***
Асару Эппелю
Я такой тишины не знавала нигде.
Звуки дня, как соринки, обдуты.
Не пролиться из крана оплошной воде,
толстых стен не пробьет репродуктор.
Окна замерли в снежной застывшей пыли,
смолк старательный рёв пылесоса.
Только где-то вдали
вдоль затихшей земли
осторожно грохочут колеса.
Натюрморт дополняя, молчит телефон,
я смотрю на него без опаски.
Стол широк и призывно ко мне обращен,
обещая служить без огласки.
Ни колючих, ни ласковых глаз не ловлю.
и душа наконец-то в порядке.
В тихой трезвости я ни о чем не скорблю,
разве только о том, что не быть во хмелю,
а без хмеля скучнеют тетрадки.
Тихо, тихо войди, кипятильник включим.
выпьем кофе, вдвоем помолчим.
Дубулты 1981
На концерте
То снижался, то в небе парил он,
замирал и громы метал.
Птицею чернокрылой
над оркестром маэстро витал,
Спицей своей серебряной
вязал созвучий узор.
Так взволнована, так потеряна
не была я – с каких же пор?
Что мне эти виолончели,
что мне скрипки и контрабас?
За стеною другие трели,
повседневности перепляс.
Но сейчас, в неделимом зале,
вместе с ним, без него, одна –
все забыла – в реку печали,
в ликование погружена.
Соседка
Был свет в полнакала, дитя невпопад,
и шепотом окрик, и запах карболки.
Над матерью горбился белый халат,
а после – стенанья, толпа, кривотолки...
Отца увели... Тихий бабушкин плач,
кофтёнка из маминой вытертой шали,
учителка хмурая, клетки задач
с подружками сходство ей видеть мешали.
Из дома веселье ушло навсегда –
ни елки, ни ветки в канун новогодний.
Молчком угнездилась, присохла беда.
поныне она ее по свету гонит.
Вступала то в храм, а, случалось, и в срам,
Людей сторонилась и в храме, и в сраме.
Все жалось в ней, пряталось все по углам
дитя с перепуганными глазами...
Сидит над рекой и следит, замерев,
за праздничной рябью, целебной игрою.
А то и задремлет под мерный напев,
и елка с ней рядом, одетая в хвою.
***
Розовое небо,
черная дорога.
золотом подбитая
бархатная тога
свесилась над лесом,
заслонив грозу,
полыхает бронза
в жестяном тазу.
Мрак и ливень скрыты
тайною игрой.
Человек сердитый,
поиграй со мной,
посвети немного,
ночь позолоти –
подмокает тога,
в облаченье бога
искры не найти.
***
Мемуары, дневники –
Времени отставники
В два часа ночи мою посуду.
В стопку сложила незваную груду
книг, напросившихся на постой –
Нет, не Монтень, не Шекспир, не Толстой,
а вспоминатели, а обличители,
времени зрители, слухов рачители,
счеты сводящие в меру искусно,
высокомерно, униженно, грустно
разоблачая все напролет:
Питер и Бруклин, пламень и лед,
Сколько болячек, сколько нарывов,
сколько эпиграфов, сносок, курсивов,
еле прикрытая нагота...
Радость одна, что посуда чиста.
Утро нашло меня, я же нашла,
книгу закрыв, промежуток стола
и отыскала осенний овраг,
мостик дощатый меж пней и коряг,
клен, что один виновато алеет
и колеи, закоулки, аллеи,
где сочинители будущих книг
в дружеских спорах вострили язык.
***
Я не хотела пережить себя,
и вот – переживаю.
Затасканную память теребя,
имен и дат приваживаю стаю.
Смотрю сквозь не протертые очки
и слышу то ль моленье, то ли пенье,
смешались лица, тусклых слов клочки,
порог, скребок, три скользкие ступени,
взбежать по ним – и двери распахнуть,
прыжком, как в детстве, к папе на колени.
Все ближе, все светлей… Еще чуть, чуть.
С нами был третий
1
Приезжай ко мне, не откладывай,
нет у нас ни «пока», ни «потом».
Все прорехи меж нами не латаны,
время тает, как снежный ком,
утекает дождями чуть слышными,
осыпается легкой листвой.
голосами ненужными, лишними
голос мой заглушает и твой.
Оплачу все долги неоплатные,
на часы глядеть не хочу.
– Приезжай ко мне, не откладывай –
через годы своё бормочу.
2
В московском подъезде
застигнуты вьюгой,
мы прятались вместе,
теряя друг друга.
Ты долгой зимою
пустился в загул,
а после за мною
тащил мой баул...
Мы тихо расстались
у стен терминала.
И ладно. Забыла
и не вспоминала.
Но что же, ни дранной
не стала, ни узкой
на дне чемодана
забытая блузка?
3
Шагнула тень ко мне из темноты –
как будто, ты? Да нет, опять не ты.
Лишь ветки острые из-за оград
в лицо мне лезут, цапнуть норовят,
да кошки врассыпную из-под ног,
собака обрывает поводок,
и, в общем, все опять идет на лад.
Но чей-то голос, еле слышный зов,
знакомая мелодия без слов,
невидимые нотные листы.
Прости меня, что рифмы так просты,
Кто мне диктует их? Опять не ты?
4
С нами был третий – слагатель стихов.
На ветреном побережье
немного знобило. Март не был суров,
но ты улыбался все реже.
А третий знал, что отхлынет волна.
Участливый и прозорливый,
он знал, что близится тишина,
сменяющая приливы,
что наши следы занесет песком
в том городке гористом,
где мы дотемна бродили втроем
и пустовала пристань
С тех пор почти полвека прошло,
мы о тебе ни гу-гу,
в другое столетье нас занесло,
а я все к тебе бегу.
***
Оплеухи ветвей, в раздражении ждущих дождя,
вместе с ветром летящий заученный зов муэдзина,
никуда, никуда я от вас не уйду, уходя
по проулку, зажатому в тесных кустах розмарина.
А когда расставалась я с Бронной моей ледяной
и на борт поднялась, мне казалось, прощаясь навеки,
от любых непогод я укрыта надёжной бронёй,
не нуждаясь ни в стылой земной, ни в небесной опеке.
Я брожу между стен, между запахов и голосов,
надо мною кружат запоздалые хищные мошки.
Не умею ответить на зов изнурённых кустов,
простирающих вслед мне худые, сухие ладошки.
***
– Пощади, – говоришь, – пожалей,
чашку чая иль кофе налей,
и не жалуйся, не ворчи,
вот тебе запасные ключи:
Первый ключ – от дверей забитых,
ключ второй – от речей забытых,
третий ключ – от бездомной строки.
– Только где ж от ключей замки?
***
Захлебнулся изменчивый гул,
перетёк в монотонное пенье.
Городок наш как будто уснул
в предзакатном оцепененье.
Над протяжной чуть слышной мольбой
взмыл раскатистый глас мегафона
и замолк… Только листьев прибой,
шарит ветер за дверью балконной,
да слегка занавески дрожат,
отшатнувшись от стёкол в испуге.
Пробежал за окошком солдат,
и ещё один… Мирно в округе,
почему же никто не поёт,
выходить неохота из дома?
Одержимый жужжит вертолёт,
и тревога висит невесомо.
***
Какая нынче Мекка?
Кто из живых достоин
святыни осиянной –
герой или калека?
Ведь даже в небе рана
зияет от пробоин
измученного века,
который нами скроен
для всех машинок швейных,
строчащих общий саван –
Ни веры, ни сомнений.
Уже никто не славен,
уже никто не гений…
Что Мекка? Что Голгофа?
Что воды Ахерона?
Не скажешь – катастрофа,
поскольку нет резона
ни в слове, ни в молитве,
ни в запахе, ни в звуке –
и слезы не пролиты
перед лицом разлуки.
***
С ветром зашушукалась с утра
пальмы ананасная кора.
Я впустила ветер, он притих,
будто не хотел попасться в стих,
только сдул бумагу со стола,
будто знал, что не нужна была.
Не она, а дебри интернета
ждут строку, что вряд ли будет спета.
Я боюсь
Я боюсь юнцов полночных,
мудрецов боюсь восточных,
перестроенных строений,
где в щелях скребутся тени.
Потому молчу.
Я боюсь ползущих тварей,
вездесущих государей,
и холопов осторожных,
и предвидений тревожных.
Оттого молчу.
Потолков боюсь больничных,
стен привычных, безразличных
и к тому, чего боюсь,
и к тому, с чем остаюсь
и о чём молчу.
Спящий сад
Дай мне нынче выйти в полночь
Давид Самойлов
Плакаться в жилетку нет причин,
и жилетка эта – где она?
Тьма ушей у сада, тьма личин,
всё быстрей густеет мрака пелена.
Мне поспеть бы, уследить, как меркнет сад,
как теряет очертанья. Ночь строга.
Редкий неслух встрепенётся невпопад,
трель, стаккато… И ни друга, ни врага.
Раздувает тишина свои мехи.
В черной яме оркестровой нету дна.
Бродят в памяти безлюдные стихи,
сквозь которые вселенная видна.
***
В той стороне мой след
засыпали снегами,
здесь место для него
отыщется в песках,
иль между тех камней,
что пролетят над нами,
еще не угадав,
куда свернем впотьмах,
где мечемся в бессилье и тревоге,
в какой себя загнали серпантин –
какая разница,
не будем слишком строги
к себе, доковылявшим до седин.
Куда пришли? Едва ли разберёмся.
сподобней, может быть,
судить стихам,
зачем дерёмся и телами трёмся,
какой над нами хан или пахан.
Взлетит строка
туда, где нету страха,
где суть и звук равны –
так примечталось мне.
Истлеет повседневности рубаха,
а слово прорастёт
в спокойной глубине.
Оригинал: http://7iskusstv.com/2016/Nomer7/Akselrod1.php
