И снится Талдычихе сон, будто не Маришка, а птица чёрная, страшная летит-спускается к её Ванюшке-кровиночке (а Ванечка бежит-трапится от неё!). Скогтила его птица, крылами мах-мах - да в небо, на прощанье токо Талдычиху по морде крылом мазнула. А потом вдруг вернулась да буцк! - другой раз зацепила. Потом бац! - третий. «Тьфу, дьяволы», - сказала Талдычиха и глаза открыла. И зад коровий увидала прямо над собой, весь в цветах шиповника, масляных, все равно как на пироге свадебном. И хвост коровий Талдычиху по лицу - шасть!
«... эхы, разлетит твою в дыхал, богу… душу… мать… твою намотать...» - уснула вчера Талдычиха прямо где села, во дворе, с пылу свадебного пира сыночка своего, Иванушки, в зеленых майских кустах. Эх-ы ядрит твою, ёкарный бабай, свекровь называтца, хозяйка в богатом дому, тут глаз да глаз требоватца за гостями - а она упесталась, да с устатку водки и бахнула. «Растащили, - взревела дурняшным голосом продравшая глазыньки хозяйка. - Караул, дом как есть, что в дому - скрозь, попёрли!» Корова с перепуга ласточкой из кустов высвистнула и понеслась, с укоризной оглядываясь и тяжко передыхая. «Окстись, Терентьевна, - усовестил Талдычиху из-под ближнего куста хриплый спросону дядев голос. - Во сне привиделось? Шум наводишь нисусветно. Эдак ты молодых побудишь, - уже высунул верх туловища по подпояску с-под куста дядя Митяй, - а им, чай, ночью работа была, - ухмырьнулся довольно. - Экая ж ты хабалка. Да ты проглядись, все спят еще. И воры-тащильщики твои еще не прочнулись!» - Ну, тут и дяде перепало как следоват.
Раньше ведь как было. Хоть дурак тут тебе - а иди за него, раз родители велели. Коли богатый - то тут тебе хоть кривой, хоть малохольный, хоть гундосит, хоть присвистыват. Зато дом у его - шести окoн по улошной стороне, железом крыт, в хлеву пять лошадей, а с окна - дрымофон играет - полдеревни собирает полюбопытничать на новомодну чудаковину. А что его самого мамка с тятькой на пьяной свинье рoдили, да защёт того он не кажный день в настоящем уму бывает - на то не гляди. Полдуши закрой на то, что гунит да пришепетыват. Отродясь Иваном был, а подрос - во дворе мальчишки смеются: Как тя звать-то? - тянет в нос: «Банушка», Ванюшку в виду имеет. Но это все полбеды. Худо, что сызмальства и до сей поры на людей озлоблен. Терпежу не выучен, стало быть, и ума не нажил. С матушкой на пару спуску своим же деревенским никак не дает, ни работникам ли своим, ни задолжает кто - смерть лютая. Деньги копют, под перину прячут. Ну, хозявы, каковы бы ни были - Бог им судия. Да вот Маришка-то Игоряшку любит. С детства она с ним гуляла, уж и не помнит никто, как они спознались. Часто их вместе видят. То на посечку идут, то с посечки, то по улице, то у каравода стоят на пару.
А тут приглянулась на вечорке Маришка Банушке гундосому. Начал он ее обхаживать: не совсем дурак был. Маришка она - заря со сливками, березка в семик, куличик пасхальный, а уж живая-то - свинец на сковородке, как возьмутся мужики грузила лить для охоты рыболовной. Работает как танцует, а танцует - что огонь горит. Банушка к ней, а она - вот хохочет, и дулю в нос, и ему, и его приятелям-прихлебателям. Те было вздумали раз обступить ее - куды! Змеей извернулась, белкой выскользнула, а тут и Игоряшка сотоварищи подоспел. Крупный разговор получился. После тогой беседы Банушка долго за праву щеку держался, да и его припевалы близ более к Маришке не доходили. А Банушка злыдню затаил и на своем настоять решился. И отец Маришкин рад угодничать. У них на все хозяйство одна лошадь была.
Как у нас сватались? Приходит, да не один, а четыре с нём. Сватают. Прuдано просят, а те отказывают - много, говорят. Дай шубу, дай валенки, а эти отбиваются от того: мы им дадим пару овец - что хотят пусть, то и покупают. Такой разговор. К концу дело - этот вынимает четверть самогона: «Давайте выпьем и еще поговорим». Ну, когда уже начинают пить, то тут соглашаются один с другим, а тогда хозяин посылает мальца: позови вот кого и вот кого. Приходят и вот... четверо на четверо еще... разговаривают.
Когда усватают - запой гуляют, у одних, у других. Потом вечереньку делают. Вечерушку. Собирают - она подруг, он товарищей, согласуются друг с другом. Но это когда по любови женются... А потом накануне свадьбы - постель несут. Что ты! - шум по селу - идут! Одеялами накроются, та подушки несет...
А тут, эх! Придано-то перевезли (одну только постелю и смог дать отец за дочерью), а с души не спишешь. Маришка у батьки в ногах валяется, а он одно знает: а за кого пойдёшь, за Игоряшку драного, босого? Игоряшка с одной матушкой жил, да за сестрами малыми ходил, пока не подрос, а до того время мать всю мужицкую работу ургучила. Где тут быть богатствию? Однако ж и лошаденка была, и коровенка, и хозяйство справное. Ан, нет тебе. Батьке маришкину, вишь, в честе незаработанной жить захотелось, дрымофон слушать. Видано ли дело - взрослому мужику на дрымофоне играть?
Игоряшка едва узнал про сватанье – жахнулся, как оглашенный, к ему, молит, просит, работать сулится, в примаки идти, в батраки к ему, мать маришкина ревет: не сгуби дитя родного, белу горлицу за грязна ворона не дай. Что ты! Задарма. Игоряшку - в толчки, на мать взыкнули. Чтоб тя розорвало, отец негожий, алчнай! Ой, беда грядет, утопится Маринка, горда, не дастся, не спокоится.
А тут как раз на крыльце бабка моя сидела, меня тутушкала. Я еще такусенький был, а всё как есть смекал, хотя порток мне еще было не положено и по отчеству не величали. Поёт мне бабка про грача, кой меня в хоровод звать хочет, и про ворона, кой на серебряной трубе играть умеет. Определенья мне всякие приятные делает, что я золотой и что я – сладкий. А Маришка мимо как раз идёт, понура. «Знаю,- говорит баушка, - пошто черна ходишь, однако сбечь тебе надо».
- Куда ж бежать-то, Евдокия Макаревна? А жить где? В чужих людях, чай, никто не пожалеет. А Игоряшка дом построит ли сам, без подмоги обчественной?
- А дослушать надо? Ты не просто беги, а из церквы - как увидит поп, что тебе это дело не по нраву - ни в жисть не повенчает.
- Ой, засияла Маришка... баушку давай благодарить! - и к ясному своему кинулась: «Игоряшка, радость, откажусь. Как повенчать захочут, спросит поп, люблю ли этого, а я и убегу, и никто нас разлучить не сможет». Ну, добро, на том и порешили.
А время дале бежит, дела не пристанавливаются. Вот придано перевезли. Наутро за невестой едут, ребятня дорогу шестами перегородила, выкуп требовают.
- У моей дорогой сестрички - по десяточку косички.
Дают Васятке выкуп - два червленых, а он:
- А косичек - двадцать пять! - и дальше не пускает.
За остатные по пятаку дали - а Васька упёрся и ни в дугу. Серчают тут жениховы друзья, коней пущщают, кони - в шесты, шесты - в кусты. В избу торкнулись, а дверь - на заложке. Окны обежали - а те на запирке. Подружки невестины из-за дверей хихичут:
- Петли поржавели, подмазать треба.
Другой раз червончик в щелку сунули. Те снова орут из избы:
- А теперь замок!
Тут покупщики в сердцах взялись в дверь бузовать. Поднажали, тут она как расхлобыстнётся! Сени проскочили, набрались в избу - притульня не сыщешь. А тут диво – крепость: посередь избы, скрозь от печки до стены стол. Все как есть заграждает, на столе пир – блюдами тесно уставлено, не полезешь по еде – грех! а понизу - сундуки с укладками, чтоб мыша не протискнулось - всё по самой что ни на есть военной науке, хошь армию пристанавливай. На той стороне сидят три куля рогожных, большеньких, вокруг ходит баба, козой одетая, и песенки поет, а песенка такая, что коза невест продаёт. Кланяется Банушке: выбирай, мол, барин, молодой купец. Одна – в такую-то цену, другая - побарышистей, а та - совсем дорогая: стоит кукиш - а не укупишь. Какую брать? У Банушки мозги заскрипели, стал кумекать: самая-самая ценная - точно не невеста! подсунут задорого не ту, что надо, деньги выманят... Но и самой дешевенькой невесту не сделают, чтобы сразу дёшеву не купил. Значит, средняя. Выложил три червончика на стол и кулаком придорживает – ждёт, пока ему кулёк через столы перетаскивают. Брыкнули куль на пол, встояка, стягают рогожку, а оттудова - румянай! размалёваннай! дядя Митяй в бабских тряпках - и к Банушке лезет обниматься:
- Дорогой мой женишок!
Тьфу, раскулды вашу... Отогнали дядю весёлого, сами мрачные, дальше торгуются. Ну, думает Банушка, значит, все ж-ки дешевую сделали, чтоб я сначала дорогую купил, потом подешевше, а она - вот она, никто и не подумает. Выложил еще два червончика и опять пока не даёт, ждёт, чтоб невесту передали. А его друзья тягают ее через столы и ругаются: тяжела, ишь, какая справная, объест мужа, как пить дать! Прибрали монету невестины родяки, а тут куль отворился - и самая что ни на есть толстая и красная баба в селе, Дорка Рыжлева, на Банушку наваливается:
- Милай! - говорит.
Насилу утихомирили жениха. Хохот стоит да брань, и первых от последней еще пуще надирает. Ох, и изубытился Банушка расчётливый! Родня-то невестина честными купцами оказались - дороже всех, видать, Маришка стоит. Трёкнул тут Банушка, что таким вотом уйму денег у него вытягли, как просо на драчке ошкурили, разозлился, разобиделся и велел своим столы шатать и тарелки скидовать. Чуть не по-матерски потыкаться стал с будущими родственниками: ломай, обманули, нету здесь невесты! Но родяки обороняют толково: добром, говорят, давай дело порешим, а не то - дядя Митяй говорит - нам такого хайдука на полдвора не надо!
Банушке пять червяков ох как жалко, однако не повертывать же взад. Ну, подал им деньги, да эдак - со швырком! И велит столы разбирать... а сам смурной, на Маришку, котора в кульке сидела вся разубранная, еле глянул, ну, да Маришке-то что оттого? Небось не заплакала. Дядя Митяй хотел еще туфлю невестину продавать, но на Банушку с присными поглядел - и передумал. Так отдал...
На горе церковка стояла. Да не старшая, в которой Маришка с детства молитвы возносила, а дальная. Перед церковкой луг цветастый. А там и мосток через Баланду, дорога к соседней деревне, и Панцировку саму видать, где дом Игоряшкин. Везут Маришку к церкви, песни орут весёлые, а ей заплакать впору. Тут и дождик, - как знал, - вместо нее слезами закапал, а потом как всыпет, пришлось Маришку снова в рогожу кутать. Дорога раздрисла, враз запузырилась, как тесто в руках у бабы додельной. Банушка хозяйски к повозке подошел, невесту сцепил, чтоб наземь не ступала - обувку не пачкала, и в церковь поволок, а она всё смотрит в ту сторону, на мосточек...
Да не сберёг Банушка невестиных туфель. Вошли, к налою приближились, токо поп руки воздел указующе - извернулась Маришка, выдралась из толпы, кусила за руку держальщика непрошенного и драла. С горки чуть не кубарём, да не по дороге, а напрямки, по лугу полетела, по мокрой траве. Та тяжела, к земле клонится, полегла, скользка: Маришка бежит, бежит - да прокатится, бежит, бежит - да прокатится... Мелькает облачком по лугу пёстро-карему - издаля видать, и догнать - не труды. Схватились свекор с женихом - на конь! - и вкругаля по дороге к мосту. Вильнула Маришка, да куда ей в тяжелом платье от коней... Скогтили, свекор с горячки чуть не побил, да при людях остерегся, так, тумкнул разок...
Приволокли обратно к алтарю. Глядит Маришка, и глазам у ей веры нет: ни народ не шумит - что такое, невеста утекла! – и поп, как не был, снова руки воздымает: будто не видал никто, как бедная от постылого по лугу дождяному бежала. Ох, Евдокия Макаревна, не знала ты, по любви тебе самой суждено было замуж выйти, не видала ты свадеб таких, расчётливых...
Стоит Маришка, шелохнуться не может, и голоса лишилась, когда к бласловению приводить их стали. И невдомёк ей было, что церква тея на деньги банушкиных родяков строилась, и в роду у них – свои иереи да дьяконы. Спрашивает тут поп кривой, купленный:
- По любови берёшь Маришку, Банушка?
- Люблю, - бурчит.
- А ты, Маришка, - а языка-то у ней и нету, и воздуху не стало - задыхается, как рыба, на берег выцепленная. Тут родня огрудила её грозно, отец нагайку ей из-под полы кажет: посмей, мол. Потемнела, погрознела Маришка, подняла головку повыше: «нет!» кричать, а тут отец ей как чокнет сзади по затылку. Она головушку и уронила.
Тут попу мигнули: согласна, стал быть, кивает, мол. Он их и обвенчал скорей, чуть не по-бешенски. Вот выходют из церквы, их копейками, цветами, зерном посыпают, а невеста - как не жива. Застонал Игоряшка, так и стал вкопанный: согласилась Маришка, пропала для него навсегда.
А свадьба дальше, своим чередом пошла.
Не велено молодым на свадьбе пить хмельного, а Банушке как не говорил никто - вот себе надувается. Маришка граминки не съест, капелки не выпьет, сидит не чует, что вокруг деется.
Гости орут: «Горько, горько!»
Что он – поцелуй без любви? – обслюнявил только.
«Шабаш, - Талдычиха говорит, - хва упуливаться, поели, попили, гости дорогие, не дешевые - теперь пора молодых спать укладывать, да и самим валиться». Банушка - пьяный! - ток того и ждал, навалился, Маришку за коленку хватает и дышит грузно. Она его пихает: «Обожди, сокол, сей час в опочивальню пойдем». Гости уже никакие, однако все как есть поднялись смотреть, как жених невесту в спальну загонять будет. А ей его чуть не на закорках тягать пришлось! Дали им с собой, как водится, жареную курицу, хлеба ускорничек, а водки бутыль Маришка сама со стола стянула, и Васятка несет ей другую - да два стакана, и в комнату ихую подал. Бум! - дверь хлопнула, да под хохот с той стороны щеколда хряпнула. Заперли!
Угомонилась свадьба. Ночь наступила, черная - кротовая да совиная. Затих дом. Собаки перебранку завершили. Застыл Игоряшка под окном молодых в первую брачную ночь. Дыханья не стало, качает его из стороны в сторону, будто он сам гостем гулял на свадьбе у своей любимой. Руки дрожью зашлись, сердце из горла выпрыгивает, в глазах искры льдяные…
Долго ли коротко казнился Игоряшка, – ему показалось, что он помер и в ад попал за грехи неведомые, и в отместку ему вечно теперь так стоять – звука любого бояться со стороны брачной опочивальни… как вдруг… обмерло все в нем… услышал. Как окошечко открылось тихохонько…
Покуда свадьба шумела, Маришка тем времем сидит – думу нелегкую ведет. Как пошел муж навязавшийся с гостями плясать, так шмыгнул тихонько сестре в ноги Васька, она ему и шепчет: ты мне, Васятка, налей воды в порожнюю водошную бутылку, и как будут меня в спальну загонять, - тут ее и подай!
Игоряшка мрачнее наволоки вокруг ихого двора ходит, места себе не приищет: подумал было грешным часом: передумала моя Маришка, понравилось ей в богатом дому… Но тут брательник ее, Васюшка, с окна высунулся, шепчет: Как ночь, так гони сюда, под это вот окно, лошадь с телегой, только тихо стой, не шуми, жди. Вдарило счастия в Игоряшку, рванулся он в сердцах Василька поцеловать, но тут из ворот дружки жениховы повыкатились, огрудили Игоряшку: а за каким тут под окнами торчишь, что к себе не идешь? - ну-ка вали… Повалил, да с радостью. Опрометью мелькнул.
Колеса тележные смазал, лошаденку покормил, а как въехал в Монастырское – так на копыта соломы навертел да рогожей завязал – для бесшумного хода.
Едва только заперли молодых в брачной спальне, Маришка тут тоже со своей стороны дверь на крючок, и ручонки банушкины шаловливые от себя отпихивает, от самого отпрыгивает и говорит: что, любишь меня, Ванюшка?
А тот как бревно тяжёлый, глухой весь от хотения, гудит: Люблю! - и руками, как спросонья, шарит, ловит её. Она говорит: ежели любишь - пей тады! Он: А ты?
- И я, - и в стаканы наливает ему из водошной, а себе - из Васькиной бутылки - верхом! - чокнулись и опрокинули стаканы - у кого чего было. Крякнул Банушка, а она ему снова: любишь меня, Ваня? Он: люблю. - Тады пей!
- Нет, не буду, - и к ей направился. - Что делать? Она опять въотскачь и наливает снова ему и себе два стакана по рубчик: «Пей, говорю, любенький, тады рубашечку с себя сама сыму!» «И ты со мной пей!» – «И я с тобой!» Схватил Банушка свой стакан опять - чухвысть! - а она - свой, и понёву с себя скидовает. Увидал он ее белые плечики - последний ум потерял: подскочил, руки, губы тянет, целовать норовит. А она - бах! - еще два стакана из бутылков наливает: пей, говорит, поцелую тебя сама, Банушка! и стакан подает. Он - бах его! Она: Ну, еще давай. Он: чухвысть! Она - еще. А в ём и до того прорва была. И так она его нагукала! Потянулся к ней - и свалился на пол, на перину, и тут же засвистал соловьем. А Маришка тем времем всё на себя обратно понавздевала и к окошку - открыла его…
Утром, обругав неповинного дядю Митяя, побегла Талдычиха проверять, много ли понаукрали гости дорогие. А гости, как на грех, все уж на ногах. И сгрудились возле брачной опочивальни – которым любопытно жениха встренуть… А только вот незадача – жених не выходит, невесту не ведет, простыню не несет… И на стук ни едина жива душа не отвечает. Тревога пошла, стали в дверь лопсовать, а она крепкая, дубовая, с кондачка не взломаешь. Беда пришла, не иначе. Тут догадались к окошкам бежать. А оно расхлобыснуто! Влезли в покои, а там… Лежит жених на соломенном тюфячке – пьян в лебеду, не проспамшись – ан ни постели свадебной, ни невесты… На полу бутылки пустые с-под водки. Прогудел-проспал Банушка-пьянчушка и невесту, и приданно…
…кинулся Банушка к отцу Маришкину – деньги за свадьбу вертать, а тот ему от ворот поворот: дочь я проклял, знать ее не знаю, а на свадьбу мы и сами тратились.
Ты виноват – жену не сберег. Обидел, видать, ее чем. И меня теперь дочери лишил, получается…
Кругом неправ Банушка оказался. А и поделом – не зарься на чужое.
А тем же утром проснулись в материной избе, в другой деревне, людьми невенчанные, да Богом суженые Маришка да Игоряшка…
