До, После, Над. Ушедший век глазами бакинского еврея, или О быстротекущей жизни и вечных ценностях0

(продолжение. Начало в №1/2016)

Рена

 

С четырех лет мы ходили в один детский сад. Когда юный сплетник поделился со мной общим мнением: «Рена женится на Кире» (был такой высокий красивый мальчик), я уверенно возразил: «Это мы еще посмотрим».

Через 20 лет мы поженились. А два года назад отпраздновали (страшно сказать!) золотую свадьбу. И все годы я не перестаю Реной восхищаться и удивляться.

Недавно от Киры (Кирилла) пришло письмо со следующими строками: «…Реночка была действительно очаровательна (хотя на мой “nросвещенный” взгляд не одна она была таковой). Но из всей стайки она определенно не обращала на меня никакого внимания, не жеманилась и не nыталась вступить в разговор, олицетворяла саму скромность. Я влюбился nочти сразу. Не откладывая дела в долгий ящик, я исnросил у мамы разрешение на женитьбу на Реночке и сообразил, что если ко всем нашим игрушкам прикупить некоторое количество кукол, если убедить маму в том, что все заботы no nребыванию Реночки в нашем доме я возьму на себя, то вonрос может считаться решенным. Согласовывать мои решения с самой Реночкой и остальными членами нашей семьи мне не приходило в голову».

 

 

ЧАСТЬ 1-3 БЛОК 1

 

 

Как видите, «юный сплетник» распускал слухи не на голом месте. Рена и поныне абсолютна лишена рисовки, позы; естественна, честна во всем. Очень красива. В ней смешались кон-трастные крови Востока и Запада. Самые разные люди открывали ей сердца.

Наш друг Виталий Абрамович Колмановский - умница, эрудит и поэт выразил общую любовь к Рене в десяти шутливых стихах-телеграммах ей в день ее шестидесятилетия.

 

Вот две из них:

В закон природы вы внесли сомненье!

Признаюсь, даже я вконец запутан!

Непостижима сила тяготенья,

С которой всех влечет к Вам,

Айзек Ньютон

 

Я победил, я получил признанье,

Хоть ошибался так же, как соперник:

Не солнце, не земля - Вы центр мирозданья!

Глупцы мы с Птолемеем!

Ваш Коперник

 

Через всю жизнь Рена пронесла детскую способность искренне радоваться всякой малости, умение удивляться миру и восхищаться им.Весенняя ветка с распускающимися листочками создает ей хорошее настроение на весь день. Но Рена и легко огорчается - особенно, в ответ нагрубость или несправедливость.

И в то же время Рена бескомпромиссна в серьезных вопросах. В совсем молодые годы она короткое время работала глазным врачом в поликлинике МВД в Баку. На комиссии пионер- вожатых в летний ведомственный пионерлагерь Рена обнаружила трахому у дочери высокого милицейского чина и лишила ее права работать в детском лагере. Естественно, разразился скандал, но Рена настояла на своем.

Рена играла на скрипке, очень неплохо рисовала, но после школы выбрала медицину. И существенным аргументом родителей в те смутные времена было: «Врач везде найдет работу, куда бы он ни попал».

В доме смешались четыре языка: русский, азербайджанский, польский и немецкий. Может быть, это детское многоязычие обусловило легкость, с которой Рена воспринимала и другие языки. Моментально вошла в чешский, когда он понадобился по работе. Английский в Бостоне впитывала из книг. Однажды прочитанное и переведенное новое слово запоминалось навсегда.

В её родословной сошлись линии, казалось, несовместимые по крови, традициям.

Отец Рены - Гамбай Аскерович Ализаде, крестьянский сын из глухого азербайджанского села. Его отец, Ренин дед, мечтал дать единственному сыну образование. Преступив кавказскую гордость, он униженно просил директора гимназии в губернском городе Елиcаветполе принять сына. Видимо, в то время и в провинциальной гимназии неплохо учили - до глубокой старости Гамбай Аскерович сохранил хороший французский. А об его устных новеллах с похвалой отзывались известные писатели.

Он стал академиком-микропалеонтологом. Мне трудно судить, но, видимо, он действительно был крупным ученым, ибо в выпущенном в Канаде международном справочнике среди двухсот выдающихся геологов мира ему уделено большое внимание.

Он был очень скромен. Во время выборов в академию уехал из Баку в отпуск на два месяца, подальше от свары. Отказался от роскошной квартиры в доме, выстроенном на набережной для академиков, и остался жить в старом доме в нагорной части города, недалеко от самой большой в Закавказье мечети «Таза-Пир». Летом на рассвете через открытые окна доносился голос муэдзина. Так он и жил в маленькой квартире на втором этаже, где часто текла крыша. Лишь бы подальше от скандальной академической братии.

Когда нужна была путевка в санаторий, на что он имел все права, он терялся в разговорах со спесивыми чиновниками, решающими “дать или не дать”. Мне дважды приходилось ставить этих чиновников на место, к тайному удовлетворению Гамбая Аскеровича.

До глубокой старости сохранил он прекрасную память и творческую активность. Как-то к нему пришли молодые геологи. Они должны были отправляться «собирать камешки» в далекий район, но не знали, как найти нужное конкретное место. К моему изумлению, Гамбай Аскерович, которому уже было далеко за 80, тут же нарисовал им карту района, маршрут, указал ориентиры - поименованные им вершины гор, излучины реки и крестиком отметил место, с которого следует начинать. Добавлю лишь, что в тех местах он бывал много лет тому назад.

 

ЧАСТЬ 1-2 БЛОК 3

 

Мать Рены - Мария Александровна Земан - дочь польки из знатного и влиятельного шляхетского рода и немца, потомственного врача, автора многих работ по общей медицине и гомеопатии. Прадед Рены, известный в Варшаве врач, был одним из основателей Варшавского университета.

 

 

 

Часть 1-3 блок 1

 

 

 

 

 

Дед Рены, военный врач (одна из его напечатанных медицинских статей подписана «А.Земан, младший врач драгунского Нижегородского Его Величества полка») переселился с молодой женой из Варшавы на Кавказ, там и осел навсегда.

В Тбилиси у них родились сын - Георгий и две дочери - Мария и Софья. Марию записали лютеранкой, Софью – католичкой. При выдаче паспортов в советское время Софья оказалась полькой, Мария - немкой. Это горько отозвалось на судьбе Марии Александровны в годы войны.

Вряд ли при рождении детей доктор Земан мог представить себе, что одна из дочерей выйдет замуж за азербайджанца, другая - за армянина, внучка - за еврея, внук женится на американке, наполовину ирландке - наполовину француженке. И все праправнуки, кроме одного, окажутся в Америке.

 

 

ЧАСТЬ 1-3 БЛОК 2

 

 

Последние годы жизни отец Марии Александровны был весьма популярным врачом в Гяндже, где и познакомились родители Рены. Умер он в одночасье в 1935 году.

В тот год его сын Георгий писал: «Отец мой принадлежал к тем людям, для которых жизнь - даже в самых ее непривлекательных формах - представляет интерес как бы сама пo себе: одна возможность дышать, двигаться, слышать и переживать все воспринимаемое была для него наслаждением. Heприятности служебного и житейского характера он быстро забывал и был счастлив в самых примитивных условиях Гянджинского существования».

 

ЧАСТЬ 1-3 БЛОК 2

 

Муж Софьи – кандидат наук, доцент Григорий Абрамович Гасан-Джалалов, из княжеской армянской фамилии, был человеком высокой честности и исключительной доброты. Прекрасный врач, бессребреник, в армии служил дивизионным врачом, а в мирное время работал в клинике и какой-то период был главным терапевтом Баку. У него был веселый приветливый характер. Меня он принял в “свои” сразу и безоговорочно. Без памяти обожал свою единственную дочь Зару. Места себе не находил, когда Зара сдавала экзамен в консерваторию. Чтобы отвлечься, пошел в кино.

 

 

ЧАСТЬ 1-3 БЛОК 3

 

 

Господь оказал ему великую милость: прозвал к себе и не дал дожить до пылающего пожарами лета 1972 года, когда Зарочка, уже мать двоих детей, утонула в озере под Москвой.

В середине тридцатых годов несколько лет подряд поздней весной в Хачбулаг на горные пастбища-эйлаги отправлялись в командировку две врачебные семьи: акушер-гинеколог Ренина мама с Реной и терапевт Григорий Абрамович с Софьей Александровной и Зарой. Добирались на место на арбах, ставили несколько войлочных юрт рядом с холодной речкой. В одних жили, в других разворачивали поликлинику, единственную на десятки километров вокруг. Была у них лошадь, с помощью которой они могли поддерживать связь с внешним миром.

Вокруг - альпийские луга, ни единого дерева, лишь кусты вдоль берега речки. Напротив через реку на склоне высокого холма виднелись развалины старого армянского храма. Может быть, он дал название этим местам - Хачбулаг, что в переводе с армянского означает родник у креста.

Невдалеке в земле было углубление, так называемый тендир, в котором пекли хлеб. На дне его разводился костер, глиняные стенки раскалялись. Маленькая сухонькая старушка, раз в неделю приходившая из ближайшего селения, замешивала тесто из свежемолотой муки, раскатывала лепешки, накалывала их вилкой, смазывала яйцом и ловким движением лепила их на раскаленные стенки тендира. Через несколько минут лепешки извлекались, распространяя восхитительный запах.

Так и проводили все лето одни на бескрайних горных лугах вдали от окружающих селений, где жили скромные люди, которые с огромным уважением и доверием относились к приезжим врачам.

 

ЧАСТЬ 2-1 БЛОК 1

 

 

За Марией Александровной, молодой женщиной, среди ночи могли прискакать незнакомые джигиты с запасной лошадью, на которой Ренина мама отправлялась принимать роды. Никто не смел ее обидеть: святое дело - доктор!

Шло время, мы с Реной разошлись по разным школам, появились другие заботы, другие знакомые. Очень редко я видел Рену на улицах. Но подойти не решался - уж очень она становилась красивой, с толстой длинной косой, с глубокими глазами и совсем не такая, как другие.

Прошло более 10 лет после садика, прежде чем мы оказались в одной компании, встречавшей новый 1946 год. Оба очень обрадовались, сели рядом, ударились в воспоминания, втянулись в разговор, рассказывали, что произошло за эти годы. Наутро я проводил Рену домой и с тех пор мы виделись так часто, как только могли.

Тем летом я поехал на месяц в горы в Аджикент примерно в часе езды от Кировабада к Науму Семеновичу Сквирскому. Сквирские, как и мы, были из рода Тверских цадиков. В то время Наум Семенович был директором Чирагидзорских рудников, по сути – хозяином большой округи. У них был чрезвычайно гостеприимный и уютный дом. Он стоял на склоне горы на опушке густого леса.

Рена тем летом жила в Кировабаде и на несколько дней приехала в Аджикент в гости к своему родственнику. Часами мы ходили по чудесному лесу, и я, каюсь, вырезал на коре деревьев наши инициалы.

Когда Рена вернулась в Кировабад, мы обменивались записками через шофера хозяйственного грузовика, который почти ежедневно ездил в Кировабад. И таково было обаяние Рены, что наш «почтальон» Сурен - могучий человек квадратного телосложения и отнюдь не сентиментальный, - бывал очень удручен и укорял меня: мол, как это можно, она пришла, а твоей записки не было.

 

Через год 13 июля 47 года пришла беда - скоропостижно скончалась Мария Александровна. Она очень много работала. Никогда не жаловалась. Накануне вечером я зашел за Реной - мы собирались в филармонию. У Марии Александровны был очень утомленый вид. Она только что вернулась из района, куда вылетала санитарным самолетом по срочному вызову.А утром сообщили, что Мария Александровна умерла.

У нее была нелегкая жизнь. Хотя её и не выслали в начале войны как немку, но в последние годы ей слишком часто и грубо напоминали, кто она. В войну она дневала и ночевала в роддоме, с её помощью на свет появились многие десятки младенцев и многие женщины были ей обязаны жизнью и здоровьем. И, конечно же, заслужила медаль «За оборону Кавказа». Но вскоре медаль отобрали, а подонок-чиновник заявил: «Мы награждаем только советских людей».

Через 10 дней после похорон Марии Александровны я уехал в Москву. Дольше оставаться не мог, подходили вступительные экзамены в институт.

Все студенческие годы в Москве я сдавал экзамены на месяц до срока и устремлялся в Баку. В первое же мое студенческое лето в 48 году мы с Реной отправились в горы в Северную Осетию. Через Беслан и Алагир в Цей по Военно-Осетинской дороге. Добирались до Цея в старом разбитом автобусе по узкой неровной дороге над пропастью, откуда доносился гул реки. Обещанных мест в доме отдыха не оказалось, но нашлась палатка в пионерском лагере по соседству.

Потекли счастливые дни. Лес, горы, нега на берегу реки в жаркие часы, полное забытье, бесконечные разговоры.

Кончилось это лето расставанием на вокзале в Беслане. Два поезда отправлялись с путей по разные стороны маленького вокзала. Ренин - в Баку, мой, спустя 10 минут - в Москву.

Через два года мы поженились, зарегистрировавшись в Первомайском ЗАГСе в Москве. Специально не подгадывали, но получилось - в день независимости Америки 4-го июля.

Мой сокурсник Изя Левин сосватал нам на месяц комнату своей тетки по фамилии Хитрик в большой коммунальной квартире на Ново-Басманной улице. В первое же утро я застал Рену на кухне в окружении умиленных соседок, которые хором учили неопытную молодую жену жарить картошку.

Через неделю мы поехали в Ленинград. Какое это удовольствие показать дорогому человеку красоты, которых он еще не видел! И самому еще раз увидеть их его глазами!

Мы сдали чемодан в камеру хранения и пошли по Невскому. Потом я велел Рене закрыть глаза, провел под Аркой Генерального штаба и сказал: «Открой».

Она ахнула, увидев вдруг открывшуюся Дворцовую площадь, Зимний и колонну. И лишь как следует побродив, мы захватили чемодан и явились к моему дяде Евсею Гинзбургу на Некрасовскую улицу.

Мне оставалось учиться еще два с половиной года. На это время мы сняли крохотную комнатку в квартире на Бережковской набережной недалеко от Киевского вокзала. В проти- воположные стены комнаты я мог упереться руками. Половину стены занимало окно, мимо которого по мосту над Москва-рекой проносились поезда метро. В комнате помещался матрас на прибитых мной деревянных ножках, фанерный кубический ящик, выполнявший роль комода и туалетного столика, небольшой стол и пара стульев. Теснота была нам не помехой. Мы даже умудрялись принимать гостей.

 

Но, видимо, нашей хозяйке их было недостаточно - она как бы в шутку выговаривала, что в гостях у нас бывает мало мальчиков, а ей нужны женихи для её дочери, студентки медицинского института.

Была в доме еще одна «девица на выданье» - очаровательная пушистая кошечка. Привлекательность её была столь велика, что в зимние вечера, когдаона укладывалась на под- оконнике, снаружи – за двойной рамой на заснеженном карнизе немедленно появлялись два больших кота. И так красавица и оба воздыхателя проводили в полном молчании и неподвижности по полчаса и более. Вскоре к кошечке привели красавцакота. Предоставили в их распоряжение отдельную комнату. Но ничего путного так и не получилось: огорошенная «девица» забивалась в невысокую щель под шкафом, где «жениху» было никак не развернуться.

Мое предложение заткнуть диванными подушками доступы под шкаф не прошло, и разгневанного кота унесли.

Через пару месяцев история повторилась, но с другими «действующими лицами».

Как-то придя домой, мы увидели в прихожей пальто. Оно висело на крюке, но доставало почти до полу: из Харькова приехал гигант-жених хозяйкиной дочери. Еще через два месяца прошумела свадьба.

Утром перед дверью молодых хозяйка разбила тарелку. Выскочила хохочущая дочка и объявила: «рано!». Хохотом ответила и на мое напоминание о возможности использования диванных подушек.

В общем, жилось нам в этом доме хорошо.

 

Рядом проходила правительственная трасса - через Бородинский мост к Кремлю. Много раз я наблюдал, как зажигались желтые сигналы светофоров, милиционеры выскакивали на переход, раскинутыми руками преграждали путь пешеходам, пропуская мчащуюся кавалькаду черных лимузинов. А вокруг – примелькавшиеся фигуры “интеллигентов в штатском”. Все они были на одно лицо, особенно зимой – одинаковые ушанки, пальто и валенки с галошами.

 

Вскоре Рена начала работу в Центральном Глазном институте им. Гельмгольца (в Фурманном переулке у Красных Ворот), правда, не в том качестве, на которое рассчитывала.

Она приехала в Москву с ходатайством министерства здравохранения Азербайджана «...предоставить возможность врачу Алиевой Р.Г. продолжить ординатуру в Центральном Глазном институте в Москве, куда она переезжает в связu с замужеством».

Место в ординатуре годом раньше было предложено Рене директором института, широко известным среди офтальмологов профессором Ароном Абрамовичем Коленом, добрым знакомым Гамбая Аскеровича.

Однако ко времени Рениного переезда в Москву (1950 год!) борьба с евреями добралась и до Арона Абрамовича. Его убрали из института и вообще - из Москвы - отправили в Новосибирск на укрепление тамошней офтальмологии.

Огорченный Арон Абрамович сказал, что он, увы, помочь ничем не может, и Рене придется самой обращаться в Минздрав.

Рена попала на прием к заместителю министра РСФСР Белоусову. Сначала разговор был спокойным. Но вот Белоусов попросил Ренин паспорт, отыскал штамп о браке и даже переменился в лице - покраснел от возмущения и праведного гнева: «Вы же Гинзбург, Гинзбург! Что же вы говорите, что вы Алиева!!!» Ошарашенная Рена пробовала объяснить, что она осталась под девичьей фамилией. Белоусов не хотел ничего слышать, без всяких обиняков дал понять, что Рене Гинзбург и прочим Гинзбургам в Москве нечего делать. И отказал.

Так Рена впервые столкнулась с московским неприкрытым хамским антисемитизмом.

Я часто наблюдал, что жены евреев - не еврейки по рождению - гораздо острей переживали издевательства над их мужьями, чем сами мужья. Мужья-евреи уже свыклись с таким положением и генетически воспринимали это как стихийное бедствие. А жены не могли и не хотели мириться.

 

Рене так и не досталось штатное место. Её приняли, как сказали бы в Америке - волонтером, без оплаты. Но Рена была довольна. Её окружали великолепные специалисты. К ней хорошо относились. Работала Рена с полной отдачей, часто задерживаясь допоздна.

Прошел год. Я перешел на последний курс, и мы решили отправиться в Баку сложным путем: по Волге и Каме до Молотова (Перми), затем спуститься до Астрахани, а там - воздухом или морем добираться до Баку.

Недели две я каждое утро ездил на Неглинную на перекличку в очередь за билетами на теплоход до Молотова.

Купив билеты, послал телеграмму: «Молотов Камское пароходство начальнику пассажирской службы прошу забронировать двухместную каюту теплоход до Астрахани на (дату не помню). Прошу ответить адресу… ответ оплачен Гинзбург». И вторую телеграмму: «Молотов гостиница Пермь прошу забронировать номер на двоих на (дата) прошу ответить адресу... ответ оплачен Гинзбург».

Как ни удивительно, мне ответили оба адресата и оба положительно. Впоследствии я убедился, что подпись только одной фамилией часто была эффективней, чем с приставленным титулом. Почему - могу только догадываться, возможно, любой титул вводил некоторую определенность. Но сухая подпись порождала элемент неизвестности - черт его знает, кто такой этот Гинзбург. Откажешь, потом не отмажешься.., да к тому же «ответ оплачен».

Это было превосходное путешествие. На троллейбусе номер 2 от дома доехали до Химкинского речного вокзала. Праздничное настроение охватило нас, как только прошли на пристань: яркое солнце, веселая, беззаботная толпа, красивый теплоход “Академик Карпинский”, музыка. Через несколько минут получили ключ от уютной каюты с большим окном. Вокзал незаметно заскользил назад. Мимо проплывало по-летнему пышное Подмосковье, от воды шла прохлада. Мы стояли у перил и радовались всему на свете.

День за днем рассветный туман сменялся солнечными бликами на воде, появлялись и уходили тихие поселки и шумные пристани больших городов, стада по берегам. Навстречу проплывали такие же нарядные иллюминированные теплоходы, часто попадались груженые баржи с семьями на борту. На Каме раза два из низких облаков шел дождь, и тогда с ближних лугов подымался запах трав и сена. У нас были книги, столик у громадного окна в ресторане, где подавали волжскую стерлядь. Знакомств не заводили: нам и вдвоем было хорошо.

В Молотове не пришлось воспользоваться гостиницей. Мы без труда получили забронированные билеты и тут же переселились на другой теплоход.

Теперь встала проблема, как добираться из Астрахани до Баку. Проблема была не из простых, ибо из Астрахани в Баку всего два раза в сутки летал проходящий маленький самолет.

На мою телеграмму астраханский аэропорт ничего не пообещал, предложил обратиться за билетами в городское агенство. На теплоходе я познакомился с летчиком этого аэропорта, который дал мне несколько фамилий. Наконец, в Астрахани нас ждало письмо маминого брата Льва Наумовича - диспетчера Азербайджанского нефтеналивного флота. В письме предписывалось капитану любого танкера, отправляющегося из Астрахани в Баку, взять нас в свою каюту.

Однако ни одной из этих возможностей воспользоваться не пришлось. Наш теплоход пришел в Астрахань рано утром. Я позвонил в аэропорт, узнать когда рейс в Баку. Мне ответили: «Через полчаса». - «Есть ли два места?». - «Есть. Приезжайте. Baши фамилии?»

Я остановил проезжавший грузовичок. Пообещал хорошо заплатить. Рена села в кабину, я с чемоданом - в кузов. И мы помчались, благо ехать было недалеко. Последнюю часть пути грузовичок срезал, ехал без дороги прямо через степь, и, не вцепись я в борт, меня вытряхнуло бы из машины. Стоявшие рядом две работницы-татарки пришли в восторг от этой дикой скачки, размахивали косынками и громко вопили. Через 15 минут взвешивали наш чемодан, и еще через несколько минут мы были в воздухе.

 

Прошел еще год. Мы окончательно вернулись в Баку. Мне предстояло через 6 месяцев ехать в Москву на защиту моего дипломного проекта и на распределение.

Время для евреев было ужасное. Разгорались страсти вокруг дела врачей-убийц. Особо тревожно было за Рену: в какой же переплет она попадает по моей милости…

Пришло сообщение о смерти Сталина. Мало кто представлял себе ее последствия, траур был всеобщий. На всех балконах появились его портреты. Люди ходили растерянные. Что теперь будет со всеми, что будет с евреями? Короткие сообщения по радио чередовались с реквиемом Моцарта. В час похорон мы с Реной оказались на центральной площади Баку. Какая-то сила собрала там колоссальную толпу. Все стояли и слушали радио. Запомнились слова Бepии с трибуны мавзолея: «Пусть никто не думает, что нас можно запугать». Кого он имел в виду? После прощальных залпов резанула уши бодрая маршевая музыка, под которую по Красной площади прошли воинские части.

Было ясно, что начинается новая эпоха, но мы и думать не могли, что через месяц появится официальное признание в том, что дело врачей - это чудовищная сфабрикованная провокация. Мы вновь получим право на жизнь.

 

С того времени прошло 50 лет. Мы с Реной во многом разные, но часто ловим себя на том, что в одно и то же мгновение думаем одинаково и одними и теми же словами.

Рена осталась той же Реной, будто забредшей в наш век из 19-го столетия. С тем же великолепным чувством юмора, готовая по-детски радоваться любой мелочи, так же бескомпромиссно неприемлющая хамство и пошлость. Так же чувствующая классическую музыку. Её кумир – Рихтер.

Не так давно она получила вполне официальное подтверждение своей несомненной привлекательности. Мы ехали домой. Путь преградил плакат: «дорога закрыта для прямого проезда». Мне не хотелось делать далекий объезд, я протиснулся мимо этого плаката, проехал немного по встречной полосе и тут же наткнулся на полицейского. Повинуясь его жестам, съехал с дороги и опустил стекло своего окна.

Полицейский, высокий молодой негр, обрушил на меня долгий поток упреков. Прерывая мои объяснения, он возбужденно повторял: «No exсuse!» (никаких оправданий!). Но когда Рена, улыбнувшисть, произнесла: «Вот же наш дом», полицейский пригнулся к окну, внимательно оглядел Рену и обратился ко мне: «Sir! Sir! Listen to me! I let you go just because your wife is beautiful! Do you understand? I let you go just because your wife is so beautiful! » (Сэр! Сэр! Слушайте меня! Я отпускаю Вас только потому что Ваша жена красива! Вы понимаете? Я отпускаю Вас только потому, что Ваша жена так красива!)

Я поблагодарил его и уехал, вполне удовлетворенный официальным подтверждением, что у меня красивая жена!

И уж совсем недавно я удостоился от нее, возможно, высшей для мужчины и мужа награды и признания.

Прочитав в «Крутом маршруте» Евгении Гинзбург о том, как к ней, только что получившей бесконвойное хождение, шел в пургу за много километров доктор Вальтер, Рена сказала «Вот и ты бы так ко мне шел».

 

 

С Сашей и Buтей

 

Получив диплом с отличием, я окончательно вернулся в Баку. Мы с Реной поселились у моих родителей, за ширмой. Я начал работать в Академии, Рена - в глазном институте.

Ожидалось рождение Сашеньки. Я напевал Рене «колыбельную: “Ни кола и ни двора, скоро будет детвора”. Но скоро мы переселились в квартиру папиной сестры Евгении Александровны. Она прожила с нами несколько месяцев, помогла поднять Сашеньку, а потом, оставив нам квартиру, навсегда уехала к дочери Вере в Грозный.

Вечером, за три дня до нового 1954 года, я отвел Рену в роддом (благо до него от нашего дома было не более ста шагов). А рано утром мне позвонили и поздравили с мальчиком.

 

 

ЧАСТЬ 2-1 БЛОК 2

 

Оставаться дома я не мог, идти в больницу было слишком рано. Пошел к маме - она только садилась завтракать. Мы поспешили в больницу. Узнав маму, врач родильного отделения поздравила её и спросила: «Мария Наумовна, хотите увидеть внука?». Маму ввели в комнату новорожденных и предложили в шутку: «Выбирайте!» И мама указала не на того! Так что вышла она чуть сконфуженная.

Перед приходом Рены из больницы нужно был вылизать квартиру. Уборщица подвела. Тогда я взялся вымыть полы. Краска с дощатых полов давно сошла. Я наполнил ведро, взял тряпку и только собрался приступить к делу, как услышал от тети Жени: «Если взялся мыть, мой по-настоящему». Сунула мне проволочную жесткую щетку, бутыль с поташом и велела наполнить ведра очень горячей водой, добавив: «пол должен бытъ желтый, как яичко».

Моей работой она осталась довольна и произнесла любимую присказку: «Как хорошо, что мы не поленились». Эту присказку мы с Реной вспоминаем очень часто.

Утром мы забрали Рену и Сашу из родильного дома.

Я взял на руки младенца, рядом шел папа. Я почувствовал, как он тянется к внуку, и передал Сашу ему. Он нес его и был счастлив.

Папа дружил с обоими внуками. Гулял с ними, учил ездить на велосипеде, что-то рассказывал. Когда он приходил к нам, Саша и Витя с криком выбегали навстречу и повисали на нем.

Началась наша родительская жизнь. Пошла бесконечная стирка и глажка пеленок. Если бы сегодня меня попросили назвать величайшее изобретение прошедшего столетия, я бы сказал - дайперсы. Но тогда мы их не знали.

Малыш орал ночами. Приходилось поочередно с Реной подолгу ходить с ним на руках. Он отличался коварным нравом: затихал, его укладывали, но стоило нам заснуть, как он снова подавал голос.

В квартире на втором этаже было две комнаты. В темной проходной спала тетя Женя, в другой с двумя окнами - мы с Реной и Саша. Подоконники были шириной с полметра. Дети на нем устраивались с комфортом.

С одним окном было связано много историй.

Как-то случилось землетрясение. Дом трясло. Противно скрипели в своих гнездах деревянные балки. Звенела посуда, раскачивались лампы. Я схватил Сашу и поставил его на подоконник, полагая, что если даже рухнет потолок, то

полуметровые стены старой каменной кладки уцелеют. Все обошлось.

Много лет назад вор похитил вещи, лежавшие на подоконнике. После чего летом ставили на окно решетку. Зимой решетку снимали, иначе наружная рама не закрывалась. Наступили холодные дни. Я снял решетку, прикрыл, но не закрепил раму и вышел из комнаты. Вернувшись через минуту, я увидел застывшую в ужасе Рену, показывающую на окно. Там, вплотную к чуть прикрытой раме, стоял трехлетний Сашенька и рисовал пальчиком на запотевшем стекле. Достаточно было ему чуть опереться на стекло, чтобы рама распахнулась и он выпал бы на улицу с высоты второго этажа. Не делая резких движений, я пересек комнату, обхватил Сашу и опустил на пол.

Так что у меня были все основания ставить на место решетку, как только наступали теплые дни и мы на несколько месяцев распахивали наружную раму. Именно вокруг этой решетки через пару лет забушевали страсти.

Мне позвонил главный бухгалтер института. «Марк Яковлевич, пришла странная бумага - предписание административного совета Октябрьского района оштрафовать вас на 10 рублей за хулиганство.» Я без труда сообразил, в чем дело.

Недели за три до того воскресным утром к нам домой ввалился целый отряд во главе с участковым, старшим лейтенантом милиции. С ним был и старый еврей - председатель т.н. общественного квартального комитета, и несколько молодых ребят-дружинников. Участковый заявил, что я нарушаю постановление Бакинского городского совета, обязывающее убрать решетки с окон. И сейчас дружинники будут снимать решетку с моего окна.

Я выразил сомнение в том, что Баксовет мог издать такое нелепое постановление, и попросил показать его. Постановления у них не оказалось, и я попросил всех уйти. Тогда старший лейтенант предложил пройти в его участок - благо он располагался как раз напротив моих окон, дабы, как он выразился, не беспокоить жену и детей.

В участке я немедленно превратился в задержанного: «Фамилия. Имя. Место работы. Должность. Сколько получаете». (Участковый очень остро отреагировал на то, что я получаю почти в два раза больше, чем он.)

Далее был составлен протокол о моем задержании за “отказ подчиниться требованиям милиции и за ругательства в адрес Бакинского Совета”. Подсунули мне его подписать, но вместо подписи я написал несколько строк по поводу произвола участкового. «Тебе повезло, - в заключение процедил старший лейтенант, - Я опаздываю на футбол, а то продержал бы тебя здесь до вечера». И вот главный бухгалтер протягивает мне штрафное предписание.

Я еду в Баксовет. Захожу в протокольный отдел. Плету, что я, мол, дружинник, участвую в рейдах по снятию решеток. Но у нас нет точного текста постановления.

Мне вручают переплетенный том с почему-то рукописным текстом. Читаю. Постановление констатирует, что некоторые магазины и мелкие предприятия на первых этажах в центре города портят фасады зданий, закрывая двери и витрины уродливыми решетками и амбарными замками, и требует приведения всего этого в соответствующий вид. Другими словами, к моей решетке - не в центре, не на первом этаже и не в магазине - это постановление не имеет никакого отношения.

Переписываю постановление, направляюсь к прокурору Октябрьского района и попадаю к его заместителю. Он удивлен юридической безграмотностью постановления: «Ведь если вас без решетки обворуют, кто гарантирует вам возмещение ущерба? Оставьте ваше заявление и штрафное предписание. Я разберусь». Он позвонил мне на следующий день: «Можете забыть об этом эпизоде. Кстати, административный совет не только не выносил решения оштрафовать вас, но в совете нет никаких следов вашего дела».

А вот моих соседей, которые по требованию милиции сняли решетку, обокрали ровно через неделю.

 

Когда Сашеньке было лет пять-шесть, я пошел на эксперимент, который все сочли крайне непедагогичным. Я спросил у него, почему он не работает.

- Я каждое утро уезжаю в Сумгаит, мама - на свою работу, няня трудится с утра до ночи. А ты?

- А что я могу делать и где я могу работать?

- А вот что. Когда я буду возвращаться с работы, ты будешь приносить мне домашние туфли, брать у меня портфель, относить его на мой письменный стол, и получать каждый раз 15 копеек.

Саша принял мое предложение. Относился к своим обязанностям очень серьезно и где-то складывал свой заработок. Но чтобы не воспитывать в нем скопидомство, не превращать добывание денег в самоцель, я предложил: как только накопится немного, пойти в магазин и купить на заработанные деньги, что он сам захочет. Если не хватит, я добавлю.

Вскоре мы, прихватив все “заработанное”, отправились по магазинам. В каждом Саша очень внимательно перебирал разные игрушки. Наконец, в четвертом магазине он остановился на наборе акварельных красок в деревянном плоском ящичке с задвигающейся крышкой. Эти краски сохранялись долгие годы.

Под давлением родичей Сашину работу в сфере услуг пришлось прекратить.

 

Через три года после Саши родился Витя. Мы заранее готовили Сашу к появлению братика. Расписывали, как им будет весело вдвоем. Вместе будут играть, гулять.

Но когда Рена через окно показала нам младенца, явно ни на какие игры еще неспособного, Саша был разочарован.

С детьми у вас не было проблем - никаких капризов, никакого принуждения. Мне казалось, что между ними постоянный мир. Много лет спустя они признались, что бывали у них и драки, но все делалось втайне от взрослых.

У ребят, особенно у Саши, с детства было развито чувство личной ответственности. Это, безусловно, влияние Рены и общей обстановки дома. Хотя все их обожали, но не было никакого баловства, сюсюканья, бурных восторгов по поводу их успехов.

Как-то мы отправили их в пионерский лагерь. Мама после микроинфаркта жила у нас, наслаждаясь тишиной и покоем.

Позвонили в дверь. Молодой парень что-то невнятно говорил о машине во дворе, просил спуститься. Я решил, что моя машина кому-то помешала и пошел с ним. В глубине двора стоял небольшой автобус. В его окне виднелись головы Вити и Саши.

Оказалось, что Витя свалился с высокого дерева. Сломал руку, оскальпировал нижнюю челюсть да так, что обнажилась кость под зубами, и в довершение получил сотрясение мозга.

Естественно, повезли их в Баку. Саша, ему было тогда лет 11, запретил ехать к нам, говоря, что бабушка только что после инфаркта, и ее нельзя волновать. В Баку они сунулись в несколько травмопунктов, но никто их не принял. И только после этого Саша разрешил подъехать к нашему дому и попросил шофера вызвать меня.

Мы с ребятами поднялись. Мама быстро во всем разобралась. Сказала, что сломанная рука ее не беспокоит, а вот оскальпированной челюстью надо заняться немедленно. Сашу тем же автобусом вернули в лагерь, а мы с Витей поехали в мамину железнодорожную больницу. Тем временем мама по телефону проинструктировала хорошего хирурга, пожалуй, самую близкую ей сотрудницу Рахиль Садыховну Рустамову, и та аккуратно заштопала Витю.

За два года до этого случая Саша сам свалился с дерева, напоролся животом на сук, но этот маленький мужчина перетерпел боль, отревелся в дальнем углу сада, и только потом пришел домой и рассказал о падении.

А несколько лет тому назад, уже в Бостоне в день Рош Хашана, Саша разбился, упав с велосипеда. Удар о землю был столь силен, что его защитный шлем раскололся. Открытый перелом руки со многими осколками кости. Было две операции. Вторая длилась 5 часов.

Попав в госпиталь, он запретил звонить к нам с Реной, чтобы не испортить праздничный вечер. (Как тут не вспомнить его дедушку Якова Александровича, который лег в больницу на операцию, сказав дома, что уезжает в команди- ровку).

И Саша, и Витя рано пристрастились к чтению. Оба пошли сразу во второй класс. В школе после небольшого экзамена Сашу спросили: «Детка, а какую книжку ты сейчас читаешь?» и были несколько шокированы, когда «детка» назвал вполне взрослый роман. За официальным разрешением принять ученика сразу во второй класс пришлось идти в РОНО. Там инспектор долго не мог понять, чего я хочу. Когда же я ему показал записку из школы, что по своим знаниям Саша может учиться во втором классе, он облегченно сказал мне: «А! У тебя акт есть», и на этом «акте» начертал: «РОНО не вазражаит».

А Витя, который в 4 года на удивление хорошо считал, после первых нескольких дней школы задумчиво спросил: «Папа, а до скольких считают в институте?». Видимо, он с удовольствием отсчитал бы сразу до нужного числаи покончил с нудным хождением в школу.

После школы Саша попытался поступить на мехмат в Московский университет. Он был неплохо подготовлен и мог надеяться на успех. Моего урока с поступлением в МГУ нам было мало!Он не прошел. Но, вернувшись в Баку, без труда поступил в Индустриальный институт, и я имел удовольствие читать его группе курс систем управления. Окончил Саша с отличием. Написал диссертацию, но защищать ее не стал - уехал в Америку.

Тремя годами позже и Витя окончил этот институт. И тоже написал диссертацию. И тоже не защищал.

При всем том Витя во многом был противоположностью Caши. Если Саша в младенчестве плакал ночи напролет, то Витя никогда нас не будил. Если Саша любил сладкое, Витя был к нему равнодушен. Если Саша верил мне безоговорочно, Витя по природе - скептик. Раз под Новый год я приготовил для них – совсем малышей - два пакета с подарками (естественно от деда Мороза, которому накануне вечером я при детях «позвонил» и напомнил, что Саша и Витя еще ничего не получили!). Утром я оставил подарки у входной двери и попросил соседа позвонить. На звонок выскочили оба и втащили пакеты. Стали разбирать свои подарки. И я услы-шал: Витя: - «Саша, как ты думаешь, дед Мороз - это кто?». Саша: «Понимаешь, Тютя, дед Мороз, это что-то вроде правительства» (мысль такая, что это какая-то организация, ведающая подарками). Bитя: - «A!… это папа».

Саша четко и ровно учился на отлично - и в школе, и в институте. Витя же особенно не усердствовал, и к успехам и неудачам относился спокойно. Сдав последний вступительный в институт экзамен, не стал дожидаться результатов и в тот же вечер укатил к друзьям в Кисловодск.

Теперь они взрослые люди. С обоими у нас теплые отношения. Но и сейчас они разные. Например, если Саша почитывал дедушкины книги и сохранил интерес к иудаизму, Витя остался скептиком. Если Саша и его жена Ира не любят путешествовать и предпочитают свой дом со своим куском леса и бассейном, то Витя и Наташа очень легки на подъем: раз, а то – два в году бывают в Европе или на островах.

Если старший нетороплив в суждениях и считает, что не его дело судить других, младший склонен к категорическим и радикальным оценкам, часто существенно отличным от моей и Сашиной.

Если Саша последние годы почти не употребляет спиртного, Витя любит и ценит хорошие вина и коньяк.

У старшего нет детей; у младшего их двое: Женя – типичный американский 17-тилетний школьник, и Никочка, которой 4 года.

 

 

 

 

 

 

 

При всех различиях Саша и Витя - умные, порядочные и веселые люди, с удовольствием встречаются, когда есть время и повод. Оба общительны, неплохо вписались в американскую жизнь.

Совсем разние и мои невестки. Ира, прекрасный программист, проработавшая более 15 лет в престижных фирмах, решила, что хватит работать, надо пожить в свое удовольствие. Не любит сидеть за рулем, а поездка к подруге в соседний штат – почти подвиг.

Наташа, в Москве - историк, здесь – медсестра, легка на подъем, в свое время чуть не каждую неделю ездила на машине к друзьям в Нью-Йорк.Обе невестки умны, остроумны. Когда по семейным праздникам все собираются, бывает очень весело. Жаль, что видимся с ними не так часто, как хотелось бы.

 

...Дети росли, становилось тесновато. И я вступил в кооператив на улице Бакиханова напротив небольшого сквера.

Вопреки обычному порядку распределения квартир между пайщиками путем жеребьёвки, здесь действовало весьма разумное правило: вновь приходящий выбирал любую еще нераспределенную квартиру. Мне досталась четырехкомнатная на третьем этаже - по тем нормам я имел на нее право:семья из четырех человек и ученая степень.

В ходе строительства я приплачивал мастерам. По своему вкусу распланировал квартиру, указывал, где ставить перегородки, где дверь, где место для стенного шкафа и т.д.

Хотя официально дом еще не был сдан, его потихоньку заселяли. Я привез два стула, раскладушку, но надо было еще кое-что доделать. И вот, в очередное утро, я приехал проверить, что сделано, и застал квартиру захваченной соседом сверху - доктором Имановым. Он подождал, пока я удобно распланирую квартиру, и в мое отсутствие взломал дверь, внес свою мебель и навесил новый замок. На мой стук ответили, что здесь живут Имановы и чтобы я убирался.

Меня охватило бешенство, я сбежал к машине, вытащил походный топорик и бормоча ругательства и угрозы помчался наверх с единственной мыслью взломать дверь, изуродовать каждого, кто встанет у меня на пути, и выкинуть все и всех из квартиры. Навстречу мне попалась какая-то женщина. Она остолбенела и посмотрела на меня с таким ужасом, что я опомнился. Взял себя в руки и скорее уехал, чтобы успокоиться и обдумать, что делать дальше.

Как выяснилось, в квартиру Иманова уже переселился сосед с 6-го этажа и мне предложили полюбовно занять его квартиру.

Оба соседа играли наверняка: близкий родственник Иманова заведовал отделом строительства в ЦК и курировал все дела с кооперативами. Жена Иманова была из весьма влиятельного клана. Другой же сосед - с 6 этажа - был мясником и обладал неисчерпаемыми финансовыми ресурсами.

Когда я начал активные действия, этот мясник попробовал мне угрожать. Только я сел в машину, собираясь уехать со двора, как он подошел, просунул голову в окно машины и сказал «Товарищ Гинзбург, напрасно вы это затеваете. Смотрите, у вас есть дети, вы должны быть осторожны». Я взорвался «Слушай, ты, сука!! Смотри, попадешься мне перед машиной, я тебя покалечу!» С этими словами я рванул машину так, что он не успел убрать голову, и хорошо получил дверцей по морде. Больше ко мне никто не подходил.

Дело осложнялось тем, что в процессе строительства менялась нумерация квартир, и поэтому трудно было оперировать временными ордерами

За советом и помощью я обратился к трем близким и достаточно влиятельным людям.

Первым был мой двоюродный брат Абрам Иосифович Гинзбург. Умница, талантливый журналист, хороший шахматист. В то время он был помощником председателя Совета Министров Азербайджана. Прекрасно знал кухню власти. Кстати, за несколько дней до публичного объявления Берии врагом народа Абрам обратил мое внимание на сообщение о том, что Хрущев и другие члены политбюро присутствовали на спектакле, кажется, в Большом театре. В перечне присутствовавших не было фамилии Берии. Абрам покачал головой, - «Это неспроста. Берию уберут». Сечас в свои 80 с лишним лет Абрам Иосифович – помошник губернатора Биробиджана по связям с общественностью.

Вторым из моих заступников был Александр Борисович Дрознин. Он занимал достаточно влиятельное положение. Это был человек редкого ума и знаний. Тонкий ценитель книг. Когда в больших книжных магазинах Саша покупал какую-нибудь невзачную, не пользующуюся спросом книгу, продавцы немедленно прятали остальные экземпляры под прилавок и спрашивали: «Александр Борисович, а что здесь такого?». А Саша отвечал, к примеру, «А здесь в предисловии приводятся малоизвестные строки Волошина».

И третий - Вахид Гуламович Бехбудов, директор большого завода, хорошо знавший закулисную сторону бакинской клановой жизни. Мы с ним дружили много лет. Незадолго до этих событий он успешно защитил диссертацию, в чем я ему немного помог.

 

На первой встрече Вахида и Абрама разговор шел не об юридической стороне дела, а о том, кто может стоять за спиной моих обидчиков и чего от них можно ждать.

Через пару дней в Баксовет был приглашен председатель нашего кооператива, который засвидетельствовал мои права на эту квартиру.

Иманов сделал свой ход: меня пригласили в ЦК в отдел строительства к инструктору этого отдела - молодой внимательной женщине по имени Севиль. Мы отправились туда с Вахидом, показали документы, объяснили все обстоятельства и сумели убедить Севиль в своей правоте. В завершение беседы я показал ей приказ министра СССР Костоусова о проведении Государственных полевых испытаний системы с кодом РДД и о назначении меня председателем Госкомиссии. Комиссия должна была начать работу через З недели, и я спросил, надо ли мне слать телеграмму министру с просьбой снять с меня обязанности председателя комиссии, или я могу надеяться на скорое решение моего дела.

«Позвоните мне в конце дня», - ответила Севиль. Вечером она сказала, что Отдел Строительства ЦК прекратил всякое вмешательство в это дело и что ей запрещено предпринимать какие-то бы ни было активные действия в мою пользу. «Но, - добавила Севиль, - можете дать мой телефон кому сочтете нужным, я все изложу как есть».

Видимо шеф Отдела ЦК довел содержание наших бесед и приказа о Госкомиссии до своих родственников Имановых, ибо в доме разнесся слух, что я испытываю ракеты, и что за мной «большие люди».

Александр Борисович устроил мне прием у генерального прокурора республики Камбая. Камбай был интересным человеком. Примерно год спустя он выступил на сессии Верховного Совета Азербайджана, депутатом которого он, естественно, был, с обличительной речью против системы коррупции в Азербайджане, поборов, спекуляций на высоком уровне. Гейдар Алиев тут же распорядился организовать комиссию для расследовании всех обвинений. Камбай же прямо с заседания Верховного Совета отправился в аэропорт и улетел в Москву.

Моя аудиенция у него длилась не более минуты. Он пробежал глазами заявление и начертал: «Прокурору г. Баку тов. Якишиной. Разберитесь и примите меры». Я отнес это заявление в Бакинскую прокуратуру, а через день очень красивая светлоглазая прокурорша дала мне постановление прокуратуры о выселении лиц, незаконно захвативших мою квартиру. Я вздохнул с облегчением, но оказалось, - рано.

Действительно, что еще нужно? Иди в милицию, предъявляй постановление, бери наряд и иди выселять. Но выяснилось, что по закону надо известить захватчиков, дать им неделю на добровольное выселение, а потом уже действовать. А вот известить выселяемых должен участковый. После дня розысков я вытащил его из летнего кинотеатра в соседнем парке. С явной неохотой он направился к Имановым. А там завел беседу с доктором о своих личных делах (кто-то из родичей участкового лежал у доктора в больнице) и от меня просто отмахнулись.

На другой день я в сопровождении нескольких рабочих с завода Вахида, подстерег возвращавщегося с работы Иманова и предложил пройти со мной в отделение милиции. «А это кто? - указал Иманов на мою свиту?». «А мы понятые» - ответил один из них с яркой уголовной внешностью. Кстати, это был милейший парень и прекрасный мастер, я был хорошо знаком с ним, так как часто бывал в цехах завода по своим делам.

В милиции нас принял заместитель начальника по фамилии Каграманов. Я показал постановление и просил только одного, чтобы Иманов подписался об уведомлении. Через пять минут мне было указано, что я занимаюсь не своим делом, а Иманов был отпущен с добрым напутствием.

Об этом я доложил Александру Борисовичу и почувствовал, что он взбешен. Через 20 минут я получил подробные инструкции. Следуя им, я около часа ночи заехал за ним, далее - вместе с ним – еще за двумя неизвестными мне людьми, и примерно в половине второго ночи мы появились в кабинете начальника милиции. Я молчал. Говорили мои спутники, положив на стол два документа - постановление прокуратуры о выселении Иманова и постановление министра Костоусова о Госиспытаниях.

Начальник сказал, что все это понятно, но есть социалистическая законность, по которой выселяемому дается неделя.

И здесь меня прорвало! «О какой социалистической законности вы говорите! Два дня я искал участкового. Вытащил его пьяного из кинотеатра. Привел к Имановым. Иманов отказался подписать извещение. Я просил участкового составить акт о том, что в его присутствии Иманов извещен о постановлении городской прокуратуры. Участковый отказался, остался гостем Иманова. Несколько часов назад я вынудил Иманова прийти со мной в отделение. Ваш заместитель Каграманов повел себя в точности, как участковый, даже сделал мне замечание, мол, лезу не в свое дело. А сейчас вы говорите о социалистической законности!?».

Начальник помолчал и произнес: «Завтра вы вселитесь в свою квартиру. Приходите сюда в 9 утра».

...В 9 утра в кабинет милицейского начальника ввели несколько потрепанного Иманова. Оказывается, его забрали в половине пятого утра и продержали в «темной» до девяти. Далее появились трое рослых усатых милиционеров. Начальник указал им на Иманова: «Откуда привели его, помните? В 11 часов вернетесь туда. Все вещи, которые застанете там, выкидывайте в окно. Понятно? Не в дверь, а в окно. А вы, - обратился он ко мне, - в 11 часов переселяйтесь».

Звоню Вахиду. Oн: «Заезжай за мной, рабочих я пришлю, но сегодня выходной день, шоферов нет и грузовик для перевозки мебели я вряд ли быстро обеспечу». Звоню Абраму Иосифовичу. Через несколько минут он сообщает: «К 10 часам у тебя во дворе будет машина из военной комендатуры».

Заезжаю за Вахидом. По дороге спрашиваю: «Как мне расплатиться с рабочими?». «Ни в коем случае. Ребята тебя знают и уважают. Если хочешь,угости их после».

В доме распахнуты все окна, благо разгар лета. Соседи все знают, ждут спектакля. Иманов уже перенес к себе почти все свои вещи. Другой сосед ретировался на свой шестой этаж. Во дворе живописная группа рабочих с завода. Особенно красочен один из них, маляр Геращенко - баскетбольного роста и борцовской комплекции.

Подкатывают две военные машины. В одной из них - дежурный по комендатуре; он представляет мне шофера второй грузовой машины, говорит, что тот поступает в мое распоряжение до 13 часов, и уезжает.

Поскольку моего замка в дверях нет (его сломал Иманов), оставляю“на часах” Геращенко и в два рейса перевожу мебель.

Спектакль завершается, окна в доме пустеют. Даю ребятам деньги, посылаю за выпивкой и закуской в соседний магазин. Мне приносят, почему-то шампанское. Но я пью с ними водку из одолженных у соседей стаканов, закусываю колбасой и консервами, и все довольны.

Появляется Абрам Иосифович – удостовериться, все ли в порядке. И его усаживают. Но вдруг настроение портится. Ребята переглядываются, мрачнеют. В чем дело? Вроде я вместе с ними радуюсь и благодарю их, еды и питья еще вполне достаточно. Наконец, причина проясняется. Возмутило их то, что меня, хорошего человека, обидел сосед, и всерьёз собрались подняться и избить его. Еле отговорил.

Через три дня приехала Рена. Она ездила в Москву повидать сестричку и заодно прикупить кое-какую мебель. Рена была не очень довольна тем, что я перевез вещи в ее отсутствие. И лишь тогда я ей рассказал о приключениях последних двух недель.

Еще через несколько дней из Кисловодска возвратилась моя мама с детьми. Дети не сразу свыклись с новой большой квартирой и со своей отдельной комнатой. Говорили, что в старой было “интересней”, было много мест, где можно было прятаться. И зря. В новой квартире было четыре комнаты. Одна - «Бабушкина». После смерти папы мама осталась одна в старой квартире. И в нашем новом доме ей была предоставлена большая комната с балконом, обставленная привычной ей мебелью. И время от времени она жила в ней. Была столовая с дворовым балконом, наша с Реной спальня и комната ребят.

В первую зиму было плохо с отоплением Все пытались согреваться электрическими каминами. Не выдержав перегрузки, перегорали питающие провода, протянутые по подвалу и наша половина дома регулярно оставалась без света. Добираться до мест разрыва и скручивать провода в подвале было трудно, ибо халтурщики-строители оставили там груды мусора и передвигаться можно было, согнувшись в три погибели или на четвереньках. Да и очередной моей «скрутки» хватало ненадолго.

После того, как в день рождения Рены наши гости просидели полчаса при свечах, пока я с фонариком ползал по подвалу, глотая пыль, терпение мое лопнуло. Пять дней я не ходил на работу. На ближней стройке нашел двух монтеров. Они принесли ворованый кабель, я его забраковал. Принесли второй, на который можно было «посадить» небольшой город. Мы протянули его по подвалу, а потом развели провода по этажам. Следом за нами ходили замерзшие жильцы, поскуливая: “Скоро ли?”. Сделали мы все на славу. В квартирах стало тепло. Но хоть бы кто-нибудь зашел и поблагодарил! Такие уж “интеллигенты”, в основном врачи, жили в нашем доме.

Об одном, Иманове, уже было сказано. Были и другие колоритные фигуры. Например, гинеколог Мастан-заде («Мастанка», как мы ее прозвали). Подпольный аборт со смертельным исходом привел её в тюрьму, откуда она писала: «Обо мне не беспокойтесь. Здесь все свои». Довольно скоро её выпустили. И она снова взялась за своё благородное дело.

Мастанка питала к нам уважение, называя нас “журнальной семьей”. Т.е. образцовой семьей, о которой пишут журналы. На такое титулование ее особо вдохновлял наш с Реной утренний бег в сквере напротив окон дома. Каждый день в любую погоду очень рано мы выходили с эрдель-терьером Джерри, делали гимнастику и бегали минут 25.

В соседнем доме одна женщина будила мужа: «Вставай, они уже бегают».

Недалеко от сквера находилась центральная автобусная станция. Приезжающие в столицу из дальних районов испытывали лёгкий шок, когда мимо них широкими кругами пробегал потный лысый мужик, его жена в спортивных брючках и страшная бородатая собака. Было о чем рассказать, возвратясь в свое село.

Случались в нашем доме и ужасные события.

Поздней осенью 1987 года, возвратившись с работы, я увидел во дворе взволнованных людей. В темноте сверкали огнями милицейские машины. Спрашиваю: «Что случилось?». Отвечают: «Убили детей доктора». - «Какого доктора?». - «Гаджиева».

Доктор Гаджиев жил двумя этажами выше нас. У него было четверо детей - мальчик лет 7 и три девочки. Старшая была студенткой. Красивые, хорошо воспитанные дети. Дома были мальчик и две младшие девочки. Кому-то они открыли дверь. И этот кто-то их зверски зарезал. Старшей по счастливой случайности не была дома, только это ее и спасло.

Милиция действовала на редкость бестолково. Ко мне, ближайшему соседу никто не зашел, не поинтересовался, видел ли я кого-нибудь. Кроме очевидного, что дети не открыли бы дверь незнакомому, никаких версий не выдвигалось.

Доктор Гаджиев говорил мне, что у него есть определенные подозрения, но его оттесняют, неточно регистрируют его показания и ничего не предпринимают. И только недели через две, когда приехала следственная бригада из Москвы, мест- ные детективы зашевелились. Лишь тогда занялись отпечатками пальцев в квартире убитых. Пришли и ко мне. Попросив разрешения, сняли отпечатки пальцев и ладоней. Но опять-таки ни о чем меня не спросили.

Никого, естественно, не нашли.

 

...Саша женился. Пришло время его отпуска, и они с Ирой не знали, как его провести. И тогда я сказал: «В чем сомнение, берите машину и поезжайте хотя бы в Теберду, или дальше». Саша впервые отправлялся без меня в дальний путь в 1000 км. Чтобы облегчить ему дорогу, я решил проводить ребят до Махачкалы - это 400 км от Баку.

 

ЧАСТЬ 2-1 БЛОК 3

 

Выехали в час ночи. Ира и Саша спали, я вел машину. На рассвете приехали в аэропорт Махачкалы. Дальше они отправились сами. А я через час уже летел в Баку. Прошел месяц. Возвращаюсь с работы вижу машину во дворе. Ну, слава Богу, ребята приехали!

Подхожу поближе и вижу хорошо помятые бока. Поднимаюсь, обнимаю Сашу. Саша неуверенно спрашивает: «Ты видел машину?». - «Ерунда, отвечаю, железо есть железо. Главное - вы невредимы».

Оказалось, после турне по Черноморскому побережью они возвращались через Тбилиси. Въехали в Азербайджан. За рулем была Ира, которая только училась искусству вождения. На дорогу вышло стадо коров. Чтобы помочь Ире, Саша тоже вцепился в руль. В результате они ударились одним боком об один дорожный столбик, потом другим - о другой.

Итак, надо чинить машину. Казалось, чего проще - плати деньги и ставь машину на ремонт. Однако в то время вышло постановление, запрещающее ремонтным станциям брать машину на такого рода работы без соответствующей справки из ГАИ.

Мне бы пойти по проверенному пути - заплатить побольше на станции обслуживания, тем более, что мастерам и так надо было платить достаточно много. Но я предпочел другой путь, не предполагая, каким тернистым он окажется.

На следующий день мы с Сашей выехали за справкой к месту аварии. Я полагал, что будет лучше, если я возьму все на себя. Проехав около 400 км, добрались до сбитого столбика. Я вылез из машины, проголосовал грузовику и через 5 минут был на пограничном посту ГАИ. Там заявил, что задел столбик, и повредил машину. «А! - великодушно махнул рукой инспектор, - ничего страшного, поезжайте себе в Баку». - «Но мне нужна справка о происшествии, для ремонта машины». - «А где вы работаете?» - «В Политехническом».

Это произвело впечатление. Дело в том, что, наводя порядок в республике, Гейдар Алиев потребовал, чтобы инспекторы ГАИ имели специальное высшее образование. Единственным местом в Баку, где можно было получить такое образование, был Политехнический институт. И к нам на заочное отделение хлынули студенты в милицейской форме. Поскольку подавляющему большинству еще предстояло сдавать экзамены, связи с работниками института ценились.

Через несколько минут к посту примчались две милицейские машины. В одной был начальник ГАИ приграничного Казахского района. Относительно молодой человек, он отрекомендовался как недавний выпускник Политехнического института и принял горячее участие в моих делах. В его машине мы подъехали к месту происшествия. Осмотрели нашу машину, подобрали с асфальта осколки подфарника, лежавшие там со вчерашнего дня.

«Ладно, - сказал наш нежданный покровитель, - уже поздно, я устрою вас в гостиницу, утром займемся делом».

Утром он попытался организовать срочный ремонт машины на месте. Это не удалось. Тогда поехали в его контору, где он сочинил превосходный документ, который вроде полностью снимал с меня всякую вину: оказывается, происшествие произошло на узкой лесной дороге, куда неожиданно вышло стадо. Во избежание наезда я был вынужден резко затормозить, машину занесло на скользкой дороге, последовали удары о деревья и машине был нанесен ущерб.

Но далее выяснилось, что радоваться еще рано, ибо окончательное решение должны принять в ГАИ по месту моего жительства, куда и будут отправлены отобранные у меня права.

В Баку начальник ГАИ моего района, у которого на физиономии было начертано его уголовное нутро, дал понять, что не собирается возвращать мне права без существенной мзды. Когда же ему позвонили мои знакомые из республиканского управления ГАИ, он стал набивать себе цену и выжимать из меня новые звонки: «пусть мне еще позвонят оттуда и оттуда». Я возмутился: «Что, собственно, происходит, почему вы так раздуваете это пустяковое дело?» - «Ах, пустяковое?! Я тебе покажу пустяковое!».

Пришлось прибегнуть к помощи Александра Борисовича Дразнина и дать залп из крупного калибра, после чего мне быстро и самым вежливым образом были возвращены права.

 

В доме на Бакиханова мы прожили 25 лет вплоть до отъезда в Америку. Здесь часто собирались наши друзья. Здесь два дня гуляла свадьба Саши. Здесь скончалась моя мама. Потом сыновья разъехались и мы с Реной остались вдвоем в четырех комнатах.

 

Время утекает, как песок между пальцами. Саша и Витя стали взрослыми. Им уже не так далеко до 50, оба седеют. Но тревожусь за них так же, как и когда они были маленькими. И чем могу, стараюсь им помочь.

Какими выросли мои ребята, правильно ли мы их воспитывали? Однажды мой папа сказал, что он ни разу не краснел из-за меня. То же я могу сказать и о моих сыновьях.

Сейчас они - взрослые люди, очень хорошие ребята. Витя живет поближе, мы с ним видимся чаще. Саша приезжает к нам по пятницам после работы на «шабат динер». Рена зажигает субботние свечи, произносит благословение, и мы садимся за праздничный стол.

Саша посещал мои лекции по истории и философии иудаизма. В общем, разделяет многие мои взгляды, но не ходит в синагогу – не хочет примыкать ни к какой организации, даже религиозной. Вполне объяснимая реакция на принудительную организованность в советской жизни.

Иногда я думаю, что, может быть, следовало лучше готовить их к реальной жизни К тому, что в жизни, возможно, придется действовать кулаками. Может быть, следовало давать им меньше духовного, а больше материального, меркантильного. Меньше их опекать.

Кто ведает? Кто может указать эту золотую середину, особенно, не зная, в каких условиях окажутся твои дети?

Все же, наверное, если нельзя отыскать золотую середину, лучше отклоняться в сторону доброты и порядочности.

Пожалуй, так рассуждали и мои родители.

 

 

Игры в науку

 

В силу ряда обстоятельств после окончания МЭИ я попал в Энергетический институт Акадмии наук Азербайджана.

Я проработал в Академии четыре года, и все время меня не покидало ощущение нереальности обстановки, какой-то игры в «большую» науку, имитацию союзной Академии.

В подражание ей были учреждены всевозможные, чаще карликовые институты, громкие темы: темы по постановлению правительства, перспективные и первоочередные проблемы, и т.д. И за редким исключением - почти полное отсутствие реального научного выхода. Немногие относительно успешные направления были связаны с основой жизни республики - с нефтью, прежде всего геология и нефтехимия. Естественно, были талантливые ученые, яркие работы, но общую картину их успехи не меняли.

Единственное, в чем местная Академия, пожалуй, не уступала союзной, а возможно, и превосходила ее, это - наука интриги, групповщины, втирания очков.

Первое мое соприкосновение с системой произошло тогда, когда меня принимали на должность младшего научного сотрудника. Принимали аж на заседании президиума Акаде- мии! Вопросы задавал и сам президент, и члены президиума. И ни одного вопроса, который помог бы оценить мои возможности. Только по анкете.

И вдруг вопрос: «Зяма Гинзбург - ваш родственник?».

Я соврал, ответил - «Нет», хотя Зяма Гинзбург был двоюродным братом папы. В начале тридцатых годов он возглавлял нефтеперерабатывающую промышленность Азербайджана, которая давала тогда основную долю нефтепродуктов в стране. В 37 году Зяму и его жену Евдокию Тимофеевну Боголюбову арестовали. В лагере он умер. Его жена выжила. Спустя 30 лет мы с Реной бывали у нее в Пятигорске.

По этим обстоятельствам я в 1953 году отрекся от Зямы. Это было явным предательством, и чувствовал я себя мерзко.

Энергетический институт располагался тогда в нескольких комнатах третьего этажа жилого дома. Его номинальным директором был академик Иосиф Гаврилович Есьман, ученый с европейским именем, один из основателей российской школы гидродинамики. Он прожил жизнь полную приключений. Достаточно сказать, что в годы хаоса на Северном Кавказе он оказался министром финансов одной малой республики, и какое-то время на денежных купюрах печаталась его подпись.

К сожалению, он был уже в преклонных годах, нездоров, появлялся в институте редко и все дела вершил его заместитель.

 

Известно, что культурная атмосфера любого города определяется не всей массой жителей, а лишь тонким ее слоем. В моем детстве и юности в Баку основу этой «пленки» - врачей, инженеров, артистов, преподавателей институтов, консерватории - составляли европейцы, русские, евреи. Были и яркие фигуры местных интеллигентных людей, получивших образование за границей, но их было еще немного.

 

Понятие «интеллигентный человек» не имеет четкого, приемлемого всеми определения. В моем представлении необходимыми признаками являются порядочность, неспособность на подлость, сочувствие чужой боли. Образование, большие знания в какой-то области здесь не являются решающими

Многие истинно интеллигентные люди после революции 17-го года бежали из России в Баку, который еще почти три года оставался относительно спокойным, богатым городом.

Часто приезжие интеллигенты-европейцы чувствовали себя в каком-то смысле миссионерами, несущими культуру на окраины; с готовностью передавали свои знания способным ученикам из местной молодежи. Перспективы были вооду- шевляющие, способным людям была открыта дорога в культуру, в науку.

Через некоторое время стали проявляться первые симптомы развращения и разложения нарождающейся национальной интеллигенции

Первый шаг к этому был сделан в 1935 г. с началом новой национальной политики. Провозглашались равные возможности для всех, и в то же время лица «коренной национальности» были «равнее». Недостаток способностей или образования компенсировался открытым предоставлением широких привилегий.

Внешне общая цель - создать квалифицированные кадры, владеющие национальным языком, знающие нравы и обычаи коренного населения, которые охотно возвращались бы в глубинку, была разумной. Но вместо того, чтобы приходящим, скажем, из района с плохими школами, дать дополнительные знания, использовать специальные программы с тем, чтобы подтянуть их до конкурентоспособного уровня, пошли по легкому пути снижения требований.

При этом готовились плохие национальные кадры преподавателей, которые потом плохо преподавали в школах. Недаром дальновидные азербайджанцы в Баку посылали своих детей в школы с русским языком обучения, где уровень преподавания был, как правило, намного выше, чем в школах, с обучением на азербайджанском.

Национальным кадрам выделялись места в столичных ВУЗах, в аспирантуре московских научных учреждений. Существовали четкие планы - за год «подготовить» для республики столько-то кандидатов наук, столько-то докторов.

В столичных ученых советах требования к национальным кадрам были снижены, да к тому же приезжавшие в столицу соискатели привозили руководителям и оппонентам горы даров южной природы от ящиков коньяка до корзин с фруктами и банок с черной икрой. Одаривали и деньгами. А ученые советы могли твердо рассчитывать на роскошные банкеты. Количество наскоро испеченных ученых росло все быстрей, и с этой точки зрения наука в республике была на подъеме.

Второй шаг к разложению науки был сделан несколько позже и касался не только периферийной, но и всей советской науки. Тогда из желания «поднять» науку ученым стали доплачивать за степени и звания. Эта забота о науке часто приводила к обратным результатам. Если до повышения окладов в науку шли увлеченные талантливые люди, бескорыстные и способные на самопожертвование, то после все резко изменилось. В науку ринулись самые настырные, и, работая локтями, отметали в сторону многих настоящих талантливых ученых, не столь настырных и жадных. И, как правило, к тому же не способных закрутить интригу.

К тому времени репрессиями 37-го года была уничтожена практически вся истинная бакинская национальная интеллигенция. Это были люди, в основном получившие образование за границей или в российских столицах. Активные, знающие, воспитанные в понятиях европейской культуры. Мне довелось встречаться с немногими уцелевшими, возвращенными к жизни во времена Хрущева. Они поражали знаниями, превосходным русским языком. Возможно, оставайся они в Баку, не так легко было бы разным проходимцам пролезать в науку.

Особо лакомой была степень доктора наук. Это было уже переходом в новое качество. Не только высокие оклады, но и власть, способность влиять на судьбы других, рвущихся в науку; путь к высоким должностям, а в перспективе - в вожделенную Академию наук Азербайджана.

Соискатели докторской степени прикомандировывались к ведущим московским научным учреждениям под крылышко известных ученых. Под их руководством за два-три года лепили некий суррогат и возвращались на родину со степенью доктора наук. Докторантура оказалась таким же плановым конвейером, как аспирантура. Многие бакинские элитные «ученые» прошли именно через докторантуру в Москве, а затем много лет доили состряпанные диссертации, бесконечно повторяя их в докладах на различных конференциях, даже тогда, когда актуальность диссертаций терялась полностью. Серьезные же работы, как правило, делались не в докто рантуре.

Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев говорил, что «злой может притвориться добрым, скупой – щедрым, но притвориться интеллигентным - невозможно». Обычно это не удавалось и новоиспеченной местной интеллигенции.

Новоиспеченные доктора и академики пыжились, симулировали свою причастность к высокой культуре. Если такой ученый вел собрание, он вопрошал только так: «Не угодно ли кому-нибудь из глубокоуважаемой аудитории предложить вопрос?»

Но иногда лоск слетал. Особенно, когда надо было потопить конкурента. Тогда в средствах и выражениях не стеснялись.

...В период всеобщего “энтузиазма” по поводу очередной продовольственной программы заведующий кафедрой Азербайджанского Индустриального института (к тому времени институт уже именовался «Институт Нефтехимии») Спирин защищал докторскую диссертацию. Темой исследования была борьба с сорняками с помощью плyra, между лемехами которого пропускались электрические импульсы высокого напряжения. Однако некий, работавший в Энергетическом институте доктор наук, никак не мог смириться с появлением еще одного доктора в области, в которой он считал себя монополистом. Всем было известно о назревающем скандале. В день защиты актовый зал института был переполнен.

Зачитали документы, выступил соискатель, выступили оппоненты. Одним из них был известный московский ученый Андроник Гевондович Иосифян.

Наш доктор выступал дважды. Первый раз он, потрясая какой-то бумагой, заявил, что выступает в качестве представителя ВАКа (Высшей аттестационной комиссии). Но выяснилось, что эта бумага - ответ на его кляузу в ВАК, в котором ему предлагалось изложить свое мнение на защите. Второе его очень короткое выступление - невразумительная попытка научно дискредитировать диссертацию, завершилась выкриком: «А член-корреспондент Академии наук СССР Иосифян - болтун и арап».

 

Другой эпизод долго потешал бакинских телезрителей. Транслировалась игра КВН. Одна из команд инсценировала поездку в троллейбусе. Когда воображаемый троллейбус проезжал мимо здания президиума Академии, украшенного по фасаду золотыми звездами, игроки сказали: «А вот и академия, где наши академики хватают звезды с неба». При выставлении оценок член жюри, заслуженный академик заявил: «Напрасно здесь сказали, что академики хватают звезды с неба. Никаких звезд с неба они не хватают, а трудятся, как и все советские люди».

Звезд с неба они не хватали, но зато ставили свои фамилии первыми среди авторов трудов, выходящих из стен их институтов. А для того, чтобы никто не мог самостоятельно отправить в печать свою работу, чрезвычайно своевременным и полезным оказался так называемый “Акт экспертизы”, без которого ни один журнал, ни одно издательство не имели права принять к печати ни одну работу.

Формально акт должен был подтвердить, что рассмотренная работа не раскрывает государственную тайну. И что в работе нет ничего, что могло бы составить предмет изобретения. По существу, же, акт свидетельствовал, что в рассматриваемой работе нет ничего ранее неопубликованного, не содержится никаких ранее неописанных открытий, принципиально новых конструкций, и вообще, нет ничего нового.

Если серьезно воспринимать этот акт, то любой нормальный журнал, должен был отправить полученную статью прямо в мусорную корзину - «ничего нового, все опубликовано раньше, ничего интересного!»

Зато Акт утверждался руководителем учреждения, и уж ни одна работа не могла просочиться за двери учреждения без его ведома и, часто, соавторства.

Так или иначе, росло количество ученых и росло количество подписанных ими научных работ.

Безусловно, среди новых национальных ученых были талантливые люди. Но не они делали погоду. Плохо было и то, что и им предельно облегчали дорогу, баловали. Многие теряли стимул к упорной работе.

Но я знал в Баку и истинных ученых. Например, Играр Алиев – историк, видный специалист по древней Мидии, воспитанник ленинградской школы, любимый ученик академика В.В.Струве. Играр не примыкал ни к одной группировке, был независим, абсолютно честен. Я мог наблюдать его в разных ситуациях, и везде он вел себя достойно. Его не очень жаловали местные генералы от науки. Только недавно, когда он шагнул за 75 лет, его выбрали в академики.

Я могу назвать еще много имен достойных людей и настоящих ученых в Баку. Но повторяю, к сожалению, не они делали погоду.

Как бы там ни было, процесс первичного «накопления» ученых был завершен, некоторые местные ученые советы обрели достаточное количество собственных докторов, а вместе с ними - право принимать к защите докторские диссертации. Конвейер заработал с новой силой.

Большая игра пошла в связи с созданием республиканской Академии. Вот где ставки были завидно высоки. Вот когда разыгрывались шекспировские страсти, беспощадно схлестывались кланы и землячества.

Справедливости ради отмечу, что драки за лакомые места бушевали и в союзной Академии, даже в таких “благородных” областях, как физика и математика.

Академик Иосиф Самуилович Шкловский в блестящих записках “Эшелон” дает яркую характеристику академических мафий. Коалиции решали, кто из соискателей пройдет в академию, (таких называли «проходимец»), а у кого шансов нет («шансонетка»). Отделение математики славилось своими антисемитскими настроениями. Там неоднократно заваливали Израиля Моисеевича Гельфанда, члена ведущих академий мира (в Москве его избрали лишь в 1984 г).

В Баку такие группы действовали не менее откровенно.

Я уже рассказывал, как Саид Амирович Алескеров в мрачном феврале 1953 года добился для меня, выпускника Московского Энергетического института, направления в Академию наук в Баку. На моих глазах влиятельная местная академическая мафия дважды прокатывала его на выборах в члены-корреспонденты Академии по отделению вычислительной техники. В принципе, он был единственным реальным кандидатом – зачинатель направления вычислительной техники в республике, создатель и многолетний директор Института кибернетики. Ко времени выборов возглавлял крупные работы в Крюково под Москвой. По вычислительной технике у него не было конкурентов в Баку. И оба раза «противоположный» клан в срочном порядке предлагал другим докторам, отнюдь не специалистам в вычислительной технике, баллотироваться на это место, и избирал их в пику Алескерову.

Особая пикантность этой истории в том, что оба раза именно Алескеров, пользуясь связями в Москве, добивался для Академии наук Азербайджана член-корреспондентских вакансий по специальности «вычислительная техника».

Но, повторяю,столичные ученые тоже были далеко не ангелы и нередко содействовали росту национальных кадров отнюдь не бескорыстно.

Весьма характерна следующая история.

Жена моего коллеги по энергетическому институту, почвовед, защитила докторскую диссертацию. Как полагается, диссертация поступила в Москву в ВАК.

И вот соискательница получает письмо. Отправитель пишет, что ему поручено ВАКом провести экспертизу ее докторской диссертации, и что он готов дать положительный отзыв за определенное вознаграждение. Далее следуют инструкции, как произвести передачу означенной суммы.

Соискательница обратилась в милицию. В результате вымогатель был пойман с поличным и получил по заслугам.

Но по мнению некоторых коллег соискательницы, он был виноват не в том, что угрожал завалить хорошую диссертацию, а в том, что брался протащить плохую. А при тогдашнем весьма компетентном составе ВАКа по этому направлению это была тяжелая работа, за которую надо платить.

Должен признаться, что все это не вызывало особенного возмущения, было привычно и не казалось столь уж предосудительным. Такова была вся атмосфера, в которой оставаться честным было чрезвычайно трудно.

Практически невозможно было жить, не нарушая юридических и моральных законов. От руководителей предприятий требовали безоговорочного выполнения планов. Часто это было нереально, и тогда в ход пускались лживые, подтасованные рапорты.

Как-то меня беспардонно подвела одна киевская, довольно солидная организация, которой я заказал пакет программ для разрабатываемой нами системы. Меня просили подписать акт о том, что работы выполнены. Я отказался и сообщил об этом в Москву своему заказчику Страмцову. Его реакция была мгновенной и пламенной. «Марк Яковлевич, ты понимаешь, что делаешь? Ведь это значит, что ты не выполнил годовой план. А значит - я, мое ЦКБ (центральное конструкторское бюро) тоже не выполнило план. А если так, то и мне «втык», и лишение премий всего моего персонала. Но этого мало. Если я не выполнил план, то и Управление - основной заказчик - не выполнил план! Ты себе представляешь, какова будет реакция!?».

Я, конечно, все подписал. И тем самым совершил подлог, за который, в принципе, мог ответить.

Мне отвечать не пришлось. А вот заместителю начальника управления Леониду Аркадьевичу Мацкину в подобной ситуации пришлось худо. Его направили председателем Государственной комиссии по приему в эксплуатацию колоссальной морской нефтяной базы в г. Находка в Приморье. База была явно недостроена, очевидны были и колоссальные недостатки в сделанном. Но...план! По плану база должна была вступить в строй. И Мацкину ничего не оставалось, как подписать акт о приемке базы в эксплуатацию. Базу запустили в работу, а через некоторое время база “потекла”. Выявилась ее полная неготовность. И, естественно, отвечал Мацкин. Ему вкатили все возможные выговоры.

А вот и более приземленные примеры. Я уже рассказывал, как с помощью ворованного кабеля ремонтировал проводку, питаюшую наш дом. В другой раз я затеял ремонт своей квартиры. Понадобились цинковые белила, олифа, цемент, большие стекла и еще многое. В магазинах ничего такого не было. Пришлось поездить по окрестным стройкам и покупать там попросту ворованное. Другими словами, я шел на совершенно явное уголовно наказуемое дело.

Так жило все общество, от низа до верха. Все привыкли ко всеобщей показухе, лжи и безответственности. И, конечно, наука не могла составлять исключение.

Обстановка в лаборатории, в которой я оказался в Энергетическом институте, была удручающей. Лаборатория занималась автоматизацией т.н. газлифтных нефтяных скважин. Когда-то два аспиранта профессора Марка Ароновича Айзермана, одного из 10 ведущих ученых в области управления, сделали в автоматизации этих скважин хорошие работы, а теперь уже мой шеф что-то внедрял, что-то пытался усовершенствовать, в общем, гнал чистейшей воды «туфту».

В деревянных домиках, откуда осуществлялось управление скважинами, работало по два десятка ртутных регуляторов. Время от времени в них доливалась ртуть из стоящих рядом резиновых колб. Ртуть неизбежно подкапывала, собиралась в щелях и под полом. Можно себе представить, чем дышали операторы, особенно в раскаленное бакинское лето.

Мы, все четыре сотрудника лаборатории, ездили на промыслы, наблюдали за регуляторами, собирали картограммы с записью работы автоматизированных скважин. Потом шеф эти картограммы прятал в сейф. Иногда доставал, но никто не знал, что он с ними делал. Каждый раз выходя из комнаты, даже на минуту, шеф собирал все бумаги со стола и прятал в сейф. Осторожен был до абсурда.

...Едем с ним на промысел. Он - в кабине маленького грузовичка, я трясусь в кузове. Вылезаем. Он держится за затекший бок и с облегчением говорит: «Я Аллах» (примерный смысл - Слава Богу). Заметив меня, немедленно добавляет: «который не существует».

Но тут ситуация обостряется, вмешивается оскорблённый шофер со своим доказательством существования Всевышнего: «Как не существует! А вот слушайте. Один человек делал хадж в Мекку. По дороге были бури, разбойники. И он пообещал, что если доберется до места, то положит около могилы пророка десять золотых десяток. Доехал, но положил столбиком только девять монет, одну оставил себе. Когда же он отошел на несколько шагов, монета выскочила у него из кармана, покатилась к оставленным девяти и улеглась сверху. Скажите, как это могло быть, если Аллаха нет?».

Но шеф только косился на меня и упорствовал: «который не существует».

Пришло сообщение о том, что разоблачен Берия. Весь день шеф воздерживался от высказываний по этому поводу и повторял только одно: «Максимальное спокойствие, сплачиваемся вокруг партии и правительства».

Но его двоюродному брату, парторгу института, отмолчаться было не просто: надо было оперативно решать, что делать с портретом Берии. И оставлять висеть на стене нельзя, и снять страшновато. Выход нашелся: он наорал на уборщицу, показывая на пыль на портретах, велел все снять и протереть.

Через три месяца я взбунтовался и был переведен в лабораторию энергосистем. Там занимались нехитрым, но живым делом. Я разрабатывал и делал специальные электронные приборы для контроля устойчивости энергосистем, выезжал на полевые испытания.

В это время объявили очередную продовольственную программу. И наша лаборатория, идя в ногу со всеми, вносила вклад в это благородное дело - в частности, в рыбное хозяйство.

Полтора месяца мы провели в горах в селении Чайкенд. Там располагались небольшие круглые бассейны с проточной водой, где разводили мальков осетра. Когда мальки достигали нужной величины, их выпускали в Куру. Но в бассейнах мальки гибли из-за каких-то паразитов, приносимых с водой. Мы сделали несколько импульсных высоковольтных генераторов и круглые сутки обрабатывали воду на ее пути в бассейны. Мальков гибло меньше, но, пожалуй, основным результатом этой работы было авторское свидетельство на «Способ убиения сорных паразитов в проточной воде»

Мой оклад младшего научного сотрудника был меньше, чем моя повышенная стипендия в МЭИ. Отцу семейства надо было подрабатывать, и я скоро стал вести лекции в институте АзИНЕФТЕХИМ. Программы требовали обучать студентов вычислительной технике, но ни специалистов, ни учебников не было, и мое появление в Баку оказалось очень кстати. Денег же все равно не хватало. А ожидался второй ребенок.

 

В это время в Сумгаите, в 20-ти километрах от Баку, открылся исследовательский институт. Заместителем директора там был Аскер Абдуллаев - один из двух упомянутых аспирантов М.А.Айзермана). Аскер неплохо знал меня и пригласил к себе.

Я проработал у него 22 года, и ни разу не пожалел о переходе к нему. От природы он был талантлив, прошел прекрасную школу у Айзермана. Но особенно мне импонировало то, что в большом и малом он был мужчиной, держал свое слово, на него можно было положиться в любой ситуации. На востоке (а Баку - безусловно Восток) в понятие «мужчина» вкладывается особый смысл, это смелость, решительность, готовность взять на себя ответственность, способность на благородное безрассудство и обостренное чувство чести. И хотя в условиях восточной клановости, групповщины и коварства оставаться настоящим мужчиной было сложно, Аскер таким был.

Мой переход к Абдуллаеву совпал по времени с хрущевской затеей быстро создать ракетные войска. И тут всплыла моя военная специальность - оператор ЭВМ центра управления стратегическими ракетами. Пропустили меня через сборы, медицинскую комиссию и стали тянуть в армию.

Аскер позвонил военкому республики, объяснил, что я веду важную тему, просил не трогать меня. Военком ответил отказом: «Завтра Гинзбург получит повестку». Аскер разозлился и сказал: «Что ж, вы отвечаете за свою работу, я - за свою. Я сейчас подписываю приказ об отправке Гинзбурга в командировку. Далеко и надолго». Так и было сделано.

 

С Энергетическим институтом я расстался без сожалений. Пребывание в нем было бесперспективной тратой времени Хотя позже институт переехал из нескольких комнат жилого дома в более просторное помещение, печать убогости лежала на всем. В поисках радиодеталей мы побирались по окрестным предприятиям. Наибольшая нажива была на Бакинском радиозаводе, где мы могли что-то выбрать из военного тро-фейного хлама.

На задворках института помещалась «мастерская» - комната с парой станков и одним мастером. Этого мастера делили между несколькими лабораториями. Получалось примерно по одному дню в неделю.

Я привез из Москвы документацию «Расчетного стола», достаточно сложного комплекса для моделирования энерго- стистем. Московский Расчетный стол делал опытный завод Академии наук СССР. А наше руководство с серьезным видом «загрузило» этой работой нашего мастера. Работая на нас примерно три дня в месяц, он успел выточить несколько крепежных деталей и изогнуть пару листов железа. При таких темпах лишь на механическую работу ушло бы лет четыреста.

Реальным результатом четырех моих лет в Академии было несколько разработанных и собранных из хлама электронных приборов узкого назначения, несколько статей, три свидетельства об изобретении и кандидатский минимум.

 

Двадцать два лучших года

 

В 1999 году в Бостон пришло трагическое известие: застрелился Аскер Алекперович Абдуллаев. Доктор наук, профессор, член-корреспондент Академии наук Азербайджана, лауреат государственной премии.

В его институте союзного значения, с филиалом и опытным заводом работало около двух тысяч человек. Многие из них живут сейчас в Америке, Израиле и хранят о нем добрую память.

Двадцать два лучших моих года я заведовал лабораторией в институте, и не раз убеждался в эрудиции Аскера, глубоких знаниях, удивительной интуиции. Возглавляемый им инсти- тут был его трогательно любимым детищем.

Почти три десятка лет Аскер не имел другой жизни, чем та, которой жил институт. И можно представить себе его трагедию, когда новая власть, те, кого Аскер вырастил и кого считал своими друзьями и единомышленниками, отстранили его от института. И стали разрушать дело его жизни.

Беседы с Аскером всегда были интересны, особенно в долгих совместных командировках.

В декабре 1958 года в Будапеште намечалась международная конференция по измерительной технике. Из Баку в ней должны были участвовать трое - Аскер, профессор Индустриального института Александр Михайлович Мелик-Шахназаров и я. Оформлялось это как “научный туризм” под эгидой совета профсоюзов.

За три недели до отъезда я зашел в совет узнать, готовы ли наши документы. Чванливый чиновник сообщил, что мне и Мелик-Шахназарову поездка разрешена, а Аскеру Абдуллаеву - нет. «Можно узнать, почему Абдуллаеву не разрешено ехать на конференцию?», - поинтересовался я. Чиновник туманно ответил, что имеются некоторые причины и что так решено в «инстанциях». И вообще, прошел только год после венгерских событий, нужен специальный подход и т.п.

Это была явная и неумная ложь. Абдуллаев уже не раз бывал в зарубежных командировках и в социалистических, и капиталистических странах.

Я спросил «Могу ли я позвонить Абдуллаеву, сообщить о том, что он не едет в Венгрию?» - «Звоните из приемной».

Звоню в Сумгаит: «Аскер Алекперович, вас не пускают в Венгрию. Меня пускают, Александра Михайловича пускают, а вас - нет. Говорят, что таково решение инстанций». - «Кто так говорит?». - «А вот, начальник отдела». - «Как с ним соединиться?». - «Минуту».

Я попросил начальника снять трубку и вышел в приемную. Каюсь, параллельную трубку я поднес к уху.

Сначала Аскер спокойно пытался выяснить, в чем дело. Но услышав, туманное: «Есть некоторые причины, о которых я не уполномочен говорить», пришел в ярость. «Или завтра утром вы сообщаете мне, что все в порядке, или послезавтра утром вы будете объясняться в тех органах, именем которых вы спекулируете, и полетите со своего места ко всем чертям».

Я только успел положить трубку, как взмокший чиновник выскочил в приемную: - «Кто такой этот Абдуллаев?».

Назавтра вопрос был улажен. Скоро вся советская делегация, человек двадцать, выехала из Москвы в Будапешт.

Возглавлял делегацию высокий вальяжный Николай Васильевич Болдырев, заместитель председателя Интуриста.

Я впервые попал за границу и все мне было в диковинку: маленькие кафе, где никто не подсядет к вашему столику, частные магазины, поцелуи на улицах. В свободные часы коллега из венгерского института, миловидная молодая Элен водила меня в картинные галереи, в здание парламента, в старый город. Как и многие в Будапеште, она очень интересовалась скандалом вокруг Бориса Пастернака, автора «Доктора Живаго», отказавшегося от Нобелевской премии.

Во многих местах сохранились следы восстания. «А вот по этой улице, - показывала Элен, - шли советские танки. Если замечалось какое-то движение в окнах домов, танк разворачивал пушку и посылал снаряды в окна». Вечерами я провожал Элен к ее подруге в двух шагах от нашей гостиницы:

К концу пребывания в Будапеште ко мне обратился Болдырев: «Попросите Элен повести нас в ночное кабаре».

Элен согласилась. Аскер, Мелик-Шахназаров, Болдырев, я и еще несколько “наших” посидели в кабаре за бутылкой вина и фисташками до 4-х утра. В гостиницу возвращались пешком, благо ходьбы было не более 10 минут.

Болдырев обратился ко мне: «Марк Яковлевич, вы, конечно, проводите Элен?» Я не возражал. Но оказалось, что жила Элен на другом конце города. Трамваи ходили всю ночь, но очень редко. Короче, когда я вернулся в гостиницу, навстречу спускались к завтраку наши делегаты. Мне посылались весьма двусмысленные приветствия.

Месяца через три начальник КГБ Сумгаита проводил в институте совещание; Рассказывал о методах, которыми иностранные разведки вербуют наших людей, находящихся в командировках за границей. «В основном, - говорил он, - с помощью красивых женщин». Тут Аскер поискал меня глазами и выразительно подмигнул.

Расстались мы с Болдыревым очень тепло. Через несколько месяцев мы с Реной оказались в Ленинграде. По звонку Болдырева нам дали номер в “Астории” с окнами, выходящими на Исаакиевский собор.

 

Вторая длительная командировка и частые разговоры с Аскером пришлись на международную Конференцию по автоматическому управлению (ИФАГ) летом 1961 года. Конференция проводилась в море на пути от Одессы до Батуми и обратно на великолепном судне «Адмирал Нахимов», полностью арендованном для этой цели. (Это тот самый «Адмирал Нахимов», который через несколько лет, выходя из Новорсийска, получил удар от другого судна и затонул, унеся на дно несколько сотен жизней.)

Моему другу довелось в Москве присутствовать на совещании оргкомитета. Докладывалось, в частности, что «в настоящее время группа членов оргкомитета совершает контрольную поездку по Черному морю на теплоходе «Адмирал Нахимов» (как не вспомнить реплику Райкина: “Ребята, вы хорошо устроились.”)

Но надо отдать “ребятам” справедливость, конференция была прекрасно организована. В салонах и под открытом небом на многих палубах проходили заседания разных секций, шли доклады, дискуссии. Мы общались с коллегами из Европы и Америки. Правда, это общение проходило под жестким контролем.

…Я сперва никак не мог понять, почему мой сосед по каюте, широкоплечий здоровяк средних лет, проводит ночи в кресле у полуоткрытой двери. Решил, что бедняга мучается бессонницей, ловит прохладу из приоткрытой двери, хотя в каюте и так было достаточно воздуха.

Но очень скоро все стало на свои места. От кресла «бедняги» прекрасно просматривалась дверь в каюту напротив, которую занимал видный американский ученый по фамилии Заде. Заде неплохо изъяснялся по-русски. Говорили, что он бывший бакинец, семью которого в тридцатых годах выслали из Баку в Персию. И конечно, дверь в его каюту не могла оставаться без опеки ни днем, ни ночью.

Но с тем же Заде и другими отечественными и зарубежными корифеями у нас было много вечерних встреч, подогреваемых коньяком и черной икрой, большие запасы которых мы захватили из Баку.

С московскими коллегами часто обсуждалась проблема, насколько теоретические достижения в области управления большими системами можно использовать в рамках и специфике советских экономических законов, точнее, беззакония. От них я услышал анекдот-притчу.

...Московский Совет решил разобраться, почему система автомобильных перевозок по Москве приносит сплошные убытки в то время, как подобная система за рубежом прибыльна. Отправили экспертов в Лондон. Вернувшись эксперты доложили, что видимая причина эффективности – левостороннее движение. Моссовет решил: в порядке эксперимента перевести два таксомоторных парка на левостороннее движение.

Аскер не скрывал своего убеждения, что невозможно эффективно работать, не нарушая законов. Утверждал, что «законы отстают от жизни», и если появляются новые методы эффективного управления, то следует отказаться от многих действующих ограничений. И часто так и поступал в управлении институтом.

Например, перед очередной моей командировкой он в нарушение законов вручил мне финансовый карт-бланш на приобретение любых изделий и приборов по моему выбору. Дело в том, что институту на первых порах не хватало приборов, электронных элементов и полупроводников, которые, только что стали выпускаться отечественной промышленностью и распределялись в основном по военным предприятиям.

В Москве и в Ленинграде я связался со многими номеными организациями и скупил у них так называемые неликвиды (то, что неиспользованым лежало на складах). И в адрес института пошли контейнеры с новейшей исследовательской аппаратурой и полупроводниковыми приборами.

Вскоре открылось, что в лабораториях полупроводники растаскиваются. Я попытался ужесточить контроль. Не помогло. Я - к Аскеру. Его совет был неожиданным. «Пусть тащат. Они же страстные радиолюбители, они будут работать с полупроводниками и днем, и ночью, пусть учатся, экспериментируют, жгут. А иначе они не скоро их освоят».

Аскер ценил юмор. На этом я как-то раз сыграл.

Я представил к повышению одну из своих сотрудниц. Аскер засомневался, не рано ли. Я сказал: «В самый раз, ибо она делает выдающиеся ошибки». - «Что за ошибки?». -«Когда я указал на одну её ошибку и пояснил, что так ошибаться имеет право только директор или главный инженер, она ответила «Значит, я занимаю не свое место».

Аскер ее повысил.

 

Несколько аспирантских лет он провел в Москве в институте автоматики и телемеханики Академии наук. (Позже – Институт проблем управления). Это был интеллектуальный центр советской науки управления. Когда доводилось проходить по коридорам этого института и читать таблички с фамилиями на дверях, казалось, листаешь страницы энциклопедии. Одно имя громче другого.

Его руководитель М.А. Айзерман почувствовал талант и порядочность Аскера и привязался к нему. Когда Аскер болел, Марк Аронович забирал его к себе домой. Аскер со своей стороны чтил Айзермана как отца.

Возможно, это повлияло на его отношение к евреям. Но, насколько я мог судить, Аскер различал людей практически только по их способностям и по отдаче. К сожалению, он не всегда мог правильно оценить, насколько некоторые из них порядочны. И в смутное время поплатился за это.

Слабостью Аскера была готовность дать приют бывшим «большим людям». Некоторые дожидались перемены ветра и снова становились «большими». Другие застревали в институте надолго. Таким был Воробьев, заместитель Аскера по хозяйственной части, бывший министр госконтроля республики. Серая личность, среднего роста, с вечно брезгливой усталой улыбкой. Он, видимо, никак не мог забыть своего «госконтрольного» прошлого, и время от времени выступал с разоблачениями, которые обычно тут же и лопались.

Однажды он “разоблачил” и меня.

За два года до того я с лабораторией переехал из Сумгаита в небольшое здание в черте Баку в двадцати минутах ходьбы от моего дома. В тот год стояло очень жаркое лето. Солнце пекло нестерпимо. Мои сотрудники приезжали к 8 часам на работу уже мокрые, утомленные жарой и давкой в транспорте. С двенадцати до часу - в перерыв – большинство стояло в очередях в продуктовых магазинах, куда в это перерывное время стекались толпы из окрестных учреждений.

Надо ли говорить, что после такого изматывающего «отдыха» никто толком работать не мог. Как вялые мухи копошились в душных комнатах до 5 часов, и спешили к переполненным в эти часы троллейбусам. Кондиционеров, естественно, нигде не было.

Я созвал сотрудников и предложил: «Приезжаем на работу не к 8, а к 7 утра - солнце еще не так печет, а троллейбусы - пустые. Работаем без перерыва до трех часов. В три кончаем работу, когда и магазины, и транспорт вполне доступны». Все с энтузиазмом поддержали меня. Так мы и работали, пока не стало прохладнее.

Однако мимо недремлющего ока Воробьева это не прошло. На очередном собрании он с той же усталой улыбкой обвинил меня в нарушении трудового законодательства и в принуждении сотрудников работать без перерыва.

В институте было много евреев - начальников отделов, лабораторий, ведущих специалистов.

Как-то Аскер пригласил меня и с некоторой даже растерянностью поведал, что на него обиделся начальник одного из отделов Борис Иосифович Гринберг. На узком совещании Гринберг предложил остроумный выход из затруднительного положения с финансированием ряда тем. Аскер высоко оценил это предложение: «Вот что значит - хитрый еврей». После совещания Гринберг дождался, когда все вышли и сказал Аскеру: или вы извинитесь за «хитрого еврея» или я ухожу из института.

«Ну, и как вы поступили?» - спросил я. - «Подтвердил, что его предложение действительно весьма хитрое, и что я не думал его обидеть, с похвалой отметив его еврейство. И, конечно, извинился».

Очень четко проявилась его позиция в разгар бешеной кампании против первых еврейских эмигрантов.

На диких собраниях того времени, где «прорабатывали» уезжающих, Аскер ни разу не выступил. А однажды, когда уж очень усердно поливали грязью уезжающего, слишком явно радуясь внеочередной возможности продвинуться на освобождающиеся вакансии, Аскер взорвался и предупредил: «Пусть никто не думает, что ему удастся ловить рыбку в мутной воде».

Зато он не скрывал своего удовлетворения. когда очередной прорабатываемый, молодой человек по фамилии Кесельман, хорошо «врезал» обвинителю Воробьеву, на совести которого в багировские времена была не одна жертва.

«Посмотрите на него, - простер руку Воробьев - он пишет, что уезжает, чтобы воссоединиться с семьей. А сам оставляет здесь мать!» И тут Кесельман взвился: «Не трогай мою мать своими грязными руками!!! Как только я уеду отсюда, я мать выпишу к себе. Я ее не оставлю с такими, как ты, у которого руки по локоть в крови».

Именно Аскеру институт был обязан той атмосферой, в которой на предложение партбюро выступить на предстоящем собрании с осуждением уезжающего я мог ответить: «Я его плохо знаю, он не из моего отдела. Но если надо, я могу из своих сотрудников подготовить к отьезду несколько человек, и тогда - пожалуйста».

Последний раз еврейская тема была затронута, когда мой старший сын - Саша, тоже работавший в институте, решил уехать в Штаты. Мы приехали к Аксеру домой в воскресное утро и сказали, что Саша собирается подать заявление об увольнении, чтобы не доставлять Аскеру лишних неприятностей из-за еще одного эмигранта. «Не надо, - отвечал Аскер, - пусть работает, сколько ему нужно».

У Аскера к Caшe было особое отношение. В институте проходил международный симпозиум. За два дня до его начала выяснилось, что ожидаемый специалист по синхронному переводу с английского не приедет. Я посоветовал привлечь Сашу.

В тот же вечер его повезли в аэропорт встречать ученых из Англии. Вернулся он совершенно измочаленный - трудно было понимать, трудно было отвечать. Но к концу следующего дня разговор пошел живее. А на утро третьего дня, когда открылся симпозиум, Caшa успешно вел синхронный перевод докладов и, что самое трудное, четко переводил вопросы и ответы. Действительно, часто нелегко даже на родном языке понять суть вопроса. А здесь еще надо однозначно сформулировать вопрос на английском, понять ответ и довести его до спрашивающего.

Видимо, все это и вспоминал Аскер, когда так благожелательно отнесся к Сашиному решению.

 

Но настоящий экзамен держали интернациональные качества Аскера во время армянской трагедии.

28 февраля 1988 года в Сумгаите озверевшие банды врывались в квартиры армян. По данным С.А.Переца (в то время - заместителя директора Азеринформа) было убито 32 человека, ранено 130, разграблено свыше 100 квартир, совершены десятки изнасилований.

Аскер организовал охрану во всех подъездах нескольких институтских жилых домов и сохранил жизнь многим.

Впоследствии «истинные национальные патриоты», захватившие власть, не простили Аскеру и этого.

Трудно сказать, почему погромы начались с Сумгаита. Считают, что взрывоопасную обстановку создали азербайджанские беженцы, изгнанные из Армении. Но Сумгаит был странным городом. На месте маленького села, начиная с 1949 г., очень быстро были построены большие металлургические и химические комбинаты. Их вредные выделения при определенном ветре доносились до жилых массивов, где в мое время жило более 200 тысяч человек, и тогда першило горло. Относительно небольшое число жителей - инженеры и квалифицированные рабочие - были из Баку. Основную же массу составляли люди из районов, что накладывала ощутимую печать на атмосферу города.

Первый сигнал прозвучал в хрущевский «бесхлебный» год. Как лакомство мы привозили белые батоны из Москвы. Да и в Москве были существенные ограничения на продажу хлеба. Не было в тот год хлеба и в Сумгаите.

Во время ноябрьской демонстрации из колонны какого-то завода, следовавшей за нами, в большой портрет Хрущева над трибуной, а потом и в руководителей, стоящих на трибуне, полетели засохшие в камень куски черного хлеба. Военного комисара Кроля и еще кое-кого из руководителей хорошо помяли. Потом толпа направилась к городской милиции, освободила задержанных и бесчинствовала несколько часов, пока ее не разогнали вызванные воинские части.

Так-что поднять хулиганствующую часть населения на погром, видимо, не составляло большого труда.

 

Главным моим делом за последние 10 лет работы у Аскера и последующие 10 лет работы в Политехническом институте, было создание математических моделей и систем оперативного управления распределением нефтепродуктов по всей территории Советского Союза.

Эти системы отслеживали движение каждой партии нефтепродуктов по стране и на экспорт. Предсказывали ситуацию и давали руководству оперативные рекомендации, направленные на уменьшение риска нехватки нефтепродуктов в регионах.

Трудности усугублялись тем, что в стране было катастрофически мало резервуаров. В промышленных районах самых больших накопленных запасов могло хватить примерно на одну-две недели, редко - больше.

Поразительно, как в такой ситуации с этой работой справлялись люди. Все они - от Эстонии до Дальнего Востока были опытнейшими “волками”, чувствовавшими систему, как часть себя. Их опыт и интуиция были поразительны. Воистину, оперативная работа в такой системе дураков не терпела.

Система не имела аналогов в мире, и разработка научных методов управления такой системой была мне по душе.

Но прежде всего надо было досконально разобраться, что же это за система, какие действуют в ней юридические и физические ограничения, как в ней ориентируются и по каким критериям принимают решения люди в нормальных и в критических ситуациях, выяснить, что же ставится конечной целью управления и как можно формализовать поиск оптимальных решений.

И здесь мне очень повезло с Василием Викторовичем Разумовым, умнейшим человеком в ранге заместителя министра. Высокий, немолодой, без одной руки, всегда приветливый, открытый для хорошего собеседника. У нас установилось полное взаимопонимание. Впоследствии мы вместе писали книгу. Бывал он и у меня дома в Баку.

По указанию Разумова начальники управлений и отделов раскрыли мне карты своей работы, разрешили сидеть на «второй» телефонной трубке. Допоздна я просиживал в их кабинетах, слушал их оперативные переговоры с десятками пунктов по стране, часто весьма эмоциональные. Копался в горах документов, выискивая причины возникновения конкретных критических ситуаций и возможности их предотвращения и устранения.

Когда я счел, что достаточно вник в дело и сложилась определенная концепция, я пришел с ней к Разумову. Разумов признал идеи и предложения весьма заманчивыми, но

поинтересовался, как я мог бы доказать их реальность. И тогда я решил наглядно продемонстрировать возможности вырисовывающейся системы управления, а заодно экспериментально проверить свои идеи.

Прошло полтора месяца. Каждый вечер в приемной у Разумова и в смежных помещениях за 18 телефонов усаживались мои сотрудники. Их соединяли со многими пунктами по стране, откуда нефтепродукты отгружались в центральные области и в Москву. Соединяли и с десятками нефтебаз и важнейших объектов в этих областях.

Полученные сведения вводились в машину, которая наутро выдавала оперативному руководству четкую картину и прогнозы запасов бензина, дизтоплива на нефтебазах и топочного мазута на электростанциях в Москве и в несколь- ких центральных областях.

Когда я впервые положил машинные документы на стол Разумову, он внимательно просмотрел их, с чувством пожал мне руку и попросил: «Сделайте копии этих документов для начальников оперативных отделов и для Ивана Михайловича Торочкова (главы системы в ранге министра)».

Так мы и делали в течение четырех недель. Руководство моментально уловило, какая важная информация оказывается у них в руках, активно пользовалось ею. И убеждать в полезности и реальности наших идей никого уже не приходилось. Нам было открыто щедрое финансирование и дана свобода действия.

Мне и моим сотрудникам, талантливым математикам Володе Адамову и Мише Буртману понадобилось несколько лет, чтобы разработать математические методы и программы, обеспечивающие максимальную надежность работы системы.

Кроме Василия Викторовича Разумова моими неоценимыми соратниками стали Лев Александрович Тимонов, руководитель лаборатории московского экономического института, и Николай Николаевич Страмцов, человек поразительной энергии, истинный организатор сети специальных вычислительных центров по стране.

Мы сблизились, бывали друг у друга дома, вместе писали книги и вместе выпивали. В последнем деле я, естественно, им и в подметки не годился. Они с оттенком сожаления говорили: «Хороший мужик Марк, да вот почти не пьет».

Тон в питейной традиции задавал шеф системы Иван Михайлович Торочков.

Как-то к его юбилею мы с моим добрым другом руководителем отдела института А.И.Владимирским привезли из Баку поздравительный адрес. Иван Михайлович встретил нас радушно, налил нам и себе по большому фужеру водки, мы чокнулись и выпили. Выходя, я извинился перед секретарем Торочкова, - мол, пришлось шефу выпить. Она улыбнулась: «Вы заметили, сколько на его столе адресов? Это те, что принесли с утра. До конца дня будет еще столько, но вы за Ивана Михайловича не беспокойтесь».

Система была всеобъемлющей, не было такой точки в стране, куда бы не дотягивались ветви и веточки системы. Именно поэтому ко мне обратился с просьбой о помощисотрудник института Давид Семенович Рысс. Его сын – офицер, проходил службу в армии на пограничной заставе в глухом углу Камчатки. С ним была жена, которая вот-вот должна была родить. Проблема же заключалась в том, что застава зимой была физически отрезана от всего мира.

Спустя несколько дней я был у Мацкина, другого заместителя Торочкова. Рассказал ему о ситуации с сыном Рысса. Мацкин куда-то позвонил. Потом сказал: «Передайте младшему Рыссу этот телефон. По первому звонку за ним пришлют вездеход». Так и случилось. Жену Рысса вовремя доставили в больницу, и все кончилось благополучно.

Разработку нескольких региональных систем я начинал почти случайно.

... Мама с еще маленькими Сашей и Витей собиралась ехать по Волге из Астрахани до Москвы. Я выписал себе командировку в Астрахань, прилетел туда с мамой и детьми, проводил их до теплохода и отправился в региональное управление познакомиться и отметить командировку. Но в ходе бесед с руководством выявились интересные местные проблемы, связанные с регулированием потоков нефтепродуктов по Каспию и Волге. Был заключен договор, и мы сделали неплохую работу.

А когда Саша проходил студенческую практику в Москве, я захотел показать ему Киев. Руководители Украинской системы встретили нас радушно, устроили в гостинице, дали машину с шофером, показали много интересного.

Среди руководителей украинской системы выделялся Амирханов, с которым мы сразу нашли общий язык (кстати, позже я бывал у него дома и мы вместе ходили на футбол). А в результате – пятилетняя работа, ряд интересных решенных проблем и создание для Украины приличной системы управления с разветвленной информационной сетью.

Как-то мои сотрудники посетовали на то, что ни разу не были в Прибалтике, и мы развернули работу в Эстонии. Главным результатом для нас с Реной стала долгая дружба с четой Муруметс – Кириллом Владимировичем и Майгой Мартыновной.

Кирилл Владимирович был главой системы нефтеобеспечения Эстонии. Он мне сразу понравился сочетанием западной галантности и начитанности, искреннего радушия и доброжелательности умного хозяина к многообещающему партнеру.

Я напрямую спросил Муруметса: «Зачем мы вам понадобились? Зачем вам вся эта математизированная автоматика, которая, откровенно говоря, больших выгод не сулит?». Ответ был неожиданным: «Работа в нашей сфере не самая престижная в Прибалтике. Молодые люди идут к нам неохотно. А вот если я предложу им электронику, вычислительные машины и программирование, жаловаться на отсутствие работников не придется».

Потом было много бесед с ним и в фирме, и в загородной сауне, и в парках Таллина, и все более выявлялись схожие взгляды на самые разные стороны жизни. Уезжал я очарованный и Муруметсом, и Таллином. Мы с ним оживленно переписывались, иногда обменивались стихами. Особенно нравились мне его басни.

Кирилл Владимирович однажды приехал в Баку. И с кем бы он ни встречался, все проникались к нему симпатией. И все перед ним раскрывались, с удовольствием втягивались в беседу. И Аскер, и глава крупнейшей в Закавказье мечети Таза-Пир, и продавец гранатов на рынке. Последний так увлекся беседой, что страшно возмутился какой-то покупательницей, пытавшейся выяснить, что сколько стоит. «Молчи, женщина! - взорвался он, - Не видишь, мужчины разговаривают!»

Это была живописная картина: двое, увлеченные разговором, такие разные: высокий худощавый седой азербайджанец в папахе и среднего роста, с несколько выпирающим брюшком светлоглазый прибалт с небольшой бородкой.

После рынков в Прибалтике, где средних лет мясник в белоснежном халате, напоминающий профессора, объяснял ассистентке, что такое шашлык и какую часть для этого следует отрезать от туши, бакинский шумный базар, где продавцы винограда призывно кричали: «Гулюкоз, гулюкоз», а записка на щепке, воткнутой в гранат, возвещала: «Один штук один руб без разговор!!», - очень развлекал нашего гостя. Он загляделся на продавца, который движением фокусника вырезал из целого арбуза яркую пирамидку и держа ее на конце длинного ножа, демонстрировал покупателю и всем окружающим сахарную красную сердцевину. Я несколько разочаровал Муруметса, рассказав, как наши бахчеводы, овладевшие высокой агрокультурой, вводят шприцом фосфаты в плоды арбуза, отчего арбузы вырастают до гиганских размеров, но иногда вызывают отравление.

В очередной мой приезд в Таллин Муруметс сказал: «Уходит один из моих заместителей, главный инженер. Как вы смотрите на то, чтобы занять его место и ведать всеми вопросами по переводу системы на новую технику?». Добавил, что это предложение поддерживают его заместители и начальники отделов. «Подумайте. Проблем с квартирой и окладом не будет».

К тому времени мы с Реной уже вкусили от прелести Прибалтики. Объездили ее вдоль и поперек. Восхищались морем и соснами, отсвечивающими золотом на закатном солнце, озерами, опрятностью городов и некрикливым достоинством жителей. Нам не раз говорили, что местное население настроено против русскоговорящих. Но тогда мы этого не чувствовали; на наши вежливые вопросы или просьбы они отвечали так же вежливо и обстоятельно.

А мои деловые контакты убеждали, что на таллинских партнеров можно положиться.

Мы размышляли недолго, Рена и ребята решили - поедем. Мне совсем неплохо жилось и работалось в Баку. Но, может быть, просто захотелось перемен. Это было настолько маловероятной авантюрой, что я даже не стал её обсуждать с Аскером. Позвонил в Таллин и сказал - мы готовы. «Тогда шлите документы по всей форме - дело будет рассматриваться в ЦК».

 

Прошло несколько месяцев. Я, естественно, не торопил события и не дергал зря Кирилла Владимировича. Но вот он позвонил и с некоторым смущением сообщил, что в ЦК его не поддержали. “Видимо, - сказал он, - вы в своих бумагах несколько перехвалили себя”. Действительно, я указал, какие союзные и региональные системы я разрабатывал, сколько и где по этим разработкам создано информационно-вычислительных центров, сколько и каких книг написал, указал, что мной и моими сотрудниками созданы специальные математические методы для оперативного управления системами нефтеобеспечения, что завершаю докторскую диссертацию.

Приложил длинный список изобретений и опубликованных работ, в общем, раздулся, как невеста на выданье. А эффект был обратный и, как рассказал Кирилл Владимирович, в эстонских верхах выразили недоумение: «С чего бы такая птица захотела к нам?»

Не знаю, это ли было истинной причиной, но все к лучшему. Впоследствии я не раз радовался этой «неудаче», тем более, что вскоре Муруметс перешел на другую работу.

Но с четой Муруметс мы сохранили самые теплые отношения. В последний раз мы с Реной попали в Таллин после Витиной свадьбы. До сих пор перед глазами стоят поля желтых одуванчиков, удивительная, по-северному чистая белизна облаков над морем, олени в перелесках, острова. Кирилл Владимирович полушутя делился своей мечтой - приобрести вот такой маленький остров, поднять на нем свой флаг и провозгласить независимость.

В январе 1990 года они приехали в Москву проводить нас в Штаты. И привезли на память прелестную небольшую картину, написанную племянницей известного артиста Ярвета (несравненного короля Лира).

Приехав в Бостон и немного освоившись, мы попытались с ними связаться. Увы, по их домашнему телефону отвечали незнакомые люди. А в его старом ведомстве никто ничего не смог сообщить мне о бывшем министре. Что поделать, Sic transit gloria mundi. Ничем не сумели мне помочь и в эстонском посольстве в Вашингтоне.

Но вот я начал писать эти записки. Стал перелистывать старые записные книжки и наткнулся ва фамилию Кюммель. И вспомнил, что когда-то этот сотрудник Муруметса приезжал с дочерью в командировку в Баку. Несколько дней они жили у меня дома. Я к нему дозвонился. И затем от очень славного молодого человека Cepгея Георгиевича Семенова, бывшего сотрудника Муруметса, ныне - таллиннского банкира, мы узнали, что Кирилл Владимирович скончался три года назад. Узнали и телефон Майги Мартыновны. Долго и очень взволнованно говорили с ней. Оказывается, вскоре после нашего отъезда они переселились в Петербург, где и скончался Кирилл Владимирович. Он оставил книги избранных стихов и воспоминаний. Скоро мы их получили. И с ними - последний привет Кирилла Владимировича “оттуда”: одно стихотворение называлось “друзьям”, а подзаголовок гласил: «М. и Р. Гинзбург».

 

Часто приходилось ездить между Киевом и Москвой. Удобней было не летать, а пользоваться поездом - одна ночь в спальном вагоне. Попутчики попадались самые разные.

Однажды полночи провел в беседе с польским консулом в Киеве. Высокий веселый открытый парень. Утром расстались. Он приглашал к себе, но у меня в Киеве был всего один день.

Примерно через месяц, захватив бакинские сувениры, я снова прилетел в Киев. Мы встретились.

С его женой, стройной и очень миловидной пани Ядвигой быстро нашелся общий язык, мы много смеялись. Она пожаловалась: «Некоторое время назад Петр привел другого «директора» (как я понял, директорами назывались все, наделенные какими-то административными функциями). Так вот, тот директор ни разу не улыбнулся. Как я ни старалась! Я была готова на стриптиз, но все было напрасно».

Скоро мне открылась возможная причина такой угрюмости «другого директора». Наверное, и его угощали несколько непривычным блюдом «тартар»: сырым мясным фаршем, накрытым сырым же яичным желтком. Я неразборчив в еде и съел фарш даже с некоторым любопытством. Но для предыдущего директора это могло стать серьезным испытанием.

На прощание мне были вручены cyвeниры. Для сыновей –модные граммофонные пластинки, а для Рены – расписные деревянные ложки и свежие бутоны роз, плавающие в банке с водой. Мне не хватило решимости оставить банку в гостинице, я провез ее на коленях в самолете и вручил Рене. Рена позвонила в Киев и по-польски поблагодарила пани консульшу.

Другой раз в вагоне Киев - Москва моей попутчицей оказалась вальяжная, относительно молодая, хорошо одетая дама. Вопреки всем пикантным канонам, которым должны следовать мужчина и женщина в мчавшемся сквозь ночь двухместном купе международного вагона, у нас никак не складывался разговор, дама отказалась от чая, сидела неподвижно, уставившись в темное окно. Я взобрался на верхнюю полку и скоро заснул. Утром я застал ее сидящей в той же позе, в меховой шапке, пальто и сапогах. Так она просидела всю ночь. Видимо, полагала, что если снимет хотя бы шапку, я покушусь на ее честь. Только утром, когда она почувствовала себя в безопасности, мы разговорились. Попутчица настолько разошлась, что смеялась моим шуткам. А в конце представилась как начальник отдела культуры Киевского городского совета, предложила билеты в любые театры Киева и дала свои телефоны.

Не все дорожные встречи кончались так приятно.

Как-то мы с Реной летели из Москвы в Баку. Рядом с нами оказался пожилой благообразного вида фермер из Новой Зеландии. Завязался разговор. Он показывал фотографии своих угодий, виды страны. Но вскоре подошла стюардесса и сдавленным голосом велела немедленно прекратить разговоры с иностранцем и пригласила меня в подсобку. Там мужчина в штатском помахал красной книжечкой и стал дотошно расспрашивать, знал ли я этого иностранца раньше, о чем у нас был разговор, были ли на фотографиях какие-то лица и т.д. Полистал мой паспорт. Не отстал от меня и в Баку: «А кто это вас встречает?».

Я себя чувствовал оплеванным, при том, что иностранец сразу понял, что происходит и понял, почему я перестал с ним беседовать, грустно на меня посматривал.

 

Я проработал в Институте Нефтехимавтомат 22 года. И в общем, это были хорошие годы. Ими я прежде всего обязан Аскеру. Хорошие ровные отношения складывались и с сотрудниками моей лаборатории.

Как-то перед Новым годом ребята упросили меня поехать за бараном. С одним из инженеров лаборатории мы отправились по шоссе. Остановили машину у первой отары. Инженер долго выбирал нужный экземпляр, потом сунул его мне в багажник и мы укатили. Ночь баран провел на чьем-то балконе, услаждая слух соседей громким блеянием.

Меня беспокоило, где и как на территории института разведут костер для шашлыка. «Не волнуйтесь, - сказали мне, - костер не нужен - все продумано - в соседнем корпусе в кузнечном отделении нашего экспериментального производства «костер» полыхает целый день».

Баран был большой. У нас побывала половина института. Праздник удался.

 

Случалось, приходилось помогать сотрудникам и вне института.

…Как-то днем встревоженный голос по телефону сообщил, что звонят по просьбе ведущего инженера моей лаборатории Жоры Бунятова, который уже три дня сидит в камере предварительного заключения (КПЗ). Он осужден на 15 суток за хулиганство. А дело вроде было так. Жора со своей девушкой поздно засиделись в небольшом сквере. Подошел милиционер и стал их гнать. Жора вспылил, разгорелся спор. И кончилось тем, что милиционер их обоих препроводил в отделение, Утром девушку отпустили, а Жору повезли в суд. Обвинили в нарушении нравственности, в сопротивлении милиции и осудили.

Немедленно на бланке института я напечатал письмо в прокуратуру. Расписал, какой ответственной работой руководит Жора, каким авторитетом он пользуется, что на протяжении 12 лет он ни разу не нарушил дисциплины. Указал, что он - талантливый инженер, создатель системы для обработки специальной информации, что его отсутствие на работе отрицательно сказывается на выполнении правительственного задания и еще что-то в этом духе. В завершение попросил прокурора срочно вмешаться. Подписался полными титулами и поехал. Прокурор связался с судьей. Через час я получил постановление суда: «Учитывая ходатайство с места работы, суд постановил снизить наказание с 15 суток до трех и поскольку этот срок истек, освободить гражданина Бунятова из-под стражи». Еще через час Жору вывели ко мне.

Попадались и бездельники. Гриша М. хвастался тем, что в час «зарабатывает больше директора»: принципиально делает что-то по работе только два часа в день, остальное время занимается своими делами. Вскоре он переехал в Москву и пришел наниматься к моему родственнику. Сообщил, что работал у меня и что я могу дать ему рекомендацию. Я сказал родственнику, что Гриша способный парень, кстати, прекрасный фотограф, но час его работы обойдется очень дорого.

Бывали и такие, что не могли связно написать двух слов. Свой раздел отчета один инженер начинал так: «Информация поступает навалом» – имелось в виду, что неупорядоченная информация поступает случайным образом.

Многих моих сотрудников разметало по миру. С некоторыми я встречался и перезванивался в Штатах.

Одна из них, относительно молодая женщина Мила Евзлина, весьма преуспела в области цифрового телевидения, вышла замуж за американца. Ей бы жить и жить. Но она тяжело заболела. За несколько дней до смерти позвонила, чтобы попрощаться со мной. Эта очень мужественная женщина спрашивала: «Марк Яковлевич, скажите, верят ли евреи в жизнь после смерти?»

Конечно, за 22 года случались и серьезные неприятности. Иной раз подводили другие организации, подводили и свои сотрудники. Бывало, и сам переоценивал свои возможности и подписывал обязательства, которые не мог выполнить. Бывало всякое. Но это была интересная, живая и результативная работа в благожелательной и уважительной обстановке. И, наверное, я проработал бы в институте еще долго.

Но дело шло к тому, что рано или поздно надо будет уехать в Америку к сыну. Я понимал, что с моей работой, где весь фактический материал был по тем временам сугубо закрытым, возможны серьезные осложнения при получении разрешения на выезд.

Подошло время менять работу. Аскер меня понял.

Когда через десять лет я оформлял документы на выезд, Аскер взял грех на душу, подписал письмо о том, что в своей работе в Институте я не соприкасался с секретными материалами, чем, конечно, существенно облегчил мои дела в ОВИРе.

Это был очень сильный и мужественный человек. И представляю себе, как глубоко и мерзко его оскорбили, и как велика была его обида, если он лишил себя жизни.

 

 

В мутной воде

 

Короткое время я замещал заведующего кафедрой Азербайджанского Политехнического института. Шла сессия. Меня и нескольких заведующих кафедрами пригласили к ректору. Он возмущался большим количеством двоек. «Немедленно исправить, - требовал ректор, - знаю я вас. Ставите двойки, чтобы вынудить дать вам взятку. Идите и исправляйте».

Я пошел «исправлять». Созвал кафедру и сказал: «Вы несколько переусердствовали с двойками. Не советую привлекать к себе лишнее внимание».

 

Как я очутился в этой мутной среде? Почему я ушел от Аскера Абдуллаева после 22-х лет работы с ним, я уже объяснил. И лучшим вариантом был бы переход в вуз: если я и умею что-то делать очень хорошо, так это преподавать. И умею, и люблю.

Но такой переход осложнялся тем, что к этому времени мой сын Саша уже подал документы в ОВИР. В Москве, да и в других российских городах в ходу был тезис «Не мог воспитать своих детей, как же ему доверить воспитание наших!».

В бакинских же вузах жизнь была полна другими скандалами: то и дело всплывали истории со взятками и поборами на всех уровнях, от лаборантского до министерского.

…В Педагогический институт перед приемными экзаменами назначили нового директора, энергичную и по всем данным, честную женщину.

Из Министерства пришел запечатанный пакет с текстом диктанта для первого экзамена. Директор вскрыла пакет. Два абзаца диктанта она сочла чрезмерно трудными и, пользуясь своим правом, убрала их.

Каково же было ее изумление и возмущение, когда в доброй половине работ абитуриентов оказался полный текст диктанта с непродиктованными, выкинутыми абзацами.

Наименее скандальным был Азербайджанский институт нефти и химии – бывший Индустриальный. Это вовсе не означало, что самих взяток было там меньше. Просто все делалось более умело.

Кстати, такое повальное взяточничество царило по всей стране. Царит и поныне. В недавно опубликованных результатах трехлетних исследований фонда «ИНДЕМ» указано, что члены приемных комиссий российских вузов собирают 449,4 миллионов долларов в год (без малого пол миллиарда!).

Я по совместительству преподавал там с небольшими перерывами 25 лет. Последние годы - на кафедре, которой заведовал ректор института Исмаил Алиевич Ибрагимов. Его заместитель по кафедре Надир Гасанович Фарзане предложил Ибрагимову взять меня в штат кафедры: мол, неудобно, когда профилирующую дисциплину – Автоматизированные системы управления - читает приглашенный “почасовик”.

Реакция была быстрой: Ибрагимов согласился с тем, что действительно “неудобно” и… забрал у меня эти лекции, передав их тем, кто никогда не имел дела с подобными системами. Они пытались что-то читать по студенческим конспектам моих лекций, но по сути, калечили студентов (по крайней мере, первые годы).

Родственная мне кафедра была и в Политехническом институте, и ее заведующий профессор Тельман Мирзоевич Аскеров имел репутацию хорошего ученого и порядочного человека.

Я встретился с ректором Политехнического института Мирзой Эюбовичем Багировым – бывшим моим сотрудником по Энергетическому институту Академии. Дело было ранней осенью, и Багиров поделился со мной впечатлением от только что прошедших приемных экзаменов. На них присутствовали наблюдатели. Одна из них – доцент какого-то украинского института, прибежала к Бaгиpoвy: «Знаете ли вы, что у вас творится? Сколько евреев к вам поступает?». - «Нет, не знаю, - ответил ректор. - А сколько их должно быть?» - «Мы считаем, - продолжала украинская дама - что, к примеру, поскольку на Украине евреев около трех процентов, то и в вузах их должно быть не больше». - «Ну, а как же с принципом равных возможностей?» - «О каких равных возможностях может идти речь? – возмутилась дама, - Ведь любой еврей - это интеллигент в третьем поколении! Как же может с ним конкурировать паренек, пришедший из деревенской школы...»

«И что же Вы ей ответили?» - спросил я. «А то, что я не знаю, какой процент евреев в Азербайджане».

«А что бы вы ей ответили?» в свою очередь спросил меня Багиров. - «А то, что она не права только в одном: каждый еврей интеллигент не в третьем, а, по крайней мере, в двадцатом поколении. Потому что к тому времени, когда Кирилл и Мефодий изобретали славянский алфавит, евреи уже более тысячи лет были народом сплошной грамотности».

Я уже проработал в Политехе четыре года, когда Багиров пригласил нескольких человек и сообщил, что он включил нас в очередную приемную комиссию. Помимо погружения в мерзкую атмосферу, это означало, что все жаркое лето придется проторчать в душном городе, с нерегламентированным рабочим днем и туманными обязанностями. И тут меня осенило! Я выразил благодарность, но предупредил, что в этом году будет поступать в институт мой племянник. «Его фамилия тоже Гинзбург?» -спросил ректор. - «Да», признался я. - «Тогда, к сожалению, я не могу включить Вас в комиссию».

Не знаю, о чем сожалел ректор. То ли, что ему не удалось втиснуть в комиссию порядочного человека, или что ему не удалось оказать мне услугу - дать поживиться.

Действительно, мой племянник Илья Гинзбург должен был поступать в том году, правда, не в наш институт, а в университет, но это уже детали.

 

Я проработал на кафедре 10 лет. Занят был лекциями в среднем всего 18 часов в неделю. Немного времени занимали дипломные и курсовые работы и методические материалы. Если к этому добавить отсутствие ответственности за других - только за себя, да еще вспомнить зимние каникулы и почти двухмесячный летний отпуск, то можно согласиться с американской статистикой, считающей, что самая спокойная профессия - у преподавателей колледжей.

К тому же я заключил договор со Страмцовым, продолжил исследовательскую работу и обрел былую возможность неограниченных командировок. Нашлось время доработать математический аппарат распределения ресурсов на вероятностных сетях и выпустить заключительную книгу. Вместе с великолепным программистом и вообще умницей Машей Колмановской сделали новые алгоритмы и машинные программы оперативного управления нефтесистемой.

Так что у меня не было ни ломки, ни психологических проблем, ни сомнений в связи с уходом из исследовательского института

Больше за меня беспокоилась Рена. В марте 81 года она писала Саше:

«Два слова о пane. Было время, когда я волновалась, что, оставив свой институт, он утратит активность, заскучает в педагогической рутине, но тьфу-тьфу! Активностu - хоть отбавляй, энергии - тоже. Kuпит! Увлечен преподаванием, на лекции ходит с воодушевлением. Смог освободиться от неинтересных обязанностей, так что nоявилось больше свободного времени. Меня удивляет и восхищает его способность находить удивительно правильный тон в отношениях с людьми, вернее, способность правильно строить эти отношения. Очень много успевает да еще тащит меня».

В новой обстановке мне очень помог совет Дейла Kapнеги: «Прежде чем спорить, подумай, действительно ли тебе нужно переубедить своего собеседника». Следуя Карнеги, я излучал безмятежное согласие с любыми глупостями, которые приходилось слышать в новой среде, и уходил от конфликтов. Правда, не всегда.

Раз меня упрекнул проректор института Шукюров: «Марк Яковлевич, вы - член Ученого Совета, очень редко бываете на Совете. Это нехорошо выглядит». И черт дернул меня за язык: «В святой книге есть такие слова» - и процитировал первую фразу первого псалма: «Блажен муж, который не ходил на совет нечестивых, и на nути грешных не стоял, и в заседании кощунствующих не сидел». Шукюров ответил: «Марк Яковлевич, зачем вы усложняете?».

Второй раз он попросил меня за какую-то студентку, дочь важного лица, от которого в каких-то делах зависел институт.

Я согласился: «Если она хоть что-нибудь мне ответит на экзамене, я поставлю ей хорошую оценку». На что опять услышал: «Марк Яковлевич, зачем вы усложняете!».

Кстати говоря, девочка оказалась вполне подготовленной и я поставил ей заслуженную “пятерку”.

Но на одном заседании Ученого Совета мне наглядно объяснили, что отзываться на подобные просьбы коллег надо с большой осторожностью.

На этом Совете обсуждался какой-то вопрос кафедры научного коммунизма. Сидящий рядом коллега, старожил института показывал: вот этот - завкафедрой коммунизма – первый взяточник, и этот, и этот ... все известные взяточники. Констатировал без укора, понимая обыденность и всеобщность этого явления. «А как иначе? - продолжал он, - парень кончает школу. Иногда дорого платит за аттестат - учителя тоже хотят жить. За взятку он поступает в вуз. За взятки получает оценки. Ему нужен диплом, чтобы получить хлебное место, например, в нашем институте. Но это место надо еще купить. Наконец, и он получает возможность брать взятки. Иначе он никак не компенсирует немалые затраты.

А потом добавил: «Марк Яковлевич, мы знаем, что вы не берете взяток. Но будьте осторожны, когда кто-нибудь попросит вас за своего родственника. Мало того, что он сам наживется, возьмет хорошие деньги, но скажет, что взял для вас».

 

Однако остаться в стороне от этой грязи мне так и не удалось.

…Саша и Ира выезжали в Штаты. Я не мог не проводить их до границы. В то время расставались навсегда, надежды когда-нибудь увидеться не было. И еще сработал синдром отца - как это бросить детей на последнем, возможно, самом трудном отрезке их выездного пути.

Со всем этим я обратился к Аскерову. «Поезжайте, - согласился он, - на всякий случай оставьте мне заявление об отпуске, пусть полежит в столе до вашего возвращения».

 

Я проводил ребят до Бреста и вернулся. Прихожу в институт. Подходит молодой человек: «Марк Яковлевич, я к вам с неприятным поручением от партбюро». - «Вот так! - подумал я. - Начинается, уже донесли о Сашином отъезде!»

Оказалось несколько иное.

В соответствии с утвердившейся практикой, староста одной изгрупп, проходивших обучение на азербайджанском языке, собрал со студентов приличную сумму и передал ее подполковнику - преподавателю военной кафедры в качестве платы за принятие зачета у группы. Однако на этот раз что-то не сработало. О внезапном пробуждении совести у экзаменатора речи быть не могло. Скорее всего, подполковник чего-то убоялся. Он велел старосте собрать группу и в своем присутствии вернуть деньги каждому. А затем подал рапорт о попытке старосты дать ему взятку.

Старосту исключили из института. Но парень был членом партии. И его дело должно было специально рассматриваться. Была создана комиссия, и её председателем назначили меня.

Беседую со старостой. Он уже отслужил в армии, лично ему сдать зачет по военной кафедре труда не составляло, и, возможно, он получил бы зачет и без взятки, но традиция обязывала... Говорит, что исключение из института для него не так уж страшно, он уже имеет специальность. Но исключение из партии за взяточничество - это катастрофа.

Выясняю, что его отчислили из института с формулировкой - «За неуспеваемость и за нарушение дисциплины». Такая обтекаемая формулировка понятна: и так много разговоров о взяточничестве в Политехническом институте, и руководству очень не хотелось выносить сор из избы.

Я обратился за советом к декану нашего факультета Мусаеву. Он импонировал мне тем, что держался очень независимо, часто шокировал преподавательскую общественность резкими и нелицеприятными высказываниями. Побеседовав с ним, я принял решение, которое и изложил партийному собранию факультета.

“Комиссией установлено, что действительно имел место факт nопытки дать взятку преподавателю военной кафедры. Изучив все обстоятельства, комиссия рекомендует дать взыскание - выговор без занесения в личное дело”.

Поднялся гул недоумения: «Марк Яковлевич, как это так, за уголовное преступление самое легкое взыскание, которое к тому же автоматически снимается через 6 месяцев?! Что-то вы от нас скрываете?»

И тут поднялся декан Мусаев. Он сказал примерно следующее.

«Вы что, не знаете, что ни одна азербайджанская группа не проходит военную кафедру без взятки! Что не знающим русского языка сдать по-русски зачет по военным Уставам на этой кафедре просто невозможно. Родители одного студента писали мне, что вынуждены продать корову, чтобы расплатиться с кафедрой. Я пошел с этим письмом к военным, а они мне говорят, что, мол, не на что купить бензин для учебной техники, без чего невозможно готовить офицеров. Так вы что, хотите теперь отыграться на парне?!».

После недолгих разговоров согласились обойтись выгововором. Но тут встала проблема: а собственно говоря, за что? За взятку? - слишком нелепо. И обсуждение было готово вернуться к началу. И здесь один очень толковый преподаватель - Октай Саттар-заде напомнил мудрую формулировку приказа ректора: «За неуспеваемость и нарушение дисциплины». На том и остановились.

 

Наша специальность “Вычислительная техника” была престижной, конкурс на нее был достаточно велик, встречались способные ребята, ради которых стоило полностью выкладываться.

В смутное время бесконечных митингов Народного фронта, беспорядков на улицах, студенческих сборищ, когда институт был практически пуст, студенты аккуратно приходили на мои лекции. Иногда в дверь заглядывали и пожимали плечами, мол, что за чудаки сидят здесь. В конце лекций я благодарил студентов за то, что пришли, и просил только об одном, - не ввязываться в уличные события и, если нет других занятий в институте, идти сразу домой.

Особо я подружился с группой, в которой был куратором. Вел её от первого курса до выпуска. Студенты шли ко мне со всеми недоразумениями и трудностями и даже с девчачьими обидами...

Раз после занятий я должен был пойти на какое-то официальное торжество, и пришел в одну из групп во всем парадном. Через пару дней, проводя занятия в «своей» группе, спросил, как обычно, есть ли вопросы. Подняла руку одна девица и поинтересовалась, почему я надел новый костюм в «ту» группу, а не в их. Пришлось отшутиться, - я, мол, спутал расписание, думал, что иду в их группу. Все остались довольны.

Действительно, группа была хорошая. Однажды, объясняя алгоритмический язык АДА, я заметил, что он так называется по имени одной из первых женщин-программисток. Ада к тому же - дочь Байрона. Вдруг смущающаяся студентка спросила: «Одна из глав «Чайльд Гарольда» начинается словами: “О, Ада, дочь моя”. Это о ней?».

Способных студентов я брал на платную работу по своей научно-исследовательской теме. Ребята старались. Некоторые получили премию на республиканском конкурсе студенческих работ.

 

Конечно, мое положение на кафедре в колоссальной степени определялось личностью заведующего кафедрой Тельмана Мирзоевича Аскерова. Это был хороший ученый, автор мно- гих книг. Безусловно эрудированный человек, заведовал отделом науки в редакции Азербайджанского Энциклопедического словаря.

Его стараниями преподавание на кафедре велось на приличном уровне и на базе современного оборудования. Он создал в институте хороший вычислительный центр,

организовал филиал кафедры на одном из бакинских предриятий, специализированных в цифровой технике.

Однако в глазах общества у него был непростительный недостаток: он был женат на армянке. И уж чего никак не смогли ему простить, - женитьбы старшего сына на девочке-армянке. И свадьба - не тайком, а в ресторане со многими гостями, в то время, когда армянам было опасно выходить из дому. Это стало главным препятствием к его выборам в члены-корреспонденты академии.

Вскоре жизнь его жены оказалась под угрозой, дольше прятать ее было невозможно. Друг семьи предоставил охрану из военных моряков. С большим риском ее ночью вывели к машине. Ехать в аэропорт было опасно - по дороге бандиты останавливали и проверяли транспорт. Её доставили в морской порт, оттуда - через Каспий в Красноводск.

Потом и сам Аскеров был вынужден покинуть Баку. Сейчас он в Москве, профессор в престижном институте, читает лекции, пишет книги. Мы с ним очень тепло встречались, когда он приезжал к своему старшему сыну в Бостон.

 

Десять лет я с удовольствием преподавал в Политехническом институте. Но эти 10 лет жизни в Баку не были безоблачными.

Я относительно легко забываю обиду, не из великодушия, а скорее из-за защитного склада памяти - не хочется вспоминать неприятное. Но обиду, нанесенную детям, не забываю и не прощаю.

…В те времена один из немногих законных путей чуть подняться над нищенской зарплатой было получение ученой степени. Саша написал неплохую диссертацию, но подоспело время отъезда в Америку и ему было не до защиты.

Витя же прошел аспирантуру. Провел хорошее исследование распределенных систем управления. У него было два руководителя - москвич доктор наук Исидор Маркович Шенброт, мой близкий друг, и второй - местный ученый.

Председателем Совета, где предполагалась защита Вити, был бывший заместитель Аскера. Мы лет пятнадцать работали вместе. У нас были самые добрые отношения. Однажды мы двумя семьями на моей машине съездили из Кисловодска к Эльбрусу.

Сопредседатель Совета, тоже мой многолетний сослуживец по Сумгаиту, вел Совет, когда рассматривались диссертации по Витиной специальности. Он всегда подчеркивал свое уважение ко мне и особо благодарил, когда я взял под защиту его аспиранта на предварительном обсуждении - уж больно безграмотно нападали на этого аспиранта.

Подошло дело к защите. Я обратился к председателю - как он смотрит на то, чтобы Витя защищался в его Совете. «Какие могут быть сомнения, не беспокойтесь, - заверил он, - кому же помогать, если не нашим детям».

Началась предзащитная рутина. Витя выступил на семинаре профилирующей кафедры, - как-бы на предварительной защите. Сопредседатель лестно отозвался и о работе, и о Вите («прекрасно владеет материалом»).

А потом началось непонятное. Витя пошел сдавать кандидатский экзамен по специальности в комиссию, возглавляемую тем же сопредседателем. Накануне я его “прогнал” по всей программе и остался доволен. Вернулся Витя через несколько часов, взволнованный и бледный. Оскорбленый явно тенденциозно низким баллом. Звоню сопредседателю, встречаюсь с ним, хочу понять, в чем дело. Слышу в ответ только одно: - «Витя не знает».

Рассказываю эту историю Тельману Мирзоевичу - члену этого же Совета, он удивляется, настаивает на повторном экзамене в своем присутствии. Витя получает четверку.

На очередном заседании Ученого совета должно выноситься формальное решение о принятии работы к защите. Утром мне звонит сотрудник кафедры Гриша Орлов и предупреждает, что вокруг Витиного дела идет какая-то возня. Короче говоря, экспертная группа совета решила, что Витина работа не по профилю совета и Ученый совет ее отклонил.

Мне бы раньше понять, что дело идет к этому. Но я никак не представлял себе глубину коварства вчерашних друзей. Я мог бы их понять, если бы они сказали, что, мол, всем известно, что Витин родной брат эмигрировал в Америку, что сейчас такое время, когда мы не можем рисковать репутацией Совета. Или бы просто сказали, что есть некоторые причины, по которым они и не хотят, чтобы Витя защищался у них. Но такое двурушничество: с одной стороны, «кому же помогать, если не нашим детям», а с другой....

Когда стало ясно, что Вите защита в ближайший период не светит, я включил в мою выходящую книгу главу, охватывающую суть его диссертации, и сделал его соавтором.

Вскоре Витя женился, переехал в Москву, и появился третий “соавтор”, старый московский соратник - Николай Николаевич Страмцов, директор Центрального Конструкторского Бюро нашей нефтяной системы, который знал Витю с малых лет и принял его к себе. В знак благодарности я, следуя духу времени, взял Страмцова третьим соавтором.

 

В Политехническом институте я с удовольствием поработал бы еще. Была особая радость каждодневного общения с молодыми. Время как-будто останавливалось, и я ощущал себя чуть постарше своих студентов. Мне с ними было легко.

Но настали совсем плохие времена, когда я почувствовал абсолютную незащищенность от беснующейся толпы. Когда началось избиение и изгнание армян при явном попустительстве властей. Когда четко проявилась беспомощность политического руководства республики, а на улицах встречался лозунг: «Без евреев, русских и армян расцветет родной Азербайджан». Стало ясно, что и моей спокойной жизни пришел конец. Я вышел на пенсию. И начал предотъездные дела.

Перед уходом оставил институту «царский подарок» - прекрасный аликвотный (особого звучания) рояль «Блютнер». Говорят, что он до сих пор стоит на сцене актового зала.

 

Очарование дальних дорог

 

Я вижу берег очарованный

 

И очарованную даль...

А. Блок

 

Дальний путь за рулем это - особое ощущение пространства, подчиненного твоей воле. Это совсем иное, чем взгляд из окна вагона или автобуса. Да и к машине начинаешь относиться как к близкому, живому существу. Похоже, так кочевники относились к лошади. Мне кажется, американцам не понять советских автолюбителей, которые, как правило, своими руками чинили машины, с трудностями добывали дефицитные детали, счищали ржавчину со днаи продлевали жизнь “своим старушкам”. После таких забот, естественно, проникаешься к машине теплым и благодарным чувством.

Дальний путь за рулем - это и оторванность от обычной жизни с её привычными образами и заботами. Это некое обновление души. А дальняя езда по российским дорогам - сама по себе увлекательная авантюра, вечное преодоление препятствий.

На случай дорожных сюрпризов багажник загружали совсем не тем, чем в Штатах. Двадцатилитровая канистра с бензином - аварийный запас, ибо далеко не всегда на заправках бывал бензин. Ящик с запасными частями - подшипники, всякие тяги и втулки, гайки, болты, проволоки, лампочки. Походный бензиновый примус «Шмель», электрическая плитка, кастрюльки, сковородки, складной столик, стульчики, запас провизии, термос. На крыше машины укреплялся багажник, куда помещались раскладушки, еще какие-то пожитки, укутанные в тент и увязанные веревкой.

Но и это далеко не всегда выручало в решении вечных проблем: где ночевать, где поесть, где купить нужную деталь, где чиниться. Как заправиться, если на колонке (АЗС) нет бензина.

Доводилось попадать в почти безнадежные ситуации. И в поисках выхода прибегать к некорректным методам. В долгих дорогах оттачивался советский стиль существования: играть в навязанную игру, но, по возможности, по своим правилам.

Например, пора уезжать из Теберды. Путь до Баку более тысячи километров. Но как всегда в конце лета, когда на Северном Кавказе и в Ставрополье идет уборочная, все горючее, весь транспорт бросают в поля.

Шоферы жалуются, что на всех бензоколонках вплоть до Дагестана одна и та же картина: на листах картона от руки крупными буквами написано «Бензина нет». Нет бензина и в Теберде. Шоферы грузовиков ходят злые, разжиться бензином у них нельзя.

Но ехать-то надо! Вспоминаю, что у меня с собой служебный справочник с фамилиями всего руководства системы обеспечения нефтепродуктами. Отыскиваю фамилию заместителя начальника Ставропольского территориального управления Смирнова. Звоню из Теберды в Карачаевск на ближайшую бензоколонку.

«Говорит Смирнов из Ставрополя. Завтра проедет наш сотрудник на машине АЗУ-45-19. Зальёшь его полностью. Понял?»

Утром, загрузив машину, сердечно прощаемся с хозяйкой и выезжаем. На Карачаевской заправке Содом и Гоморра. Шланги бензоколонок красноречиво свинчены напрочь. Пробиваюсь в конторку. Сквозь гвалт обращаюсь к сидящему за столом начальнику. «Вам обо мне звонили вчера из Ставропольского управления, машина 45-19». Начальник извлекает кусок газеты на котором записан номер машины. Кого-то зовет и приказывает: «Его машину залей».

Поскольку шланги откручены, тот хватает воронку и канистру, несколько раз куда-то отбегает, притаскивает по полной канистре и действительно заливает мой бак до пробки. По дороге умудряется опорожнить канистру еще в какую-то другую машину. Напоследок cyю ему свою пустую канистру и он возвращает мне ее полной.

 

А на другой магистральной туристической «тропе» на юге Крыма в разгар сезона на въезде почти в каждый город нас встречал плакат: «Просим не останавливаться в нашем городе из-за нехватки воды». Для смельчаков существовали кемпинги. В одном таком, кажется в Феодосии, мы остановились на ночь. Мы - это Рена, Изя Шенброт и я - только что переправились на пароме через Керченский пролив и с любопытством всматривались в первые крымские пейзажи. Темнело, надо было где-то остановиться, вот мы и заехали в кемпинг, особо его не разглядывая.

Рена устроилась в машине, а мы с Изей улеглись на двух портативных раскладушках. Проснулись в концентрационном лагере. Громадная территория была обнесена высоким забором. А по четырем углам как караульные вышки стояли досчатые туалеты, - при любом направлении ветра соответствующий аромат был слышен повсюду. Ни тени, ни зелени. В шаге от нас располагались распростертые на подстилках или раскладушках тела неприхотливых туристов. Кое-где на воткнутых в сухую землю палках были натянуты тенты.

Мы покинули этот “райский уголок” и остановились в глубине Крыма, около поселка Грушевая, под деревьями на берегу пруда. Рядом до горизонта простиралось табачное поле. Может быть, из-за его близости не было ни мух, ни другой мошкары.

По утрам мы сворачивали нехитрый лагерь, уезжали в Коктебель, где проводили несколько часов на пляже. На обратном пути обедали в хорошей рабочей столовой в Старом Крыму, подходили к могиле Грина, лазали по заброшенному армянскому храму. И к вечеру возвращались к нашему пруду.

Скоро нас обнаружили девочки лет 9 - 10 из Грушевой. Двух из них совсем «приручили». Вечером у костерка я придумывал для них страшные сказки, а они, слушая меня, подвывали от всамделишного ужаса.

И в других своих разъездах мы не раз ночевали под открытым небом там, где заставала нас ночь. Ближе к темноте высматривали на обочине стоящую лагерем машину. Подъезжали, просили разрешения пристроиться по соседству. Потом присоединялись другие запоздалые путешественники, и таким вот табором проводили ночь.

Но случалось, что пристроиться было не к кому. Так, под Воронежем, изрядно уставшие за дорогу от Ростова, мы расположились «под забором» у крайних домов: - Рена - в машине, я – на раскладушке. Утром обнаружили: вокруг нас большой лагерь - машины, палатки, фигуры в спальных мешках.

Но зато, когда удавалось получить самую завалящую комнату на какой-нибудь турбазе даже с облаком мух и грязным туалетом во дворе (я уж не говорю о номере в гостинице), радости было куда больше, чем через 30 лет от заранее заказанной благоустроенной гостиницы в Америке или Европе.

 

Наши вояжи начались в 1961 г. Купив “Москвич”, мы отправились в первый и самый длинный путь в 12 тысяч километров: Баку - Тбилиси - Военно-Грузинская дорога - Кисловодск - Ростов - Воронеж - Москва - Золотое кольцо - Ленинград - Прибалтика - Михайловское - Вильнюс - Киев – Одесса - Бендеры - Сочи - Тбилиси - Баку.

В Краснодаре были дела. “Принимающая сторона” позаботилась о гостинице. Было самое начало лета, на улицах зеленели деревья, красовались цветы, толпилось много по курортному настроенного народа.

Потом бросок до Ростова, “Зона отдыха” какого-то предприятия. Славное место на пологом берегу тихой речки Кундрючьей. Небольшие домики под тенистыми деревьями, прохладная вода в реке. Электрическая розетка - а значит и чай и что-то горячее. И почти никого по соседству. Уезжали неохотно. На раскисшем крутом подъеме машина заскользила, скатилась назад, заглохла и никак не заводилась. И тут я вспомнил рассказ Гриши Буяновского.

В Архызском ущелье он так же на склоне подал немного задним ходом, и мотор заглох. Пришлось буксировать машину за несколько километров на турбазу. Собрались умельцы, долго колдовали, но никак не могли найти причину. И вдруг кого-то осенило. Он оглядел выхлопную трубу и обнаружил, что она забита грязевой пробкой, набившейся, видимо, в момент, когда машина, скатившись с горки, уперлась задом в насыпь. Трубу очистили и машина завелась.

Я схватил отвертку, расковырял глину, которая действительно набилась в выхлопную трубу, и мы покатили дальше.

Переночевали у какого-то забора под Воронежем и, наконец, въехали в Москву. А через день с друзьями Изей и Наташей отправились в путь по «Золотому Кольцу»: Суздаль, Владимир, Ростов Великий.

Прекрасный возраст - 36 лет. Когда от всего приходишь в хорошее настроение. И от величия храмов, и от ночевок на обочине дороги. Во Владимире решили пообедать. Но опасались, что из-за нашего уж очень небрежного одеяния, особо непрезентабельного после ночевки на обочине, нас не пустят в приличный ресторан. Особенно меня - одетого в перемятые штаны и старую ковбойку.

Мы подкатили к лучшему ресторану “Владимир”. Накинув на плечи потертую куртку и обняв Рену и Наташу, я направился ко входу, громко разглагольствуя на псевдо-французском, - дескать, я иностранец. Проходя мимо расфуфыренного швейцара, я небрежно сбросил куртку ему на руки, и мы прошли в зал. Нас моментально усадили, очень внимательно обслужили, мило улыбаясь моим тщетным “попыткам” произнести русские названия блюд и приправ.

Из Москвы мы с Реной через Ленинград прикатили в Пярну, где нас ждали Витя, Саша и моя мама. И почувствовали прелесть Прибалтики. Любовались небольшими красивыми особняками, с ухоженными садиками. Наслаждались клубникой со взбитыми сливками в ресторане, возвышавшемся над пляжем. В Каунасе смотрели картины Чурлёниса и слушали его музыку, а в Пярну в местном соборе с органным концертом выступал отдыхавший там мой бывший учитель профессор Бреннер.

Я восхищался чистотой улиц, а хозяйка вздыхала: «Разве это чистота? Раньше мостовые мыли мылом, сейчас все загажено». В глаза бросалась разница между спокойными неторопливыми эстонцами и шумными курортниками.

И везде, и в Таллине, и в Юрмале, и в Вильянди нам приоткрывался кусочек несуетливой цивилизации.

Впятером съездили в знаменитый, некогда богатейший монастырь в Печорах. За невысокой крепостной стеной под сенью деревьев располагались добротные постройки. В центре высился храм с пышным фасадом. Храм был врезан в песчаный холм, изрезанный ходами и пещерами (собственно, название Печоры происходит от “пещеры”, как и имя знаменитой Киевско-Печерской лавры).

Постоянная температуры в пещерах - около 4 градусов - и песчаная порода, адсорбирующая запах, создавали условия, в которых тела сохранялись долго и высыхали практически без гниения. Земля приобрела славу святой. За право быть похороненным в ней платили колоссальные деньги, отписывали обширные именья. Заглянув в одну из таких пещер, я сперва разглядел нечто вроде поленницы толстых бревен. Оказалось, это - штабеля гробов, причем нижним - много больше ста лет.

Главная улица монастыря - от ворот в крепостной стене до центрального храма - называлась кровавой. Рассказывали, что Иван Грозный посетил монастырь. Он подозревал настоятеля в связях с изменником князем Курбским. Выйдя из кареты, царь в гневе саблей зарубил настоятеля. Тут же, опомнившись, подхватил тело на руки и бежал с ним к храму, орошая улицу кровью убитого.

Переночевали мы в странной гостинице. Это был деревянный теремок, с какими-то клетушками, связанными запутанными темными коридорами и скрипучими лестницами. Да и пустили нас туда по моим автомобильным правам - других документов мы не захватили.

На другой день поехали к Пушкинским местам. Свирский монастырь в тот день был закрыт для туристов. Но мама достучалась до дежурившего милиционера. Он, видимо, не раз слышал объяснения эксурсоводов и за вознаграждение провел с нами просто профессиональную экскурсию.

Побывали в усадьбе в Михайловском, видели домик Няни. Бродили в Тригорском. Щемило сердце от красоты и покоя этих мест, неоглядных лугов, перелесков.

 

Распрощались с Прибалтикой в Вильнюсе. Мама поездом уехала в Москву, а мы вчетвером, переночевав в Киеве, добрались до Одессы.

(Через несколько лет на пути из Москвы в Одессу мы пропускали бесконечные колонны танков и грузовиков. Иногда шли внутри колонны, и веселые солдаты махали нам руками. Куда двигалась вся эта техника и люди, стало ясно, когда пришло известие о вторжении в Чехословакию).

В Одессе окунулись в атмосферу анекдотов, острых слов, особых «одесских» выражений и певучих интонаций.

В большой толпе ждем трамвая на конечной остановке. Подходит пустой вагон. Врываются возбужденные люди. Двое маленьких мальчиков, прорвавшись раньше других, занимают два места. Мать, только протиснувшись, кричит им: «Ни даже-даже не вставайте!» Видя, что мы с Реной переглянулись, с некоторым вызовом роняет: «Это – одессизм».

Вместо привычной надписи: «По газону не ходить, цветы не мять» в центре клумбы плакатик, на котором изображен медведь, топчащий траву, и увещевание «Ты же не он!!!».

Соседка продает итальянские шелковые платки и убеждает: «Стирка в бутылке - сто лет носки».

Другая соседка: «Вы идете на почту? Вбросьте мое письмо в ящик».

На пляже нашей приятельнице - очень милой и стройной женщине (с искренним сочувствием): «Такая культурненькая и такая худенькая!».

В беседе с отцом Изи Шенброта пораженная соседка восклицает: «Что вы говорите!!». В ответ: «Вот то, что вы слышите».

Заходим с Реной в маленький магазин. Видим - невысокий невзрачный покупатель хочет, чтобы ему отрезали сыр от целого круга. Дородная продавщица отказывает. На шум выходит заведующий в строгом костюме и очках, зовут его Марк Яковлевич. Покупатель: «А я хочу от этого куска». Заведующий (вежливо и спокойно): «Я вам дам все, что вы хотите, но то, что вы хотите, я вам не дам». Продавщица с возмущением стучит рукояткой ножа о прилавок, басом: «Марк Яковлевич! Что вы с ним разговариваете!! Это же - ВО!!!!» (заключительный удар рукояткой). И так повторяется много раз.

Поселились мы в Аркадии. Недалеко от моря, в мансарде под крышей. Вечерами по прохладе к нам приходил Изя Шенброт, гостивший рядом у родителей, приносил магнитофон с песнями Кима, Высоцкого, Галича.

Дышали Одессой на Привозе. Пили вино на лимане. Ездили в Молдавию. С мальчиками бегали на “Фантомаса”.

Рена улетела в Баку, - торопилась на работу, а я с Сашей и Витей погрузились на теплоход. Машину поставили на палубе в метре от перил, натянули тент между машиной и перилами. Разложили раскладушки, уютно устроились. Неразличимо уплыла одесская лестница, потом и маяк, а мы, как зачарованные, глядели на убегающие волны и брызги, сверкающие под ярким солнцем.

Утром высадились в Сочи. Попали в праздник, пышные магнолии, яркие цветы, музыка в порту. Кофе и чебуреки. Поднялись на гору Ахун, погуляли вдоль моря в парке в Гаграх.

К вечеру в Пицунде спросили случайного прохожего, как проехать в гостиницу или мотель. Он оглядел нас и вздохнул «Ни в какую гостиницу вас не пустят, все забито. Давайте я вас провожу туда, где вас устроят».

Мы взяли его в машину и скоро въехали в пансионат «Нева» какого-то ленинградского предприятия. Крошечные фанерные домики, рассыпанные вдоль пляжа, и три хозяйственных строения. Haш опекун спросил, как меня зовут, а затем проводил в контору и радостно представил дежурному: «А вот и Марк Яковлевич приехал».

Нам дали домик в шести метрах от воды. В домике стояли две раскладушки, мы еле втиснули еще одну. Почти весь следующий день нежились у моря на мелких камушках, под расслабляющий шум накатывающихся волн. Время от времени охлаждались в воде, и снова грелись на солнце. Лень было даже вступать в разговор со случайными соседями.

По дороге в сухумский обезьяний питомник я напомнил, что обезьяны там очень похожи на людей, и попросил Сашу проследить, чтобы нам не подменили Витю. А то вместо мальчика могут подсунуть похожую на него обезьянку. Витя никак не прореагировал, но, как оказалось, затаил.

Когда насмотревшись на обезьяньи проказы, мы отъехали от питомника, Витя громким шопотом (явно рассчитанным на меня) спросил Сашу: «Ты внимательно посмотрел на нашего шофера? Ты уверен, что нам его не подменили?»

Через два дня, погуляв по Тбилиси и переночевав у друзей в Кировабаде, встретились с Реной в Баку.

 

Мы много разъезжали. С мальчиками было легко. Никаких капризов. На все смотрели с жадным любопытством. Их очень развлекали призывы, начертанные на плакатах вдоль магистральных дорог. «Повысим надои молока», или настоятельное требование «Сорняк - твой враг! Уничтожь его!!». На полпути между Черкесском и Карачаевском создавалось искусственное водохранилище. Поперек плотины гигантскими буквами обещалось: «Пойдет вода Кубань-реки, куда велят большевики». Через несколько лет надпись сменилась ликующим: «Пошла вода Кубань-реки, куда велят больше-вики». (Пошла-таки!). Время от времени Витя меланхолично просил: «Папа, обгони эту машину».

Несколько раз ездили Военно-грузинской дорогой. За каждым витком серпантина открывался новый величественный вид. Обедали переперченным харчо в ресторанчике в селе Казбеги. Высматривали замок царицы Тамары в Дарьяльском ущелье, вспоминали Мцыри, глядя на монастырь, вознесенный над слиянием Арагвы и Куры.

Удивительная страна Грузия! Раз, сбежав на рассвете из гостиницы в Душети, не выдержав невообразимого скрипа кроватей (да что там, скрипа! - адской смеси грохота, скрежета, барабанной дроби), мы по дороге в Тбилиси остановились у маленькой церкви с характерным островерхим куполом, из которой доносилось великолепное многоголосное пение. Когда мы подошли к церкви поближе, из нее высыпала группа девушек и юношей, которые продолжали петь (и как!) на улице.

Как-то в Грузии я попал по делу на горную гидростанцию. Вечером на многолюдном застолье на открытой веранде возле меня посадили молоденькую девушку, которая переводила мне тосты и вообще следила за тем, чтобы я не чувствовал себя чужим за столом, где говорили по-грузински.

Через некоторое время затянули очень красивую многоголосную песню. Пели торжественно, с оттенком грусти, как некую героическую былину. Спрашиваю соседку, о чем поют. «О! Очень хорошая песня: на одном берегу стоит петушок, на другом курочка. И он зовет ее к себе».

Часто ездили через Махачкалу и Грозный. Иногда заезжали к моей двоюродной сестре Вере Лесохиной на Августовскую улицу в самом центре Грозного. Это был очень красивый южный город. Улицы утопали в зелени. На отдельных участках вдоль дороги между Грозным и Бесланом росли высокие деревья. Их кроны смыкались, образуя зеленый тоннель, прохладный в самый жаркий день. Обочины были усажены густыми высокими кустами, за которыми в подлеске мы, невидимые с дороги, часто располагались на недолгий отдых. Это - та самая “зеленка”, которая сейчас, во время чеченской войны, губительна для одних и спасительна для других.

Раз на подъезде к Грозному я задремал на заднем сидении. Машину вел Саша. Он разбудил меня: «Папа, нас задерживает ГАИ». Подходим к двухэтажному посту у главного ответвления к Грозному от магистрали Баку-Ростов. Встречает высокий худой лейтенант с рацией, откуда сквозь свист и хрипы доносятся слабые голоса. Лейтенант потребовал наши документы, процедив, что по радио получил сообщение, мол, мы ехали с недопустимой скоростью. Спрашиваю: «С какой?». Говорит - «120 километров в час». Я рассмеялся: «Лейтенант, вот вам ключи, попробуйте разогнать мой «Москвич» до такой скорости и посмотрите, как на это отреагирует моя собака». «Какая еще собака?». – «Большая». «Ничего не знаю, мне так передали по радио». - «Ну что ж, - говорю, - тогда соедините меня с начальником Грозненского ГАИ». - «А вы кто такой?». - «А это я скажу ему». Пару минут лейтенант манипулировал переключателями на радио (по моему, делал вид), потом сказал, «Плохая связь», вернул мне документы и сказал, можете ехать.

Выработалось несколько вариантов вынужденного общения с ГАИ, которые я выбирал по обстановке. Но самые наглые я использовал только по вдохновению, когда чувствовал, что “это” пройдет. Все они основывались на том, что в атмосфере царившего беззакония, сталкиваясь с непонятным или очень наглым собеседником, официальные лица возможно говорили себе: «А черт тебя знает, кто ты на самом деле. Лучше не связываться». Особенно, если собеседник по некоторым признакам был вроде из «авторитетных» органов.

Например, в Теберде гаишники устроили настоящую ловушку. В весьма неприметном месте за поворотом поставили знак, резко снижающий скорость. Сами прятались за большой скалой. Останавливали практически все машины с иногородними номерами и собирали обильную дань.

Остановили и меня. Подходит белобрысый милиционер. Представляется: «Лейтенант милиции Бадоков». - Отвечаю: «Полковник госбезопасности Гинзбург. Что тебе надо, лейте- нант?». - «Ничего, все в порядке. Хотел вас предупредить, впереди опасная трасса».

К концу дня возвращаемся той же дорогой. Впереди - машина Ляндресов. Вижу, их останавливает тот же лейтенант, что-то выговаривает Нонночке. Подхожу: «Что, лейтенант, натворила моя сестра?». - «Ничего, все в порядке».

Рекомендовался я чином из органов очень редко. Некоторую смелость мне придавало то обстоятельство, что, по моим сведениям, чины, уезжая в отпуск, не могли брать с собой удостоверение.

Пожалуй, самый рискованный номер мне пришлось исполнить в Гудермесе.

...В последних числах августа рано утром мы - мама, Рена, маленькие Саша, Витя и я выехали из Грозного в Баку. Настроение было прекрасное. Накануне за дорогу от Кисловодска нисколько не устали. В Грозном нас очень тепло приняли. Мы хорошо выспались, позавтракали и собрались. Солнце только поднялось. Было прохладно. Еще несколько часов, и мы в Баку.

Подъезжаем к Гудермесу. Подчиняемся знакам, ограничивающим скорость до 35 км. в час. Но вот многоэтажные дома сменяются небольшими, они попадаются все реже, кончаются городские строения, и я прибавляю скорость. Как выясняется, преждевременно. Раздается милицейский свисток, и как из-под земли выросший инспектор машет мне жезлом: «Стоп!»

Уж очень не хотелось мне терять время, и я рванул вперед, несмотря на призыв Рены остановиться. Через несколько минут нас обогнала милицейская машина, и та же палка снова очень энергично замахала мне.

Пришлось остановиться. - «Документы! Права, техпаспорт!». - «Пожалуйста». - «Почему не остановились?». - «Понимаете, - начинаю плести, - меня несколько раз останавливали ваши сотрудники, просили подвезти. Но сами видите, машина переполнена, никого я взять не могу». - «Зачем мне ваша машина, когда рядом стоит моя». - «Поверьте, - отвечал я вполне искренне, - если бы я видел вашу машину, конечно бы, остановился». - «Поезжайте за мной на то место, где вы не остановились».

Видимо, уж очень я оскорбил сына гор, наплевав на его приказ на глазах у местных жителей. И он должен был приволочь назад строптивого нарушителя и всем показать, кто здесь хозяин.

Заполняет акт изъятия прав: фамилия, имя, отчество. Где работаете? Отвечаю - Госкомитет. (Действительно, в то время институт относился к Госкомитету ... по автоматизации и машиностроению.)- Кем работаете? - Начальником второго отдела (в самом популярном Госкомитете того времени второй отдел занимался ловлей шпионов, у меня же было научно-исследовательское подразделение).

Ничего не действует, видно, велико было публичное оскорбление. Он забирает мои права и уезжает. Возвращаюсь к машине и открываю Совет: «Есть две возможности. Первая - не теряя времени, продолжить путь в Баку. Вторая – поехать в милицию Гудермеса, и там - я почти уверен - я верну права».

Мудрая Рена решает: «Поезжай в милицию, иначе весь путь до Баку у тебя будет испорчено настроение».

В милиции все кабинеты пусты. Проходя по коридору на одной из дверей читаю: Начальник ГАИ города Гудермес капитан Каспарян. Наконец, выясняю, что весь персонал в другом здании, там проходит учение.

Нахожу большой барак. Обращаюсь к дежурному: «Вызовите капитана Каспаряна». - «А вы откуда?» - «Из Комитета».

Дежурный входит в барак: «Товарищ полковник, разрешите обратиться, капитана Каспаряна вызывают из госбезопасности».

Выходит капитан Каспарян. Полноватый круглолицый с маленькими усиками. Лучезарно улыбается, протягивает руку: «Капитан Каспарян». Отвечаю пожатием: «Сотрудник комитета Гинзбург». Продолжаю: «На этот раз, капитан, я по личному делу. Выезжая из Гудермеса, я сделал два нарушения: превысил скорость и не остановился на сигнал инспектора. Соответственно, прошу о двух одолжениях, одно - как гость, другое - как коллега. Ездить без прав я не привык». - «Кто отобрал ваши права?» - «Фамилию инспектора я не помню, но вот - указываю пальцем - его машина». - «А, Ходжаев. Можете подождать несколько минут?» - «Могу».

Капитан скрывается в бараке. Через открытые окна доносится властный бас. Отчитывает какого-то постового: пока он дрых, рядом с ним обокрали детский сад. Постовой упорствует «А я не спал».

Наконец, бас объявляет перерыв. Из барака выходит несчетное количество народа. Появляется капитан Каспарян. В руке у него мои права, подколотые к протоколу. На лице непроницаемо-серьезная маска. За ним - инспектор Ходжаев. «Пройдемте», - роняет капитан. Все трое заходим за угол.

Капитан обращается к Ходжаеву: «Ты отобрал у него права, ты сам и решай этот вопрос. Но ведь и ты недавно перешел к нам из органов». Ходжаев: «Зря он не остановился, я бы предупредил его и все. Хорошо, вот ваши права. Счастливый путь. Будьте осторожны».

Пожав руки и сдерживая себя, чтобы не побежать к машине, иду, сохраняя солидность. Но меня ждет новое испытание. Мамы в машине нет. Не в ее характере пассивное ожидание. Она вышла из машины, пошла искать, какого-нибудь начальника, чтобы сказать ему, что ее сын не хулиган, не лихач, что он ученый, автор многих книг и т.д.

Бросаюсь за мамой, перехватываю ее у входа в главное здание милиции, усаживаю в машину и с великим облегчением едем в Баку.

Не раз на долгих дорогах мне приходилось прибегать к подобным фокусам. И каждый раз я полностью вживался в образ представляемого персонажа. Такая игра и доля риска мне даже доставляли удовольствие. Наверно, это у меня от папы, он был непревзойденным мастером розыгрышей и мистификаций.

 

 

Теберда

 

Мы повидали много интересного и красивого. Но самым любимым местом оставалась Теберда. Рена как-то писала Саше: «Ради этих дней в Теберде жuвем целый год».

Городок Теберда раскинулся в зеленой долине на берегу бурной реки, в окружении высоких гор, увенчанных снеговыми шапками и ледниками. На склоне ближайшей горы лежала “Красная поляна”, полная грибов и земляники, цветов и тенистых деревьев. Пересекал ее звонкий ручей. Подняться туда можно было по тропинке минут за 20. Но я предпочитал рано утром вскарабкаться туда прямо по скалам, набрать немного грибов и ягод к завтраку. Рена жарила грибы с луком и сметаной, что в сочетании с упоительным воздухом на открытой веранде и кофе было совсем неплохо. А еще выше над Красной поляной - альпийские луга, бывало, сплошь покрытые роскошными бабочками «павлиний глаз», облепившими буквально каждый цветок.

Почти 30 лет подряд один или два месяца мы проводили в Теберде. Сперва с сыновьями, потом - одни. За это время перезнакомились со всеми соседями и стали совсем своими. Исходили многие ближние и дальние маршруты, ходили на ледники. Но каждый год открывали новые удивительные места.

Чего стоили развалины древнего аланского храма на вершине холма, покрытого лесом! Основатели монастыря знали, где его строить. Удивительное спокойствие, отрешенность от обыденных дел охватывали нас. Далеко вокруг виднелись луга на подернутых дымкой склонах гор, извивы реки, крошечные домики. Выше в прозрачном воздухе контуры далеких хребтов казались нарисованными на фоне неба. И на их гребнях можно было разглядеть верхушки деревьев.

Разнесся слух, что в подпорной каменной стене храмового холма упрятан клад. Естественно, стену стали расковыривать, и, боюсь, храм, простоявший несколько веков, теперь обречен.

А если по узкой дороге взобраться повыше, так, чтобы храм казался меньше спичечной коробки, открывался великолепный вид на Эльбрус. Казалось, он совсем рядом, хотя по прямой до него было километров сорок.

В окрестностях храма мы встретились и подружились с аспирантом Ленинградского архитектурного института осетином Володей. Он месяцами сначала один, а затем с группой студентов-практикантов жил в палатке на горе у храма. Ему было лет 27. Этот энтузиаст составил подробнейшую архитектурную зарисовку храма с привязкой буквально каждого камня. Очистил стены храма от более поздних наслоений, сделал раскопки, обнаружил подземный резервуар для воды и раскопал систему древних каменных труб и желобов, по которым стекала дождевая вода, наполнявшая резервуар. Володя водил нас к открытым им поблизости древним аланским захоронениям.

Когда мы с Реной упомянули имя нашего друга Играра Алиева, директора института истории Академии наук Азербайджана, он затрепетал от почтения: «Вы знакомы с Играром Габибовичем Алиевым!!!»

К нему и студентам приходила окрестная молодежь. Одной из девушек Володя увлекся. Но тут возникло препятствие: он - осетин, она - из весьма знатного карачаевского рода. Её братья были против этой связи. Однако отец решил иначе – приструнил братьев, согласился выдать дочь за Володю. Молодые уехали в Алагир, откуда Володя изредка нам писал.

 

По российским дорогам быстро было не проехать, особенно учитывая получасовые очереди за бензином. Да и сами дороги имели по одной полосе в каждом направлении. Обычно в пути ночевали, чаще всего - в Нальчике. У меня завелись знакомые в гостинице, и раз я даже заранее оговорил номер с телевизором. В тот год мы спешили к началу очередной серии «Семнадцати мгновений весны».

А на утро - мимо Пятигорска, мимо Кисловодска въезжали в узкое ущелье, склоны которого были покрыты высокими травами и цветами. В открытые окна машины вливался их живительный запах.

Дорога круто вилась вверх, шла по альпийским лугам к перевалу Гум-Баши, откуда открывался великолепный вид на Главный Кавказский хребет, снеговые купола Эльбруса, а далеко внизу - крохотные домики селения Верхние Мары.

Скатывались к Карачаевску, а оттуда до Теберды - рукой подать. Путь от Нальчика до Теберды занимал примерно 5 часов.

Между Карачаевском и Тебердой на минуту останавливались у скромной могилы. Обнесенная оградкой большая скала с металлической доской, извещающей, что здесь похоронены дети из эвакуированного в войну детского дома, убитые местными бандитами.

Перед Тебердой съезжали по крутому незаметному спуску на излюбленное место к реке, с часик отдыхали, умывались. Спешить было некуда, мы знали, что к нашему приезду все готово.

Наша собака Джерри всю дорогу вела себя спокойно. Но лишь въезжали в Теберду, она вскакивала, просовывала нос над приспущенным стеклом машины и жадно втягивала воздух - видимо, и ей в зимние бакинские месяцы снилась Теберда.

Первый раз мы приехали сюда на несколько дней из Кисловодска с мамой и детьми. Когда на подъезде к Теберде открылась торжественная и прекрасная панорама, цветущая долина, окруженная снежными горами, мама вздохнула: «И я могла умереть, не увидев этого».

 

Фактическим владыкой всего Домбай-Тебердинского района был директор заповедника, занимавшего колоссальную площадь - от Теберды до Клухорского перевала. По многолетнему знакомству он одаривал нас пропуском, и мы исколесили и исходили заповедник вдоль и поперек. Ходили на Домбайские ледники, на Клухорский перевал, на цепь Бадукских озер. Переплывали Форельное озеро, подле которого в лугах стояли ульи, еле заметные в буйном цветении трав.

С высоты канатных подъемников в Домбае не могли отвести глаз от таких видов, что даже шумливые молодые компании затихали и молча глядели на бесконечные дали.

А когда хозяйка нашего дома готовила свадьбу сына, мы с Реной и Джерри сбежали от гулянки в Гоначхирское ущелье на кордон лесничего недалеко от Северного Приюта. Три дня мы прожили там в полной тишине, нарушаемой лишь звоном кос на рассвете и ворчанием реки, где племянник лесника учил Рену ловить форель.

Днем бродили по чуть приметным тропам в разогретом воздухе, настоенном на травах, цветах и хвое. А выше Север-ного Приюта властвовал густой эфирный настой от каких-то кустов по обеим сторонам дороги. Иногда встречали оленей, а на песке около реки нам показали следы рыси, совсем как кошачьи, только много больше.

Недалеко у реки было укрытое место, где принимали высокопоставленных гостей: стол, лавки из половинок сосновых стволов, на которых так уютно было подремать, засмотревшись на небо сквозь сплетение ветвей. Рядом песчаный пляж, где бесстрашная Рена заходила далеко в ледяную воду.

Гоначхирское ущелье вытянуто по ходу солнца. Оно выходило из-за гор на час раньше, чем в долине, а закатывалось на час позже. Я вставал в половине шестого, брал Джерри и шел в редком тумане несколько километров, пока не начинали озаряться вершины гор. Потом стволы сосен наливались золотом и буйный поток солнца заливал все вокруг под гомон птиц.

К вечеру горы становились синими. Потом вокруг кордона разливалась непроглядная тьма, которую не могли рассеять даже мириады сверкающих ярких звезд на черном бархатном своде, а мы за сковородой картошки и бутылкой водки вели долгие разговоры с лесником и его женой.

Напоследок нас ждало грандиозное представление – ночная гроза в горах. Она была недолгой, не более получаса. Но все это время стоял грохот: гром многократным эхом отражался от склонов гор, перекатываясь вдоль ущелья, и не успевал затихнугь один залп, как под ослепительные вспышки молний гремел новый, порождая непрерывный гул.

 

Тесные отношения сложились у нас и с семьей нашей первой хозяйки тети Шуры Фардзиновой. Однажды нас даже пригласили в Карачаевск на родовой день многочисленного осетинского клана Фардзиновых. Тетя Шура всегда была готова на шутку. Я провел свет в уборную, стоявшую в глубине сада. В первый же вечер, выждав, когда ее племянница устроилась в будочке, она без предупреждения включила свет. Племянница выскочила с криком: «Пожар!», а тетя Шура с притворным удивлением допытывалась: «Что случилось?»

Несколько раз уже из Бостона мы звонили ее дочери в Ленинград. К сожалению, тети Шуры больше нет в живых.

Теберда вошла в нашу душу. Саша сохранил мое письмо: «Вчера мы с мамой тряхнули стариной. Встали в 5 утра, а в 6 пешком отправились в заповедник. Прошли 10 км. Утренний лес - это чудо. То, что обычно мелькало за окном машины, раскрылось волшебством.

Как описать туман, который рождался в усыпанной бриллиантами траве на полянах, только-только coгpeтых выглянувшим солнцем, и который нежными облаками подымался по еще темным склонам гор, растворяясь в прозрачном воздухе. Голоса птиц, медовый запах цветов; кусты, сплошь осыпанные душистой малиной. Звон бесконечных ручьев и ручейков с кристально чистой холодной водой (помнишь, местные шофера заливают эту воду в аккумуляторы). Рыжую лису, с достоинством переходящую асфальт дороги. И над всем этим сверкающая белизна вечных льдов на пронзительном синем небе».

 

Как-то я обратил внимание на необычное оживление на тебердинском шоссе: сновали представительные легковые машины, «Волги» ГАИ, появились милицейские чины. Я это связал с сообщениями о том, что в Минводы на отдых прибыл тогдашний президент Финляндии Урхо Кекконен. Действительно, местные приятели рассказали, что он приехал в Домбай на дачу Косыгина, и они вместе перешли через Клухорский перевал. На машинах через Северный приют подъехали к снежной тропе, начинавшейся у двух красивейших озер, а там с большой группой сопровождения пошли к перевалу.

До этого события я пытался проехать от Северного Приюта к началу перевала. Но безуспешно, дорога была завалена большими камнями. А тут стало ясно, что дорогу расчистили. Немедленно мы с Реной и еще маленьким Витей проехали к Северному Приюту, а затем - несколько километров дорогой «Косыгина-Кекконена» к началу снежника, по узкой и очень скользкой тропе дошли до перевала, попрыгали на камнях Сванетии. Обратный пути шел под дождем и градом. На снежной тропе стало скользко, не удержишься - скатишься прямо в озеро. Но Рена и Витя держались превосходно.

А через 15 лет Витя с женой Наташей прошли этим путем к Южному Приюту и далее - к Черному морю. Я договорился с туристическим начальством, вечером привез Витю и Наташу на Северный Приют, а утром они с группой пошли через перевал: 3 километра в гору до перевала, потом в сопровождении проводников сванов - 22 км спуска до Южного Приюта. Всего - 9 часов ходу.

 

ЧАСТЬ 2-2 БЛОК 1

 

 

Раз мы побывали в Теберде и зимой. В Минводах пересели на автобус. Стемнело, поднялась вьюга. Мело так, что дорога неотличимо сравнялась с окружающей равниной. Все несколько часов до Теберды я поражался тому, как шофер в темноте узнавал дорогу. В пути автобус заглох - замерз отстойник бензопровода. Шофер отогревал его факелом. Наконец, приехали. Сквозь метель пробились к пансионату и окунулись в тепло и уют. Наши друзья ждали нас до позднего вечера. Накормили, отвели в номер с балконом.

Одна стена - сплошное стекло, за которым закручивались косые струи снега, а внутри - тепло и чисто и даже горячая вода в ванной. К утру метель улеглась, в окне розовым светом высветились ледники Домбая, а на самой далекой вершине вспыхнул костер. Под солнцем тысячью искр горели кристаллики снега, пылали заиндевевшие деревья.

В Домбае на кладбище альпинистов стояла глубокая тишина. Иногда в полном безветрии с высоких сосен скатывался снег, который долетал до земли водопадом ледяной пыли, охваченным радугой.

Удивительно гармонично вписавшийся в склон горы пансионат “Зори Кавказа” - с сауной, кортами и поликлиникой - был построен на наших глазах за два года.

Первыми из наших друзей его обживали Ляндресы. В один прекрасный день я увидел Мишу, Нонну, их дочь Лену и племянника Элика у калитки нашего дома. Претерпев несколько поломок в новеньком “Запорожце”, они вернулись с полпути в Москву.

Я взял с собой Мишу, велел ему многозначительно молчать и пошел к директору только что открытого пансионата. Ярко описал общественное положение и авторитет, которым пользуется Михаил Липманович Ляндрес, и попросил поместить его в пансионате. В ответ директор показал мне письмо, где ему запрещалось продавать путевки. «Слушайте, - возразил я, - такие письма я сам подписываю. И знаю, зачем они пишутся и как они исполняются». Директор протянул Мише лист бумаги и сказал: «Пишите заявление».

С тех пор почти каждый год Ляндресы бывали с нами в Теберде. Двумя машинами выезжали затемно, часа в 4 утра. Пустынный Тбилисский проспект, длинный Хурдаланский спуск, последняя круговая развязка, дорожный знак “Сильный боковой ветер”, и впереди Джейран-Батан, Сумгаит, Насосная, потом Дивичи, Куба и мост через Самур. Граница. Дагестан.

В Теберде жили в соседних домах и вместе ехали обратно.

Мне казалось, что за многие годы тесной дружбы я узнал о Мише все. Знал, какой он истинно интеллигентный, деликатный и умный. Но вот три года назад мне открылся новый Миша. Он прислал нам в Бостон из Израиля потрясающие записки «Поворот на Расстанную». Примерно 40 страниц прозы пронзительной силы. Замечательным языком рисовались берущие за сердце картины жизни в далеком во времени Ленинграде. С его согласия я опубликовал «Записки» в Нью-Йорке. Потом они издавались и в других местах.

 

ЧАСТЬ 2-3 БЛОК 2

 

 

Интереснейшим человеком была и Нонночка. Её дед Яков Модестович Гаккель в самом начале прошлого века спроектировал и создал ряд самолетов. В 1976 были выпущены две потовые марки с изображениями его самолетов и надписями «Гаккель-1У, создан в 1911 г.» и “Гаккель-IХ, создан в 1912 г.” Позже он разработал и создал первый тепловоз.

Отец Нонны - Яков Яковлевич Гаккель - известный полярный исследователь, участник экспедиций на “Сибирякове” и “Челюскине”. Уже в наши дни его именем назван открытый им подводный хребет в Северном Ледовитом океане, а по океанам ходило научно-исследовательское судно «Яков Гаккель» с экипажем которого Нонна переписывалась.

Миша и Нонна были из тех немногих друзей, с которыми нам было всегда интересно и надежно.

Утром Миша часто появлялся у калитки нашего тебердинского дома. По длинной дорожке, усаженной хозяйкой в угоду Рене благоухающими ночными фиалками, он проходил на нашу верандочку, где его ждала чашка душистого кофе. Первой его замечала и привечала наша «эрделька» Джерри.

Джерри была прекрасно воспитана. Когда мы сидели за столом, она никогда не унижалась до просьб. Напротив, садилась в некотором отдалении боком к нам и, если бы не пускаемая слюнка, можно было подумать, что ее совершенно не интересует, что у нас на столе. Вечерами она подходила, клала голову мне на колени и поглядывала на Рену, призывая ее в свидетели своего счастья.

Джерри сопровождала нас во всех походах, поднималась на ледники, окуналась в холодную, бурную Теберду, взбиралась на скалы. Когда на прогулках в горах мы разбредались, в ней просыпался инстинкт пастуха, и она описывала круги вокруг “стада”, пытаясь сбить нас в кучу.

У первой нашей хозяйки - тети Шуры Фардзиновой - ее ждали “коллеги” - сперва Шарик, потом Чапик. Когда у Джерри бывала течка, к нашему дому стекались “джентельмены” разных пород и калибров - от наперстков до гигантов, похоже, со всей Теберды. Время от времени к ним выбегал Шарик или позже Чапик, как особы, приближенные к королеве, и что-то им выговаривали.

В один из приездов мы застали маленького Чапика в ужасном состоянии. Он прогрыз себе основание хвоста почти до кости. Видимо, его мучил страшный зуд. То и дело впивался в хвост. Визжал от боли. Крутился волчком, вбегал в свою конуру и тут же из нее выскакивал. Тетя Шура сочла, что он уже безнадежен - несколько дней не спит, не ест, не пьет.

Я положил Чапика себе на колени. Обмазал его рану медицинским клеем БФ-6. Забинтовал основание хвоста, проклеивая каждый оборот бинта. Все это скоро затвердело. Чапик тут же успокоился, доплелся до конуры и мгновенно уснул. А пока я его врачевал, Джерри стояла рядом, опершись лапами о скамейку и повизгивала, как бы успокаивая Чапика: «Не вол-нуйся, сейчас тебя папа вылечит».

Скоро все зажило. Новая шерстка проросла сквозь повязку, а после дождя повязка слезла, и воскресший Чапик прыгал так же бодро, как и раньше.

Когда мы с Джерри останавливались в гостиницах, она вела себя очень тихо, явно стараясь быть незаметной. А как-то раз даже помогла нам.

В то время прошел фильм, главным героем была электронная собака по имени Электроник, как две капли воды похожая на Джерри (на улицах, мальчишки орали ей вслед - «Электроник»).

И вот мы подъезжаем к интуристскому мотелю в окрестностях Орджоникидзе. Подходим с Джерри к администратору, которая сидела за стеклом конторки и сперва не заметила Джерри. С местами оказалось очень туго. Тут администратор углядела, что мы с собакой, и решительно покачала головой.

Тогда я представил Джерри как известную «киноактрису» и обратился к ней: - Джерри, скажи этой красивой даме: «Здравствуйте» и тихо щелкнул пальцами, подав тем сигнал «Голос». И умница Джерри немедленно негромко «проговорила» “грррав”. Администратор была покорена и дала нам и Ляндресам по уютному номеру.

Безупречно вела себя Джерри и в самолете, когда мы с Реной летели на Витину свадьбу в Москву. У нее был документ – справка от ветеринарной службы, разрешающая «прогон скота всеми видами транспорта в сопровождении пастуха». Заплатили за нее как за “ручную кладь” весом в 32 кг.

(Джерри прожила с нами 12 лет. Последние полтора года болела. Злокачественную опухоль ей удалил «человеческий» хирург. Ко времени нашего отъезда в Америку она совсем сдала. Пришлось ее усыпить. Я похоронил ее в небольшом парке. Не знаю, нашел ли бы я сейчас это место).

Постепенно перетянули в Теберду и других друзей. Несколько лет мы с Ляндресами, Трифелями-Буяновскими и Орловыми снимали три, а иногда и четыре смежных дома рядом с шумной рекой. Компания была веселая и интересная.

Марк Соломонович Трифель, ученый, крупный специалист по борьбе с коррозией. Он исходил Кавказ вдоль и поперек и знал его прекрасно. Мы уезжали далеко в сторону от обычных путей, выходили из машины и шли в горы. И он мог сказать: «через пару километров будет сторожка, где нас угостят вкуснейшим медом». В самых неожиданных местах у него находились знакомые. Он не был скалолазом, но знал тонкости и этого дела. Когда пришло горестное известие, что в соседнем ущелье, сорвавшись со скалы, разбился Юра Орлов, инструктор-альпинист, - Марк сказал: «Юра поторопился - не иначе». И оказался прав. Юра должен был проходить тест на высшую категорию инструкторов. Выдалось короткое окно в ненастной погоде. Он поспешил, не вбил полагавшиеся страховочные крючья.

Марк Соломонович мечтал о сыне, с которым мог бы ходить по горам. Родились две чудесные дочки. От родителей переняли юмор, привычку по-доброму, незлобиво всех вышучивать, давать смешные прозвища. Младшая, Юля, действительно стала спутницей отцу. Совсем юной ходила с ним в дальние походы, поднималась к подножью Эльбруса.

Как-то мы с Реной, Марком и его женой Лилей рано утром проехали далеко на территорию Домбая за знак, запрещающий проезд. Милиции еще не было и нас никто не остановил. Оставили машину в укромном месте недалеко от дачи Косыгина и пошли на ледник. Через несколько часов поехали обратно и наткнулись на автоинспекторов. Нас задержали. Я велел всем молчать, что бы я ни говорил. Инспектор потребовал объяснить, как мы оказались в запретной зоне.

«Да вот, - сказал я, - по просьбе директора заповедника везу немецкого профессора с женой». Инспектор заглянул в машину, очень внимательно всех оглядел. На заднем сиденье сидел представительный, светлоглазый Марк, в вязаной шапочке и легкой куртке (кстати, в совершенстве владевший немецким), а рядом – несколько экстравагатно одетая Лиля в огромных темных очках. По тем временам - несомненно – профессорская немецкая пара. Миловидная Рена вполне могла сойти за переводчицу Интуриста.

Инспектор отдал Трифелю честь, и мы выехали из Домбая.

 

Казалось бы, за 30 лет, все может надоесть! Ничего подобного! Приходило время, начинало пахнуть осенью, свет становился приглушеннее, краски нежнее, а в нашем дворике пышно цвели астры - тоже признак близкой осени. Надо было возвращаться в Баку. Мы собирались в путь и думали о том, как приедем сюда будущим летом.

Перед каждым длительным отъездом вставала проблема, на кого оставить квартиру.

Раз оставили ее на Витиного приятеля - Мишу Дегтяря. Он уехал из Баку за несколько дней до нашего приезда, оставив письмо с описанием своих приключений.

Накануне своего отъезда он спустился за почтой. Сквозняк захлопнул дверь, сработал английский замок и дверь оказалась запертой. Миша стоял без ключей. А за запертой дверью остался его билет на завтрашний самолет.

Миша бросился в ближайшую пожарную команду и упросил поднять его на лестнице к балкону. Обещал ли он за это какую-нибудь плату, не знаю, но вскоре к дому подъехала пожарная машина с лестницей.

На балконы высыпали соседи. Mишa полез по лестнице, но тут случился конфуз: он влез на балкон, но… этажом выше. Попросил переместить лестницу, но тут у командира пожар- ных закралось подозрение. «Вы его знаете?» - обратился он к людям, стоявшим на соседних балконах. - «Нет, не знаем», дружно ответили соседи. И не удивительно, ибо Миша прожил у нас недолго и не успел примелькаться. А ближайшей соседки по лестничной клетке, которая знала Мишу, дома не было.

Командиру стало ясно, что он имеет дело с аферистом. Мишу запихнули в ту же пожарную машину и отвезли в милицию. Только через несколько часов ему удалось созвониться с авторитетными поручителями, и его выпустили. В конце концов, через соседний балкон Миша перебрался на наш, и все окончилось благополучно. И даже с выигрышем. Дело в том, что Миша спешил в Москву на приемные экзамены во ВГИК (Институт кинематографии) на сценарный факультет. Так вот, в качестве экзаменационного сочинения он по свежей памяти описал происшествие в нашей квартире. А совсем недавно (спустя 20 лет после описанных событий) я увидел Мишу в телевизионной передаче из Москвы - ему вручали престижную премию за лучший документальный фильм.

Другой раз, уезжая в начале армянских погромов, приютили семью знакомого автомеханика Валерия Акопова. Давняя дружба связывала меня с его покойным отцом. Внешность у Валеры была нехарактерная, он и ездил со справкой с русской фамилией - мол, паспорт находится в милиции для продления. Но вместо того, чтобы особенно не высовываться в нашем доме, он затеял во дворе ремонт машин, временами с грохотом выправляя помятые кузовы. Парень был не робкого десятка. Вернувшись из Теберды, я обнаружил дома ракетницу и ящик с патронами – Валера не собирался дешево продавать свою жизнь. Сейчас вся его семья в Чикаго. Уже в Америке я давал соответствующие свидетельские показания, нужные ему как беженцу.

 

Для недолгих поездок можно было найти превосходные места на берегу Каспия. Мы облюбовали два таких - Набрань и Бильгя. Поселок Набрань находится на границе с Дагеста- ном. От Баку меньше двухсот километров. Обо всей этой северной части азербайджанского побережья можно сказать словами Лонгфелло: «Там, где лес в гостях у моря».

Лес с большими деревьями, лианами, зелеными полянами, усыпанными мелкими белыми цветами, с ручьями, подходит к прекрасным песчаным пляжам. В лесу гигантское старое «святое» дерево, увешанное ленточками - знаками молитв; изобилие маков ранней весной. Море по утрам волшебное, прозрачное и спокойное.

В этих местах построили примитивные дощатые домики, поставили общественные туалеты, провели воду и электричество, отгородили площадку для стоянки автомобилей и за умеренную плату принимали туристов.

Мы приезжали на несколько дней с друзьями, чаще всего с Ляндресами и Буяновскими. Неподалеку находился поселок рыбаков, где всегда у браконьеров можно было купить кусок осетрины (а то и целую рыбину).

На праздники наезжали большой компанией. Делали шашлык, ставили в ряд несколько складных столиков и от души веселились.

Полной противоположностью примитивным турбазам Набрани был так называемый “Дом отдыха пограничников” в Бильгя - примерно в 45 километрах от Баку, на северном побережье Апшеронского полуострова, бывшая летняя резиденция председателя КГБ Азербайджана. Собственно, двухэтажная вилла председателя, обнесенная оградой, так и осталась его дачей (в бытность Гейдара Алиева председателем КГБ случалось там его видеть). А вот здание, где жила обслуга, было перестроено в Дом отдыха. Место было удивительное. Парк, окружающий дом, стоял высоко над морем. Сосны, склоны покрытые кустами ежевики и инжирными деревьями.

Широкая дуга асфальтированной дороги вела прямо на пляж. Туда же можно было спуститься и по много маршевой лестнице. На середине спуска с горы сквозь заросли проглядывал таинственный грот с источником пресной воды, отгороженный решеткой. На прикрепленной к ней доске надпись: «Музе моего каптажа».

Мы нашли общий язык с администрацией - “маленькие подарки хранили большую дружбу”. Практически в любое время мы могли купить путевки. И многих наших друзей из Баку и из Москвы мы не раз туда устраивали.

Поздней осенью 89 года, уже имея выездные документы, мы приехали в Бильгя побродить, попрощаться с морем.

Это было прощание со всеми местами, которые мы любили.

 

 

 

 

 

 

Покидая родные могилы

 

 

 

“Покидая родные могилы,

уезжают евреи в печали”

А.Городницкий

 

Шло время. Приоткрылась щель на Запад. И один за другим стали уезжать близкие люди. Уезжали из хорошихквартир, от интересной работы, относительно обеспеченной жизни. И с каждым “уезжал” кусочек нашего сердца.

Грустные предотъездные застолья и посиделки. Наверно, тем, кто уезжал, было легче. Они уже жили завтрашним днем, другими заботами, да и сами они были уже чуть другими. Иx разоренные комнаты теряли былую теплоту. Ничего значительного мы им сказать не могли, все было переговорено. Мы желали им удачи. А они слушали чуть отчужденно, позади были трудные годы отказов и переживаний. А что впереди?

Один за другим уезжали завсегдатаи дома Буяновских - Шапиро, Кушнеры, Портновы... Уехали Трифели, Бухи... С грустью мы проезжали мимо их домов. В телефонной книжке все меньше оставалось не вычеркнутых номеров близких. Все чаще Рена с грустью говорила: «Смотри, за весь день не было ни одного звонка». Слава Богу, еще оставались Ляндресы и Колмановские – они уехали после нас.

Ляндерсы дарили нам ежедневную поддержку и радушие. Даже их крохотный попугайчик Кока встречал нас приветливо и четко восклицал: «Гинзбурги пришли - чай пить будем?» Лексикон этой крохи был на удивление обширен: «Кока красивый, Кока хороший, Кока химик» или «Чижик-пыжик, где ты был, Кока химию учил».

Зимой он вдруг возвестил: «Холод собачий». Однажды Нонночку разбудила ночевавшая у них родственница: «Вставай, он хочет есть». Оказалось, забыли на ночь накрыть его клетку, и возмущенный Кока поднял тревогу: «Кока хочет кушать».

Часто встречались мы и с Колмановскими. В то смутное время их в гостеприимный, умный, интернациональный дом представлял собой исключительное в Баку явление. Он привлекал к себе самых разных людей - евреев, русских, азербайджанцев и немногих, еще остававшихся, армян. В этом доме перебывали многие приезжавшие в Баку интересные люди. Случались там и жаркие споры, но с уважительной терпимостью к мнению оппонента.

 

ЧАСТЬ 2-4 БЛОК 1

 

 

Колмановские самыми последними из наших друзей покинули Баку. Виталий Абрамович - книжный человек - не мог оставить несколько тысяч книг. Сейчас Колмановские в Калифорнии. Книги с ними.

Первыми уезжали Буяновские. Кто бы тогда мог подумать, что через 15 лет они из штата Миссури приедут повидаться с нами в Бостон. Уезжали они в самое тяжелое время после нескольких лет ожидания.

 

ЧАСТЬ 2-3 БЛОК 1

 

 

 

Рена, жена Гриши, филолог, кандидат наук, преподавала в педагогическом институте. Когда там узнали, что она оформляет документы на выезд, её лишили всех лекций, но не уволили, и продолжали платить. А через некоторое время стали присылать зарплату почтой, чему она была очень рада: могла не появляться в институте и была избавлена от косых взглядов вчерашних коллег.

Но в покое ее так и не оставили. Слишком многое приключалось тогда с ней, чтобы это можно было объяснить случайностью. То ей на голову с крыши летит кирпич, то ее выкидывают из троллейбуса, то на нее наезжает машина недалеко от нашего дома, и она приходит к нам в страшном виде.

Гриша добивается приема у министра внутренних дел, говорит о долгом ожидании решения, просит объяснений. Министр листает его дело: «Ах, так вы доктор наук, так вы работаете в Академии». Гриша спрашивает: «А что, быть доктором, это - преступление?». Министр вспыхивает, бьет кулаком по столу и opeт: «Не забывайте, с кем вы разговариваете!».

Но вот чисто бакинское, невозможное в Москве: спустя некоторое время окольным путем, через общих знакомых министр принес Грише извинения.

Выяснилось также, что вопрос с выездом докторов наук решался в республиканском ЦК. Поскольку Гриша был первым доктором, подавшим на выезд, в МВД не знали, что с ним делать. Доброжелатели намекнули, что местные власти боятся обращения Гриши в ЦК в Москву. И в 1976 г. Гриша послал длиннющую телеграмму в адрес президиума съезда партии. Это сработало, и он получил разрешение на выезд.

За делами Гриши многие следили с большой заинтересованностью - примеряли к себе. Он был первым доктором наук, получившим в Баку разрешение на выезд. Его успех подтолкнул многих.

Но уехать спокойно Буяновским не дали. Они вылетели в Москву, чтобы через Вену попасть в Израиль. Те же доброжелатели из Баку сообщили, что против них еще что-то затевается, и посоветовали поскорей улетать.

В Московском аэропорту их ожидало очередное издевательство: уже после прохождения таможни Гришу и его старшего сына Сережу сняли с трапа самолета и вновь повели на таможню. Там усадили и забрали на проверку башмаки. И хотя их довольно быстро отпустили, сама неопределеность того, что с ними сотворят далее, а сотворить могли все что угодно, была страшной. Можно себе представить, что пережили оставшиеся в самолете Рена и младший сын Кирочка, оказавшись в полной неизвестности, что же происходит с Гришей и Сережей и что будет со всеми ними.

Много лет они прожили в Израиле. Гриша создал лабораторию по изучению почвы пустыни Негев. Рена овладела ивритом, работала в Иерусалимском университете и в издательстве. Кстати, там она редактировала перевод на русский язык прекрасной книги Даймонда “Евреи, Бог и История.”

Потом их пригласили в университет штата Миссури в городе Коламбия. Несколько раз мы гостили друг у друга, вместе бывали в горах. Это очень интересные, мужественные и добрые люди.

За ними уехала семья Рафика Шапиро. О нем я уже писал.

Мы увиделись только в январе 1993 г., приехав из Тель-Авива в Иерусалим. На автобусной станции нас ждали Рафик с женой Норой. Оставив сумку в камере хранения, мы пошли бродить по городу. Побывали в центре, в старом городе, помолчали у Стены Плача.

На другой день Рафику напомнили, что через 10 минут его выход в эфир. Рафик уселся у тумбочки с телефоном и без всяких записей прямо в эфир говорил так же просто, как пять минут назад со мной, с теми же спокойными интонациями. Рена и Нора в соседней комнате включили радио и слушали его выступление, - серьезный аналитический обзор региональной политики и экономики. Я был рядом и сделал несколько снимков. Одна из фотографий, где он, уже тяжело больной, усевшись в уголке и прижав плечом к уху телефонную трубку, говорит по радио, висит теперь в Сионистском форуме в Иерусалиме.

Года три назад, уже после смерти Рафика, Нора побывала в Америке. На два дня приехала из Нью-Иорка в Бостон. Вечером в доме нашего сына Вити собрались повидаться с ней несколько ее бывших учеников, живущих теперь в Массачуссетсе: она преподавала английский и вела класс в самой, пожалуй, престижной в Баку 134-й школе. Учились у нее и Саша и Витя. Другие бывшие ее ученики приезжали повидаться с ней в Нью-Йорк.

Последние годы в Баку Рафик давал юридические консультации многим уезжающим евреям, что в то время было далеко не безопасно. После его отъезда роль такого консультанта взял на себя Сема Кушнер, фигура очень яркая.

Его деятельностью были обеспокоены соответствующие органы. Жили Кушнеры в центре города на первом этаже. И напротив их двери непрерывно маячил очередной топтун. В жаркую погоду, когда топтун изнывал на солнцепеке, жена Сёмы, Тая, человек с хорошим чувством юмора, предлагала ему холодный компот, но топтун отказывался.

Однажды Сёму по телефону пригласили в Комитет. Он ответил, что болеет и не может прийти. «Мы очень просим, - сказали ему, - сейчас пришлем за вами машину». В Комитете после нескольких нейтральных фраз ему предложили дать подписку о неразглашении. - «Ничего не могу обещать, - ответил Сёма, - и не могу дать такой подписки». - «Ну как же так, нам предстоит серьезный разговор, не подлежащий оглашению». - «Если без подписки нельзя, значит, и разговора не будет». Переглянувшись, сотрудники сказали «Ну, хорошо, вы свободны». «Минутку, - прервал их Сёма, - вы меня доставили сюда на машине, так, будьте любезны, отвезите меня домой».

Видимо, Сёма оказался крепким орешком. Документы на выезд он не подавал. Работал в нейтральной области. Строго соблюдал закон. В конце концов, его пригласили, посетовали, как это он отпустил в Израиль свою дочь, и дали понять, что если он захочет уехать к дочери, препятствий не будет.

В Израиле он много лет редактировал популярный еженедельный журнал «Панорама». Выпустил несколько книг. И, несмотря на свой колючий нрав, пользовался симпатией и уважением очень многих. Несколько лет назад Сёма и Тая переехали в Штаты.

После отъезда Кушнера в консультации по «отъездным» делам незаметно втянулся и я.

Ко мне стали обращаться знакомые и незнакомые то с просьбой помочь заполнить анкету в ОBИP или в Американское посольство, то с разными таможенными и транспортными проблемами; с проблемами секретности работы, или о том, как готовиться к беседе в консульстве и т.п. Когда по телефону обращались незнакомые, я отвечал очень осторожно, дабы меня не обвинили в антигосударственных высказываниях и действиях. Но так и не остерегся. После одной длительной беседы с хорошим знакомым, который не отпускал своего сына в Штаты, его жена донесла в КГБ о моей, как она выразилась, агитационной подрывной работе. После чего мой телефон стал прослушиваться.

Некоторым я давал почитать Сашины письма.

Так было и с Вовой Бухом. Это был Сашин школьный товарищ. Уже в младших классах он отличался техническим складом ума и «умными руками». Все, что он делал, доводилось им до возможного совершенства. Малышом он создавал удивительные действующие модели. Впоследствии он стал великолепным инженером. Я дал ему еженедельные Сашины письма из Штатов за несколько лет. Он погрузился в чтение и через час произнес: «Мне все ясно».

Вова с женой Лерой и с детьми прилетели в Америку, не имея там ни родных, ни близких. Их встречал лишь представитель ХИАСа. Скрипучий старый автобус довез их до весьма невзрачной гостиницы в Бруклине. Настроение было смутное. И тут Вова воскликнул: «Нет, вы понимаете, - мы в Америке! Это же так интересно! Пойдемте!» И все они - он, Лера, еще маленький сын Женя и пятилетняя дочь Ира - поспешили на улицу. Пешком, через Бруклинский мост прошли в Манхэттен и гуляли там допоздна.

В Баку Лера сосватала нам свою учительницу английского Юлию Марковну Кизель. К нам домой на урок явилась совсем молоденькая стройная женщина. Спустя некоторое время я «совратил» и ее: после разговоров о первых шагах к эмиграции она исчезла на две недели. Появилась оживленная и благодарная. Она успела побывать в Москве, в посольстве. Поскольку ее английский был безукоризненным, она легко пояснила, что ей вдвойне “повезло” с родителями – евреем-отцом и матерью-армянкой. И ее проблемы в посольстве были быстро решены.

В сентябре 88 г. мы провожали Бухов. А в январе 90 года они встречали нас в Нью-Йорке в аэропорту Кеннеди. Наши очень теплые отношения продолжились и в Штатах.

Последними при нас из Баку уезжали Трифели. Большая семья – 6 человек, 4 поколения. На вокзале их провожало много близких. Проводница сразу сообразила, что к чему, и злобно цедила: «Не нравится им здесь. Ну, бегите, бегите….».

Появилась еще одна опустевшая квартира, где мы прежде часто бывали и где к нам так тепло относились.

Я понимал, что рано или поздно придет наш черед. Однако, еще в конце 70-х и начале 80-х годов я еще не созрел.

Действительно, жесткого бытового антисемитизма в Баку я не испытывал. Неприятности, которые случались у меня, я никак не связывал со своим еврейством. Я с увлечением работал. С удовольствием преподавал, неплохо зарабатывал. У нас была четырехкомнатная кооперативная квартира, машина. На два месяца мы уезжали в отпуск. И, главное, младший наш Витя не помышлял об отъезде.

Не знаю, сколько времени я еще бы дозревал, если бы не три события, которые подвели меня к необходимости безотлагательного выезда.

Это - эмиграция Саши в Америку; это - ужасная смерть Любочки Бимц, матери Сашиной жены Иры; и, наконец, это – армянская трагедия в Баку.

Получив в бакинском ОВИРЕ разрешение на выезд в Израиль, Саша с Ирой в апреле 1980 г выехали в Москву. Я с ними проехал полчаса до станции Баладжары. Там, на мосту через железнодорожные пути меня встречали Ляндресы, чтобы отвезти на машине обратно в Баку. И такое было в их глазах сочувствие!

В Москве ребятам предстояло добыть билеты на поезд до Вены. Хозяйка заранее снятой квартиры быстро смекнула, куда они собираются, и отказала им. Силен был страх. Даже кое-кто из моих родственников отказал детям в приюте. Извинились, прямо сказали - боимся!

Ближе к отъезду ребят я прилетел в Москву, чтобы проводить их в Бресте. Я узнал, что на втором этаже Брестского вокзала есть несколько комнат, которые сдаются пассажирам, и есть носильщик Петр, с которым стоит связаться.

Приехали мы накануне. Комнату я снял, с Петром договорился. Особенно был рад комнате, ибо много людей провели ночь в зале ожидания на холодном сквозняке.

Утром в Брест приехали Рена и Люба. Едва успели обнять ребят, как Caшy и Иру позвали в зал таможни. Через приоткрытую дверь можно было видеть множество столов, на них груды вываленных из чемоданов вещей, в которых копались таможенники. Наконец, ребята с вещами ушли из таможни на “ту” сторону вокзала. А мы подошли к высокой железной решетке, за которой виднелся перрон.

Подали пустой состав, пограничники обнюхали его от колес до крыши. Потом из вокзала на перрон потянулись пассажиры. Все уже давно рассосались по вагонам, а детей все не было. Перрон опустел.

Стало тревожно. Какую еще гадость с ними сотворили!? И лишь за минуту до отхода поезда раскрасневшиеся и взволнованные ребята выскочили из вокзала. Только успели махнуть нам, войти в вагон, и поезд тронулся. Как вскоре написал Саша, уже после таможенных формальностей над ними действительно хорошо поиздевались, - отобрали Ирину визу и без всяких объяснений тянули им нервы до последней минуты.

Я вернулся в Баку с новым настроением и с новыми мыслями. Обида, нанесенная детям, не шла из головы.

 

Второе событие, приблизившее решение уехать, относится к лету 1987 г., когда скорая помощь доставила Любу в Пятую бакинскую клиническую больницу с болями в животе.

Я не сразу разобрался в бандитских правилах игры и слишком поздно дал деньги заведующему хирургическим отделением члену-корреспонденту Академии Абдуллаеву и палатным хирургам. Слишком понадеялся на Абдуллаева, который вспомнил, что когда-то проходил практику у моей мамы, и обещал, что будет сделано все возможное. Два дня к Любе практически никто не подходил. На третий день обнаружили острый живот. Любе сделали срочную операцию по поводу кишечной непроходимости, удалили часть кишечника. Через несколько дней ее снова взяли на стол и вывели свищ и как “грязную больную” перевели в крохотную палату, где клочья паутины свисали с потолка. Нам так и не удалось полностью соскоблить грязь, въевшуюся в стены и пол, и вывести тараканов.

Мать Любы и ее муж практически переселились к ней. Три месяца она умирала. Каждое утро я привозил в больницу Рену и забирал ее к вечеру, измотанную не столько физически, сколько подавленную страданиями Любы. Иногда увозил Рену на берег моря, где она немного приходила в себя.

И опять за это время Любой никто не интересовался. Тщетно я бегал за врачами, пытаясь узнать, что же происходит и что они намереваются делать. Когда же, видимо, боясь скандала, все фигуранты вернули мне деньги, стала ясна безнадежность Любы.

Пошел четвертый месяц. Её, иссохшую от голода, еле живую в третий раз взяли на стол, и она скончалась.

 

И тогда я сказал Рене: Прожить здесь еще можно, но умирать здесь нельзя.

 

А еще через два года начались ужасы армянских погромов, произвола Народного фронта, и стало ясно, что и жить здесь больше нельзя.

 

Я не судья в этих событиях. Много страшного творилось и в Армении, и в Азербайджане. Но то, что я видел в Баку, было ужасно.

В детскую поликлинику напротив моего института в кабинет врача-армянки ворвалась толпа. Не дав ей встать со стула, схватили за волосы и в кровавое месиво разбили лицо о стол. И это еще счастливый конец, она осталась жива.

В эти дни близкий мне человек возвращался с работы из Сумгаита. Автобус остановили, вошли несколько человек, выволокли всех армян и совершенно зверски изувечили их на глазах молчавших пассажиров, сели в автобус и спокойно поехали дальше. Никто не вступился и не остался, чтобы оказать помощь тем, кто, возможно, еще был жив. Боялись.

Толпы врывались на предприятия, сметая охрану, выискивали армян и расправлялись с ними. Сотни, если не тысячи - статистики у меня нет – расстались с жизнью. Подонки врывались в квартиры, грабили, людей выкидывали из окон и с балконов. На улицах лежали трупы. И все это при бездействии (если не при явном попустительстве) милиции.

Вот когда я по-настоящему осознал ужас еврейских погромов: «Так вот как это происходит. Любая мразь может ворваться в твой дом и сделать с тобой, с твоей семьей все, что пожелает, и никто не придет на помощь».

Антиармянский психоз был повсеместным. Я спросил у своего коллеги по кафедре, с которым у меня сложились добрые отношения: «Вот живет в Баку армянин - доктор Александр Гайкович Наджаров, замечательный хирург – онколог. Он даже не чистокровный армянини, мать у него – немка. Он спас сотни азербайджанцев. Как быть с ним?» В ответ услышал: «Если у человека есть капля армянской крови, ему доверять нельзя».

На круглосуточных многотысячных митингах на центральной площади с утра до вечера выступали ораторы с погромными речами. Например: «Армяне организовали геноцид азербайджанского народа. Это они запроектировали химию в городе Сумгаите, отравили всю округу, вызвали тяжелые болезни местного населения». Речи транслировались телевидением на всю республику.

В Баку были введены войска, объявлен комендантский час. Места плотного проживания армян были оцеплены бронетехникой. Но армяне уходили из своих квартир и скрывались у друзей, постепенно покидая город.

Однако и прочие “инородцы”, не армяне, не были в без-опасности. Беснующаяся толпа, с ревом несущаяся под нашим балконом во всю ширину магистральной улицы Бакиханова, несла плакат: «Без евреев, русских и армян расцветет родной Азербайджан».

Похоже было, что всплеск ненависти к армянам спустил и антирусскую, точнее - антимосковскую лавину.

Из письма к Caшe от 22 ноября 88 года.

...Несколько дней, как Баку митингует и, в nервую очередь, студенты, к которым в последние дни присоединились и рабочuе предприятий. Tpaнcnopт (кроме метро) практически не функционирует, поэтому и те, кто, возможно, и хотел бы работать, не может доехать до места. Митинг на площади у Дома правительства показывают no телевизору...

От 1 декабря 88 г.

Сейчас, в связи с вводом войск и объявлением города на особом положении, обстановка несколько стабилизировалась, хотя ситуация взрывоопасна и любой слух или эксцесс может привести к необратимому взрыву.

От 4 декабря 88 г.

К сожалению, мои прогнозы оправдываются. Новый импульс дал массовый исход беженцев в обе cтороны. Из Армениu бежало около 80 тыс. человек. Распространяются дикие слуха. Имеют место «отдельные» погромы.

Саша! Я и мама “созрели.” Начинай оформлять нам вызов. Я дедушке сегодня сказал, что наш отъезд не исключен, ибо в нынешних обстоятельствах наша безопасность не гарантируется. А я уже пойду на все, и надеюсь по получении вызова уговорить Гамбая Аскеровича. Дико - человеку на седьмом десятке лет надо спрашивать разрешения папы.

Действительно, на отъезд Рены требовалось разрешение ее отца. Это было иезуитское требование: родители уже не могли сказать, что они ничего не знали об отъезде детей, что все свершилось без их ведома и согласия.

Как мне удалось получить от Гамбая Аскеровича нужную подпись, до сих пор не понимаю. Но я привез его в нотариальную контору, где он безропотно подписал бумагу об отсутствии материальных претензий к Рене в связи с ее выездом на постоянное место жительства за границу.

В мае 89 года пришли бумаги от Саши. Я ушел с работы и занялся отъездными делами.

Тем временем обстановка в Баку продолжала накаляться.

5 сентября 89 г. я писал Caшe:

«B Баку сохраняется очень напряженная обстановка. Организован еще непризнанный официально “Народный фронт”, по призыву которого вчера началась всеобщая забастовка. Общественный транспорт не работает, хлеба в магазинах нет. По ТВ сообщали о десятках побитых и даже сожженных автобусах и такси. Скорее всего, общей обстановкой объясняется и то, что, хотя прошло З месяца с подачи документов в ОBИP, решения еще нет.»

 

Письмо от 17 сентября 89 г.

«Вчера и сегодня были подземные толчки. Два дня заседал Верховный совет республики, признал официально народный фронт... Многодневная забастовка прекращена».

Но антиармянская истерия продолжалась. С домов срывались названия улиц с армянскими фамилиями, разрушались памятники армянам. Эта истерия продолжалась и после нашего отъезда. Досталось скульптурной композиции – памятнику 26 Бакинским комиссарам. Памятник, высеченный в многометровой глыбе коричневого гранита, представлял сцену расстрела комиссаров в сентябре 1918 года. На первом плане – председатель совнаркома Шаумян и народные комиссары Азизбеков, Джапаридзе, Фиолетов, Корганов и Зевин. За ними другие. Некоторые фигуры в предсмертной агонии, в разодранных одеждах, которые не прикрывают их наготу. По настоянию семьи Азизбекова появился новый элемент композиции – кусок гранита, почти по пояс прикрывающий нагую фигуру Азизбекова. Композиция была одной из достопримечательностей Баку, к ней водили экскурсии.

Естественно, ее снесли – нельзя было мириться с фигурой Шаумяна, и с тем, что ваял эту композицию армянин Меркулов. Армянами не ограничились - убрали многометровый памятник Кирову, высившийся на высоком холме и бывший своеобразной эмблемой Баку.

Творилось много такого, что подтверждало необходимость торопиться с отъездом.

О том, как будет в Штатах, я не тревожился, понимал, что Саша пропасть нам с Реной не даст. Не было уныния и по поводу оставляемого. Мне было уже 62 года, и появлялась возможность часть жизни прожить заново - с нуля.

Да особенно и задумываться не приходилось, каждый день приносил какие-то неотложные проблемы.

Постепенно налаживались отношения с чиновниками в ОВИРе. Начав с мелких сувениров, американских зажигалок и кожаных портмоне, я перешел к хрусталю, уникальной коллекции финских ножей и другим вещам, которые по тем временам все равно нельзя было вывезти. И это действительно все ускоряло.

15-го мая мы с Реной получили положительное решение в посольстве в Москве, 16-го я вылетел в Баку, 17-го всего за пару часов (захватив хрустальную вазу) получил в ОВИРе паспорта, 18-го прилетел в Москву. Во Внуково меня встречала Рена. Из аэропорта мы направились в посольство и в конце дня получили запечатанный «пакет» и визы, действительные в течение полугода.

 

ЧАСТЬ 2-2 БЛОК 2

 

 

 

На сборы оставалось 6 месяцев. Время сжалось; теперь обойтись подарками уже было нельзя - требовались наличныe: на таможню, на билеты, на предотъездные документы, на разные справки.

Многое раздарили друзьям. Остальное - продали. Продал и машину, ездил по доверенности на машине Ляндресов. Отвозил книги в букинистические магазины, где на полках и на полу громоздились горы книг, за подпиской на которые когда-то выстаивали в многочасовых очередях. Появилось какое-то легкомысленное отношение к деньгам - можно дарить и тратить, не скупясь, все равно с собой не заберешь.

Саша убеждал в письмах - не тащить с собой никакого барахла. Везите только язык. Сперва так и решили. Но вот в Баку приехал Еврейский камерный музыкальный театр уже во главе с Глузом, сменившим Шерлинга. Глуз был у нас в гостях, я обсуждал с ним, найдется ли в Еврейском театре достойное место для папиных книг. Глуз пришел в восторг от книг, но не был уверен, что в театре можно создать необходимые условия. И еще он обратил внимание на Ренин старинный орехового дерева туалетный столик с зеркалом. В это зеркало гляделась еще Ренина прабабушка в Польше. Когда Рена сказала, что мы решили ничего с собой не брать, Глуз возмутился: «Как можно бросить такую вещь?»

И мы решили взять с собой «родовой» столик, а за одно уж и все то, что было дорого нашей памяти.

10 октября я привез на грузовую станцию большой деревянный ящик и все вещи. Со мной приехали мои добрые друзья – Михаил Давыдович Браверман с сыном Сашей и Лёня Колмановский.

Саша забрался в ящик. Под контролем таможенника Леня передавал Саше вещь за вещью. Ренин столик возражений не встретил. Но таможенник придрался к её браслету. Заявил, что браслет - неуказанное в декларации серебро, и квалифицировал это, как попытку контрабанды. «Мы составим акт и сообщим, куда следует». Потом «смягчился». «Ладно, замнем» и опустил браслет в свой карман. Но после все-таки возвратил. Дело двигалось к концу. Таможенник подошел к дверям зала, выглянул наружу, не заметил ничего подозрительного, подошел ко мне и сказал: «Это стоит 2000 рублей». Остановились на 1600. Я оплатил услугу и получил разрешение заколачивать ящик.

«Теперь, - сказал таможенник, - обтяните стальной лентой». За 25 рублей отыскали ленту здесь же на станции. Обтянули, запломбировали. Написали адреса. Получили бумаги от таможни. Пошли в железнодорожную кассу. «Поздно, мы скоро закрываемся». В очередной раз «позолотили ручку». С железнодорожными документами возвращаемся к ящику. Еще одно «вливание». Подъезжает подъемник, и ящик скрывается в глубине товарного вагона.

На очереди новые дела, новая морока. Иногда сказывалось непрерывное напряжение. Как-то после очередных переговоров в таможне, я ехал по улице Лейтенанта Шмидта. На углу Телефонной образовалась пробка. Пришлось резко затормозить. Инстинктивно протянул правую руку придержать портфель с документами – при торможении он часто падал с сидения. Но рука наткнулась на пустоту - портфеля в машине не было. Меня обожгло: паспорта, визы и другие документы - все было в исчезнувшем портфеле.

Наиболее вероятным местом, где я мог его оставить, был газетный киоск в вестибюле центральной почты.

Пробка вокруг моей машины сгущалась. Я еле пробился к тротуару, выскочил из машины и бегом помчался на почту. Вот где пригодились мои ежедневные получасовые пробежки!

В киоске была та же продавщица, у которой я недавно покупал газеты. Она и вручила мне припрятанный портфель. Надо ли говорить, что на радостях я щедро ее отблагодарил!

Видимо, такая непрерывная морока сказывалась на всех уезжавших.

…Мой хороший знакомый сел в свой “Запорожец” и отправился по делам. По дороге он обратил внимание на преследующую их машину. На всех поворотах, остановках перед светофорами эта машина оставалась в нескольких метрах за ними. И только минут через 20, когда приятель остановился и вышел из машины, преследователь дал газ и скрылся из виду. А на крыше “Запорожца” приятель обнаружил свою сумочку с отъездными документами. Преследователь явно надеялся, что сумочка свалится и достанется ему.

 

...Окончены все дела.Позади нескончаемые разговоры, долгие вечера с близкими. Отправлены по почте десятки посылок с книгами. Роздано друзьям на память все, что могло их интересовать. В четырех комнатах оставлены две раскладушки, стол и пара стульев на кухне. Побывали на кладбищах, убрали в последний раз родные могилы, помолчали....

И, наконец, в последнее утро, отдав ключи соседу, к которому за бесценок перешла наша квартира, мы оправились в аэропорт. Нас сопровождали две машины с друзьями-азербайджанцами на случай весьма возможных опасных встреч. Мелькали знакомые с детства места и военные посты с бронетранспортерами….

 

В Москве предстояло хлопотать о билетах в Бостон. В кассе купить их было чрезвычайно трудно. Меня свели с авторитетом в Люберцах. Он взялся добыть билеты за определенную сумму. Велел оставить паспорта. Я понял, что ввязываюсь в сомнительную историю. Но отступать было поздно. Я сказал, что согласен на его условия, но паспорта мне нужны еще на четыре дня - я, мол, должен слетать в Баку. Договорившись о новой встречи, мы расстались. И, естественно, навсегда. Билеты же нам купил Саша в Бостоне.

 

ЧАСТЬ 2-3 БЛОК 3

 

 

Наступил день отлета. 14 января вечером с Изей и Наташей Шенбротами мы приехали в Шереметьево и влились в бесконечную цепь тележек с багажом - в очередь на таможенный досмотр. Досмотр застопорился на одном нашем чемодане, где было только «мягкое». Пропустили через рентгеновскую установку. Потом велели открыть, порылись в вещах. Снова пропустили, снова порылись. Я спросил, что случилось, что подозрительного. От меня отмахнулись. Стали вытаскивать по частям вещи и просвечивать оставшееся в чемодане. Я заглянул на экран: среди одежды ярко просвечивал некий свернутый металлический жгут. Оказалось, - фабричный металлизированный шнур, продернутый в нижний край тюлевой занавески для ее оттягивания.

Затем пришла пора показывать «драгоценности». Сказали «нельзя» крохотной хрустальной вазочке и Рениной брошке, золотая булавка которой не имела пробы. Настроение Рены было испорчено - недорогая брошь была памятью о ее маме. Рена объясняла, что булавка была сломана и потом починена. В ответ: «Нет пробы - нельзя. Отдайте вазочку и брошку провожающим». За загородкой стояли Изя и Наташа. Я направился к ним. По дороге опустил брошку в карман пальто, а вазочку – отдал.

Потом пронизывающий тяжелый взгляд советского пограничника, многочасовой перелет, аэропорт Кеннеди в Нью-Йорке, сыновья, друзья, объятия, слезы, ночная езда в Бостон через загадочную и удивительную Америку. Начиналась новая жизнь, вернее – жизнь заново.

 

 

 

Оригинал статьи: http://berkovich-zametki.com/2016/Starina/Nomer2/MGinzburg1.php

(окончание следует)