после удушения Тиберия не сумеет подольститься к Калигуле и будет сослан. Саломея «великодушно» предложит матери жить у нее во дворце, но «вавилонская блудница», скрежеща зубами, отправится вслед за презираемым ею Антипой к черту на кулички — в Лугдунум, кулинарную столицу Галлии. Там от хронического растройства чувств Четвертушка Ирода будет предаваться чревоугодию. Это повлечет за собою другое хроническое растройство — желудка и кишечника — и породит толки о его отравлении (Дион Кассий). Саломея, отдавшая дань кровосмешению, зарекомендует себя образцовой Иудейской Царицей, любимицей фарисеев, отрадою Санедрина — как и ее недолго царствоваший супруг: братья Ироды, Агриппа и Антипа, умрут в один год — первый в Иерусалиме, второй в Лугдунуме (современный Лион). >.

У Мэрим камень с сердца, когда стало известно наверное, ктó был обезглавлен в Махароне: «Значит, Иоханан...». Свой талэс ближе к телу, не говоря уж о своих страхах. Иоанн-хасей, величием подобный Илье-пророку, приходился двоюродным братом Сыну Божьему. «А может, сводным — не двоюродным? — размышляет Мэрим. — Может от того же Святого Духа, что и Яшуа? Ничего же не разберешь. Вон Сарра у Авраама в сестрах ходила» <Когда праматерь Сарру возжелал фараон, то Авраам в страхе за свою жизнь, назвался ее братом. Это открылось после того, как Господь поразил фараона бессилием.>.

При жизни Иоханан превосходил славою Яшуа, который скромно говорил: «Я большее в меньшем». Двоюродные или сводные, братья соперничали в скромности. «Из рожденных женщиной не восставал больший», — говорил Яшуа о кузене. «Я не достоин расшнуровывать ему обувь», — не оставался перед ним в долгу Иоанн. А пока они на людях обменивались любезностями, за спиною у них их ученики выясняли отношения. Так уж устроен мир.

Провели границу, не территориальную, а в плане специализации: кому что обличать. Галилеянин Яшуа обличал лицемерие фарисеев, блюдущих законы — тоже лицемерные, выходило. Другими словами, бил по Храму прямой наводкой, «как из модифицированной катапульты «Вулкан-16». Политики же избегал: «Богу Богово — Кесарю Кесарево». Ирода с его Иродиадою и вовсе не трогал.

Иоанн, житель Иудеи, в противоположность Яшуа разит божественным глаголом погрязших в распутстве галилейских правителей, чьей юрисдикции не подлежит. Это на них заносит он революционную длань, выпростав ее из-под верблюжьей бурки. Это им грозит он небесною карой, это их проклинает он именем Моисеева Закона.

В одном случае никакой политики, в другом случае никакого богословия.

Ирод не властен казнить Иоанна Кропителя — жителя Иудеи, это еще хуже, чем нарушение копирайта. Как «копирайт» по-арамейски? Во все времена люди тонко чувствовали, что значит кража чужой собственности, даже когда утверждали, что все наоборот, что собственность — это кража. Но если не Иоаннова, тогда чья же голова слетела под секирою палача? Отсюда сомнения — страшно выговорить какие. Слава Богу, в синагогах стали читать каддиш по Иоханане бар Захарье.

Если Мэрим, услыхав об умерщвленном пророке, решила что Яшуа казнен, то Ирод, услыхав про чудесные исцеления, решил, что Иоанн воскрес. Мэрим не смыкала глаз в своем закутке, а тетрарх не мог уснуть в своей опочивальне, откуда открывалась восхитительная панорама: страна, текущая ложью во спасение. Как идише мамэ в забытом Богом Назарете, маялся Ирод Антипа меж страха и надежды, что где-то в неведомых селеньях творит чудеса и проповедует скорое наступление Царства Божьего новый Илия, им убиенный, но воскресший. Пугаться, что воскрес или надеяться, что воскрес?

Хотеть бессмертия или не хотеть — вот в чем вопрос. Ведь как захочу, так и будет. Здесь каждый сам себе господин, чье желание — закон.

Пока был жив Иоанн, Ирод любил, замотав лицо благовонной материей, спускаться к нему («С умым человеком и поговорить любопытно», «Ирод с удовольствием слушал Иоанна»).

— Говоришь, что каждый верует по своему желанию? — сокрушал Иоанн стены поземелья. — И что каждому воздастся по вере его? Но кто тебе сказал, Антипа, что ты волен в своих желаниях? Ты не иудей, а едомит, сын Исава. Вот и влекут тебя греческие головоломки. А кто с Богом, тем все ясно: возьми копье и порази блудницу вавилонскую, как сделал это Пинхас-священник — в самое чрево.

— Ну и что дальше?

— А дальше дочь ее — туда же. А потом и всех дочерей...

— Всех? Одну за другой? Копьем в чрево? Знаешь, хасей, я не против — так ведь род людской прейдет.

— Это не твоя печаль. «Из камней сотворю детей Аврааму», — говорит Господь. А то окружил, понимаешь, себя блудодейками, одна ноги моет, другая воду пьет, третья целует, нацеловаться не может...

— Это ты обо мне? Но это пристало Царю Иудейскому. Тебя, хасей, окружают скорпионы, а нас женщины.

«А что как воскрес? — думал теперь Ирод. — Вознесся, как Геркулес, на колеснице, запряженной четверкой огнедышащих коней, срывая с себя одежды... Что я говорю — как Илия! Иудеи верят в воскресение Илии, почему Иоанн не мог? Артемий учит, что сходные условия вырабатывают общую функцию у неблизкородственных существ. А Иезавель даст моей Ирке десять очков вперед. Уф!» <Иезавель — нечестивая царица, последовательница астартизма. Пророк Илия вел с ней непримиримую борьбу. Сам Илия, согласно преданию, не умер, а вознесся на огненной колеснице, сбросив милоть (по-нынешнему — дубленку) будущему пророку Елисею как своему преемнику. Ср. Геракл, вознесенный на квадриге с погребального костра на Олимп, сорвал с себя отравленный плащ, причинявший ему неимоверные страдания. Интересно отметить, что католикос-патриарх всея Грузии Илия II в миру звался Ираклием.>.

Это не был вздох облегчения. Просто мистический страх перед ожившим покойником поутих, когда Ироду-четвертушке донесли, что по всей стране читают каддиш по обезглавленном Иоанне. «В остальном все по-прежнему», — говорилось в докладе.

 

12

 

О Яшуа говорят «удалился». Не «бежал», не «скрылся» — удалился. Тот же Яхуда, прежде не упустивший бы случая сказать «дал деру», теперь подбирал выражения. Начисто исчезла обычная его ирония — настолько, что с годами Мэрим отвыкла читать эту живую газету между строк — «между бровей», как тогда это называлось.

Итак, узнав об участи Иоанновой, Яшуа удалился. Ученики покойного перешли к нему в класс. Таким образом он собрал вокруг себя немало талантливой молодежи. Об этом сообщал Яхуда — примерно в таких выражениях. Рассказывал, что среди учеников сильнó разделение. Новенькие, доставшиеся от Иоанна, чувствуют себя на вторых ролях, ветераны смотрят на них свысока, нередки споры. «В семье всегда ссорятся», — заметила Мэрим мягко.

Ее мягкость происходила не от былой безответности — говорится же: по натуре такой мягкий, что ответить как следует не может. Нет, это знак того, что ее вера в сына вступила в пору своей зрелости. Уже и в Ноцерете засомневались в своем неверии. Не всякое сомнение от лукавого. Есть «ангел сомнения», когда вот-вот покатится лавина обращений в истинную веру.

А тут объявился Куба — от Яшуа известие: на праздник в Иерусалим он прибудет ни от кого не таясь. Что до самого Кубы, то он пойдет с Фирой и с детьми, Мэрим может к ним присоединиться.

У нее такое чувствсто, что близок час, о котором всегда говорил Яшуа — его коронации.

— Мы все пойдем, — сказал Яхуда.

И все пошли — с детьми и песнями.

Шимке-заика запевал:

 

                           У потомков Иофана, племени Иудина,

                           Под мечем мужей стояло видимо-невидимо.

 

И кругом подхватывали:

 

                           Не боюсь я никого, кроме Бога одного!

                           Ништ-ништ ничего, кроме Бога одного!

 

Шимке:

 

                           У потомков Иофана, племени Иудина,

                           Колесниц, готовых к бою, видимо-невидимо.

 

Все хором:

 

                           Не боюсь я никого, кроме Бога одного!

                           Ништ-ништ ничего, кроме Бога одного!

 

Когда душа поет, уста не заикаются. Оська взял с собой ящик с принадлежностями для рисования. Они шли с такой заразительной решимостью, что к ним присоединялись. Решимость прекрасна сама по себе, энтузиазм ширился. Колонна на марше — не скажешь, скорее народ, идущий брать свое. Лишь немногие шли с именем Яшуа, да и не всё ли равно, с чьим именем идти, когда все вместе. Но кому-то не все равно. И те, кому не все равно, выкрикивали: «Маран ата! Господь наш пришел! Иисус Христос Царь Иудейский!»

Марш на Иерусалим окрашивался мессианскими лозунгами. Неизвестно от кого исходила инициатива, но ей последовали: идти не в обход самаритян, а как когда-то ходили. Идти, славя Господа. Яшуа не раз бывал в Шхеме, исцелял и там. Воистину врач без границ, установленных земными владыками.

И какая-то часть паломников направилась в город Давидов давно позабытой дорогой. Шагали быстро, «не соприкасаясь» с местными, пением задавая скорость. Местные провожали их мрачными взглядами, но, застигнутые врасплох, ничего не предпринимали — никаких бранных криков, никаких камней. Идущие же пели, на все лады повторяя: «Хава! Нагила хава!», и размахивали сорванными по дороге оливковыми ветвями.

«Они ломают наши деревья», — послышались возмущенные голоса, но какая-то женщина тоже запела, хлопая в ладоши: «Хава нагила!»

— Пойте с ними! — обращалась она к своим единоверцам. — Это не те иудеи, эти — хорошие, я их знаю. От них спасение.

Но остальные самаритяне осуждали ее:

— Еще бы ей не знать. У нее пять мужей было, шестой ей не муж, посылает к колодцу караулить проезжих молодцов.

Пока шли Шомронским шляхом, она шла с ними.

— Кто ты? — обратилась к ней одна из идущих, не сбавляя шага.

— Меня зовут Фотина Самаряныня. По-вашему, Светлана-Самарянка. Я видела Господа, я подала ему воды напиться. Он был так прекрасен, что я уверовала.

— Береги себя, Светлана. Себя и своих сыновей.

— Откуда ты знаешь, что у меня два сына?

— Мне ли не знать, я сама мать.

Путь через Самарию короткий, не заметили, как по левую руку осталась гора Гаризим. К заходу солнца уже достигли пределов Иудиных. Сероватая зелень оливковых деревцев сменилась красными утесами, которые сплошь покрывали пещеры — след гигантского жука-камнеточца. За спиной чернела полоса Соляного озера. Избави нас, Господи, от гнева Твоего, котороый Ты обрушил на царей Содома и Гоморры со всем добром их и со всеми слугами их, и со всем, что там было. Вечный памятник ярости Твоей — Соляное озеро.

Завернувшись на манер кочевников в бурнусы, они заночевали на склоне одного из каменистых, поросших верблюжьей колючкою холмов, между которыми змеилась дорога на Иерусалим. Они вышли на нее, опередив на один ночлег основную часть паломников, двигавшуюся долиной Иордана. Отсюда Иерусалим был в одном переходе или того меньше. В пятом часу самым зорким открылась долгожданная картина, при виде который хор пилигримов грянул:

 

                                  Вот уж в степи голубой,

                                  Город встает золотой.

                                  Много в том городе жен,

                                  Золотом весь он мощен.

                                  Скоро в нем сядешь царем.

 

Пели старые пилигримы, пели молодые пилигримы, понимая, о ком именно поют.

Яшуа! Мэрим видела, как ему, перешедшему ручей, любимый ученик осушил стопы, склонясь до того низко, что касался их своими кудрями. Она узнала в нем красавца Яхи — Иоанна Зеведеева, трогательно заботившегося о ней в Капернауме и все распрашивавшего ее о детстве Господа. («В младенчестве он был твой тезка — Яхи-Встахи».)

Затем Яшуа подвели ослицу — что будет ослица предрекал еще дядя Захар устами тезоименника своего, пророка Захарии. Самому дяде Захару Господь по грехам его запечатал уста. «Ликуй от радости, дщерь Сиона, — говорил тот, настоящий Захария, — се царь твой грядет, кротко восседающий на ослице, праведный и спасающий».

Ослица прянула.

— Не бойся, дщерь Сиона, я царь твой, — сказал Яшуа и с камня сел на нее.

Животное покорно всходило тропинкой, проторенной наискось к подножию стен, это делало подъем не таким крутым. Все равно иному седоку пришлось бы спешиться. Сей же обладал над нею какой-то неизъяснимой властью, что было написано на ее морде. Оська, анималист поневоле, запечатлел несколькими штрихами это выражение радостной покорности.

— Покажи.

Он показал. Мэрим вздохнула. Ужели она ожидала увидеть другое?

У ворот, в самих воротах, позади стены — всюду толпился народ. Голоса соединялись в праздничный гул, который ни на мгновение не смолкал. Полдневное солнце палило. В ожидании обещанных молвою чудес люди утирали рукавом пот, обмахивались пальмовыми ветками. А следом за Яшуа к ним двигалось пополнение — процессия паломников. Они шли со стороны Кедрона и, несмотря на усталость, вливались молодым вином в повытершийся иерусалимский мех. Зрелище было красочное.

Мэрим ждала венчания прямо сейчас. Сбылось, сбылось! Так грубо, просто. Весна. Волхвы с кудесниками. Вот только сменят зимние одежды на демисезонные. Не впервой им венчать Яшеньку на царство, но теперь они прилюдно возложат на него венец и облачат в багряницу. Скорей бы пролетело пять дней, а наутро шестого она будет стоять у трона в отблеске сыновней славы.

Как мать Сына Божьего, она чувствовала на себе взгляды. Поэтому совершенно не удивилась, когда три женщины приблизились к ней, и одна спросила:

— Ты Божья Матерь? А я Мария Магдалина. А это Мария Клёпова и Мария Бетаньягу. Будем держаться вместе.

— Хорошо, — обрадовалась Мэрим, — очень приятно, я о вас много слышала.

— Ты поселишься в доме у Марии, в Бет-Анье. Господь у нее всегда останавливается. Богобратьев с семьями мы разместим по знакомым, кого-то, может, в Виффагии, это рядом.

— Тебе у меня понравится, увидишь, — сказала другая из Марий. — Сегодня у нас будет вечеря, Марфа, моя сестра, уже со вчера варит, парит, жарит. Ее брат (Марии Клёповой в смысле) тоже будет.

— Это которого Господь исцелил, когда уже все доктора отказались?

— Какие доктора! О чем ты говоришь! — на лице Марии Магдалины иудейская гримаса. — Уже вонь стояла, четыре дня уже как умер.

Мария Клёпова молчала: вся в своих мыслях.

      

13

 

Толчея и суматоха первого иерусалимского дня сменились глубокой тишиной. Они миновали Овечьи ворота. То там, то сям пальмы, пихты. Напротив, по каменистому склону горы, растут кипарисы, обгоняя семенящую вверх оливковую рощу. На дне оврага — бесшумный поток, по времени года обжигавший своей свежестью. Если омыть в нем ноги, то свежесть передастся всем членам.

— Как хорошо, Господи! — вырвалось у Мэрим.

— Радуйся древо благосеннолиственное, прохладу спасительную верным подающее, — сказала ей Мария из Вифании. Усердная ученица Господа, хранимая усердием своим от «зноя страстей», она, Мария Бетаньягу, менее других святых жен видела в Мэрим свекровь небесную. Мария же Мигдали и Клёпова Мария, опаленные близостью к Господу, видели в ней как раз то самое.

— Хотелось бы прийти пораньше, убрать себя к их приходу, — сказала Мария Магдалина.

Мэрим участила шаг.

— Нет, как вам понравилось, что у Дома Жалости больше ни души? — заметила она при этом.

— Чают воды живыя.

— А испив ее хоть раз, никакой другой уже в рот не возьмут, — она подумала о Светлане-Самарянке. — Бедная...

— Кто бедный?

Тогда она рассказала про женщину из Наблуса, напоившую Господа из своего ведерка и отведавшую за это его живой воды — чего забыть не может.

— Он нам об этом не рассказывал, — в один голос сказали Мария Магдалина и Мария Клёпова.

Бет-Анья (Хижина Бедняка), откуда была Мария Бетаньягу — т.е. Вифания — деревушка, каких много разбросано по холмам к северо-востоку от Иерусалима. На одном холме Вифания, на другом, отделенная от нее новой римской дорогой, Виффагия, на третьем еще какая-то деревушка. И в каждой деревне по своей Марии. Но и по Марфе тоже. Последняя оказалась рослой некрасивой женщиной, из труждающихся вечно по хозяйству. Они нужны, но сестры их нужнее. Яшуа прав.

— Ну, как было? — спросила она, не отворачиваясь от печи — только что посадила праздничный хлеб и теперь поддевала снизу, чтоб не образвалось припека.

— Это наша Марфа.

— А-а, Матерь Божья, добро пожаловать. Ждем не дождемся. Проголодались? Вот бублики, еще горяченькие, с кунжутной корочкой. Когда еще ужинать будем. Они затемно воротятся, я их знаю. С первой звездой, не раньше. А хотите салатик, раз и готово? Свои огурчики. — Марфа говорила «огурчики», «салатик», «супчик», «картошечка с маслицем». «Картавую латынь» (эллинизированных горожан) коробило жвачное подобострастие простых иудеев — то, что для тех нормально.

— Хорошо было, Марфушка, — отвечала Мария сестре. Спаситель въехал на мирном осле, а не на боевом коне. Не судить пришел, а спасать.

— Тáк что вчера ребята все правильно купили?

— Да как тебе сказать? Написано, что должен быть молодой осел, сын подъяремной. А где найдешь такого, чтоб нерабочий был и при этом взрослого человека, мужа в расцвете лет, выдержал. Да еще в гору. А что если б стал и при всех пришлось слазить?

— Это правда, — согласилась с сестрою Марфа. — А как народ, радовался?

— Без меры. Кричали «осанну», «Царя Израилева» и махали пальмовыми ветвями. Даже гои были. Это из-за Лазаря. Спрашивают у Филиппа: «Господине, нам хочется увидеть Иисуса». Филипп передал Андрею, а Андрей Господу. А Господь услышал: «Ну всё, — говорит, — пришел час мне прославиться». Стал молиться и молился, пока гром не грянул и Ангел не явился. Священники в полном ужасе, не знают, что и делать, Каяфа запаниковал: «Если ничего не предпринять, Христос на свою сторону всех сманит». Такие пироги, Марфушка. Им нужна хоть какая-нибудь зацепка. Они и так, и этак: «Скажи, учитель, — подступает один с вопросами, — а если вдова замуж выйдет, кто ей на том свете законным мужем считается, первый или второй...»

— Первый, наверно, — не сдержалась Марфа. — Первого всегда больше любят.

— Это не факт, — заметила Мария Магдалина.

— Знаешь, что Господь ему отвечал? «Тебе ли, сведущему в Законе, и не знать, что на том свете нет никаких свадеб. Там нет ни мужчин, ни женщин, все как ангелы. Не будет на них греха, а все чисты как дети. А отчего, думаете, мальчики в младенчестве тоже платьица носят?» . Тогда засланный саддукеями казачок спрашивает: «А что с детьми, которых я видел в храме, восклицающих и говорящих: осанна сыну Давидову!». А Господь ему: «Да разве ты никогда не читал: из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу?». Не удалось обвинить в богохульстве — попытались обвинить в хулиганстве. Прошел вдруг слух, что он клетки пооткрывал и жертвенных горлиц повыпускал. Он отвечает: «Не жертвы хочу, а милости. А что торговцев изгнал, так храм есть место молитвы, а не обогащения». И когда гнал их и вещи их разбрасывал, народ был с ним.

— А исцелял?

— Некоторых... Тс-с! Матерь Божья уснула.

— Устала с дороги. Я всегда ее себе такой представляла.

Мэрим слушала-слушала... как всегда, слышала одно, а услышала другое. А видела за день... чего только не насмотрелась! Разница между виденным и привидевшимся была зыбкой — как лампу когда начинает задувать. Многие вовсе не пользуются лампой, только расход масла. Стемнеет — посидишь еще перед домом, если луна, полюбуешься на лунный свет, на звезды. Потом ляжешь. Голоса слышны, а что говорят не понять. Голоса без слов, как мир без свадеб. Поэтому в той жизни не будет ночей. К чему ночь, когда нет мужчин и женщин, а только ангелы летают? От них яркий свет. Там всегда будет солнце. Солнечный облак, какой он на ощупь? По нему ходить босиком одно удовольствие. Яшенька на руках не по летам озабоченный. Ангелочки — три крылышка на двоих — опершись локтями на гробовую доску, со скуки закатили глаза. Первосвященник указывает путь шестым пальцем. А одна, простоволосая, смущенно потупилась при виде шестого пальца — известно, кого бес метит. Сегодня ночью всё запылает кругом, сегодня ночью погибнет город за прегрешения свои, к небесам вопиющие. Но среди воплей и плача и рушащихся стен она пройдет с Яшенькой на руках, цела и невредима. Шестипалый Кяафа ей не указ.

 

14

 

Когда она открыла глаза, Яшуа на нее смотрел, боясь разбудить своим дыханием. Но ее сон чуток, как серна. По знаку одной из Марий — «Тс-с!» — все остались за порогом.

— Господи! Майн кинд! — неслышно произнесли повыцветшие губы, которые он знал еще алым цветком, осенявшим его.

— Ну что, мати болезная?

«Мати»... Вспомнил, что она ему мать, а не жена. Их, как бабочек, слетится на свет, но есть только одна, даровавшая миру этот свет — она.

— Мне снился сон... Я уже не помню, какой... <Ей снилась «Сикстинская Мадонна», полотно Рафаэля, чудом пережившее бомбардировку Дрездена. Сикст VIизображен на нем шестипалым, как говорят, по числу понтификов, носивших это имя. Есть и другие соображения, например, оптический обман.>.

— Неважно, все твои сны я знаю наперечет. Не вставай.

— Нет-нет, что ты... Надо же, уснула...

Услышав, что Матерь Божья проснулась, Марфа тут же принялась греметь кухонной утварью.

— На дворе стелить или в помещении? Иуда, помоги мне возжечь светильники.

— Не надо, я подержу, оставайся с Господом, — сказала Мэрим подошедшему ученику. Он напомнил ей Юдьку: не вышел ростом, так же улыбался, должно быть, счетовод. Говорят же: имя — вторая душа.

— Его место с Господом, — сказала она Марфе. — Я помогу тебе.

— Вот так держи, подальше от себя, — Марфа показала как. — А я немножко подолью масла в огонь.

— Здесь всегда столько народу? — спросила Мэрим. «А царская трапезная будет со вселенную».

— Это после Лазаря так. Когда в тот раз Спаситель подлечил брата, мы об этом не очень рассказывали. Господь тайно гостил у нас. Иудеи ищут его убить и держат камень за пазухой. Он себя совсем не бережет. Уж как я его люблю, а когда он азурским гоям проповедовал, мне спокойней было, чем когда он здесь.

— Так Лазарь вáш брат?

— Мы все так любим друг друга, что я уже запуталась.

Хотя вечеряли на открытом воздухе, запах все равно чувствовался. Лазарь не переставал смердеть. Возможно, потому что возлег прямо в пеленах ради вящей славы Господней. Если б можно было, и вовсе никогда бы с ними не расставался. Воин, вернувшийся из похода, не сразу снимает плащ доблести своей — с кроваво-красным прикладом. Какое-то время походит в нем среди не нюхавших смерти — уж он-то ее понюхал. Как Юдифь неразлучна с головой Олоферна, так Лазарь всегда в саване. Наглядное свидетельство свершившегося чуда — лучшее средство от неверия. Не носи он вонючих пелен, еще скажут: обман трудового народа.

Один из учеников что-то зашептал ему, но так тихо, что даже Мэрим, слышавшая, «как никем не сорванный в саду падает апельсин», на сей раз не расслышала.

— Сколько времени я с вами, а ты не знаешь меня, Филипп, — отвечал Яшуа. Так никто и не узнет, что же тот ему прошептал.

Прочли молитву:

— Благословен Ты, Господи, Боже наш, Царю мира, давший нам хлеб и печения разные, и вино, и сок чистый винградный, и фрукты, и овощи, и все остальное.

— Ам... ам... ам... — это Шимик все еще пытается сказать «аминь», когда все уже сказали.

Разобрали ушедший день, по часам, и каждый час помянули — жены тоже.

— Пошла последняя неделя в предвестии славы твоея, Господи. Скорей бы уж Пасха. И тогда взойдешь ты на престол иудейский и призовешь фарисеев и книжников, и всех гонителей твоих, и станешь их судить...

— Не судить — спасать, — поправил Иоанн Петра.

— Правда твоя, брате. Горяч я.

Тогда Яшуа сказал им:

— Была женщина, и было у нее семеро зятьев. Вот она говорит им: приходите ко мне, каждый в свой день, и накормлю вас. Потому что места имею только на одного гостя. А она была искусна в приготовлении разных кушаний, вроде нашей Марфы.

Марфа застенчиво отвернулась, как если б ей тоже кто-то указал путь к спасению шестым пальцем (а может, шестым — по числу остававшихся Спасителю дней?).

Яшуа продолжает:

— Стали бросать жребий: кому в какой день приходить. И которому из зятьев пало на первый день недели, тот опечалился: после субботней трапезы беден будет стол. А кому выпала субботняя трапеза, тот обрадовался и небрегал пищею других дней, говоря званым в эти дни: вкушу такого, чего не вкусите, и возлияния шаббатние тоже ни с чем не сравнимы. И женщина, зная об этих его словах, в угоду ему отправилась и накупила угощений разных и питья на пять дидрахм. Но, не имея осла, от непосильной ноши слегла в болезни и тем же полуднем умерла.

— К чему ты говоришь это нам, учитель? Не понимаем тебя.

— Всё понимаете, не прикидывайтесь глупее, чем вы есть. Сколько раз говорил вам: довлеет дневи злоба его.

— А что сие значит?

— Будет день, будет праздник. А тот, что сегодня — празднуйте сегодня, не говорите «не можем дождаться утра», доколе жених в чертогах брачных.

— Так, Господи, — раздались голоса. А Яхи — любимый ученик — переполз к Яшуа и положил голову ему на грудь.

Поднесли друг другу чаши. «Затрапезные беседы мужей — предел мечтаний», — подумала Мэрим.

Выпили. Кто-то запел:

 

                           Было у тещеньки семеро зятьев,

                           Было у ласковой семеро зятьев.

 

Все:

 

                           Никишка зять, Микишка зять,

                           Захарка зять, Макарка зять,

                           Дементий зять, Клементий зять,

                           Ванюшенька душенька — любименький зятек.

 

Запевала:

 

                           Стала их тещенька в гости зазывать,

                           Стала по имени громко называть.

 

Все:

 

                           Никишку — басом, Микишку — басом,

                           Захарку — басом, Макарку — басом,

                           Дементия — басом, Клементия — басом,

                           Ванюшеньку душеньку — слащавым голоском.

 

Запевала:

 

                           Стала гостям своим теща угождать,

                           Стала их вкусной едою угощать.

 

Все:

 

                           Никишке — блин! Микишке — блин!

                           Захарке — блин! Макарке — блин!

                           Дементию — блин! Клементию — блин!

                           Ванюшеньке душеньке сладкий пирожок.

 

«Где вино, там и песни. Скоро, скоро уже про козлика. Обязательно. И в той же теплой компании. Еще немного потерпеть...» Заметила, что Яшуа восстал с ложа, отстранив любимого ученика.

— Господи, ты куда? — окликнул его Петр. — Можно мне с тобою?

«Вот дурной», — думает Мэрим.

— Куда я сейчас иду, ты не можешь пойти со мною, после пойдешь.

Но тот привязался:

— Господи, почему я не могу идти за тобою теперь?

— «Почему, почему...» Потому!

И громко объявил:

— Ныне прославится Сын Человеческий, и Отец прославится в нем.

«А мать что — нет? Честь и слава матери, воспитавшей Спасителя. А чем еще гордятся, как не успехами своих детей?»

— Дети! Недолго уже быть мне с вами, — то же повторял и реб Ёсл — ей припомнилось вечное движение рук под одеялом. — Будете меня искать, и, как сказал я иудеям, что куда я иду, вы не можете прийти. Посему заповедь новую даю вам: дá любите друг друга, как я возлюбил вас. По тому узнают все, что вы мои ученики, если будете иметь любовь между собой.

— Ты слышал? — спросил Иуда.

Петр сжал в кулаке рукоять меча, с которым не расставался с тех пор, как Господь повелел: «Продай одежду свою и купи меч». Так он и ходит с мечом, спасибо, что еще не голый.

— Любить тебя?

— Да, меня, — улыбнулся ему Иуда. — Мы должны иметь любовь между собой ради Господа, чтобы все видели, чьи мы ученики. Ты готов?

— А ты?

— Ради Господа я готов на все.

Она посмотрела: Яшуа внимательно прислушивался к их разговору. Затем сделал Иуде знак приблизиться.

— Так-таки на все?

— Я от своего не отступлюсь, Господи. Я не какой-нибудь там Сема Ёнин, я — Иуда.

— Иуда — это звучит гордо. Слишком гордо для христианина. Тогда, по крайней мере, что делаешь, делай скорей.

— А я подожду. Терпение, Господи.

Порыв ветра чуть не задул пламя. Но напитанный маслом фитилек продолжал гореть. Как свет, который в тебе. Свеча горела на ветру — негасимая. Вместе с порывом ветра накатила волна трупного зловония от перевязей Лазаря. Тогда одна из святых жен сбегала за алебастровой вазой и без лишних слов излила ее содержимое на голову Спасителя. Все кругом наполнилось благовонием.

— Фунт чистого нардового мира! — вырвалось, как стон. — Триста динаров на ветер...

— К чему такая трата мира? Можно было продать за триста динариев, а вырученные деньги раздать нищим, — резонерствовал кто-то, Иуда, по утверждению Яхи. «Сказал же он это не потому, что заботился о нищих, но потому, что был вор: он имел при себе денежный ящик и носил, чтó туда опускали». То есть хаживал по улицам с копилкой и выкрикивал: «Здака! Здака!». А прохожие опускали в прорезь — кто что. Кто обол, кто гривенник. Вот так же побирались и родители Мэрим, которая с детства, еще с тех времен, когда пресмыкалась во прахе, помнила стук монет в жестяной банке, и был он ей как родной.

Как под душем, стоял Яшуа, запрокинув голову, закрыв глаза. По его волосам, по векам со слипшимися ресницами щедро стекала драгоценная влага, струясь по спине, по груди — вдоль всего тела Господня.

— Харашша...

Жена же мироносица поочередно губами и щекою припадала к его картинным стопам, орошая их потоками слез. А после осушала то поцелуями, то проводя по ним «шелковой бородушкой».

Другие Марии умилялись. Дорого оплачено счастье сего мгновения. Годами, быть может, всю жизнь собирала она по капле нардовое миро в заветную алебастровую вазу, которую хранила под кроватью, накрыв тяжелой алебастровой же крышкою, и так вмиг распорядилась им. Зато и честь по поступку твоему будет. Во веки веков славься, Мария Бетаньягу!

Веки Яшуа затрепетали, дрогнули брови, и спустился он с небес на землю. Посмотрел на всех, пригладил ладонями волосы и сказал:

— Ну что вы ее смущаете? Деньги на ветер... А вы подумали, кто наслал этот ветер? Эх вы... Она доброе дело сделала. Нищие будут всегда, еще успеете облагодетельствовать их, а я буду не всегда. Она, может, репетировала смерть мою, как мое тело к погребению помажет. И потому говорю вам: где бы и когда бы благая весть обо мне ни проповедовалась, всякий раз сказано будет в память о ней, Марии из Вифании, и о том, чтó сделала она.

Тут Марфа сорвалась. В сердцах пнула алебастровый горшок, причинив себе этим дополнительную боль, и нешуточную — алебастр тяжел — и убежала, увы, всем безразличная: подумешь, Марфа психанула, вы же понимаете. Одна лишь Мэрим, всех скорбящих утешительница, а попросту говоря, добрая душа, тихонько вошла за нею в комнаты.

— Ну что ты, Марфа?

Та сотрясалась в рыданиях, уткнувшись в подушку. Богородица опустилась на край ее постели и стала гладить по голове, по плечам, содрогавшимся от извержения горчайшей обиды.

— Я это миро... столько лет... я сама хотела... — придыхание, затяжной всхлип — Почему всегда ей...

— Ну что ты говоришь, Марфа. Уж как тебе воздается.

— Где воздается! Где воздается! — Марфа обратила к ней заплаканное лицо, в темноте блестели слезы. — Хоть разок меня взяли в Иерусалим? Я одна со всем управляюсь, ни от кого помощи не вижу. Я сказала ему: «Господи, а или тебе нужды нет, что сестра меня одну оставила служить? Скажи ей, чтобы помогла мне». А он: «Марфа! Марфа! Ты все заботишься и суетишься о многом, а одно только надо. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее». А я, значит, избрала не благую часть — ходить за всеми, и стряпать, и по дому. На мне все держится. Не я — тут бы знаешь что было? Верблюжьей колючкой все бы поросло и песком занесло. Что мне мира жалко? Мне ему ничего не жалко, такая у меня к нему любовь. А она все сама вылила, как будто это ее. Вот мне что обидно.

— Не время, не время, голубка, так убиваться. Праздник близится великий, и место на нем тоже великое займешь. Умойся и возвращайся. Как сказано, сестры — это всегда любовь на ножах.

Где сказано, кем сказано — Мэрим понятия не имела. Возможно, никем и не сказано, а сама придумала, она же известная выдумщица.

— Так ты поняла, Марфа? Умойся и возвращайся... ну-ну, — и нараспев: — Терпи голубушка, люби, как ты любила, и вся пройденная прейдет.

 

15

 

Вчерась вкусили знатно и возлияниям предавались без меры. Жених в чертогах брачных, чего ж поститься-то? Наутро ни какой пищи, кроме духовной. Отправились в город не емши. Но сам жених, не больно-то гульнувший, с утра нуждался в подкреплении сил, чего опрометчиво не взял в расчет.

— Перехватил бы чего-нибудь, Господи, — говорила ему мать, но он отмахивался. Она же не сообразила взять сухим пайком — «шалахмонэс», говоря по-арамейски <Дословно «посылка гостинца».>.

Но когда они вышли из Вифании, он взалкал. И увидел издалека смоковницу, покрытую листьями, подошел: не найдет ли чего на ней. Но кроме листьев, ничего не нашел, сколько ни искал. «Господи, какие там смоквы на Пасху», — подумала она и сказала ему, приблизившись:

— Каждому овощу свое время.

Что он тут устроил! Нет, это надо было видеть, какую сцену закатил смоковнице: «Сын Человеческий, грех мира вземляющий, а она ему: не сезон. Да будь она проклята! Отныне да не вкушает никто плода от тебя вовек!»

И ученики слышали это. В тревожном недоумении переводили они взгляд с рабби на злосчастное дерево, по человеческому их разумению ничем не заслужившему проклятия, тáк вот, за здорово живешь — за то, что прилежно блюло закон, для себя установленный. Но гнев Господа неисповедим и слова порой темны... А дерево весело играло листвою, не подозревая ни о чем — смеялось, как дурачок.

«Вот послушалась его, а зря», — сказала себе Мэрим.

— Господи! Я мигом, одна нога здесь, другая там. Я вас догоню, — и, не дожидаясь, что он ей скажет, припустилась, по-прежнему легконогая, прыткая, хотя лет ей было уже — посчитайте сами сколько.

Ворвалась запыхавшаяся, напугав Марфу, побросала в торбу, что под руку попало, и с нею, с легкой ношей, была такова.

— Ты чего? — опомнилась Марфа, когда ее и след простыл.

Настигла же их на дне Кедронской лощины, когда весь класс переходил ручей, высоко подъяв воскрылья своих одежд.

— Вот. Тут хлеб вчерашний, яичко, немножко сухих плодов, ты ведь хотел фиги.

Она облупила ему яйцо и смотрела, как он ест. Остальные, наоборот, деликатно отвернулись. Сие в обычае: если кто-то, скажем, авторитет в делах веры или другое почитаемое лицо снедает самолично, не приглашая тебя разделить с ним посылку («шалахмонэс»), то остальные отводят глаза. Которая сосцами вскормила, разумеется, не в счет.

Чтоб не есть всухомятку, Яшуа зачерпнул полную горсть из ручья. Съев несколько фиг, он сказал:

— Я погорячился. Я сниму со смоковницы проклятие, — и к смоковнице: — Укрощу ярость гнева моего и помилую тебя, и размножу тебя, и обращу проклятие в благословение. А ученики, ставшие в кружок, как заповедано, числом чтоб не менее десяти человек, про себя тоже что-то шептали и приговаривали вместе в голос: «Омэйн... омэйн...».

И было утро: день второй великой седмицы. Еще нá день приблизился праздник опресноков, а с ним и час славы его. О, как Мэрим ждала этого часа! Сквозь ситечко сердца цедила миг за мигом, и на сердце оседала добавочная сладость. Торт «Сердце матери» — на сгущенном птичьем молоке. Сколь знакомо это претворение небесного в земное: материнство гнетет к земле, тогда как сыновнее призвание в обратном — вознестись, посулив матери, что и она последует за ним. Но они же обманщики все как один. А собственные крылья у нее по-женски миниатюрные, их хватает только чтоб питать интерес — подсматривать и подслушивать да в придачу чутко спать по ночам. Зато и подслушала многое из того, что не для ее ушей. Например, как Яшуа призывал учеников разрушить Храм: «Разрушьте Храм сей, и я в три дня воздвигну его». На суде его обвинили в подстрекательстве, а он, оказывается, о храме тела своего.

В канун сейдера он сказал, что праздновать будет с учениками в Иерусалиме, в тайном месте. Впрочем, так только говорится: «тайная вечеря». Соглядатай всегда сыщется. Та же Мэрим. Кого, по-вашему, предстояло встретить Якову и Семену — которых он проинструктировал: «Увидите кого с полным ведром перед домом, берите ведро и прямо в дом». А ей сказал: «Смотри, мать, чтоб ни единого слова, лица не открывать». И велел тут же возвращаться к другим женам.

Только плохо он ее знает — а еще Филиппа корил: «Сколько времени я с вами, а ты не знаешь меня, Филипп». Нет такой силы, которая сдержала бы ее интерес. Дождалась, когда в щелочку можно будет случайно заглянуть, заглянула — и что же видит? В комнате уже все постлано, он разделся по пояс, обвязался полотенцем, налил воды в таз.

— Нагрейте кто-нибудь...

Нет! Глазам своим не поверила: все один за другим становятся в тазик, и Яшуа, сидя на корточках, каждому моет ноги и еще вытирает.

Сема заупрямился:

— Чтоб ты мне ноги мыл, рабби? Ни за что!

Тот пригрозил:

— Не будет доли у тебя.

— Тогда всего помой, и руки, и голову.

— Ноги достаточно — тому, кто чистый, а ты, Петр, чистый. И впредь будете мыть друг другу ноги.

И так всё — с хохмочками: «Кровь мою пьете и плотью закусываете», — когда стали пить да закусывать. Совсем не смешно, особенно матери слушать такое.

Поднялось у них какое-то возмущение. Каждый бьет себя в грудь: «Не я ли, Господи?». А Яшуа обмакнул мацу в вино и подает кому-то. Не разглядела, кому такая честь: ученик быстро встал и вышел. Вышед же, остановился. Хотя был к ней спиной, его выдало позвякивание в копилке. Наверно, учитель сказал ему: «Купи что нам нужно к празднику», или чтобы дал что-нибудь нищим.

Так и есть. К Иуде подошел какой-то человек, в одежде, испачканной глиной, как у гончаров, и они принялись считать деньги.

— Тридцать, правильно? — отсчитав, спросил Иуда.

— А почему на храм не пожертвуете? — подозрительно спросил горшечник.

— Нельзя, грязные деньги. Мы тут посовещались. Можно только приобрести землю для погребения безымянных, сиречь бездомных бродяг.

— Приобретаешь мою землю нечестивой мздою?

Иуда промолчал. Легким прикосновением перстов к тестикулам друг друга они засвидетельствовали договор и разошлись как в море две триеры.

Пора и ей. Прошла воротами, спустилась — слышит, голоса за спиной. Обрадовалась: они тоже возвращаются, но они зачем-то свернули в Гат Шемна. Вернулась и пошла за ними. А что ей дома? В который раз слушать истории Марии Магдалины, как Яшуа семерых бесов из нее изгонял? Сперва за уши оттаскал — бес гордыни в ухе прячется. Потом дымом повыел глаза — изгонял беса зависти. Вином поил — изгонял беса уныния. В зубах бес гнева — дал в зубы. И под ногти занозы вонзал — беса алчности изгнать. И сладко целовал — в слюне бес обжорства. А нечистоты давал нюхать — бес похоти в ноздрях.

Нет, пойдет за ними в Гат Шемна. И никто ее не увидит, масличные деревца ее не выдадут <Гефсиманский сад (по-арамейски «Гат Шемна», т.е. «Масличная давильня») представляется скорее масличной рощей, нежели садом.>.

Расположились на полянке.

— Смотрите не спите, я сейчас.

Но едва Яшуа их оставил, как все разом уснули. Ничего удивительного: от трудов праведных да после возлияний... Если честно, то шутки у них были странными. Пуримшпиль на Пасху? Не ученики моют ноги учителю, а учитель ученикам <«Пуримшпиль — общее название еврейских народных театральных текстов и спектаклей, постановка которых приурочивалась преимущественно к празднику Пурим». Лит. Энциклопедия — 1929-1939.>.

Она затаила дыхание — так близко он был от нее.

— Господи, пронеси... Господи, пронеси... — шептал он, пав на лице свое.

Великое искушение открыться: «Яшенька, мир зол зайн, о чем ты? Ты же Царь и Бог».

А он снова:

— Пронеси...

Чем в землю шептать, лучше матери. Не о такой Пасхе она мечтала.

— Но если час настал, прославь меня, как я тебя. Прошу не за себя — за детей. Ты послал своего сына в мир, чтоб славил тебя, а я своих детей — прославить меня. Все едино. Как один Израиль среди народов, так одна земля посреди вселенной. Избрав Израиль, ты отдал мне всю землю, ибо меньшее хранит большее, как большее объемлет меньшее, ты во мне, а я в тебе.

«Про весь мир вспомнил, только мать не вспомнил». Но тут с неба пала молния — всполох, сделав темноту ослепительно белой. В вспышке небесного огня стал различим черный бисер на его распахнутой груди. То выступил кровавый пот. Она закусила локоть, чтоб не вскрикнуть.

— Дрыхнете? — горько сказал он, возвратившись к спящим ученикам. — Спать на уроках — само по себе притча, но больше не буду говорить вам притчами. Все напрямую скажу. Это последний урок, дети, перед решающим экзаменом. Истинно говорю вам: провалитесь! Все откреститесь от меня, все!

— Да я душу мою положу за тебя! — громко спросонок вскричал Сема — Симон Петр.

— Душу, говоришь, положишь? Петушок прокукарекать дважды не успеет, как ты трижды «хамса» скажешь <Хамса — амулет в виде ладони. Распространен среди семитов, как арабов, так и евреев. «Пятерня». Восклицание «Хамса!» можно перевести как «Чур меня!».>.

Издали уже доносились голоса и бряцание оружием. Все застыли, а Яшуа сделал шаг навстречу идущим. В свете факелов люди. «Началось, — подумала Мэрим, — за ним послана почетная стража с мечами, копьями».

Яшуа приветствовал их словами:

— Будто на разбойника идете.

Иуда, показывавший им путь, подошел к Яшуа, и они расцеловались.

— Прости, Господи.

— И ты прости, друг. Отныне ты Иуда-предатель и не будет тебе от людей прощения во веки веков, — а воинам и пришедшим с ними левитам и шаббатним гоям сказал: — Кто вам нужен, Яшуа из Ноцерета? Так это я.

Те его повалили — как когда-то, чтобы сбросить с горы. Семен Ёнин извлек свой меч и поразил им кого-то. На его счастье это оказался шабэс-гой — которому он отрубил правое ухо. А то бы и его схватили.

— Меч в ножны, Петр! Или не хочешь славы моея? Не тебе меня спасать, но мне тебя! — препоясанных же мечами и копейщиков просил: — Имеете меня, а этих отпустите, они ни при чем... Отче, из тех, кого ты мне дал, я не погубил никого.

 

16

 

Мэрим вернулась к Мариям в разодранных одеждах. Но те и так уже всё знали. Горница была полна людей.

— Надо что-то предпринять... Надо что-то предпринять... Надо что-то предпринять... — Клёпова ходила из угла в угол, заламывая руки.

Мария Зеведеева, вместе с другими пришедшая из Галилеи, рассказывала со слов сына: Спасителя доставили к Ханану, надменному саддукею, который спросил: «Ты и впрямь подговаривал своих учеников разрушить Храм?». Но Господь сказал ему: «Чтó спрашиваешь меня? Я всегда учил явно: и в синагоге, и в Храме, где иудеи сходятся. Тайно ничего не говорил. Спроси у слышавших, у свидетелей. Каждый день бывал я с вами, и вы меня пальцем не смели тронуть. Но теперь ваше время и власть тьмы». Тогда один из левитов ударил его по щеке, сказав: «Так отвечаешь ты первосвященнику?». А Господь ему: «Объясни, что я сказал худого? А если не можешь, чего руки распускаешь?» После этого Ханан сказал, что он отставник, все решает его зять, к нему и ведите.

Каяфа, действующий первосвященник, начал словами: «Лучше пусть погибнет один человек, чем целый народ». — «Ты тоже силен в счете? — говорит ему Яшуа. — Тогда как же не в свою пользу считаешь? Ибо у смерти нет числа, и один человек может умереть за весь народ, искупив его».

— Мой Яхи единственный шел следом, остальные попрятались, — не скрывала Мария Зеведеева своей материнской гордости. — Его даже внутрь пустили. Вот так.

— Почему это он единственный? Говорят, Петр тоже был там, — возразила ей Саломея (Шломцион), тоже из галилейских странниц.

— И еще один паренек голый бежал, Марик, — прибавила Жанна, красивая, как и ее имя. Редкая гостья в Бет-Анье, она служила Господу имением своим. Ее муж Куза был домоправителем Ирода, который как раз прибыл в Иерусалим по случаю Пасхи. Одного пророка он уже, правда, казнил...

— Как это — голый бежал?

— В одеяло завернулся. Его даже пытались задержать, но он вырвался и голый убежал.

— Ну, о Петре лучше замнем, — сказала Мария Зеведеева. — Яхи мне рассказал, как это было. Петр издали крался, и сперва его на двор не пускали, но Яхи вышел и сказал сторожихе, чтоб пропустила. А когда Петра опознал брат этого раба-араба с отрубленным правым ухом — Малха...

— А разве Спаситель его не приживил? — спросил Лазарь.

— Не знаю, не слышала... Так вот Петр стал клясться, что знать ничего не знает, и если б это был он, то должен был бы быть левшой, раз ухо правое, и вообще ни разу в своей жизни меч в руках не держал, а изготовляет ключи, ключник он, с мечом это кто-то другой <Согласно традиции святой Петр изображается с ключами от рая: «ходящим во ключах». Тогда как меч — аттрибут апостола Павла.>. С перепугу даже расплакался. Ему поверили, а он от услужливости развел костер, и все грелись.

— Кто бы мог подумать. Такой мужественный вид у него, — сказала Сусанна. Как и Жанна, она была из Иерусалима и тоже от избытка своего уделяла братьям.

— Надо что-то предпринять... Надо что-то предпринять... — как заведенная твердила Клёпова, ходя взад-вперед по комнате и глядя перед собой.

— Он знал наперед... — всхлипывала Бетаньягу.

Ей вторила Марфа:

— Знал... знал... никогда себя не жалел, все для людей. Стольких спас. Господи, спаси хоть раз самого себя, хоть раз о себе подумай.

Их общий брат Лазарь плакал:

— Я всему виной. Уж лучше б мне лежать под этими пеленами. Он воскресил меня, за это иудеи и хотят его убить. Тогда многие уверовали.

— Он и моим ребятам всегда говорил: яхудеи хотят меня убить, — сказала Зеведеева.

— Послушайте! У меня родился план. Только не говорите сразу нет, — сказала Мария Магдалина. — Я надену свое лучшее платье, положу в стельку такие ароматы, что от одного вдоха мужчина с ума сходит, и явлюсь к Каяфе. Пущу в ход все мое искусство обольщенья. Он не устоит — я знаю, что говорю. А я скажу: «Плата вперед. Не раньше, чем вернешь нам жениха».

От неожиданности даже Клёпова, ничего в своем горестном отчуждении не видевшая и не слышавшая, уставилась на Марию Магдалину — об остальных и говорить нечего. Обе иерусалимские дамы не совладали со своими лицами, на которых было написано: «Че?».

— Что вы так смотрите на меня? Для спасения Господа все средства хороши. Матерь Божья, скажи ты им. Скажи, что ты думаешь... да не мельтеши ты так, и без того тошно, — это относилось к Марии Клёповой, которая снова принялась ходить по комнате.

— Я не знаю, — прошептала Мэрим. — Я больше ничего не знаю. Я думала, будет венчанье на царство, а это венчанье со смертью. Господи, Боже наш, Царю мира... Господи, Боже наш, Царю мира... Господи, Боже наш, Царю мира...

— Надо что-то предпринять... надо что-то предпринять... надо что-то предпринять...      — Не думайте, что я обязательно достанусь ему, — продолжала Мария Магдалина. — Есть варианты. Между грудей у меня будет кинжал. Как только он выпустит свои вожделеющие когти, я всажу этот кинжал ему прямо в шею, у той самой впадинки, где начинается грудь <«...Прямо в шею у той самой впадинки, где начинается грудь». Рассказ Мопассана «Мадмуазель Фифи» цитируется в переводе А.Чеботаревской.>. Меня предадут муке, от которой я избавлю Господа.

— Это великий подвиг самопожертвования, сестра, — сказала Жанна, Кузина жена — но он неосуществим. Морати! — обратилась она к Мэрим, — Господь отверг бы жертву Марии Магдалины, «вси бо приемше меч, мечем погибнут». Есть и практический аспект. Я не хочу сказать, что Мария Магдалина переоценивает силу своих чар, они не уступают чарам Юдифи — она недооценивает страх Каяфы перед тестем.

Сусанна, знавшая закулисную жизнь иерусалимского священства, кивала. С тех пор, как Каяфа женился на дочери Ханана, он настолько не принадлежит себе, что не распоряжается собственным естеством.

— Жаль.

— Надо что-то предпринять... надо что-то предпринять... надо что-то предпринять... — бормотала, как в бреду, Мария Клёпова.

— Надо связаться с Иосифом, — сказала Сусанна. — Я уже к нему послала.

— Кто это — Иосиф? — спросила Бетаньягу.

— Аримафейский, мой родственник, благороднейшая личность. Мало того, что влиятельнейшее лицо в Санедрине, богат, ведет торговлю с Британией — не спрашивайте, где это. Он еще добрый и правдивый человек и имеет выход на Клавдию Прокулу, жену префекта.

Вбежала Мария Яковлева, мать Якова Алфеева — плат сбился, седые волосы спутаны, глаза выкатываются из орбит. Вестница несчастья.

— Они признали его повинным на смерть! Сперва нашли двух свидетелей, которые подтвердили, что он учил: «Разрушьте Храм рукотворный, и через три дня я воздвигну другой, нерукотворный». Но их свидетельства было мало. Преосвященник (она говорила так, вместо «первосвященник») спрашивает: «Чего ты все молчишь и молчишь?» А он по римскому закону имеет право молчать. Преосвященник с другого боку: «А не ты ли Машиах, сын Благословенного?» — «Я, — говорит Господь, — и вы скоро узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы Божией и грядущего на облаках небесных». Тогда преосвященник: «А, попался! — разодрал одежду свою и сказал: — Он кощунствует. На что еще нам свидетелей. Мы все слышали богохульства его. Или как вам кажется?» Все сказали: «Да, слышали».

Такое колотье, что не продохнуть. Сшить ему крылья из своей души, чтоб вознесся... А кругом смятение, вопль. Из десяти рыдавших — шесть Марий. Сколько же страданий вместило в себя это малое жилище, домок-теремок, где столько Марий! «Большее в меньшем», не единожды реченное Господом, есть девиз на щите веры, есть истолкование ее — посильней позднейшего credo quia аdsurdum <Верую, ибо абсурдно.>. (т.е. умом троичность Божества не понять, в Святую Троицу можно только верить). Неслучайно Вифания (Хижина Бедняка, Бет-Анья) стала штабом первохристиан в первую неделю Нового Завета.

— Начнем с того, что это не в их компетенции, — сказала Жанна Кузина, когда первый шквал улегся. — Иерусалим пока еще под римской юрисдикцией, а не Санедрина. Приговорить жителя Иудеи к высшей мере может только префект.

— Префект не пойдет против Санедрина. Чтó ему? Иудеи между собой спорят. Если б повздорили с эллинами...

— Это не совсем так, дорогая Сусанна, — не согласилась Жанна. — Префект лишний раз продемонстрирует свое отношение к Санедрину. Он это уже не раз делал.

— Вот именно, дорогая моя сестра. Он так часто это делал ради удовольствия их позлить, что на сей раз может и поостеречься. Дразнить псов не всегда безопасно. Префекта надо мотивировать. Я рассчитываю на его жену. Она славится тем, что ее прислуга как на подбор: рослая, рыжеволосая. Как породистые кони. И выписывает она их только из Британии через Иосифа Аримафейского.

— А я рассчитываю на тетрарха, — сказала Кузина. — Хвала Всевышнему, он в Иерусалиме. Интрига в том, что Спаситель — житель Галилеи и никому, кроме тетрарха, неподсуден. Ни Санедрину, ни Тиберию.

«Люди знающие», думает Мэрим. Мария Бетаньягу, напротив, вся в сомнении:

— Иоанн был иудейский пророк — не галилейский. Что с того? Четвертушка Ирода умертвил предтечу Господа, и Кесарь слова ему не сказал.

— Ты хочешь сказать «префект», сестра. Может быть, в Вифании этого еще не знают, но префект и тетрарх с тех пор во вражде.

— Кровь Спасителя их помирит.

— Не говори глупости... извини, сестра, я сама не знаю, что со мной. Это право такой ужас.

— Почему глупости? — вмешалась Сусанна. — Пилат вполне может это припомнить Антипе. Лично я рассчитываю на Иосифа Аримафейского. И не потому что он мой кузен. Просто Клавдия Прокула помешана на развевающихся рыжих гривах.

— Сестры, мы все должны идти в Иерусалим! — воскликнула Бетаньягу, и в голосе у нее восторг отчаяния. — Если дети Иисуса разбежались в слезах, то мы, жены его, должны заложить эту брешь.

Жанна не спорит. Одно другому не мешает. Действовать надо и на правовом поле, и через жену префекта — во всех направлениях. Решимость женщин тоже нельзя сбрасывать со счетов, это может возыметь действие. Главное, не сидеть сложа руки.

— Надо что-то предпринять... надо что-то предпринять... надо что-то предпринять...

— И я тоже пойду? — спросила Марфа сестру.

— Конечно. Мы все.

 

17

 

Заступниц за Спасителя набралось изрядно, шли из соседних домов тоже — все, кто хоть раз его видел. Да и заочно, по рассказам. Жены, возлюбившие Господа, шли к дому суда не сострадать, но спасать. Однако ж оробели, оттесненные мужчинами, которые, как видно, еще не насытились агнцем, закланным в ночь Пасхи. «Мяса! Мяса!» — читалось на их голодных физиономиях.

Кто-то воззвал к ней полушепотом:

— Матерь Божья... Матерь Божья...

Она стала искать глазами, кто ее зовет — так ласково, так проникновенно. Уже подумала на Ангела, потому что не нашла, кому бы это быть.

— Не оглядывайся, Матерь Божья, умоляю тебя. Я видный фарисей. Если меня увидят говорящим с тобою, у меня будут большие неприятности. Меня уже раз заподозрили в симпатиях к Галилейской школе. Это чуть не стоило мне места в Совете Храма. Однажды я прокрался ночью к твоему сыну и сказал ему: «Рабби, мы знаем, что ты учитель, пришедший от Бога. Ибо таких чудес, которые ты творишь, никто не может творить, если с ним не будет Бог». Он отвечал мне: «Воистину так, Никодим. Бог возлюбил мир и послал сына своего единокровного, дабы всякий, уверовавший в него, не погиб, а имел жизнь вечную. Как Моисей вознес змею в пустыне, так вознесусь. И всяк уверовавший в меня избегнет ее жала, неверующий же погибнет». Эти слова произвели неизгладимое впечатление на меня. А он в подтверждение их тут же сотворил чудо — исцелил дочь сотника.

Голос за спиной все равно что ангельский. Покуда источник сокрыт от глаз, голос бесплотен, безóбразен. Что говорил сладчайший голос? А что говорит нам музыка? Переведи мелодию в слова, ты бы узнал такое... Только некому было перевести с еврейского на арамейский, она ничего не поняла.

Между тем голос до краев наполнялся словами. Пусть выслушает его Богоматерь со всем вниманием. Это страшно важно. Ханан хочет любой ценой довести начатое до конца, иначе, считает он, пришла погибель для иудеев. Каяфа — уста и длань Ханана, и тем опасен. Вместе они двуглавая ехидна. Больше всего они боятся, как бы не вмешался Антипа. Со смертью Иоханана он лишился бичевателя, в котором нуждается его порочная натура. Ему не терпится испытать на себе новую плетку-семихвостку. Надо как-то передать Иошуа, чтобы бичевал тетрарха изо всей силы, коль будет призван на то.

— Это страшно важно, морати. Проще всего это сделать через жену домоправителя Ирода... Я не могу! Нас заметили... скажи Жанне...

В это время послышалось: «Ведут!» Гóспода со связанными кистями рук влек на веревке стражник. Следом шли старейшины, первосвященники — все выносившие приговор. Они шумели, возбужденно размахивали руками.

Дабы соблюсти чистоту перед вторым сейдером, Каяфа остался снаружи. Толпа набегала. Их выводило из себя, что префект еще не прибыл. Вот по каменным плитам застучали шипы калиг, и в спровождении отряда воинов показалась занавешенная лектика. Ее несли восемь голубоглазых исполинов с отсутсвующими, как у покойников, лицами и ниспадавшими на плечи прямыми волосами огненного цвета. Ворота претория открылись и тотчас закрылись. Прошло еще четверть часа, пока распахнулись настежь двери позади судилища, в народе прозванного «карахат», <По-арамейски «габбахат» («гаввафа»).> что значит «плешка». Из помещения вынесли кресло. Снова ничего не происходит.

Стоявшие на площади были распалены затянувшимся ожиданием, видя в этом неприкрытое издевательство. С трудом удерживали они себя от расправы над Господом, который оказался на пути их ярости.

Вышел префект. Безразличием к происходящему он мог бы поспорить с восьмериком рыжеволосых носильщиков. Разглядывая край тоги, перекинутой через левую руку, он медленно опускается в кресло и спрашивает, так и не удостоивая никого взглядом:

— В чем его обвиняют?

Вопрос был повторен по-еврейски.

Мэрим, не понимавшая ни слова, читала в сердцах. То есть по глазам. Глаза римлянина выражали — то, что выражали. Глаза переводчика и того меньше. А лиц в толпе она старалась не замечать. Лик Спасителя? Но как и тогда, на Гар Га-Кфица (Гора Прыжка или Малая Голгофа), она тщетно пыталась уловить его взгляд — своим.

Первым говорил Каяфа — типичный судебный оратор, взывающий к общественному мнению, чтобы через него повлиять на решение судьи. В дорыцарскую эпоху суд не носил состязательный характер. Никому и в голову не пришло бы решить исход дела поединком между Христом и Каяфой. Иначе это был бы уже не суд, а цирк — в римском понимании.

Каяфа еще не закончил, а народ, прообраз суда присяжных, уже огласил площадь криками «смерть!». Солдаты снисходительно усмехались. Оккупационная армия по будням сохраняет благодушие, звереет она по праздникам, чаще некалендарным, но которым еще предстоит стать календарными и всенародными.

Префект спросил Яшуа — все тем же сонным голосом:

— Ты признаешь свою вину?

(Последовал перевод — «тем же сонным голосом».)

Яшуа молчал.

Префект с удивлением посмотрел на него («Пилат дивился»): по-римски Господь не знал, по-гречески — «твоя-моя», но на еврейском-то ему сам Бог велел говорить как на родном.

—Ты ничего не отвечаешь? Видишь, как много против тебя обвинений.

Тут с судилищем поравнялся слуга — близнец тех восьми лектикариев, что доставили префекта. Он шел аршинными шагами, рыжая грива развевалась. Смотря лишь перед собой, он протянул префекту записку, для чего ему даже не пришлось вставать на цыпочки.

Сусанна торжествующе шепнула Жанне:

— Это от Клавдии Прокулы. — А Мэрим она сказала: — Все под контролем, Матерь Божья.

Прочитав записку, префект движением пальцев отослал гонца. В записке говорилось: «Не учиняй зла человеку сему, мне был сон».

 Каяфа сказал:

— Как ходить да баламутить воду, да кричать, что он Царь Иудейский — это пожалуйста. А тут язык отсох? Отвечай наместнику Кесаря, что ты отвечал нам.

Толпа принялась скандировать: «Смерть Иошуа Галили! Смерть Иошуа Галили!». Вот он, суд народный, суд нелицемерный.

Префект спросил у переводчика: — Он, что ли, галилеянин? — и получив утвердительный ответ, сразу прекратил разбирательство.

— Вину за этим человеком вправе признать только правитель Галилеи.

Сбылись худшие опасения Каяфы. Префект отослал обвиняемого к Антипе, который уже приготовился: сейчас пророк всыплет ему по первое число, покруче Иоханана.

— Матерь Божья, ты слышала? Ты понимаешь? Нет, ты ничего не понимаешь! Мы спасены! — вне себя от счастья Жанна и Сусанна кинулись друг другу в объятья. «Победила дружба».

Мэрим и вправду ничего не поняла, кроме одного: туча прошла стороной. Однажды уже такое было: в Ноцерете, когда он спланировал на своем талэсе. И снова Всевышний простер крыла над их сыном.

А если б сказанное ей Никодимом дошло до Спасителя, писали бы мы тогда альтернативную историю? Навряд ли. Весьма сомнительно, что бы Яшуа по совету Никодима «бичевал тетрарха изо всей силы». Верней всего, представ перед Антипой, так ни слова бы и и не произнес. Сказал же он своим ученикам: «Пришел час мне прославиться». А слава дорогого стоит.

Антипа только махнул рукой:

— Куда тебе, парень, до Иоханана! Пусть не рассказывают про тебя сказки.

С презрением неудовлетворенного любовника он выставил Яшуа вон: «Сей безвинен уже тем, что безобиден». Спаситель был возвращен Понтию Пилату в «подарочном одеянии» — во всем светлом. Понимай как хочешь. Да хоть бы и так: я казнил твоего пророка — казни моего, и будем лучшими друзьями («и сделались в тот день Пилат и Ирод друзьями между собой»).

Недолгим было ликование среди жен Господних. Мэрим видит: что-то не так. Но Яшуа же отпущен. Чем тогда Жанна Кузина озабочена?

— Осложнения?

— Нет-нет... (Так после первого «мазл тов» <Пожелание счастья, поздравление.> мрачнеет лицо повитухи.)

Нет, еще не вечер, еще даже не полдень. Третий час, как взошло солнце, освещая навершие Второго Храма. Первое пасхальное утро 3760 года. Приговор Спасителю еще не вынесен.

Вновь ожила площадь, задышала своей злобной надеждою. Теперь скандируют: «Аббас! Аббас!» — как называют они Варавву — Бар-Аббаса. «Аббас! Аббас!» — несется отовсюду. В первый день праздника префект отпустит по милости народа одного из приговоренных к распяленью. Кого миловать, и миловать ли, решится перед началом казни, которая обладает почетной продолжительностью. Усекновение главы, как было с Иохананом, и сама-то по себе какая-то усеченная казнь, своим милосердием подрывающая веру в ее справедливость. Другое дело — пожаловать разбойнику столб с перекладиной, и живи не хочу.

«Отпустит по милости народа» — еще чего! Собака лает, ветер носит. Чем громче они скандируют «Аббас!», тем ясней, что «милости народной» Варавве не видать. Отпускать на волю иудейского «экса» префект не намерен. Все эти каяфы и хананы — жалобщики на него Кесарю — предпочитают оставить в живых безносого убийцу, только бы под их дудку плясали в Храме.

Префект твердо знал, кого помилует, лайте сколько хотите. Чтобы пренебречь предостережением Клавдии, нужны веские причины. К снам римляне относятся, как и египтяне: почта богов. Посмотрим-ка поближе на их подопечного. Он приказал ввести в преторий ненавистного иудеям проповедника. О чем там они говорили останется тайной, свидетелей не было.

Вывели Яшуа. Всходя на судилище, префект только покачал головой: «Вот человек...». Все — и Мария, Клёпова дочь, и Мария из Башни (Мири Мигдали), и Мария с Марфой, и Мария, жена Ведевеева, мать Кубы и Яхи, и Мария, мать Кубы Алфеева, и Саломия, странница галилейская, и Жанна (Иованна) Кузина, и Сусанна, кузина Иосифа Аримафейского, и все-все Марии, бывшие там, — все они превратились в слух. Мэрим ела их глазами.

Приговор гласил:

— Вы, иудеи, привели ко мне человека, по вашим словам, развращающего народ. Я расследовал все и не нахожу его виновным ни в чем из того, что вы говорите на него. И Ирод тоже. Я послал его к нему, и ничего не найдено в нем, достойного смерти. Итак, я отпускаю Царя Иудейского по обычаю праздника вашего. А ты, Каяфа, уйми свою клаку. Вся вина этого человека в том, что ты завидуешь ему.

Но смятение только увеличивалось. Левиты возбуждали самых шумных: ««Аббаса!» кричите и «галилеянина на столб!»» И те снова кричали: «Аббас! Аббас!», а про Яшуа: «Стол-би! Стол-би!»

Со словами «Вот царь ваш» Пилат встал, чтоб уйти. Каяфа сказал:

— Нет у нас царя, кроме Кесаря, и всякий, делающий себя царем, Кесарю враг. Если отпустишь его, тоже будешь врагом Кесарю.

В мгновение ока все перевернулось. Дать Каяфе такой козырь против себя? У Пилата не было выхода. Верней, был один выход: приказать, чтоб внесли рукомойницу, и перед лицом богов, ниспосылающих сны, свершить омовение рук. Пусть боги видят: он сделал все, чтоб исполнить их волю.

— Быть по прошению вашему. Но боги видят: я умываю руки, на мне нет крови этого человека.

— Его кровь на нас и наших детях! — взревела толпа.

 

18

 

Все решилось бесповоротно, а казалось, что шло к иной развязке. Заголосили богооставленные жены. Сказавший «Я — путь», куда он их завел? Вожатому больше ни до чего нет дела, кроме собственных мук. На глазах у всех оголен, его хлещут плетью, и с каждым ударом на спине и боках вздувается багровая полоса.

Скучающим солдатам хоть какое-то развлечение. В глаза плюют, со спины заушают, а после с хохотом: «Эй, пророк, прореки нам, кто это был?». Они возложили на него корону из терновника, в правую руку дали палку и, облачив в красную попону, падали на колени:

 — Богоравный ты наш! Иудейский ты наш! Царь ты наш! Радуйся ты наш!

Страшно, тяжело на пытке умирать. Мэрим, не имевшая сил смотреть на это, как и не имевшая сил отвести глаза, видит: ему швырнули одежду. А потом заставили взвалить на плечи длиннотенное бревно, которое он поволок за перекладину. С такими же бревнами побрели и оба разойника: помилован не был никто. В отличие от них он не имел сил нести свой крест и падал. И вот уже воины тщетно хлещут его плетью. Видя, что он может испустить дух, как загнанная лошадь — под кнутом, одноглазый центурион окликнул дюжего парня:

 — Эй! Помоги его величеству.

Без вины виноватый крестьянин покорно подставил плечо под бревно. Он шел с поля, а попал на передовую страстей Господних. Перед глазами у него взмокшая рубаха, в крови и в грязи. Чье-то тонкокостное тело жалобно вздрагивало, когда в них летели камни и комья грязи. Это сыны чадолюбивого племени подавали пример своему потомству, с которого еще взыщется кровь Спасителя. Быти! Быти сему! Вдруг крестьянин видит, как женская рука отерла платком лицо и шею идущего впереди.

Мэрим тоже это видела. Что женщины страждут по Яшуа, для нее разумелось само собой. А как же иначе? Не оценила. Ее поддерживали под руки, как на похоронах — главную в скорби. Она бросилась к сыну: перехватить его взгляд. Встретились две пары залитых слезами глаз. Подбежавшая Зеведеева увела ее — сама мать двух апостолов, она была женщина крупная, настоящая великанша рядом с Мэрим, которая послушно, как малое дитя, вернулась к женам, шедшим в отдалении.

С ними шел и Яхи Зеведеев, любимый ученик Господа, единственный, кто не убоялся. Он шел под градом насмешек:

— Восемь девок, один я! — кричали ему.

Был уже шестой час по восхождении солнца. В полдень в месяце нисане уже печет голову. Лобное место на солнцепеке. Крестьянский парень так напугался, что даже не остался посмотреть на казнь. Едва распрямил согбенную спину, как пустился наутек и всё оглядывался: не гонятся ли за ним?

Яшуа била дрожь. Терновый венец по-своему красил его: венец есть венец. Заметив группу поддержки, он заорал им, зареванным:

— Плачьте о себе, дщери иерусалимские! — Мэрим видела, что он пытается перекричать свою боль. — Не надо обо мне! Я возлягу с Отцом! А вас ждут такие времена, что блаженны будут неплодные! Утробы неродившие!! Сосцы непитавшие!!!

Он не переставал вопить, пригвождаемый к своему столбу:

— Отче! Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят!

       Ему дали вина, «но он не принял» — закашлялся, и его вырвало. Прибили над ним и надпись вины его, так что каждый мог прочесть: «Царь Иудейский» — большими буквами на трех языках, ибо тогда в Палестине официально были приняты три языка: римский, греческий и еврейский. Левиты заспорили: «Это он так называл себя, Царем Иудейским, а он никакой не царь». На что сотник об одном черном глазе, другом белом, сказал: «Что написано пером, не вырубишь топором».

Охрана, как водится, поделила между собой одежду повешенных, а что разделить нельзя было, как хитон, например, то разыграли. Лучи били в лицо собравшимся. Высоко в ясной лазури зияло три распятия. Мэрим прильнула к среднему, обхватив руками столб. Над ее головой стояла брань. Варавва материл другого разбойника:

— Куссэмэк! Бен зона!

Другой разбойник хотел молиться, но не знал, кому лучше.

— Ты ему молись... — задыхался в муках Варавва. — В рай попадешь... куссыма шелха!

— Это правда? — молящийся скосил глаза на Яшуа.

Голова Яшуа качнулась:

— Истинная правда... Ныне же будешь со мною в раю...

Из толпы доносилось: «А ты вознесись, как Илья! Пусть тебя папочка выручит!».

— А это кто, маруха его? — спросил кто-то.

— Не-е, мамаша.

Капля крови упала ей на лоб.

— Теперь и ты без греха, — говорили ей иудеи.

Она чувствует, как кто-то пытается оторвать ее столба. Это был Яхи.

— Морати... Морати...

— Уведи ее, — «раздался голос свыше». — Жено! Се сын твой, — а Яхи Яшуа сказал: — Се матерь твоя.

Один солдат спросил у сотника:

— Слышь, Лонгин? А не опрокинут столб?

— Ты что, парень, сидит как влитой.

Тут в очах у Мэрим померкло, и тьма стояла до девятого часа. Такая, что правду от выдумки было не отличить.

«Яшка! Я-а-аш!» — зовет она. Нет ответа. В последний раз вгляделась во тьму: пора класть запор. «Да что ты, мати, я давно дома. Я же всегда сплю на крыше». — «Так слезай. Я расскажу, как Ангел приходил, и как восточные цари поклонялись тебе». — «А ты сама не хочешь ко мне?» — «Но как же они?» — «Кто тебе дороже, они иль я?»

— Илью зовет, — сказал кто-то. «Почему Илию? Он меня звал». Вроде бы кто-то сбегал за вином. Напоив губку, поднесли на копье к его губам. «Свершилось», слышит Мэрим — его голосом.

Ее баюкали, а оказалось — несли. Тьма медленно расступалась, и она увидела над собою ветки пальмы.

— Сестры, она очнулась.

— Морати, все. Свершилось.

— Я знаю, он мне сказал.

— Матерь Божья, ты говорила с ним?

— Все время.

 — И что он тебе сказал?

— Очень много, но я забыла. Я очень устала. У меня с памятью плохо стало. Я вспомню и все расскажу, — закрыв глаза, слышит, как они говорят друг другу: «Не тревожьте ее».

Смерть социальна. С нею все кончается только для того, в чью пользу продолжаются посмертные хлопоты. Для прочих стоп-машина не срабатывает, хлопот полон рот.

— Скоро будет Иосиф Аримасфейский. Разрешение на захоронение готово, еще только одну печать поставить и можно снимать.

— А знаете, сестры, я видела звезды, так темно вдруг стало.

— Как это может быть, суббота еще не наступила. (По ту сторону Голгофы — лобного места, весьма нагревшегшося за день — как раз рос сад, где и укрылись они.)

— А может, на субботу оставили висеть?

— Подумай, что ты говоришь. Чтоб иудеи осквернили субботу, да еще в Пасху? Я слышала, как левит подходил, просил перебить им голени, чтобы успеть снять.

— А я слышала, сестры, что завеса в Храме сверху донизу разодралась. А на Елеонской великий трус творился, и гробы с праведниками расселись.

— Никогда не понимала, почему если голени перебить, наступает смерть — от боли?

— Откуда мне знать. У Иосифа спроси, у Аримасфейского. Вот он, грядет на муле... нет, это Никодим. Посмел.

— Нет во мне больше страха иудейска, — сказал Никодим, спешиваясь. — Ради страха души не загублю. Тут смесь смирны и алоэ, литр около ста <В одной греческой литре триста тридцать три миллиграмма.>. Как матерь его, скажите?

— Соснула. Он во сне ей является.

— А вот и Иосиф. Мир тебе, брате.

— А вам всем благословение, сестры. И тебе, Никодим. А ты и есть Иоанн, любимец Господа?

— Да, мой господин.

— Только что свершилось чудо, которое должно развеять все сомнения, если кто и усомнился. Чудо о глазе центуриона. Когда он пронзил копьем ребро Господа, оттуда брызнула кровь с водой и попала ему в глаз. Бельмо смыло.

— За что такая милость прободавшему Господа?

— А это он вместо того, чтобы голени перебить. Пилат удивился, когда я просил тело: как, уже умер? И приказал все равно перебить голени, как и тем двум. А центурион не стал: зачем, раз мертвый. Для виду поразил копьем в ребро.

— Подумать только. Киппадокиец, а такой добрый человек. Воздай ему Господь.

— Уже воздал.

— Скоро суббота. У меня полотна с собой достаточно. Господа здесь временно погребем. А по завершении субботы найдем достойную усыпальницу.

— Лестница есть?

— Солдаты обещали дать. Ужасные мздоимцы.

При свете фонаря снимали тело посрамленного пророка.

— Вытаскивай, вытаскивай гвоздь. Да сперва из руки. Теперь из другой... а ноги!?

Он принял жалкую смерть на радость своим гонителям. «Ну, кто был прав?» — скажут те. А обманувшимся каково? «Сын Божий распят, мы не стыдимся, хотя это постыдно...» (Тертуллиан.) Поневоле исполняют заповедь, подставляя щеку за щекой. В своих несбывшихся ожиданиях Антипа мог презреть и осмеять малохольного пророка, но им-то кого презирать, кого уничижать, кроме самих себя? Им ничего не остается, как оплакивать безвинную кровь Спасителя. Где же безвинную, скажут, коль оказался лжеспасителем, а коли не оказался, тогда и подавно чего тут оплакивать. О себе плачьте, дщери иерусалимские. Что они и делали — несчастные, обманутые, слабые, даже не имевшие сил в этом признаться и разбежаться, подобно его ученикам.

Голенький лежал он на коленах у Мэрим. Матерь скорбей изваяна из того же камня, на котором будет он умащен и которым будет заложен — благоуханный, обвитый плащаницей. Камни — они живут, они живые существа, они умеют петь:

 

                           На речке на студеной, на Москва-реке,

                           Купался бобер, купался черный.

                           Не выкупался — весь выгрязнился!

                           Накупавшись, бобер на гору пошел,

                           На высокую гору стольную.

                           Обсушивался, отряхивался,

                           Оглядывался, осматривался,

                           Не идет ли кто, не ищет ли что?

                           Охотники рыщут, черна бобра ищут,

                           Хотят бора убити, лисью шубу сшити, бобром опушити,

                           Царя Володимира обрядити.

 

Да, камни поют. Но помните: это обратное превращение Бедлама в Вифлеем, сумасшедшего дома в рождественские ясли. Это уже пьеса, поставленная силами душевнобольных. Это симуляция жизни, симуляция здоровья — камнями.

Мздоимцы тоже здесь. Положив мечи под голову, стерегут они каменную дверь — от тех, кто снаружи, или от того, кто внутри, Бог весть. Иудеи пошли просить префекта об охране — чтоб ученики не выкрали тело, а после не сказали: вознесся, как Илия.

— Имеете стражу? Пойдите и охраняйте как знаете, если боитесь, что убежит, — отвечал префект им навыворот.

Кто-то бродит здесь, среди спящей стражи... Яхуда! Ты же удавился. Еще прежде Яшеньки. И как низринулся, брюхо твое расселось, потроха вывалились, как мертвецы из могил. А сам погребен неведомо где, потому что никто не знает, что ты купил у горшечника землю для себя.

«И для него, матерь скорбей, и для него! Не один я там буду, без имени, бедный, но прекрасный. Сын твой сказал, что никого не погубил? Врал. Он погубил того, с кем разделит землю горшечника».

Это ты врешь, Юдька, что будешь там с ним вдвоем.

«Если б вдвоем, мати... Нас столько же, сколько вас. Мы — древко знамени, мы это вы, а вы это мы, и мы в вас, а вы в нас, и вместе все едино. Разве это не его слова? Но за то, что сгубил одного, которого дал ему Отец, не пойдут за ним иудеи, не уверуют в него. Никакой он им не Господь».

Нет, я знаю, что он — Господь, а я — Матерь Божья. А кто имеет знаний с горчичное зерно, тот скажет камню надгробному: «Перейди оттуда сюда», и по одному лишь слову камень перейдет. Знания — сила, способная творить чудеса, если у кого их с горчичное зерно.

 

19

 

Когда воскресным утром ни свет ни заря две Марии пошли в сад, неся с собой приготовленные ароматы, они глазам своим не поверили: камень отвален, гроб пуст, лежит только плащаница, как если б смерть пыталась удержать его, но он вырвался и бежал нагой, а у нее в руках вот что осталась.

И многие, видевшие пустой гроб, глядели и глазам своим не верили. Кто видел двух ангелов, кто — мужа в белом, кому-то говорилось: живой он, чего среди мертвых ищете.

В тот же день Клёпа шел сам-друг в селение Хаммат, отстоявшее стадий на сто шестьдесят (тридцать километров) от Иерусалима. Разговаривали они между собой обо всех этих событиях. И к ним подошел третий с вопросом: о чем это вы? Да вот так-то и так-то. И рассказали ему, как все было. «А мы-то надеялись, что это и есть тот самый, который должен избавить нас, Израиля». А он им говорит: «Уверовать можно, лишь когда сердцебиением страдаешь». И стал прощаться, потому что уже пришли в Хаммат (Эммаус), а он шел дальше. Но они стали удерживать его и предложили на троих преломить хлеб. И тут Клёпа вроде бы его узнал: «Разведи-ка руки вот так» — но тот стал невидим для них.

Об этом поведала дочь Клёпова, Мария. Были и другие свидетельства, если что и подтверждавшие, то наличие сомнений, которые с их помощью требовалось опровергнуть. Но в нашем-то случае чего опровергать? Смешно.

По прошествии времени Куба скажет Яхуде, который, приняв святое крещение, станет епископом иерусалимским:

— Сдается мне, богобрат, что Богородица наша того — тронулась.

— Это тебе только кажется. Если и тронулась, то к давно намеченной цели. Впрочем, я всегда это подозревал, богобрат. Хочешь знать, что у нее на уме?

Они вошли в опочивальню Пресвятой Девы. Та сидела расхристанная, обхватив обеими руками подушку. Их она не видела. Она пела:

 

                    Ду, майн кинд, золст мир зайн афрумэр ун агутэр,

                    Вэт мэн зогэн ойф ейнэр вэлт: «Лост арайн дэм цаддикс мутэр».

<Будь мне хорошим мальчиком, и да воздастся мне за твое благочестие и доброту, чтоб после смерти я могла сказать: «Пустите в рай мать праведника».>

Боже, Боже, Боже... сколько их перевидал я в своей жизни!

 

Осень 2013 — 2. III. 2014

 

Оригинал: http://berkovich-zametki.com/2016/Starina/Nomer2/Girshovich1.php