Он был талантливым поэтом, мудрым евреем и, что так редко среди тех и других, оказался везучим человеком. Сам себя назовет счастливым. Лучшие на свете родители, памяти которых он никогда не изменял. Очень рано нашёл своё призвание, и оно ему никогда не изменяло. Удалось увидеть на сцене постановки своих пьес. Будучи арестованным в 1949 году вместе с другими по делу Еврейского Антифашистского Комитета, «благодаря» инфаркту попал в тюремную больницу и хотя испил свою чашу горя, знал нелёгкие годы тюремной и лагерной жизни, но избежал расстрела, вернулся к любимым людям – жене и детям. Готовый обнять весь мир, и сам был окружён любовью.
Маленькие чудеса случались нередко: из совсем плохонькой комнатки переехали в новую, удобства все равно во дворе, но эта посветлее; для всех селедка в магазине кончилась, а он стоит и не чертыхается, как другие, а улыбается продавщице, и возвращается домой героем – с селедкой в газетке и улыбкой на лице; а уж когда на одной из двух грядок вырос настоящий помидор, который быстро краснел, а на другой – пупырчатый огурец, он, мечтавший в юности стать живописцем, мог смотреть на это диво с умилением творца и одновременно юного папаши – сам вырастил!
Последнее же чудо было несравнимо ни с чем: Галкин в начале марта 1958 года получил известие, что подписан, наконец, к печати его большой поэтический сборник на русском языке, над которым работало чуть ли не 40 переводчиков, и если он с кем-то не встретился лично, редактор Мария Сергеевна Петровых не оставила без его внимания ни единого перевода… И за два с половиной года до смерти Галкин держал в руках солидную, в 540 страниц, книгу «Стихи, баллады и драмы», тиражом в 20 000 экземпляров. Не в оригинале, не на еврейском – на русском языке, но все-таки отрада!
И его не убили, и набор не рассыпали! В один миг неизмеримо расширился круг читателей и почитателей Самуила Галкина. А какое созвездие переводчиков: Мария Петровых и Анна Ахматова, Маршак и Заболоцкий, Юлия Нейман и Лев Озеров, Асеев, Вера Потапова, Иосиф Гуревич, Лев Гинзбург, Самойлов, Луговской, Левик, Межиров, Давид Бродский. Разумеется, многих поэтов тогда, в 1950-е, кормили только переводы, но Галкина переводили еще и с почтительной нежностью, счастливые, что прикасаются, примеряя на себя большой талант умного поэта, его глубокий лиризм, тонкий юмор. О «почтительной нежности» сказала мне Юлия Нейман, близкая подруга Марии Петровых, прислав и обещанное по телефону собственное сочинение «Переводчик – поэту. Памяти С. Галкина»:
Не раз мне думалось: завершено.
Мой перевод удался мне как будто…
Однако же, прислушавшись к чему-то,
Поэт с улыбкою похвалит, но:
– Пусть будет стих чуть более моим… –
И в мягкости своей – неумолим…
И она все начинала снова, вживаясь в оттенки мысли, ауру стихотворения, в интонацию поэта.
Но всех тоньше и точнее чувствовала стихи поэта жена Галкина Мария (Мирьям, друзья называли ее Мари). Галкин, всю жизнь шутливо называя ее Маруськой, вкусу ее подчинялся если и не беспрекословно, то, как вспоминала их дочь Миля (Эмилия, в Израиле – Михаэла), после многих споров, даже вспыхивая, произнося «ты не понимаешь», перечитывал снова, думал, менял, правил, и, отрывая от других дел, звал свою первую и пока единственную читательницу, она же – главный критик, и читал новые варианты, пока не наступало «обоюдное ликование»!
Впрочем, и талантливые друзья Галкина и родня с обеих сторон прислушивались к мнению Марии и о литературе, и о политике, и о житейских делах. Она была старшей дочерью в состоятельной семье Погорельских из Пóчепа, тогда еще местечка, возможно, поэтому там же состоялась и свадьба Самуила и Марии Погорельской. Галкину тогда было всего-навсего 19 лет!
Женщины так много раз
Мое сердце привлекали,
Та – лилейными руками,
Эта – черной глубью глаз.
Разговорами одна,
Молчаливостью другая,
Третья – я и сам не знаю,
Чем же, собственно, она…
Эта – нежностью души,
Эта – легкостью походки,
Эта тем, что речи кротки
И ресницы хороши.
Та, что скромница во всем,
Чести девичьей на страже…
Эта тем, что страшно даже
Быть с ней в городе одном.
Был я силой женских чар
Завлечен и околдован,
Был закован и раскован,
Только друга не встречал.
Ты же, друг мой милый! Ты…
Грех тебя сравнить мне с ними.
Столько лет моих с твоими
Слито, но томит мечты
Неразбуженный твой сад,
Холод глаз твоих зеленых,
Солнце в них, как летом в кленах,
Замедляет свой закат.
Пер. В. Луговского и М. Петровых
Говоря о матери, Миля тоже вспомнила о цвете ее глаз: «Внешность у мамы была неброской, но милое лицо с зеленоватыми глазами светилось умом и доброжелательностью. Стала его ангелом-хранителем, всю жизнь посвятила ему, нужна была Галкину как воздух… А уж о ее стойкости и говорить не приходится».
Могла ли быть в те времена участь приличного человека и большого поэта если не счастливее, то удачливее? В свое последнее лето 1960 года он жил не в ближней Малаховке, как обычно, а в Доме творчества «Подлипки», где ему досталась сырая комната, и он заболел воспалением легких. Пришлось вернуться в Москву. Наступила осень. Он поправлялся и стал выходить на утреннюю прогулку. Так было и ранним утром 22 сентября. Придя домой, разделся и лег. Мария удивилась: зачем раздеваться до белья, если скоро вставать – его навещали и без приглашений. Галкин объяснил, что так легче отдыхать. Заснул сразу. Мария то и дело подходила проверить, как лежит, как спит. В 11 утра поняла, что он не дышит… Миля в тот час шла к отцу с радостью, ей удалось достать ему «дамские пальчики» – любимый сорт винограда… Дверь ей открыл чужой человек, а кто – вспомнить не могла… Для семьи его уход – горе, а для него самого снова удача! Как сгинули его друзья? Где их могилы? Самуил Галкин умер в собственной постели, разделся, лёг, заснул и не проснулся. Умереть во сне – смерть-подарок, и у него-то есть собственная могила. Галкин похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище. Через год на его могиле появился памятник – бронзовый бюст Самуила Галкина на мраморной колонне. Впрочем, этот бюст Михаэла, дочь и хороший скульптор, сделала еще при жизни отца. И показала ему, «вдохновив» на новое стихотворение. Но и к этой теме мы вернемся чуть ниже. В 1965 году умерла и преданная жена и подруга Мария. Его дорогая Маруська покоится рядом с ним.
Горько, разумеется, очень горько, что прожил он после лагеря недолго, с 1955 по 1960. Однако не забудем, что на последние годы жизни Галкина выпала «оттепель». Поколению молодых, которых позже назовут «шестидесятниками», эти годы ощущались началом новой жизни, новых веяний, почти свободой. Галкин в тюрьме, потом в лагере, в Абези, не верил, что выживет:
И если здесь земля из льда,
Замерзнуть сердце в ней должно ли?
Она судьбе моей чужда,
И лечь хочу я не сюда –
Не в землю ужаса и боли…
Перевод В. Слуцкого
И это чудо случилось: он жив, он в Москве, надо работать, столько в голове планов! Он записал по памяти свои лагерные стихи, в 1957 году в Союзе писателей торжественно отметят его 60-летие, он подготовит к печати и сборник стихов на идише «Майн ойцер» («Мое сокровище»), хотя его публикации (Москва., «Сов.писатель», 1966) не дождется…
Как он вообще жил, Галкин? Радовался каждому, входившему в его дом, но кто мог заменить ему Харика, Кульбака, «исчезнувших» в Минске еще в 1937, Зелика Аксельрода (в 1941, под Минском), Самуила Росина (1941, погиб под Вязьмой), Михоэлса (1948), Гофштейна, Фефера (1952)… Кроме Михоэлса, ни к кому из них пойти было некуда – его могила стала одной на всех… Тяжкими своими мыслями Галкин никого не мучил, только самые близкие замечали, как он, бывало, сидит, задумчивый, отрешенный, смотрит в одну точку и молчит… И все-таки люди запомнили только его доброжелательность, его улыбку… Нехама Лифшиц счастлива была встретить Галкина на своем концерте в 1959 году. С того дня, куда бы ни забрасывали ее гастроли, она умудрялась хоть на день, на полдня, оказаться в Москве, чтобы повидать его… Она знала – поэт болен, но когда она входила, не входила, а влетала, его глаза оживали. Садилась подле него на скамеечку для ног и слушала, слушала его чтение. И пела ему любимые им еврейские песни. А после его ухода, приезжая в Москву, Нехама Лифшиц всегда навещала две могилы – Михоэлса и Галкина. Пришла она попрощаться с Галкиным и накануне отъезда в Израиль в 1969-м.
Нехаму и ее дочь Розу сопровождал Семен Черток, известный журналист и кинокритик, любивший творчество и еврейского поэта и еврейской певицы. Сначала он сфотографировал у памятника «девушек», а потом кто-то снял всех троих. Через десять лет репатриировался и он сам. А еще лет через пятнадцать звонит мне из Иерусалима, хвалит какую-то радиопередачу и просит называть его «Сеней». И так мы с ним хорошо поговорили, как будто знакомы были давным-давно. Номер его телефона вижу, а позвонить, уточнить сказанное им как-то о Галкине поздно, он умер в 2006 году. Записано у меня немного.
Галкин считал, что Сеня похож на него в юности.
В лагере сидел с Галкиным немец, профессор-лингвист. Он сказал: может, вам встретится автор чудесного стихотворения и прочел Галкину его знаменитые стихи о стекле и зеркале, не зная, что читает их автору. Толкование смысла стихотворения великим режиссером Михоэлсом будет приведено в другом месте, но я помню, Сене понравилось, что я это стихотворение тоже знаю. Протягиваю руку к полке с книгами, достаю сборник Галкина и нахожу в нем это стихотворение. Сеня говорит: «На идише это звучит лучше», но все же прочтите. Читаю…
Прозрачное стекло блестит в руке твоей.
Ты видишь сквозь него и землю, и людей.
Весь мир перед тобой отчетлив и открыт:
Кто радостен, кто зол, кто весел, кто скорбит...
Но если у стекла любую из сторон
Покроешь хоть слегка грошовым серебром,
То исчезает с глаз все то, что в мир влекло,
И зеркалом простым становится стекло.
Пусть зеркало чисто, пусть гладь его ясна.
И нет на нем нигде малейшего пятна,
Но, радуясь и злясь, ликуя иль скорбя,
Ты сможешь видеть в нем лишь самого себя.
Перевод А. Безыменского
Признаюсь, стихотворение я знала, а что его перевел Александр Безыменский, не помнила. Говорю Сене, что во время моей учебы в Литинституте уже можно было позволить себе даже на семинаре процитировать его строчки: «Прежде всего я член партии, а стихотворец потом», причем произнести их с усмешкой…
Но Сене вспомнилось другое: «Гроб Галкина стоял в старом помещении Дома писателей на улице Воровского. Был там и Александр Безыменский. Прочел на идише то же стихотворение и свой перевод на русский язык. Так получилось, что на выходе я шел за ними и слышал, как «ярый большевистский поэт» говорил с двумя своими спутницами на идише. Осмелел под влиянием Галкина», – заключил Семен Черток.
А «Мой Галкин» явился в виде книги, кажется, за год до его смерти. На Кузнецком мосту (в Москве), перед витриной «Книжная лавка писателей», стоял покрытый сукном длинный стол, заваленный книгами, и рука почему-то потянулась к книге в желтом переплете, без названия, только имя «С. Галкин». Фамилия вроде русская, а написано: перевод с еврейского. Кто сегодня носит с собой томик любимого поэта? Время другое, и мы были другими. Открыла и обожгло:
…Ей двадцать лет, она еще юна,
И только в этом вся ее вина…
Про меня, про нас. Долгое время просто невозможно было расстаться – читала сама, читала друзьям, некоторые брали томик на день-два, переписывали стихи, посылали друзьям. Привезла сборник Галкина и в Израиль, но долго не раскрывала. И вот, спустя многие годы, вдруг обнаружила в нем листочек с простенькими строчками, наколдованными Галкиным и благополучно забытыми: «Москва тех дней была полна любви. Стояла оттепель…» Стихи – эпифиты, как растения, растущие на других растениях, но вырастали они из твоего сердца. На то время пришлась моя ранняя юность… Оттепель – явление сезонное. Но об этом мы задумались позже. Юным и влюбленным, нам казалось, что так чувствуем только мы. Стихи Самуила Галкина оказались нужными, просто необходимыми. Летела по бульвару и пела. Душа и слово – и меж ними, с ними – я, всё обо мне, об этих улицах и переулках, где мы бродили… С Тверского я выбегала в тапочках, скорей-скорее, всё было в унисон, все пело…
Стихи такие, будто всё, происходящее с тобой, он знает, видит, понимает, ты вся живешь в стихах. Мы их читали вместе, они запоминались так легко. Читали наизусть, перебивая, поправляя, грустя и радуясь…
…Себе ли, другим ли, иль всем без различий,
Я верил, кому-то я радость несу,
Рисуя и небо и гомон тот птичий
В березово-белом, рассветном лесу.
Пора влюблённости! Где наши двадцать лет? Нет, девятнадцать! Вспыхнувшее сердце как будто само творило… Цикл «Книга любви» был готовым сценарием. Примерный сюжет (по выдержкам из разных переводов):
Что ты во мне хорошего нашла?
Тебя такой природа создала
Не для меня. Рождён я слишком рано,
Иль поздно ты…
Меня ты любишь – сорванца, чертёнка,
Мальчишку с сединой в вихрах волос.
Не хочешь ты, чтоб я, искусник тонкий,
Густой роднёй, потомков тьмой оброс.
Меня ты любишь – грешника такого,
Что воспевать горазд свои грехи.
Меня от мира ты укрыть готова,
Чтоб шум мирской не заглушил стихи...
Сама скажи, – ну, как тебе поверить?.. Даже
Будь при тебе я день и ночь на страже –
Что ты моя, скажи, могу ли присягнуть?..
Изменчивость – твоё оружие и суть…
Признаюсь, чудится с тобой наедине,
Что ты – не здесь… Ты – в дальней стороне,
За тридевять земель, за тридесять дорог…
Но юность стыдно мне вменять тебе в упрёк,
Как стыдно, что вот я, годами умудрённый,
Так откровенен с юностью зелёной…
Как трепетно глядишь ты на меня!
Так смотрит капелька росы в начале дня
И думает: упасть на землю или нет?
Ей нравится листа зелёный цвет,
И свет,
и чистота, и тишина.
Её округлость ей самой мила.
Смотри: она прозрачнее стекла,
Но до краёв собой наполнена она...
Песню на слова С. Галкина «Тайерэ майнэ, hарцике майнэ» (букв. «Дорогая моя, сердечная моя», композитор Лейбу Левин) я впервые услышала в исполнении Арье Фридмана на концерте студии Нехамы Лифшиц (концертмейстер Регина Дрикер). Нежная, душевная песня. И вдруг я понимаю, что знаю эти стихи в переводе Веры Потаповой давным-давно. Радость «открытия»! И грусть! Услышать как будто голос самого поэта, его стихи, да еще положенные на удачную музыку, чтобы вдруг догадаться, а ведь и они из «твоего» любимого цикла:
…Сердце мое, дорогая моя,
Вслух я твержу, ничего не тая:
Сердце мое, дорогая моя!
Разве разлука встала стеною,
Разве вовеки передо мною
Не засияет прелесть твоя,
Сердце мое, дорогая моя?
Может, вернешься, появишься снова
В блеске и пламени слова живого,
В песне, что меньше моя, чем твоя,
Сердце мое, дорогая моя!..
…Верь мне, тебя никогда не обманет
Сердце мое, дорогая моя!
А грусть и печаль оттого, что в те далекие юные годы нам негде было изучать ни идиш ни иврит. И негде было услышать стихи еврейских поэтов на еврейском языке...
И все-таки Самуил Галкин стал и навсегда остался «моим Галкиным»!
Художник Меер Аксельрод, брат Зелика, его друга, любовно оформил книгу. Мечта поэта – держать в руках хорошо изданный сборник стихов. Даже если бы в книге был только вот этот раздел «Книга любви» – и этого было бы достаточно, но в ней – все открывалось постепенно. Уже потом – большой цикл стихотворений философского характера «От древа познания», и горестные воспоминания о войне, и послевоенные стихи из цикла «В пору первой тишины» (и эту тишину слышишь), и пьесы «Восстание в гетто» и «Бар-Кохба» (предводитель иудеев в восстании против римлян в 132-135 г. н. э).
Уже по этим пьесам стало понятным, насколько Галкин был верен еврейским мотивам, глубокому осознанию своей истории и преемственности традиций. Но и по стихам тоже. «Древо жизни» («Эц а-хаим») – выражение из Торы. Так называлось одно из двух деревьев, росших в раю. Вкусивший его плодов жил вечно. Однако у этого выражения есть и другой смысл: сама Тора – это древо жизни… Галкин посвятил это стихотворение Шолом-Алейхему:
Когда к словам твоим я припаду,
Записанным тобой в молчанье строгом,
Мне кажется, что я стою в саду,
Откуда прáотец Адам был изгнан богом.
Я с древа жизни терпкий плод сорву
И безнаказанно упьюсь желанным соком.
Ты – провожатый мой, и сквозь листву
Меня господь не ищет гневным оком.
Бывало, в детстве запрещали нам,
Тревожа тишину, смеяться звонко.
Но верил я, что в твой чудесный храм
Дойдёт улыбка робкого ребёнка.
В минуту скорби кто мне плакать запретит?
И я по-прежнему тянусь к тебе упрямо.
Никто, никто острей тебя не ощутит
Внезапной наготы прозревшего Адама.
Перевод В. Потаповой
В чём же были истоки, корни его творчества?
Самуил (Шмуэль) Галкин (5.12.1897-22.9.1960) родился в Рогачеве (Белоруссия), в хасидской семье. Прожил 63 года. Давайте заглянем в его автобиографию: «Говорят, что девятый ребёнок родится счастливым. – Я родился девятым… Что же, однако, перешло к нам, детям начала века, от наших далёких и близких предков? Задушевная мелодия, доброе имя, глубокомысленное нравоучение, рассказы об удивительном событии, переходившие из уст в уста, из поколения в поколение. Маловато, скажет, может быть, кто-нибудь. Бедняцкое наследство, – заметит другой. – Нет, – отвечу я, – наследие это щедрое и прекрасное».
Что он лично имел в виду под понятием «наследие»? Из записей поэтессы и близкого друга Надежды Павлович известно, что Галкин досконально знал древнееврейский, и свой еврейский (идиш), и арамейский языки, их корни, получал удовольствие, углубляясь в филологию, научную и практическую лингвистику, совершенно обожал средневековую еврейскую поэзию. Послушаем его самого, обратив внимание на то, что Иехуда а-Леви и Ибн-Гвироль «запрятаны» внутрь перечислений: «Как известно, ни один поэт не начинал "от себя". В той или иной мере все подвергались влиянию… И я могу назвать влиявших на меня поэтов – это Пушкин и Гёте, Тютчев и Баратынский, Иехуда а-Леви и Ибн-Гвироль из Испании и древние лирики Китая, Тагор, Омар Хайям и Маяковский». А собственный брат Абрам? Именно он, по словам Михаэлы, открыл Галкину всю красоту священных книг, легенды, псалмы, притчи, объяснил их литературную ценность, заставлял глубоко проникать в их содержание, а не просто заучивать наизусть. А его учитель и друг Давид Гофштейн, благодаря которому вышел в свет первый московский сборник? В юности, и об этом умалчивалось десятилетиями, Галкин и сам писал на иврите, в 23 года состоял даже в сионистской группе «а-Халуц» (молодежное движение, целью которого была подготовка еврейских юношей и девушек к поселению в Эрец-Исраэль). О многом приходилось умалчивать…
Личность складывается из деталей – характера, отношения к жизни, поступков, а поэт, – говорит Галкин, – из «послушных вагонов». Что это такое? «Жил в провинции писатель, о нём читатели говорили, что всё у него гладко, однако нет ничего своего. И только в конце жизни этот литератор в одном из своих рассказов написал: "Шёл паровоз, а за ним послушные вагоны". Видишь, утешали его друзья, вот эти "послушные вагоны" – твои. До сих пор меня преследует этот поучительный пример, – пишет Галкин, – а где мои "послушные вагоны"»? Галкину свойственна была афористическая отточенность мысли. А особенностью его лирики, мы видели, вечная влюблённость в жизнь, удивление перед чудом жизни.
Он мастерски переводил других, считался блестящим переводчиком на идиш. Кого он переводил? Пушкина, Блока, Есенина, Маяковского, «Песнь о Гайавате» Лонгфелло, вершина его переводческого творчества – «Король Лир». За перевод трагедии Шекспира он взялся по просьбе самого Соломона Михоэлса, актёра и режиссёра Государственного еврейского театра. Из воспоминаний Михоэлса (Михоэлс. «Статьи, беседы, речи», М. Искусство, 1964):
«Подыскивая переводчика для "Короля Лира", я не случайно остановился на Галкине. Для его поэтического творчества характерна удивительная простота, сочетающаяся с библейской приподнятостью стиха. В своё время в еврейской литературе и критике много спорили о творчестве Галкина. Кое-кто находил его манеру реакционной именно потому, что его стихи по манере иногда напоминали библейский стиль…, что в его творчестве находят своё продолжение лучшие традиции древнеэпической еврейской литературы. Это свойство его таланта я считаю необычайно ценным для перевода "Короля Лира". Объясню это примером. Подыскивая песенки для шута, которые были бы равноценны шекспировскому тексту, Галкин предложил нашему вниманию такую песенку: стекло чисто и прозрачно, через него ты видишь весь мир – того, кто плачет, и того, кто смеётся. Но стоит тебе покрыть одну сторону стекла серебром – и всего-то надо на грош серебра! – как мир сразу исчезнет. Стекло превращается в зеркало, и как бы чисто и прозрачно оно не было, отныне в нём ты видишь только самого себя. Мысль здесь изложена иносказательно. Такая форма выражения мысли в виде маленькой притчи вполне сродни и библии и еврейской народной мудрости. Невинный сюжет скрывает в себе глубокий философский смысл. По-еврейски в стихотворной форме это звучит исключительно хорошо… Стиль Галкина-поэта оказался удивительно соответствующим стилю шекспировской трагедии…».
Чудесная характеристика живого, искрящегося таланта поэта и переводчика Шмуэля Галкина, не правда ли? Нина, дочь Михоэлса, сказала мне, что Михоэлс говорил о Галкине так: «Галкина может украсть любая цыганка, он этого и не заметит!» – настолько чистым и доверчивым был этот человек.
Когда Миля, скульптор Михаэла Галкина (1920-2003), слепила бюст отца, поэт выдал экспромт:
Дитя моё, ответ чистосердечный твой
Мне нужен: много ль я тебе милей живой,
Чем созданный твоей рукой из глины…
И тем, что для тебя мой облик просветлился,
Тебе я ближе стал, скажи, иль отдалился?
«Дитя моё» процитировала мне эти стихи в своей небольшой квартирке в старом Яффо, и я невольно улыбнулась, зная, что она уже прабабушка. Миля вспоминала: «Узнав, что папу приговорили к 10 годам лишения свободы, а остальных членов Антифашистского комитета оставили в Москве, мы думали: в Москве, может, ещё разберутся, а он уже осуждён. А оказалось, что остальных ждала ещё более горькая и страшная участь». Считала себя грешницей: можно было больше сделать для увековечивания памяти отца в Израиле. Но приехав сюда в 1976 году, она тяжело работала и просто опьяненная, по ее выражению, свободой, сама творила много и увлечённо… Мы еще застали Музей восковых фигур в центре Тель-Авива, где было очень много работ Михаэлы. Отдадим ей должное: она всё-таки издала на идише книгу тюремных и лагерных стихов Самуила Галкина и записала воспоминания об отце.
В их доме, ещё в раннем детстве, вспоминала Михаэла, был альбом в деревянной обложке, с видами Иерусалима. Она любила его рассматривать. Ей казалось, что уже тогда манила её мечта об Израиле. А когда Галкин рассказывал её девочкам, своим внучкам, Тамаре и Лене, истории из Танаха, она тоже прислушивалась, и ей казалось всё это родным и близким.
Всю сознательную жизнь тосковал по Галкину и его сын Вольф (1927-1997). В предисловии к своей книжечке стихов «Пока горит свеча…», в ней около 80 стихотворений, он скажет: «К сожалению, жизнь распорядилась так, что стремление к самовыражению в поэзии проявилось очень поздно… По профессии я инженер, сорок лет отдавший проектированию электростанций». А о том, как «жизнь распорядилась», написала мне его дочь Ирина, музыкальный педагог. С начала войны 15-летний Вольф, которого все звали Вова, оказался в эвакуации, где с 15 лет работал на заводе. Его связь с отцом почти прервалась, так как тот оставался в Москве, работая в Совинформбюро. Сразу после войны Вольфа забрали в армию, где он служил целых 6 лет, а вернулся, когда отец был уже в лагере. «После освобождения дедушка вернулся уже очень больным человеком, – пишет Ирина, – но нечастые минуты общения с ним папа очень ценил». В Израиль Вольф Галкин прибыл с «букетом» болезней, но здесь почувствовал второе дыхание, творческий подъем – освоил компьютерное черчение, работал в муниципалитете, а по ночам к нему, увлекающемуся, азартному, «душе общества», стала приходить Муза…
У Самуила Галкина было стихотворение, начинавшееся строкой: «Когда меня не будет на земле…». Вольф Галкин, его сын, успел ответить ему перед собственным уходом:
Когда тебя не стало на Земле,
Она не прервала свое вращенье…
И мы живем. Не думая о мщеньи,
Но не забывши о свершенном зле!
Когда тебя не стало на Земле,
Не перестали приходить рассветы,
Неспешно время память о поэтах
Стирает, укрывая их во мгле…
Но как в увеличительном стекле,
Мне кажется, с теченьем лет виднее,
Что мир на человека стал беднее,
Когда тебя не стало на Земле!
Проникновенно. Достойно памяти отца.
Моя знакомая и добрый друг Майя Кишиневская, закончившая Кишиневский университет и проработавшая многие годы в Институте ядерной физики (Ташкент, пос. Улукбек), годами собирала материалы по еврейской истории и культуре. Знаток поэзии вообще и еврейской в частности, именно она познакомила меня со стихами Самуила Галкина, написанными в лагере и частично опубликованными в уникальном журнале «Век» (Латвийское общество еврейской культуры) в переводах Валерия Слуцкого (№ 3, 1989). Кстати, она же прислала мне два стихотворения сына поэта, Вольфа Галкина, когда я еще не знала о его существовании…
О Самуиле Галкине и я не пропускала без внимания ни единой публикации. О нем и о его творчестве много написано, поэтому я поставила себе скромную цель – рассказать немного больше, чем это известно, и о близких ему людях – о жене, о детях и о любви к нему, чужой и своей.
Позвольте предложить вам поэтому небольшие выписки из тех авторов, которых я в той или иной мере знала лично. Руководитель моего семинара в Литинституте, поэт Лев Озеров, считал стихи Галкина «отточенными горем до алмазного блеска и остроты».
Упомянутую выше поэтессу Надежду Павлович Галкин назвал «испытанным большим другом в радости и беде», а я позволю себе добавить, что лучше и тоньше в личности поэта и глубже многих других в истоках его творчества никто не сумел разобраться. Об их первой встрече в 1938 году в Доме творчества писателей в Малеевке Надежда Павлович, тогда ей было 43 года, рассказывала лет через двадцать блистательно и нежно. Почему-то студенты над ней подшучивали, но профессор Сергей Михайлович Бонди говорил, что в юности она была красавицей.
Итак, Надежда Павлович о Самуиле Галкине:
«Прислонясь спиной к печке, стоял высокий, очень красивый сорокалетний человек… глаза вспыхивали от каждой новой мысли, от каждого впечатления, и лицо меняло выражение. Царственная голова, с прекрасным, высоким, словно купол храма, лбом. А на нижней части лица, в складке рта, в линии подбородка – печать страстности, даже чувственности, срывов и падений, печать горького человеческого пути. Артист? Поэт? Да, это был поэт, до мизинца, до каждой жилки на большой и доброй руке – Самуил Галкин… Он не мыслил для себя возможности жить без стихов и воспринимать мир вне поэзии… В этом единстве человека и поэта – натуры и целеустремленности – и таилась сила таланта Галкина».
А вот что сказала Лидия Либединская, писатель и благороднейший человек:
«Чтение своих стихов Самуилом Галкиным запомнилось мне навсегда. Читал он их на идише и тут же сам переводил на русский язык. Переводил, конечно, прозой, но, так как Галкин свободно владел русским, ему удавалось донести до русского слушателя не только смысл стихотворения, но и его внутренний настрой, взволнованность, короче, подлинность чувства. Позже мне пришлось читать эти стихи в переводах русских поэтов, они, несомненно, были хороши, но все же, все же…»
Драматург и киносценарист Валерий Фрид был освобожден из лагеря на год раньше Галкина, в 1954 году, но ему предписали «вечное поселение» в Инте. О том, как выпустили из лагеря Галкина:
«Зеки освобождались в ту зиму пачками. Вышел из зоны и Самуил Галкин. Его с почетом встретили местные евреи – даже те, кто ни строчки его не читал… Мы увидели смешную и трогательную процессию: соплеменники вели Галкина, поддерживая под локотки, как цадика; каждый норовил хотя бы дотронуться до знаменитого поэта. А он шел, растерянно и счастливо улыбаясь».
Хорошо и близко знал Галкина писатель Август Ефимович Явич. Дружили и их жены – Раиса и Мария. Летом, находясь то ли в Малеевке, то ли в Малаховке, гуляли они вчетвером каждый вечер. Однажды Галкин вышел один. Раиса Ефимовна, жена Явича, спрашивает у Галкина, что с Мари, наверно, она перегуляла? На что Галкин ответил: «Нет, наверно, это я пересидел!»
По воспоминаниям поэта Михаила Ландмана, Анна Ахматова говорила о Галкине: «Такие люди редко рождаются. Он был само совершенство. И какой поэт! От меня долго скрывали его смерть». Михаэла хорошо помнила, как эта «властная и красивая царица» поднималась к ним на четвёртый этаж. И она и Юлия Нейман удивлялись, как Галкин умел всегда всех помирить.
22 декабря 1997 года, к 100-летию Самуила Галкина, в Тель-Авиве прошел литературный вечер памяти поэта, на котором было прочитано «Открытое письмо Ицика Мангера Шмуэлю Галкину», переведенное с идиша Велвлом Черниным. Потрясающее письмо одного поэта другому, но на другой свет. Мангер назвал Галкина «одним из тех немногих, кто уцелел, но уцелел с разбитым сердцем…».
Натан Рахлин, великий дирижер, вспоминал, по свидетельству дружившей с ним поэтессы Сары Погреб, что в разговоре с Галкиным об Израиле тот сказал: «Жить я там, конечно не успею. Но как бы я хотел там умереть»… Как-то у него написались такие строки: «На твоей земле рожден, / Я в нее сойду, Россия. / Здесь мои ростки живые / Протянулись в даль времен!». Его «ростки живые»– уже пятое поколение – все в Израиле.
Вы живы, дорогой и любимый Самуил-Шмуэль Галкин, в Ваших внучках Тамаре, Лене и Ире, правнуках – Марьяне, Игале, Вике, Юле, Эли, Маше, праправнуках – вот их имена: Алон, Алина, Лиан, Леон, Юваль, Май, Даниэль, Томер, Лия, Дор, Амит, Яэль, Лиат.
И пожелаем, чтобы каждый из них, как Самуил Галкин, смог когда-нибудь сказать: «Я верил, кому-то я радость несу!»
Первая публикация (сокращенный вариант): «Еврейский камертон», приложение к газете «Новости недели», январь 2016.
Оригинал: http://berkovich-zametki.com/2016/Starina/Nomer2/Shalit1.php
