Как ветерок по полю ржи...0

(продолжение. Начало в №5/2016 и сл.)

 

Быт в Химгородке

 Я уже отмечал, что жизнь в Химгородке неприятных воспоминаний у меня не оставила. Наверно, у Бабсика и отца с матерью это было не так. Думая сегодня об их жизни в 50-х годах, я прихожу в ужас. Шестидневная рабочая неделя оставляла только один день на решение бытовых проблем. Нужно было в этот день постирать белье (непонятно где, ведь ванной комнаты не было), сходить в баню (об этом дальше подробнее), отнести постельное белье в прачечную, сходить в магазин за продуктами, сделать халтуру (отец брал дополнительную конструкторскую и чертежную работу на дом), пообщаться с друзьями, просто почитать, может быть сходить в кино или в театр и вообще как-то отдохнуть. Вопрос о том, где и когда родители занимались сексом, тоже остается для меня загадкой.

Мать говорила, что в теплую погоду она стирала то ли в самой уборной на улице, то ли рядом, и эта стирка стоила ей последнего сохранившего в семье фамильного кольца в виде золотой змейки с изумрудным глазом – кольцо было чуть великовато, соскользнуло с пальца в мыльной воде и уплыло в сортир вместе с выплеснутой из таза водой.

В баню меня начали возить, наверно, с трехлетнего возраста. Баня называлась Дангауэровской и находились недалеко от платформы «Новая» на шоссе Энтузиастов. Ехать нужно было на трамвае № 2, который шел вдоль шоссе Энтузиастов, минут 20-30.

 

 

Снимок 1940 года, в начале 50-х Дангауэровские бани выглядели так же

 

В баню нужно было взять мыло и губку, а также комплект чистого белья. Сначала я ходил в баню вместе с матерью и бабкой, а лет с четырех – с отцом. Пар вокруг и большое количество голых страшных теток помню до сих пор. Мужское отделение не вызывало у меня такого чувства ужаса, как женское. Брали две оцинкованных шайки (таза), в одну меня сажали, и мылили, а из другой поливали. В мужском отделении я уже в шайку на помещался, поэтому сидел на лавке, а отец меня мыл. Потом, лет в шесть, я уже мылся сам из своих двух шаек и носил воду из-под разборных кранов. Кранов было два, оба с деревянными ручками, и поворачивались они на 90 градусов – один для холодной, а другой для горячей воды. Можно было налить сначала холодную воду, а потом долить горячую, размешивая ее до нужной температуры в шайке, но к кранам всегда была очередь и наливать воду нужно было быстро. Поэтому открывали одновременно оба крана и тут важно было не сунуть руку под горячую воду, потому что ее температура была не меньше 80 градусов. Почему-то я не помню душа в бане: или его не было, или за него нужно было платить отдельно.

Кажется в середине 50-х Дангауэровские бани закрыли на ремонт (а в 90-х их закрыли вообще), и мы начали ездить в бани на Соколиной Горе по адресу Мееровский проезд, 33. Эти бани работают и сейчас, но Мееровский проезд перестроен и называется теперь проспект Буденного. Бани на Соколиной Горе были больше Дангауэровских и дороже. Построенные в 1939 году, они были более современными и удобными, чем Дангауэровские. В частности, там можно было снять на время ванную комнату с ванной и душем, чем родители и пользовались. Нужно было ждать очереди на эту ванную комнату довольно долго, поэтому я всегда брал с собой книгу. Помню, что я там читал «500 миллионов Бегумы» Жюля Верна из собрания сочинений, которые я по томам брал, кажется, у Юры Самойловича.

 

 

Бани на Соколиной Горе. Снимок современный, но здание то же, что было в 50-х

 

Ездили туда на трамвае 34, который шел от третьей Владимировской улицы по шоссе Энтузиастов и дальше по Мееровскому проезду до метро «Сталинская», ныне «Семеновская». Кстати, на этом же трамвае ездили, когда нужно было добраться до метро.

Я много времени проводил дома, но когда Бабсик ходила по магазинам, то брала меня с собой. Бабсик иногда покупала себе кружку пива и давала мне попробовать, но просила не говорить родителям. По правде сказать, мне пиво не понравилось, да я думаю, что оно, как почти все пиво в СССР, было неважным. Я как-то протрепался дома, и был большой скандал. На углу второй Владимирской и шоссе Энтузиастов был большой (по меркам Химгородка) гастроном. В 50-е годы там «выкидывали», как говорили в СССР, разные продукты. Однажды Бабсик стояла со мной в очередь за гусями, которых она называла, не знаю почему, «сталинскими». Мне было года четыре и я громким голосом на весь магазин сказал: «Ба, давай купим двух гусей: одного вам, а другого - мне». Очередь легла со смеха. К слову сказать, гусей я люблю до сих пор. Однако съесть целого гуся мне никогда в жизни не удавалось.

Игрушек у меня было немного. Самой первой игрушкой был черно-серый мишка, которого мать привезла из Франции. Его подарил матери ее французский жених, Жорж Барский. Были кубики с буквами, которые помогли мне в четыре года научиться читать, но самой любимой игрушкой был календарь, который я получал на свой день рождения в декабре незадолго до Нового Года. В этом календаре были всякие картинки и раскраски, но, что самое главное, в каждом месяце там были страницы с разверткой какого-нибудь устройства: машины, паровоза или еще чего-нибудь. Эту развертку нужно было вырезать ножницами, намазать клапаны клеем и склеить. Вырезать было несложно, а склеить непросто, потому что канцелярский клей высыхал медленно и терпения держать деталь в руках, пока он высохнет, не хватало. Сколько слез я пролил, когда сборка устройства не получалась!

У меня был металлический самолетик, в верхней части которого был маленький шкив. Под шкив можно было продеть суровую нитку и тогда самолет мог двигаться по этой нитке. На торцевой стороне нашего двухэтажного дома была лестница на чердак. Если залезть по этой лестнице повыше и закрепить там нитку, то самолетик летел по нитке метров на 50 к удовольствию всех детей во дворе.

Лет в пять у меня появился металлический конструктор; модели нужно было собирать с помощью прилагаемых маленьких гаечных ключей и отвертки. Болтики были стальные, а гаечки алюминиевые, и резьба часто срывалась. Тем не менее, я аккуратно собирал все предлагаемые конструкции, а потом придумывал свои. Этим делом я мог заниматься долго. Однажды я нашел дома золотые немецкие карманные часы, которые отец привез из армии. Часами отец не пользовался, они лежали без дела, и я решил их разобрать и посмотреть, как они устроены. С моим опытом работы с конструктором разобрать их мне удалось довольно быстро, но собрать не получилось: какие-то детали оказались лишними. Когда отец вернулся в работы и узнал о моих успехах, он меня отшлепал. Вообще меня в детстве практически не били, так что это был исключительный случай. Кажется, часы с тех пор ходить перестали.

Рядом с бараком был Измайловский лесопарк. Зимой по воскресеньям отец с матерью иногда катались там на лыжах. Меня брали сначала на санках, которые отец привязывал к поясу и тащил за собой, а потом на лыжах. У родителей были «жесткие крепления», которые цепляли за рант ботинка, а мне сначала купили лыжи с «полужесткими креплениями», которые позволяли ездить в валенках. Это было сплошное мученье, лыжи все время отстегивались, я ревел и не хотел ехать. Отец брал меня на буксир, цепляя свои палки за мои. К счастью, когда я пошел в школу, мне тоже купили лыжные ботинки, и можно было кататься нормально. Несмотря на то, что я был толстый малый, на лыжах я научился кататься вполне прилично, и потом, классе в четвертом, мы с двумя моими друзьями из класса катались на лыжах в каждый погожий зимний день после школы. Занятия в школе отменяли, если температура падала ниже – 25 градусов по Цельсию, но нас это не останавливало и даже радовало: было больше времени покататься на лыжах.

Но самая счастливая жизнь была, конечно, летом. Когда мать устроилась в Бюро и начала получать хорошую зарплату, родители тут же поехали летом на юг. Первая поездка была в Сухуми летом 1951 года. Мне было четыре с половиной года, и я до сих пор помню восхитительный запах влажных субтропиков и моря, и черное-пречерное небо с яркими звездами. Помню, как меня накрыла волна, и я с криком от нее убежал. Было страшно, плавать я в то лето не умел. Помню поездку на открытом автобусе на озеро Рица. К счастью, в то время Сталина на его даче не было, поэтому можно было поехать с экскурсией. Помню ощущение ужаса, когда мы с матерью вошли в автобус с передней двери, а отец садился сзади, и автобус отправился, оставив его на дороге. Я так орал, что водитель остановил автобус и посадил отца. Во дворе дома, где мы снимали комнату, росла айва и можно было срывать ее с дерева. Но самое главное впечатление того лета было ощущение счастья: я был на море и родители были со мной.

На следующий год родители отправили меня с Бабсиком в июле в Геленджик на поезде, а сами приехали в августе на машине после того, как навестили Гришу Гершензона в Саратове. Отец рассказывал, что по дороге из Москвы их останавливали на каждом милицейском посту. Наконец он не выдержал и спросил, в чем дело. Постовой рекомендовал отцу снять темные очки от солнца и пользоваться щитком в машине. Очки отцу подарил какой-то его польский приятель, а в СССР их в то время не выпускали. Более того, начало 50-х годов было временем шпиономании, и во всех газетах и журналах были нарисованы американские шпионы в черных очках. Кстати у меня, уже в 1954 году, тоже случился приступ шпиономании, но об этом позже. Родители рассказывали, что ехали они в основном не по дороге, а рядом. Было время сбора урожая и асфальтированные дороги использовались для просушки зерна, а транспорт пылил по обочине дороги, или вообще шел в объезд.

Геленджик и комнату порекомендовала родителям Соня Прохорова, которая провела там с детьми месяц или два до нас. Зимой 1951-1952 года я много болел, у меня обнаружили бронхоаденит, и нужно было ехать в сухой морской климат. Поезд шел до Новороссийска два дня и подолгу стоял на станциях, где можно было купить еды. Бабсик оставляла меня в вагоне, а сама отправлялась за едой на платформу. Ощущение страха, что поезд уйдет, а она останется, помню до сих пор. И еще помню запах паровозной гари, который был везде: в вагоне, на платформе и в волосах Бабсика. От Новороссийска нужно было еще пару часов ехать до Геленджика на такси или на автобусе. Мы с Бабсиком жили в комнате, где до нас жила Соня со своими сыновьями. Первые дни после приезда каждый вечер в комнату стучали матросы и звали Соню на танцы. Через неделю все они поняли, что Соня уехала, и ночные визиты прекратились. Бабсик гуляла со мной в местном парке и покупала сливочный пломбир, который продавали в вафельных стаканчиках на вес. Мне кажется, что более вкусного мороженого, чем тогда в Геленджике, я потом в жизни никогда не ел. Потом приехали родители на машине с разбитой фарой, и моя жизнь сильно изменилась.

Во-первых, меня начали учить плаванью. Я ложился на воду горизонтильно, отец поддерживал меня двумя руками, а потом потихоньку опускал руки. Страшно было так, что помню до сих пор. Когда перестал бояться, начал делать «стрелку» - вытягиваться в воде лицом вниз и задерживать дыхание. Это было не так страшно, потому что можно было встать на ноги в случае чего.

Во-вторых, родители много ездили на машине по округе и часто брали меня с собой. Помню огромные камни- дольмены, бывшие следами какой-то доисторической культуры Причерноморья. Частный автомобиль по тем временам был невероятной редкостью, и все спрашивали, откуда мы. Когда узнавали, что из Москвы, то иногда совершенно незнакомые люди устраивали застолье, естественно с вином. Мне вина не давали, но как-то раз дали трехлитровую банку свежего яблочного сока. Как я ни старался, все равно всю банку выпить не удалось. Кажется, остаток дали с собой.

К лету 1953 года отец продал свою первую «Победу», потому что подходила очередь на новую машину, на которую он записался в 1952 году, когда купил подержанную. Нужно было продать старую машину, чтобы иметь деньги наготове и заплатить, когда подойдет очередь. Машину нужно было продавать весной или в начале лета, потому что редкие автолюбители в Москве, включая моего отца, зимой на своей машине не ездили, а держали ее в гараже. Гараж отец построил недалеко от дома с помощью соседа-пьяницы, которого звали «Ванька-Колчак». Ванька был здоровым малым и в пьяном виде любил подраться. В трезвом же виде он был вполне добродушным и, как я понимаю, работящим. Во всяком случае, они вдвоем о отцом построили деревянный гараж, который по противопожарным правилам, нужно было снаружи обшить кровельным железом. Кровельное железо в СССР всегда было огромным дефицитом, а после войны в особенности, поэтому отец купил какое-то старое, снятое с крыши, и покрасил его. Гараж этот простоял в Химгородке с 1952 по 1958 год и, кажется, при отъезде из Химгородка отец его кому-то продал. Вообще, история строительства гаражей отцом, а потом и мной, заслуживает отдельной главы и будет изложена позже.

В 1953 году в Геленджик поехали все вместе на поезде. По дороге, как и в прошлый раз, покупали еду на станциях, и отец где-то не успел вскочить в вагон и отстал от поезда. Я был с матерью и Бабсиком, поэтому мне было не так страшно. Как-то отец исхитрился догнать наш поезд и приехали мы в Новороссийск все вместе. В том сезоне я научился плавать и перестал бояться волн. Эту поездку я помню хуже, чем предыдущую. Самым ярким воспоминанием было поездка из Геленджика в Новороссийск к поезду. Почему-то не удалось договориться во-время, и у единственного водителя, который взялся нас везти, оказался «Москвич-400». Мотор у него был 23-сильный и, когда в него влезали пять человек, ехал он с трудом. А нас было пятеро, включая меня и водителя и еще багаж, в который в обязательном порядке входил деревянный бочонок с местным вином. Дорога была горная и на подъемах пассажиры выходили из машины. Тем не менее, до вокзала в Новороссийске добрались благополучно и на поезд не опоздали.

 

Смерть Сталина

 

Несмотря на то, что к моменту смерти Сталина мне было всего шесть с небольшим лет, я прекрасно понимал, что жизнь со смертью Сталина сильно изменилась. Газеты я начал читать в пять лет и, хотя читал газету «Правда» не очень внимательно, но понимал, что жизнь вокруг меня, и жизнь, описанная в газете, сильно отличаются друг от друга. Родители в своих разговорах с друзьями часто останавливались в какой-то момент и переводили разговор на другую тему. Юра Самойлович любил рассказывать анекдоты, и я получил указание от родителей никогда не пытаться их пересказывать. Бабсик вспоминала, как ее гонял милиционер, и пугала меня милицией. День смерти Сталина я помню отчетливо. Родители старались ни с кем в этот день не общаться, чтобы не выдать свою радость, а Бабсик рыдала в голос, как и все наши соседи. Так что рыдания из нашей комнаты доносились, и оснований для доноса не было. Газетный тон изменился довольно быстро, и количество упоминаний имени Сталина на газетной странице стало заметно меньше. В июне 1953 года Гельвиха привезли в Москву и поместили в госпиталь Министерства обороны. Родители ездили к нему довольно часто и иногда брали меня с собой. Весной 1954 года отец начал ездить на новой серой «Победе» с черным номером ЭВ 53-27 и рычагом переключения передач на руле. Отец шутя говорил, что ЭВ – это аббревиатура для слов «это владелец». На этой машине ездили к Гельвиху, которого вместе с Александрой Владимировной поместили в санаторий «Архангельское», и держали там, пока им не выделили квартиру. Было понятно, что грядут перемены к лучшему.

 

Счастливое лето 54 года

 

В 1954 году случилось много событий, изменивших мою жизнь. К лету 1954 года мать была уже сильно беременна моей сестрой, так что ехать куда-то на юг было нельзя. Мать взяла причитающийся ей декретный отпуск в Бюро (два месяца до рождения ребенка и два после) и уволилась оттуда. Наши дальние родственники Климовы сняли на лето 1954 года у семьи умершего в 1953 году академика Евгения Александровича Чудакова дом в академическом поселке Луцино, недалеко от Звенигорода для всего своего большого семейства. На участках академических дач было два дома – собственно дом и гараж с комнатками для сторожа. Климовы жили в большом доме, а мы поселились в сторожке. Когда я закончил физфак МГУ, я иногда встречался на разных конференциях с академиком-физиком Александром Евгеньевичем Чудаковым. Только в процессе написания этого текста я сообразил, что мы жили в 1954 году на даче, принадлежавшей его отцу.

С другим академическим поселком Мозжинка, недалеко от Луцино, в моей жизни очень много связано, поэтому историю академических поселков я изложу здесь вкратце.

В августе 1945 года американцы сбросили две атомные бомбы – на Хиросиму и на Нагасаки. Сталин знал о работе над ядерным оружием в США и Великобритании, и с 1942 года над урановым проектом в СССР работала группа ученых. Сталин знал, в том числе и от Трумена, об испытаниях ядерной бомбы в Аламогордо летом 1945 года. Однако только после взрывов в Хиросиме и Нагасаки Сталин осознал, что такое ядерное оружие, и срочно бросил все силы на советский ядерный проект. Одним из решений Сталина было решение, принятое по горячим следам в октябре 1945 года, о строительстве 150 дач для членов АН СССР, занятых оборонными исследованиями. Дачи были построены в четырех местах: в Мозжинке и Луцино, недалеко от Звенигорода, в Абрамцево, а также в Комарово под Ленинградом для академиков, живших в Ленинграде. Дачи в Мозжинке и в Луцино представляли собой сборные дома, купленные в Финляндии, и построенные пленными немцами. О том, что Сталин уделял этому дачному строительству большое внимание свидетельствует тот факт, что проект застройки Луцино делала мастерская Щусева, которая делала в свое время проект Мавзолея Ленина. Дома были двухэтажными, с центральным отоплением первого этажа и с московскими телефонами. На первом этаже была веранда, столовая, две спальни, кухня, ванная комната и туалет. В кухню вел черный ход. На втором этаже было еще две спальни и туалет. В сторожке, объединенной с гаражом в одно строение, была маленькая кухонька и две комнаты. Отопление в сторожке было печное. В Мозжинке было построено примерно 70 домов, а также большой кирпичный клуб с комнатами администрации и со столовой , а в Луцино - немногим более 30 домов. В 1948 году дома были бесплатно переданы членам академии. В Мозжинке был клуб и можно было ходить в столовую (трехразовое питание было дотировано и стоило недорого), зато дома в Луцино были расположены не в лесу, как в Мозжинке, а на высоком берегу Москвы-реки с прекрасным видом на заливные луга на противоположном берегу. Неудивительно, что вице-президент АН СССР Бардин, курировавший это строительство, выбрал себе дачу в Луцино. Кстати, недалеко от Луцино находилась существовавшая еще до строительства поселка биостанция МГУ. Биостанция фунционирует и до сих пор, и студенты биологического факультета после второго курса проходят там летнюю практику. В 1954 году на въезде в поселки стояли шлагбаумы, и нужно было иметь какой-то пропуск для въезда. В Мозжинке был магазин, а в Луцино раз в неделю принимали заказы и привозили продукты из Москвы.

На даче оказалось четверо детей: я, самый старший, Никита, Борис и маленькая двухлетняя Машка, которая, конечно, в наших играх не участвовала. Огромный участок размером в гектар был открыт в сторону Москвы-реки, и, спустившись по косогору, можно было выйти на берег. Нам без взрослых выходить на берег не разрешали, но часто находился кто-то, кто водил нас туда. К нашей компании присоединялись дети, жившие на соседних дачах, в частности внук Н.Н.Семенова, Митя Гольданский, часто играл с нами на косогоре. Отец с матерью приезжали на машине из Москвы каждую субботу вечером и рано утром в понедельник уезжали обратно. А с августа мать ушла в декрет и жила на даче со мной и Бабсиком. Отец отпуска не брал и по-прежнему приезжал на воскресенье. Так что в воскресенье я мог пообщаться с обоими родителями. Ходили за грибами и на биостанцию.

На даче была большая библиотека Чудаковых, и я мог брать оттуда книги, которые читал запоем. До сих пор помню книгу про историю подводного флота с картинками, изображавшими первые подводные лодки. Как-то раз я прибежал к Бабсику с криком, что шпионы спиливают столбы линии электропередачи напротив нашего домика, и мы останемся без света (а читал я в основном по вечерам). Бабсик пошла к «шпионам» и выяснилось, что они меняли старый деревянный столб на новый. Свет вечером был.

Все это лето я чувствовал себя счастливым: во-первых, у меня была компания друзей, во вторых, вокруг была огромная территория, которую можно было обследовать, в третьих, вместе с родителями мы ходили в лес за грибами, купаться на Москву-реку, и я был целый день свободен. Отец делал воздушных змеев и запускал их на косогоре, к восторгу собравшихся детей. Помню как Слава Климов принес откуда-то курицу, собрал всех ребят, положил курицу на стол, прижав к столу ее голову, и провел пальцем перед ее клювом. Потом он отпустил курицу, и она осталась лежать на столе не шевелясь. Это был какой-то куриный гипноз. Осенью я должен был пойти в школу, и, когда кто-то из знакомых родителей, спросил меня, кем я хочу стать, когда вырасту, я без тени сомнения сказал – академиком. Я академиком не стал, а Борис стал членом-корреспондентом РАН и, может быть, станет и академиком. Он сейчас директор института в Германии и сказал мне, что после возвращения в Россию купит себе загородный дом. Интересно, купит ли он себе дом в Луцино?

 

Рождение сестры

 

Мать говорила, что, когда она забеременела, отец был категорически против второго ребенка. По-видимому он боялся, что его туберкулез плохо скажется на ребенке. Перед моим рожденьем он был в гораздо лучшей форме. Во второй половине сентября мать забрали в роддом, откуда она вернулась со свертком, в котором кто-то пищал. Этот кто-то был моей сестрой, которую назвали Ольгой в честь Бабсика. Когда сестра родилась, отец испытывал ужас от мысли, что она описает его одежду, поэтому он держал ее на вытянутых руках, широко расставив ноги, даже когда сестра была капитально упакована в одеяла. Ольга первое время была покрыта длинными черными волосами и, кажется, Александра Владимировна прозвала ее Читой. Читой звали обезьяну в американском фильме «Тарзан», который я, как все мальчишки моего возраста, смотрел раз пять. Потом эти черные волосы выпали, но прозвище у сестры осталось по крайней мере на год.

Как мы размещались впятером на площади в 14 квадратных метров, я не помню и представить себе сейчас не могу. Кажется купили раскладное кресло, на котором спал не то я, не то Бабсик. Сестра кричала по ночам, я просыпался и злился на нее - утром нужно было вставать и идти в школу. Мне очень хотелось как-то от нее избавиться. Однажды мы всем семейством пошли в гости к соседу, жившему неподалеку. Сосед в шутку спросил меня, не хочу ли я поменять сестру на электрический моторчик. Конечно я с радостью согласился. Однако, когда мы стали собираться домой, сестру завернули в одеяло и собирались нести домой, а никакого моторчика мне не дали. Какой крик я устроил! Не помню точно, но, кажется, сосед что-то дал мне в виде компенсации за обещанный моторчик. Тем не менее от сестры мне отделаться не удалось. Когда она стала побольше и перестала кричать по ночам, я как-то смирился с ее существованием, но друзьями мы стали значительно позже.

 

Школа № 443

 

Первый раз мать привела меня в школу летом 1953 года. У нее нашлись какие-то знакомые в школе 443 на шоссе Энтузиастов, и она обязательно хотела отдать меня в эту школу, хотя наш дом был приписан к другой школе на третьей Владимирской улице. В школу на третьей Владимирской улице ходила вся шпана из Химгородка и Новогиреева и выясняла там между собой отношения, а в 443 школу ходили дети из домов на шоссе Энтузиастов и второй Владимирской улицы. Эти дома были довоенной постройки, и там, в основном, жили работники завода «Прожектор». Мать привела меня в школу, и я довольно бодро прочитал завучу статью из газеты «Правда». Тем не менее, меня в школу не взяли, поскольку мне к сентябрю 1953 года не исполнилось еще семи лет. Взяли на следующий год и зачислили в первый «в» класс. На первом уроке в школе учительница спросила у всего класса: «Дети, как вы думаете, кто вам все это дал – школу, светлый класс, возможность учиться?» Дети стали отвечать: родители, папа, а большинство, конечно, сказали: «Сталин!». Когда же очередь дошла до меня, то я, читавший газету «Правда», заявил к восторгу учительницы: «Партия и правительство».

 

 

Школа 443 в 2007 году. С 1954 года мало что изменилось

 

Учиться мне было легко: читать я умел, в тетрадках, разлинованных по-разному для первого и второго класса, я писал старательно, сначала карандашом, а потом перьевой ручкой с узаконенным пером № 87. В школе чернила были налиты в стеклянный стаканчик, который стоял в углублении в центре парты. Стаканчик этот легко вынимался и им можно было в кого-нибудь запулить. Поэтому на школьной форме – гимнастерке с ремнем и брюках мерзкого мышино-серого цвета всегда были чернильные пятна. На фуражке пятен не было, потому что фуражку в классе носить не полагалось. 1954 год был первым годом совместного обучения мальчиков и девочек, но мальчиков все еще стригли «под ноль». Кажется, короткие прически мальчикам разрешили в 1956 году.

 

 

Мой 1 «в» с учительницей и завучем. Я – крайний слева в третьем ряду.

Девочки выглядят нормально, а среди мальчиков несколько явных дебилов

  

В первом и во втором классе мне было скучно и воспоминаний об этих классах у меня не осталось. В конце концов меня перевели из второго класса в четвертый, и учиться стало гораздо интереснее. В четвертом классе мы начали учить немецкий язык. Преподовала его нам Августа Львовна, толстая еврейка, каким-то образом уцелевшая в Холокосте. Немецкий мне нравился, память у меня была хорошая и, хотя учил я его всего полтора года (четвертый и половину пятого класса), но кое-что помню до сих пор и, оказавшись в Германии, могу сделать заказ в ресторане и даже сформулировать вопрос. К сожалению, задав вопрос, я с большой вероятностью не пойму ответа, поэтому вопросы в Германии я задаю все-таки на английском.

В четвертом классе у меня появились друзья – Володя Гурин и Сережа Кузнецов. Они жили в одном доме, находившемся довольно близко от школы, и часто по дороге домой я заходил к ним, и мы иногда играли вместе у кого-то из них после школы. Но гораздо чаще мы проводили время в Измайловском лесопарке, летом уходя довольно далеко, а зимой катаясь на лыжах. В четвертом классе я первый раз влюбился: ее звали Марина, она была черненькая и худенькая, а фамилию моего первого увлечения я не помню. Тем не менее, с тех пор имя Марина стало для меня привлекательным.

 

Кратово

 

На следующее лето после рождения сестры родители решили подыскать дачу заранее, причем решили искать ее по Казанской железной дороге, где были сухие хвойные леса и песчаные почвы. Поехали весной, когда хозяева дач стали появляться на своих участках. Несколько раз матери отказали, потому что у нее был маленький ребенок. Однако в Кратово, в поселке «Инженер» хозяйка дачи по имени Елизавета Петровна даже обрадовалась, узнав, что дачу ищет семья с маленьким ребенком, и сказала, что «Василь Василич без детей не пускает». Дача находилась на улице Кулибина, близко к Раменскому шоссе, так что с подъездом к даче на машине проблем не возникало. Дача была большой; в половине дома, на двух этажах жили хозяева: Елизавета Петровна и ее муж Василий Васильевич Прокофьевы, бывший ответственный работник на пенсии, боковую террасу и комнату занимала семья каких-то их родственников, а нам досталась вторая часть дома - открытая веранда на первом этаже, застекленная веранда над ней и комната без окон на втором этаже за верандой. Участок был около гектара, но бегать и кататься на велосипеде по нему мне не разрешали, потому что Василий Васильевич разводил цветы и пчел. Помню, что тем не менее, нарушая запрет, я все-таки катался на велосипеде и упав, повредил какой-то из посаженных Василием Васильевичем цветков. Василий Васильевич меня за это строго отчитал, а я потом плакал и думал, что когда я вырасту большим, то посажу ему такой же цветок. Цветок я, конечно, не посадил, но на велосипеде больше по участку не катался. У Василия Васильевича была коричневая «Победа» с номером ЭВ 77-77. Он иногда сажал детей с окрестных дач и возил их по поселку. Это называлось «поездка на короткое расстояние». Кухня была в отдельном сарайчике на расстоянии метров в тридцать от нашего жилья, там стояли керогазы и керосинки, для которых нужно было привозить керосин со станции Кратово. До станции было минут 15-20 пешком, там был базар и разные магазины, и еще один магазин находился метрах в 100 от дачи на Раменском шоссе.

Эту дачу родители снимали много лет, пока Василий Васильевич не умер, и, поскольку общих детей у Елизаветы Петровны и Василия Васильевича не было, на дачу стали претендовать разные родственники Василия Васильевича, и нам отказали в съеме. Однако за те несколько лет, пока мы жили у Прокофьевых, родители подружились с соседями, архитектором Галиной Федоровной и ее мужем, военным строителем, полковником Александром Федоровичем Кукушкиными. Поэтому, когда Елизавета Петровна в 1960 году отдала часть дачи, включая те комнаты, где мы жили, родственникам, родители сняли у Кукушкиных две комнаты с маленькой верандой на первом этаже и снимали эту дачу до смерти Бабсика в 1977 году. Таким образом, моя сестра провела в Кратово двадцать первых лет своей сознательной жизни. Неудивительно, что когда у нее появились собственные дети, то она тоже сняла дачу в Кратово, а потом построила собственый дом неподалеку.

Мать не работала полный рабочий день до 1957 года, поэтому у сестры были приходящие няньки, которые летом жили с нами на даче. У меня сразу завелись друзья – сын соседей Дима Кукушкин и какой-то дальний родственник соседей с другой стороны дачи по имени Саша. Мы все были примерно одного возраста: 8-10 лет, и нам было интересно играть вместе. Особенно интересно нам стало, когда мы изобрели игру под названием «морской бой». На участке Кукушкиных стоял большой прямоугольный открытый сверху бак, высотой около метра и размером примерно метра полтора на полтора. Туда наливали шлангом воду из водопровода, а потом ведрами вычерпывали для полива цветов и овощей. Сначала мы вырезали кораблики из коры, ставили на них мачты с бумажными парусами и, надувая щеки, гоняли эти кораблики по баку. Потом кому-то в голову пришла мысль начать сражения между корабликами. Цель атаки была в том, чтобы с помошью пушек, установленных на своем кораблике, сжечь паруса на корабле противника. Пушки делали из обрезков мягкой жести от тюбиков с зубной пастой и набивали их всякой зажигательной смесью. Лучше всего оказалось вставлять в пушку свернутую в рулончик горючую фотопленку. Такая пушка (а точнее уже огнемет) давала факел длиной до 15 сантиметров, который с уверенностью поджигал паруса на корабле противника. Таким образом, все свое свободное время мы строили новые кораблики и изобретали к ним пушки, а потом, обычно в воскресенье, в присутствии родителей, устраивали морской бой.

С Димой Кукушкиным я дружил довольно долго. Он всегда, сколько я его помню, хотел стать геологом и после школы поступил в Московский Геологоразведочный институт. Курсе на втором он женился; я был у него на свадьбе и сильно там напился, но это произошло через много лет после описываемых здесь событий.

Наши игры продолжались с 1957 до 1962 года. В 1963 году я поступил на физфак МГУ и перестал проводить лето в Кратово, хотя сестра с Бабсиком жили там еще долго и родители приезжали к ним по субботам и воскресеньям. Я тоже иногда приезжал туда повидаться с Бабсиком, которая скучала без меня.

 

Луговая

 

Мы жили в Кратово летом 1955 года. По какой-то причине мы не смогли снять комнаты у Елизаветы Петровны на следующий год (кажется она их уже кому-то обещала) и лето 1956 года провели на даче какого-то отцовского сослуживца недалеко от платформы Луговая Савеловской дороги. Мать еще не работала и жила на даче с Бабсиком, со мной и с маленькой сестрой. Отец приезжал на машине в субботу вечером. Довольно часто по воскресеньям туда приезжала Тика и играла с сестрой. Не имея собственных детей, она нас любила, но сестра была ей ближе, чем я.

Лето было дождливым и подъехать к даче не всегда удавалось, так что отец оставлял машину где-то вдалеке и шел пешком. Ходили собирать грибы, иногда вместе с Самойловичами, которые жили на даче где-то поблизости. Грибов в то лето было много. Лето мне запомнилось тоскливым, и, наверно, родителям было тоже тоскливо в Луговой, поэтому в августе отец взял отпуск, и мы втроем, оставив сестру с Бабсиком на даче, поехали на две недели в Крым. Вот это был праздник! Ехали с ночевкой, на пути туда останавливались в доме дорожного мастера. Такие дома были построены пленными немцами для дорожных мастеров через каждые 100-150 километров дороги. Это были настоящие усадьбы с домом, сараем, хозяйственым двором и помещением для скота. Ночевали в сарае на чердаке на душистом сене, утром пили парное молоко, которое покупали у хозяйки, и ехали дальше. В Крыму объехали все южное побережье. Отец сделал приспособление, которое было установлено под передним сиденьем в машине, в результате чего после откидывания спинки переднего дивана (переднее сиденье в «Победе» было сплошным) получалась довольно ровная постель, где вполне могли разместиться родители и я. Мне, как самому маленькому, доставалось место слева, позади руля. Таким образом мы могли ночевать в машине на любой ровной площадке.

В Крыму вдоль побережья шли две дороги: старая - нижняя вдоль моря и новая - верхняя. Как-то раз отец решил проехать по нижней дороге, по которой крымские татары ездили на арбах. В одном месте поворот был таким крутым, что вписать машину в него не удалось и пришлось ехать задним ходом до выезда на верхнюю дорогу. Помню запах воздуха в Крыму, который был особенно сильным в Никитском ботаническом саду. Две недели пролетели незаметно. На обратном пути ночевали в гостинице в Харькове. Кажется это был первый раз, когда я ночевал в гостинице. Номер там мне понравился больше, чем чердак у дорожного мастера, потому что в гостинице была большая ванная комната.

Прибалтика

 

Родителям, конечно, было скучно проводить свой отпуск на даче, поэтому когда отец уходил в отпуск, мы вчетвером уезжали обычно в Прибалтику. Кажется Первый раз мы поехали в Литву, в Палангу, в июле-августе 1957 года. У Кибарских была большая служебная дача под Вильнюсом, так как доктор Кибарский был главным кардиологом Литвы и лечил местное начальство. Помню как мы ночевали у Кибарских на даче под Вильнюсом, и мы с Надей Кибарской дрались подушками. Следующий раз мы поехали в Прибалтику уже с сестрой в 1958 году. Машину, как и при поездке в Крым, использовали для ночевок в дороге, поэтому чемоданы были загружены в багажник, а слева на заднем сиденье горкой были сложены пледы и одеяла. Мать сидела сзади справа, а на горе одеял располагалась сестра, которой еще не было тогда четырех лет. Когда она была совсем маленькой, ее укладывали на полку под задним стеклом (в «Победе» эта полка была довольно глубокой), где она, упакованная в одеяло, замечательно спала. Я гордо восседал рядом с отцом и считал место на переднем сиденье своим.

По дороге, перед границей Белоруссии и Литвы, остановились купить продуктов на рынке в Молодечно. До войны 1939 года это была Польша, и крестьянки на рынке говорили по-польски. Когда мать стала с ними разговаривать по-польски, они обрадовались и дали ей скидку.

В Вильнюсе провели несколько дней у Кибарских. Потом мы добрались до побережья и сняли комнаты в деревушке Мелнраге.

 

 

Вот так выглядит побережье около Мелнраге сейчас.

В 1956 году оно выглядело точно так же

 

Отдыхающих в Мелнраге кроме нас не было, побережье было пустынным, и все дюны принадлежали нам. Ездили и в Клайпеду, и в другие городки за продуктами. Хлеб и молоко были необыкновенно вкусными, а ягоды стоили недорого. У хозяйки покупали парное молоко каждый вечер, чернику в огромных количествах собирали сами. Собирали в дюнах янтарь. Как-то раз попали под обстрел, так как пляж был приграничной зоной. Мама толкнула нас в песок и упала рядом. У хозяев была немецкая овчарка Джага, которую боялась вся деревня. Собака подпускала к себе только сестру. Оля могла сидеть у нее в конуре, но никто к конуре подойти не мог – она начинала рычать. Возможно, она воспринимала сестру как своего щенка. На обратном пути не обошлось без приключений. Кажется, в 1956 году в СССР начали пускать иностранных туристов на автомобилях. Минское шоссе строили пленные немцы, оно было ровным, широким и в те годы пустынным. Где-то не доезжая Смоленска нас обогнала группа из трех маленьких «Фиатов», ехавших со скоростью свыше 100 км/час. Отцу это не понравилось, он разогнался до 110 км/час и обогнал эти машинки. Однако через несколько километров такой езды раздался грохот – рассыпался подшипник в коробке передач. Медленно и с шумом мы дотащились до ремонтной станции в Смоленске, где и заночевали в ближайшей гостинице. Отец с помощью местных механиков снял коробку передач, вытащил оттуда рассыпавшийся подшипник и поехал на какой-то местный автомобильный базар за новым подшипником. Автозапчасти в СССР всегда были дефицитом. Потом он поставил новый подшипник и коробку на место, и мы вернулись в Москву с опозданием на один день. Все время ремонта я, конечно, сидел под эстакадой, на которой стояла машина, и смотрел, как отец с механиками работают.

 Книги, книги, книги

 

Поскольку в первом, втором, да и в четвертом классе (за исключением немецкого языка) в 443-й школе делать мне было нечего, то все свободное время я тратил на чтение книг. Как я уже писал, книг у родителей было немного, поскольку их негде было держать. Поэтому, если меня приводили куда-нибудь в гости к друзьям родителей, я первым делом направлялся к книжному шкафу и находил там что-нибудь для себя интересное. Довольно часто мне давали книги на вынос. Так я перечитал Жюля Верна, Герберта Уэллса, Майн Рида и другую детскую классику. Не могу не отметить, что в 50-е годы книги для детей и юношества издавали хорошо и много, а переводы делали мастера своего дела. Родители довольно часто навещали Гельвихов и Тику, которая жила с ними. В квартире на улице Космодемьянских в коридоре был книжный шкаф, который отдавали в мое полное распоряжение. В шкафу хранились довоенные журналы «Пионер», которые Петр Августович выписывал для своего внука Сережи. Однажды я прочел в журнале рассказ о машинисте, который ослеп от вспышки молнии, но тем не менее смог довести состав до станции назначения. Я не понимаю почему, но этот рассказ произвел на меня такое сильное впечатление, что я запомнил его на всю жизнь. К сожалению, я не запомнил фамилию автора и долгие годы нигде не мог найти этот рассказ. Как потом выяснилось, я и не мог его найти. Рассказ «В прекрасном и яростном мире» был написан Андреем Платоновым в 1937 году и напечатан тогда же, а потом не печатался в СССР сорок лет до 1977 года. Поразительно, что рассказ гениального автора оставил у меня, тогда восьмилетнего мальчишки, след на всю жизнь.

В Москве в середине 50-х во всю бушевала «оттепель». Мои родители не обсуждали со мной свое отношение к переменам, и для меня оттепель наступила только в самом конце 50-х, когда, как я считаю, закончилось мое детство и началась юность. Но об этих временах будет рассказано дальше.

 Фестиваль молодежи и студентов

 

В конце июля – августе 1957 года в Москве состоялся VI Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Это событие, которое было очень важным для молодых людей, родившихся до войны, меня, в мои десять лет, почти не затронуло. В Москву, впервые за время советской власти, одновременно приехали 34 тысячи молодых людей из-за границы. Фестиваль готовился в течении двух лет и должен был символизировать новую, более открытую, советскую политику. Были построены гостиничные комплексы и новые гостиницы. В Москву привезли тысячи участников фестваля из всех областей и республик СССР. После фестиваля в Москве появились стиляги, фарцовщики и «дети фестваля» всех рас. Менялись значками, головными уборами и всем, чем могли. К фестивалю выпустили красочные марки. Вот, пожалуй, новые марки в моей коллекции и были моим единственным приобретением от фестиваля. Хотя новые веяния, возникшие тогда, в 1957 году, затронули меня через несколько лет.

Запуск спутника

 

Как я уже писал, мать со школьных времен интересовалась ракетной техникой и космонавтикой. Она ходила в организованную Штернфельдом в 1954 году секцию астронавтики при Центральном аэроклубе им. Чкалова и была там активным членом. Когда в октябре 1957 года запустили первый исскусственный спутник Земли, интерес к космонавтике захлестнул СССР. Мать начала читать лекции на эту тему в Планетарии и от общества «Знание», а потом в Политехническом музее открыли секцию космонавтики, которая в дальнейшем стала отделом. Мать работала в секции космонавтики с первых дней ее работы, стала ее заведующей, а потом и заведующей отделом космонавтики. С этой позиции она и ушла на пенсию в 1975 году после рождения старшего сына моей сестры.

Когда запустили спутник, были довольно морозные и ясные дни, несмотря на то что это был всего еще октябрь. Вечером мать одевала сестру, брала меня и выводила нас на улицу. Сейчас в городе почти не видно звездного неба даже в очень ясную погоду, а тогда уличное освещение было таким незначительным, что небо, полное звезд, было хорошо видно. Постояв немного, можно было увидеть быстро движущуюся звездочку между другими неподвижными. Это сильно впечатляло. По радио передавали позывные спутника, что тоже было интересно и странно. Как-то в начале 1958 года мы шли вдоль девятиэтажного дома, построенного недалеко от нашего барака. С крыши дома упал большой снежный ком. «Ой, спутник упал» - сказала моя четырехлетняя сестра.

 

Переезд

 

В начале 1958 года закончилась наше более чем десятилетнее проживание в Химгородке. Напротив нашего барака вырыли большой котлован под фундамент жилого дома, и барак должны были снести. Отцу дали смотровой ордер на две комнаты в трехкомнатной квартире по адресу Молодежная улица д.3 кв.9. И вот мы втроем, отец, мать и я едем на троллейбусе от станции метро «Калужская» кольцевой линии до остановки «Молодежная улица». У Калужской заставы заканчивается бывшая Большая Калужская улица, которая теперь стала частью нового проспекта, недавно названного Ленинским. Вокруг новостройки – весь юго-западный район застраивается замечательными восьмиэтажными кирпичными домами. Наш дом еще не достроен, но первый корпус, куда нам дан смотровой ордер, уже готов. В квартире на третьем этаже две наших больших светлых комнаты с балконом и с окнами во двор, и еще одна комната на другую сторону дома, где будут жить наши соседи. Кухня с газовой плитой и ванная комната с горячей водой из крана. Конечно хорошо было бы получить отдельную двухкомнатную квартиру, но по какой-то причине это было невозможно. Родителям (и мне тоже) так понравился дом и район, что отец согласился на переезд. Метро еще нет, и ехать от станции «Калужская» довольно далеко, но будущая станция метро «Университет» совсем рядом и метромост уже строится. Родители заняли одну комнату, а нам троим, Бабсику, мне и сестре досталась другая. У меня даже появился свой письменный стол.

Рядом с нашим корпусом два школьных здания красного кирпича – одна школа 14, а в другом здании находится Институт морфологии животных. Детский сад, в который определили сестру, тоже совсем рядом,. Однако сестра довольно быстро от него отбилась, поскольку Бабсик все равно была дома. За школой стоит огромный Дом Преподавателей МГУ, в котором находится гастроном. Через Ломоносовский проспект, по которому ходят трамвай и троллейбус, строится кинотеатр «Прогресс». Все дома новые и красивые. Оказалось, однако, что наш дом прикреплен не к 14-й школе, а к школе № 26, которая находилась гораздо дальше от нешего подъезда. Каким-то образом мать договорилась, что меня возьмут не в 26-ю, а в 14-ю школу и вот настал весенний день, когда мать повела меня в новую школу.

 

Вот так выглядела школа № 14 в 1958 году.

Справа от школы наш корпус дома №3 по Молодежной улице

 

Новая школа, первые впечатления

 

Когда мы с матерью вошли в новую школу, то первое, что мы там увидели, были памятник Ленину в центре вестибюля и пионер с пионеркой, стоявшие с двух сторон памятника в почетном карауле. На пионерку я не обратил внимания, а пионер был маленького роста, с кудрявой головой и взрослым выражением лица. Позже я оказался с этим пионером по имени Валера Каган в одном классе, пятом «а», и он стал моим ближайшим другом на долгие годы.

В классе учились мальчики и девочки из домов по Ленинскому и Ломоносовскому проспектам, и я был единственным из дома по Молодежной улице. Впрочем это обстоятельство никак не отражалось на моих отношениях в классе. Классной руководительницей нашего класса была Маргарита Павловна Тараканова, молоденькая выпускница филфака МГУ. Это было ее первое классное руководство, и она часто не знала, как с нами справиться. Худая, невысокого роста, Маргарита Павловна уже в седьмом классе была ниже моих одноклассниц. Она преподавала нам английский язык, который я совсем не знал, и первые несколько недель занималась со мной дополнительно. До начала шестого класса я подтянулся до общего уровня, а потом родители пригласили ко мне преподавательницу Тамару Львовну, с которой я занимался английским раз в неделю дополнительно. Мы читали с ней «Портрет Дориана Грея» на английском языке и, хотя я не очень старался, но с английским в школе и потом, в университете, проблем у меня не было.

В классе у меня сразу возник конфликт с одним из лидеров класса Леней Белопольским. Леня был сыном Якова Белопольского, главного архитектора юго-западного района, и жил с родителями в Доме Преподавателей. Из-за чего возник конфликт, я не помню, но после того, как мы несколько раз подрались в школьном туалете, между нами установились отношения вооруженного нейтралитета. Я был толстым малым и физкультура не была моим любимым предметом, но зимой мы проводили урок физкультуры на школьном стадионе, бегая на лыжах, и тут я был не самым последним.

Маргарита Павловна пыталась сплотить наш класс, в котором действительно было много индивидуалистов, и ходила с нами в походы по московским окрестностям. В одном из походов она зашла в мою палатку и стояла, нагнувшись, у входа. Я решил, что это кто-то из мальчиков, и толкнул ее, чтобы пройти внутрь. К моему смущению, оказалось, что это не мальчик, а наша классная руководительница. Потом я долго извинялся, и она, конечно, меня простила. Многие мальчики из нашего класса, включая меня, были в нее влюблены, и я думаю, что она об этом догадывалась. По рекомендации Маргариты Павловны я даже купил книгу о достопримечательностях Подмосковья, которая действительно оказалась хорошим справочником и служила мне долгие годы.

Ближайший книжный магазин был рядом с нашим домом, в крыле дома № 18 по Ломоносовскому проспекту, в котором жил Валера Каган. Я регулярно туда наведывался и, поскольку теперь в доме было место для книг, иногда покупал их там. За Ломоносовским проспектом была публичная библиотека. Я туда немедленно записался и проводил в читальном зале много времени. Почему-то самые интересные книги, вроде «Одиссеи капитана Блада», на дом не выдавали и читать их нужно было в библиотеке.

Осенью 1958 года отец водил меня на Ленинские горы, где строился метромост. Огромные железобетонные фермы моста заливали в опалубку, которая была собрана вдоль реки. Работы по бетонированию шли в ноябре 1958 года, а потом фермы на понтонах развернули поперек реки и поставили на заранее установленные с помощью кессонов быки. Метро «Университет» и движение по метромосту открыли в январе 1959 года. Спешка в строительстве привела к тому, что стальная арматура в железобетонных фермах начала корродировать под действием соли, добавляемой в бетон на морозе. Так что станцию «Ленинские горы» на метромосту в 1983 году закрыли на длительный ремонт.

После переезда отец построил гараж на пустыре недалеко от строящейся станции метро «Университет», но, кажется, уже в 1959 году, после открытия метро, все гаражи, которые там были построены, снесли, и отец надолго остался без гаража.

 

Занятия музыкой

 

После переезда у отца появилась возможность начать учить нас с сестрой музыке и игре на пианино. Думаю, что мечта эта была связяна с памятью о его старшей сестре Сиде, поскольку ни сестра, ни, тем более, я никакими музыкальными способностями не обладали, и играть на пианино не стремились. Я вообще считаю, что детям нужно запрещать подходить к пианино, и, только в том случае, если они систематически будут нарушать этот запрет, учить их играть. Купили пианино фабрики «Красный октябрь» и нашли нам преподавателя, Михаила Иезекилевича Царукова. Это был маленький, сгорбленный, очень одинокий человек, который относился к нам с сестрой гораздо лучше, чем мы того заслуживали. Михаил Иезекилевич был пианистом, но во время войны ему приходилось играть для солдат в самых невероятных условиях, в результате чего он отморозил и простудил руки. Карьера исполнителя на этом закончилась, жена ушла, и после войны он жил только частными уроками в какой-то страшной нищете и забитости.

Вот его поздравление мне на день рождения:

Сонет, посвященный Петру Эдмундовичу Оренштейну на день его пятнадцатиления.

 

Наш каждый в юности прожитый год –

Ступень в влекущем нас в мир восхожденьи.

Подъем нам мил, нас вовсе не гнетет

Вершить не в лифте вверх свое движенье.

 

И идя так, вступаем в свой зенит,

Чтоб справить там час сил своих расцвета.

И нас путь за «перевалом» не страшит,

Ступеней вниз не чуем мрачного секрета.

 

Своих пятнадцати достигнув лет,

Вы – в зорях Вам сужденных кульминаций.

Не манит сладкий Вас дурман оваций,

Но, встретив тех, кто медлит свой ответ

На Ваш вопрос о дате их рожденья,

Поймите их в их фазе нисхожденья

 

М. Царуков, 9 декабря 1961 года.

 

Занимались мы раз в неделю, и за два года я освоил нотную грамоту и разучил несколько простых пьес, в том числе концертный вальс Дюрана и первую часть Лунной сонаты, которые играл не без удовольствия. Ужас был в том, что заниматься приходилось еще и летом. Родители нашли в Кратово хозяйку, которая пускала к себе заниматься на пианино за небольшую плату. Ездили мы к ней на велосипедах, вместе с Надей Елинер, которая была гораздо более продвинутой пианисткой, чем я. После поступления в физматшколу я заявил, что времени у меня на музыкальные занятия нет, и, видя мои более чем скромные успехи, отец отменил мои занятия. Сестре пришлось гораздо хуже: ее отправили в вечернюю музыкальную школу, которую ей пришлось окончить. Только после этого родители от нее отстали.

 

Поездка в Севастополь

 

Лето 1959 года я провел в морских боях на даче в Кратово, а в августе родители вместе с мной и сестрой поехали на машине в Крым. Севастополь долгое время после войны был закрытым городом, но в 1956 году его открыли для туристов. Иностранцев, правда, по-прежнему не пускали. Интересно, что в 1984 году Севастополь опять закрыли, на этот раз до 1996 года. Ночевали в основном в машине, но вчетвером там было тесновато, и поэтому я укладывался в спальном мешке снаружи. Как-то раз на ночь остановились на перевале Байдарские ворота, где старая дорога отворачивала от побережья на север. Перед перевалом был спуск к Форосу и Балаклаве, но в 1959 году проезд туда был закрыт и проехать в Севастополь можно было только через перевал. Я улегся снаружи, но ночью пошел дождь и я, вместе с намокшим спальным мешком, ввалился в машину к большому неудовольствию сестры и родителей

 

 

Вот там, на верхней площадке, я и ночевал

 

Вместе с Севастополем закрывали и развалины Херсонеса, но в 1959 году нам удалось побывать и в Севастополе, и в Херсонесе. Одной из моих самых любимых книг в детстве была книга Куна «Легенды и мифы древней Греции», и на развалинах Херсонеса я ощущал себя, как в Греции в окружении героев и богов. Севастополь запомнился как нарядный и чистый город с дешевыми столовыми и гостиницей.

 

Автокружок

 

Осенью 1959 года я записался в автокружок в доме пионеров Фрунзенского района. Дом пионеров находился недалеко от метро «Парк культуры», так что добираться туда было быстро и удобно. Занятия по правилам дорожного движения и по устройству автомобиля продолжались всю зиму, а весной мы начали ездить с инструктором на старых «Москвичах 401» с двойным управлением. На большие улицы нас не выпускали, но по переулкам мы катались довольно бодро. Потом были экзамены по правилам, устройству автомобиля и вождению, и нам выдали «Удостоверение юного водителя автомобиля» с фотокарточкой. Это был мой первый документ с фотографией. После сдачи экзамена мы отправились с инструкторами на этих «Москвичах» в автопробег за город. Удивительно, но все машины доехали до места назначения и вернулись обратно. Летом 1960 года отец иногда сажал меня за руль своей «Победы» по дороге в Кратово, так что мой стаж вождения отсчитывается от этого времени, от моих тринадцати с половиной лет.

 

Американская выставка в Сокольниках

 

Летом 1959 в течении шести недель в Сокольниках проходила Американская национальная выставка, которую посетило около трех миллионов человек, включая меня с родителями. Это было из ряда вон выходящее событие. Билеты на выставку распространялись по предпрятиям, и, чтобы войти на территорию выставки, нужно было около часа отстоять в очереди. В золотистом павильоне с куполообразной крышей демонстрировались неизвестные нам посудомоечные машины, цветные телевизоры и много других чудес. Была там большая книжная экспозиция, на которой устроители выставки смотрели сквозь пальцы на воришек, уносящих книги. Были невиданные огромные легковые автомобили и бесплатно давали попробовать Пепси-колу.

 

 

Хрущеву тоже налили Пепси-колы, и Никсон смотрел как Никита ее пробует

 

Кстати, мне Пепси-кола не понравилась своим химическим вкусом. Тем не менее у многих, в том числе и у меня, выставка разбудила «американскую мечту».

Секция гребли и радиокружок

 

Отец подталкивал меня к занятиям спортом, приводя в пример сына своего друга и сослуживца Льва Сиротинского - Аркадия. Аркадий привел меня в секцию академической гребли, которая находилась за кинотеатром «Ударник» на стрелке, рядом с кондитерской фабрикой «Красный Октябрь» Пришел я туда, кажется, осенью 1959 года, когда летний сезон уже закончился, и мы занимались в помещении, где был тренировочный гребной канал. Перед занятием на канале была разминка на улице. До сих пор помню тошнотворный запах в воздухе от каких-то выбросов фабрики. Иногда по выходным мы бегали кроссы в парке «Сокольники»; там дышать было легче. Занятия мои закончились ранней весной 1960 года, когда под нагрузкой у меня начали болеть колени. Я пошел к врачу, и он диагностировал у меня болезнь Шляттера, развивающуюся у подростков при быстром росте. Спортом заниматься мне запретили, и я даже получил освобождение от физкультуры. Вместо секции гребли я довольно долго ходил в поликлинику на физиотерапию, где мне делали электрофорез, накладывая на колени смоченные лекарством салфетки и свинцовые электроды. Так бесславно закончилась моя попытка заняться спортом в подростковом возрасте.

Еще одним моим занятием в 1959 году был радиокружок, занятия которого проходили в каком-то полуподвальном помещении в Доме Преподавателей по вечерам. Нас учили паять радиосхемы и азбуке Морзе. Я как-то не преуспел ни в том, ни в другом и сбежал из радиокружка через несколько месяцев.

 

Математика

 

В седьмом классе я начал ходить в математический кружок при мехмате МГУ. Ходил я туда в прямом смысле, потому что от моего дома до главного здания МГУ можно было дойти минут за двадцать. Кружок вел студент первого курса мехмата Толя Каток. В 1965 году Толя закончил мехмат и распределился в аспирантуру, в 1968 защитил кандидатскую диссертацию, а потом работал в Центральном экономико-математическом институте в Москве, откуда в 1978 году уехал в США. В настоящее время он профессор математики в Пеннстейт, хорошем университете штата Пенсильвания. На кружок ходили человек 15-20. Нам рассказывали основы теории множеств и анализа на уровне первого курса мехмата и предлагали задачи олимпиадного типа. Все занимались с увлечением, а весной 1960 года все кружковцы, как мы себя называли, участвовали в первой Всероссийской математической олимпиаде, которая проводилась на мехмате МГУ. Исторически она была первой, но почему-то называется нулевой, а первой называется олимпиада 1961 года, в которой я тоже участвовал. Олимпиада проводилась в два тура, и победителям выдавались награды в виде книг по математике. Была первая, вторая и третья премии, а также похвальные отзывы первой и второй степени. На этой олимпиаде я получил отзыв первой степени, а на следующей - третью премию.

Из кружковцев помню Осю Бернштейна, который был самым сильным математиком среди нас, и его младшего брата Додика. Иосиф Бернштейн сейчас профессор математики в Гарварде и в Тель-Авивском университете. Асик Хованский, происходящий из княжеского рода Хованских, с 1995 года профессор математики в универститете Торонто. Света Розенфельд, единственная девочка среди кружковцев, поступила на мехмат и вышла замуж за Толю Катка, а в настоящее время профессор математики в том же университете Пеннстейт. Яша Маршак, внук Самуила Яковлевича Маршака, тоже окончил мехмат, но потом круто изменил свою жизнь, получил второе образование и стал врачом. В настоящее время клиника доктора Маршака в Москве - самая известная в России больница по избавлению от наркозависимости. Леня Саломонович стал Леней Большовым и закончил физфак на год позже меня. В настоящее время он член-корреспондент РАН и директор Института проблем безопасного развития атомной энергетики РАН. Вместе со мной на кружок ходил мой одноклассник Юра Барон. Как сложилась его судьба, я не знаю. После того, как мы перестали ходить на кружок, наши пути разошлись, хотя с Леней Большовым я поддерживал дружеские отношения во время учебы на физфаке, а с Юрой Бароном проучился в одном классе год в физматшколе.

 

 

Кружковцы: второй слева Леня, потом Света, Додик и Асик.

Кажется я сижу перед ними

 

Математика очень занимала меня, и после окончания восьмого класса летом 1961 года я подал заявления в две физматшколы, находившиеся неподалеку – во вторую и в пятьдесят вторую. Вместе со мной подал заявления в те же школы и Юра Барон. Меня приняли в обе, а Юру – только в 52-ю, и я решил тоже пойти в 52-ю. Вторая школа стала знаменитой в 1963-1964 годах, а в 1961 году физматшколы в Москве только создавались.

По правде сказать, я хотел вместо физматшколы пойти учиться в вечернюю школу рабочей молодежи. Еще в 1958 году Хрущев, большой любитель всевозможных (и, как правило, довольно бессмысленных) реформ, решил приблизить школу к производству и вместо десятилетнего обучения ввел одиннадцатилетнее. Однако первый выпуск одиннадцатилеток в Москве был только в 1963 году. В 1961 году у меня уже не оставалось возможности закончить десятилетку. Предполагалось, что за лишний год обучения школьники приобретут начала какой-то специальности. Для меня и для моих друзей лишний год обучения означал, что у нас было только одна попытка для поступления в институт, а потом нас заберут в армию. Я не исключаю, что истинный смысл этой школьной реформы был именно в увеличении количества призывников, хотя в моем послевоенном поколении призывников было и так больше, чем в предыдущие годы. Во всем мире мое поколение называется бэби-бумерами, но в Советском Союзе пушечного мяса всегда не хватало. Я столкнулся с проблемой армии и после окончания физфака МГУ, но об этом дальше. Поэтому неоторые ребята из моего класса, включая моего ближайшего друга Валеру Кагана, пошли работать и получили аттестаты в вечерних школах рабочей молодежи, которые так и остались десятилетками. Дополнительный бонус заключался в том, что абитуриенты с двухлетним производственным стажем пользовались льготами при поступлении в институты. Как потом выяснилось, все мои ближайшие друзья в университете воспользовались этой возможностью, но моя мать и слышать не хотела о таком варианте.

С поступлением в физматшколу мое детство закончилось и наступила юность.

 

Валера Каган

 

Как я уже писал, Валера был первым человеком, которого я увидел в 14-й школе. Мы оказались в одном классе и стали близкими друзьями. Отец Валеры, Ефим Михайлович Каган был рентгенологом, доктором медицинских наук, специалистом по рентгенологии желудка и кишечника и работал в Институте Рентгенологии и Радиологии, и его мать, Александра Исааковна, тоже была рентгенологом. Оба они были невысокого роста. У Валеры был старший брат Игорь, который потом стал студентом Стоматологического института. Несмотря на регалии Ефима Михайловича, семья занимала маленькую двухкомнатную квартиру в доме 18 по Ломоносовскому проспекту. У Валеры был какой-то приятель с рыжими волосами, живший в том же доме, и его дразнили во дворе: «Профессор Боржом со своим рыжим псом». Профессором Боржомом я называю Валеру иногда и сейчас, тем более, что он уже давно профессор в университете Питтсбурга.

Когда я познакомился с Валерой, он заканчивал свою артистическую карьеру. Лет с десяти, благодаря выразительному лицу и небольшому росту, он играл во МХАТе Сережу Каренина. Анну Каренину играла знаменитая Алла Тарасова, лауреат пяти Сталинских премий. Как говорил Валера, его роль сводилась к тому, что он, лежа в кровати на сцене высовывал ногу из-под одеяла и восклицал: «Мама, мама, как я рад, что ты пришла!». За ним по вечерам приезжал из театра ЗИМ, который и привозил его потом домой. Я не знаю, сколько денег он заработал в театре, но Валера сказал мне, что все заработанные деньги он отдавал родителям. В двенадцать лет Валера стал великоват для семилетнего Сережи и его театральная карьера закончилась.

У родителей Валеры была часть дачи в Малаховке, и, поскольку я жил летом в Кратово, класса с седьмого мы виделись и летом тоже. Валера, как и я, был круглым отличником, и у нас даже было какое-то соревнование, кто больше получит пятерок. В восьмом классе мы вместе готовились к экзаменам и сдали их без четверок. Если я (не без влияния матери) решил, что буду заниматься физикой, а точнее теоретической физикой, то Валера уже в восьмом классе сделал выбор в пользу биологии.

Мы с Валерой ходили в кинотеатр «Прогресс» на фильмы, на которые детей до 16 лет на допускали. Нам было лет по 14, но я был уже довольно высоким и меня пропускали, а потом я указывал на Валеру и говорил: «А этот со мной», что, конечно, его обижало.

После восьмого класса Валера пошел работать лаборантом в Институт Гельмгольца и получил авторское свидетельство за приспособление для измерения межзрачкового расстояния.

Гагарин

 

В апреле 1961 года вся Москва встречала Юрия Гагарина после первого полета человка по орбите. Москвичи впали в счастливое безумие. Вдоль всей дороги кортежа из десятков автомашин, ехавшего из аэропорта Внуково до Красной площади, стояли сотни тысяч москвичей. Наша 14-я школа была совсем близко от Ленинского проспекта, по которому проезжал Гагарин в машине с Хрущевым, и наша директриса заперла двери школы, чтобы детей не подавили в толпе на Ленинском проспекте. Мы всем классом выпрыгнули из окна и побежали встречать Гагарина. Сестра с бабкой и матерью смотрели трансляцию этой встречи по телевизору. Мать была так счастлива, что человек полетел в космос, подтверждая идеи любимого ею Циолковского, что на радостях купила сестре в Детском мире шикарную куклу, которая при покачивании говорила «мама!» и закрывала глаза.

 

Вот где-то на этом месте я и стоял в тот ясный апрельский день

 

Лето 1961 года

 

В начале 1961 года отец продал свою «Победу», потому что приближалась его очередь получить «Волгу», и на лето мы остались без машины. Лев Сиротинский, о котором я уже писал, дружил с Николаем Васильевичем Тихоновым и его женой Беллой. Тихонов - бывший военный летчик, который после войны вышел в отставку, получил участок в Адлере и построил там большой замечательный дом для себя и жены. Детей у них не было. Пока строили дом, они жили во времянке, которая тоже была вполне комфортабельной. Эту времянку и гостевые комнаты в доме они сдавали своим многочисленным друзьям. Однако, мы жили не у НикВаса, как его все называли. Родители снимали какую-то комнату (или комнаты) у толстой хозяйки неподалеку, которая готовила еще и обеды и кормила ими своих постояльцев. Обеды были ужасно невкусными. Стол стоял во дворе рядом с изгородью из кустов лавра, а голубая с желтым клеенка, которой был покрыт стол, мне всегда казалась какой-то жирной. В том же доме с нами жили и две девушки; Их обеих звали Нинами, и называли их Нина большая – балерина, так как она была выше ростом, и Нина маленькая – студентка текстильного института. И та, и другая мне очень нравились, но Нина маленькая нравилась больше. Они, конечно, не обращали на нас с Аркашей никакого внимания, но разрешали нам носить на пляж их вещи.

К НикВасу мы ходили ежедневно и ежевечерне. Там была большая алыча, под которой мы все сидели и тут же ели упавшие ягоды. В доме слушали записи и крутили хула-хуп – модную новинку того сезона. Там я впервые услышал Вертинского и других певцов-эмигрантов. Отец купил кинокамеру и непрерывно все это снимал. Кстати, я совершенно не помню, куда потом делись все эти пленки. В Адлер и обратно мы летели из Москвы на самолете, и для нас с сестрой это был первый полет.

В тот отпуск мать позвала свою сослуживицу по Политехническому музею Любу Окунь с дочкой Ирой, которая была на несколько лет старше сестры. Люба была очень толстой, и отец злословил, что мать пригласила ее, чтобы на ее фоне выглядеть изящнее. На пляже собирались все вместе очень большой компанией – НикВас с Беллой, Сиротинские, адвокатесса из Сочи, знакомая НикВаса и Беллы с дочкой, Люба, Нины. Ездили в Гагры в Ботанический сад, в Сухуми в обезьяний питомник и плавали на морском трамвайчике в Сочи и обратно. При причаливании к пристани в Адлере, началось волнение, и пришвартовать кораблик было трудно. Матросы держали канаты, а люди прыгали. Когда я прыгнул и оттолкнулся от корабля, трос порвался, и пришлось причаливать трамвайчик снова.

 

К тому времени я уже прилично плавал и нырял, поэтому почти все время мы с Аркадием проводили в воде, ныряя за рапанами. В то время у нас уже были маски, трубки и ласты, что сильно облегчало поиски раковин. Вытащить раковину из воды было несложно, а вот вытащить моллюска из раковины было непросто: нужно было долго варить рапана в соленой воде, а потом проволокой вытаскивать моллюска из раковины. Обычно терпения не хватало, и поэтому при вытаскивании недоваренного моллюска часть его оставалась в раковине и потом там протухала. Запах от таких раковин был ужасным, и их приходилось выбрасывать обратно в море, так что выход от нашей с Аркашей морской охоты был невелик.

 

Физматшкола

 

Когда мы с Юрой Бароном пришли в 52-ю школу, наш 9-й «а» класс был вторым, занимавшимся по программе одиннадцатилетки. До нас эту программу проходил 10-й «а» класс. Кроме двух математических классов, в 52-й школе были еще классы с музыкальным производственным обучением. Нашим классным руководителем стал недавно пришедший в школу Герман Григорьевич Левитас. Полный, энергичный и румяный, он взялся за нас так, что свободного времени у нас совсем не осталось. Он преподавал математику, и, хотя мне было легче, чем многим другим, потому что в кружке на мехмате мы освоили важные математические понятия, все равно работать приходилось много. Но учиться было интересно. Другие дисциплины преподавали тоже неплохие учителя, в чем была заслуга директора школы Александра Николаевича Склянкина, «пробившего» нашу физматшколу.

Нашу производственную практику мы проходили в вычислительном центре Академии наук на улице Вавилова. Там нас научили для начала пользоваться электромеханическими машинками «Рейнметалл». Потом я узнал, что эти машинки были после войны вывезены из окуппированной Германии и использовались для численных расчетов в советском атомном проекте. Штук двадцать таких машинок стояли в одной комнате и при работе создавали сильный шум. Как этот шум выдерживали по восемь часов девушки-расчетчицы, я не представляю.

В 2008 году 52-я школа (ныне гимназия 1514) отмечала свое пятидесятилетие. По этому поводу я написал свои воспоминания о школе, которые оргкомитет отказался включать в сборник из-за моих нелестных высказываниях в адрес Левитаса. Тем не менее, с помощью моего школьного друга Юры Портного я распространил текст своих воспоминаний среди одноклассников. Как я понимаю, он дошел до Германа Григорьевича, и на встрече с моими одноклассниками он оправдывался за свое поведение в том далеком 1962 году. Привожу здесь текст воспоминаний полностью, но без вводной части и без заключения, которые здесь не нужны.

 

Гоп-доп

 

На мехмате МГУ, куда в кружок ходило несколько человек из нашего класса, в то время была очень популярна игра в гоп-доп. Играющие разбивались на две команды по 2-4 человека в команде, и капитан одной из команд по крику капитана другой команды ”гоп” стучал монеткой по столу, и вся команда дружно орала “доп” в ответ. По крику “руки” нужно было положить ладони всех членов команды игроков на стол (естественно с большим грохотом) и спрятять монетку под одной из ладоней игроков. После этого другая команда должна была угадать, где монетка. Все наши перемены в школе были заняты игрой в гоп-доп, что в один прекрасный день исчерпало терпение преподавателей. Г.Г.Левитас написал в нашу классную стенгазету стихи, в которых призывал прекратить наше любимое занятие. Мы, группа игроков, ответила тоже стихотворением (основным автором которого был Юра Портной) в том духе, что игра в гоп-доп чрезвычайно полезна для подрастающего поколения. Однако свободной дискуссии о пользе гоп-допа, как водится не произошло, и гоп-доп был административно запрещен в 52-й школе.

 

Пари

 

Как-то мы с Юрой Портным заключили пари, что он пройдет от школы к метро “Университет” (дело было весной 1962 года) в галстуке-бабочке, трусах, носках с резинками и ботинках. Больше никакой одежды на нем не должно было быть. Пари было на 10 рублей – сумма по тем временам для нас довольно значительная. В оговоренный день и час Юра гордо шествовал мимо нашей школы в означенном наряде и в сопровождении группы болельщиков, а все остальные, посвященные в это событие, сбежав с уроков и приткнувшись к оконным стеклам, наблюдали за нашим шествием. Как ни странно, милиция нас не заметила. На следующий день нам устроили в школе разбор полетов: меня спрашивали, где я взял деньги, а Юру – как он их потратил. Никаких административных санкций, насколько я помню, не последовало.

 

История с Зиновьевым

 

Когда я заканчивал 9-й класс, мои друзья из 10-го сказали мне, что помогут мне сдать экзамены за 10-й класс и с осени пойти учиться вместе с ними в 11-й. Я ухватился за эту идею, потому что она позволяла мне отыграть обратно год, украденный школьной реформой. Г.Г. Левитас поддержал этот эксперимент, и с его помощью я получил в РОНО разрешение на сдачу экзаменов. Мне очень помогал Кирилл Андреев, в класс к которому я собирался перейти. Кирилл сейчас преподает математику в МИЭМ и МПГУ и я, по-видимому, был его первым студентом. Кирилл считался первым математиком в нашей школе, в то время как я был, возможно, вторым. По договоренностью с РОНО до начала нового учебного года я дожен был сдать семь (или больше) экзаменов за курс 10-го класса: математику, физику, химию, литературу, географию, английский и историю с обществоведением. С первыми шестью предметами никаких проблем у меня не возникло, а вот экзамен по истории я чуть не завалил.

Дело в том, что во время летних каникул я прочел книгу Э.Казакевича ”Синяя тетрадь”, только что вышедшую тогда из печати. В книге описывались события лета 1917 года, разумеется с вполне прокоммунистической позиции, но было упомянуто, что Ленин скрывался в Разливе не один, а с Зиновьевым, который в 1962 году был еще врагом народа и руководителем троцкистско-зиновьевской банды. Когда в ответе на какой-то вопрос Юрия Алексеевича, нашего преподавателя истории и обществоведения, я упомянул Зиновьева как спутника Ленина в Разливе, он не знал, как на это реагировать. В результате каких-то неизвестых мне обсуждений в учительской я получил по истории тройку и был переведен из 9-го класса в 11-й. Эксперимент удался, хотя и был на грани провала.

Здесь, наверно, надо сделать отступление о преподавании гуманитарных предметов а 52-й школе в то время. 1961-1962 годы были последними годами хрущевской оттепели. Мы, 14-16-летние подростки, полностью погрузились в атмосферу оттепели. Мы ждали свежих номеров “Юности” и “Нового мира”, ходили на выставку в Манеж и на поэтические вечера в Политехнический музей, читали Мандельштама и Цветаеву. Разумеется на таком фоне гуманитарные дисциплины в школе выглядели довольно убого, хотя по-соседству, во 2-й школе, ситуация была совсем другой. Несчастный Юрий Алексеевич напоминал того самого бедолагу из песни Ю.Кима, которого “киндеры и вундеры вовсе замучили”. Не намного лучше были и уроки литературы, хотя об одном эпизоде, случившемся на уроке литературы, стоит рассказать.

 

Литература с Солженицыным

 

В конце 1962 года вышла из печати повесть А.И.Солженицына ”Один день Ивана Денисовича”. Трудно переоценить влияние этой повести на людей моего (и более старшего) поколения. Поэтому неудивительно, что когда на уроке литературы нам было предложено написать о любой прочитанной книге, я написал об “Одном дне”. Удивительно было то, что я, единственный из всего класса, получил свое сочинение с отличной отметкой обратно. Остальные сочинения остались у нашего преподавателя литературы, Юлии Алексеевны. Много позже я понял, что эта пожилая женщина совершила благородный поступок – она изъяла мое сочинение, содержавшее высказывания , не вполне укладывающиеся в официальную точку зрения, из школьного архива и тем самым избавила меня (и себя тоже) от возможных разбирательств.

 

Приспособленцы

 

Многие ученики (и учителя) нашей школы имели еврейские корни. Я при поступлении в 52-ю школу носил фамилию своего отца – Оренштейн, хотя был записан в школьных документах по матери – русским. Когда настало время получать паспорт, мои родители решили исправить эту несуразицу и дали мне фамилию матери – Волковицкий. Получив паспорт с новой фамилией, я принес в школу заявление об изменении фамилии. Факт перемены моей фамилии вызвал бурную реакцию у Г.Г.Левитаса, который преподавал нам в 11 «а» математику. После урока математики он попросил класс задержаться и прочел свое стихотворение, в котором обвинил меня в приспособленчестве. Это выступление повергло меня в шок: Герман Григорьевич был моим любимым учителем, он столько для меня сделал при переходе из 9-го класса в 11-й и вдруг публично объявил меня своим врагом. Я сильно переживал разрыв отношений с Левитасом. Сейчас я думаю, что он совершил непорядочный и недостойный поступок: вместо того, чтобы обвинить власти в государственном антисемитизме, он обвинил евреев в моем лице в приспособленчестве.

Последующие годы, однако, все расставили по местам. Борец с приспособленчеством вступил в КПСС (куда после 1956 года по моему глубокому убеждению вступали только дураки и подлецы) и сделал карьеру в Академии Педнаук. Я, будучи приспособленцем, в КПСС не вступал (несмотря на многочисленные попытки меня туда затащить), к Советской власти не приспособился, и в 1995 году, убедившись, что в 1991-1992 годах произошла лишь передача власти от одной группы партийно-чекистской номенклатуры к другой, уехал в США, где по сей день занимаюсь своей любимой физикой.

 

Прогулы без сменной обуви

 

Директором 52-й школы был Александр Николаевич Склянкин. Это был неординарный человек: с одной стороны, он пробил реорганизацию школы в физико-математическую и привлек сильных преподавателей по естественно-научным дисциплинам, а с другой - он явно тяготился ответственностью за нас, непредсказуемых “киндеров и вундеров”. Его неуверенность иногда принимала странные формы. Так, например, он требовал носить в школе тапочки и лично контролировал утром у входа в школу наличие сменной обуви. Нам, ученикам выпускного класса, это требование казалось смехотворным, но оно позволяло при желании легко прогуливать уроки, сославшись на то, что сменная обувь осталась дома. Такого рода прогул почему-то не фиксировался в дневнике. Мои друзья и я иногда этим пользовались: если расписание уроков позволяло, мы дружно объявляли, что забыли сменную обувь дома, и вместо школы отправлялись в музей, в кино или в бассейн.

 

Дуэль

 

Не знаю, что больше интересовало меня в выпускном классе: учеба или отношения с девочками. Наверно, девочки были важнее, причем не только для меня, но и для многих моих одноклассников. В нашем 11 «а» классе сформировалось несколько устойчивых пар и две из них поженились сразу после окончания школы. Одна такая пара были Боря Амусин и Роза Винницкая. Боря видел в каждом, кто приближался к Розе, своего соперника, и всячески защищал свои права на Розу. Однажды Боря решил, что я уделяю Розе слишком много внимания и вызвал меня на дуэль. Драться полагалось до первой крови у гаражей возле метро ”Университет”. В назначенный заранее день после уроков мы с Борей и толпой секундантов и болельщиков (девочки не допускались) отправились на площадку у гаражей. Не помню точно, кому первому разбили нос – думаю, что мне. Минут через десять вся компания с чувством выполненного долга отправилась по домам. Недавно я узнал, что Боря стал капитаном первого ранга (сейчас он в отставке) и они счастливо живут с Розой в Калининграде. А у меня осталась память о дуэли с будущим морским офицером.

 

Из девятого в одиннадцатый

 

Мысль о возможном переходе из девятого класса в одиннадцатый подали мне мои друзья из тогда десятого «а» класса: Кирилл Андреев и Инна Львович. Герман Григорьевич, мой классный руководитель, поддержал эту идею, а директор школы, Александр Николаевич, получил разрешение в РОНО. Мне этот переход давал лишний год для поступления в университет перед армией, и, что самое главное, я мог не отстать от своего друга Валеры Кагана. С Валерой мы встречались не так часто, как тогда, когда учились в одном классе, но поддерживали близкие дружеские отношения. Валера мне рассказывал про свою учебу в вечерней школе и про свои успехи на работе, а я ему про нашу физматшколу. В наших отношениях с Валерой по-прежнему присутствовал элемент соревнования.

Кирилл занимался со мной математикой за курс десятого класса. По-видимому, это доставляло ему удовольствие, и он действительно уже тогда, в свои 15 лет, был хорошим педагогом. Кирилл хорошо танцевал и ухаживал за девочками, но школьных романов у него не было. Он закончил Мехмат МГУ, защитил кандидатскую диссертацию и стал прекрасным преподавателем ВУЗа, но так и не женился.

Кирилл был лучшим математиком нашей школы, а я был на втором месте. Меня больше интересовала физика, и в девятом классе я начал ходить в кружок для школьников на физфак МГУ. Вместе со мной ходил на этот кружок Женя Музылев из нашего класса. Этот кружок был не похож на кружок на мехмате. Его вел студент первого курса Олег Найда, которому помогали Миша Иоффе, Миша Либерман и Ная Смородинская. Патронировал эти занятия со школьниками академик Исаак Константинович Кикоин, который потом был одним из моих профессоров на физфаке. Мы решали задачки, но физику систематически, как это было с математикой на мехмате, нам не излагали. Олимпиады такого масштаба, как Всероссийская математическая, Физфак тоже не устраивал, но тем не менее, и Женя, и я участвовали в физических олимпиадах весной 1962 и 1963 годов. Какие-то призы я там получил, но какие, не помню.

Летом 1962 года родители со мной, сестрой и с Димой Кукушкиным поехали на машине сначала на Карпаты, а потом в Одессу. Мать вспоминала свои школьные походы в Татры, которые составляют с Карпатами один горный массив, и пела свои харцерские песни. Некоторые из этих песен я помню и люблю до сих пор. Остановились мы возле Одессы на пляже в Каролино-Бугаз. Я взял с собой учебники и готовился к экзаменам за десятый класс, которые я должен был сдавать в конце августа. Экзамены по математике и физике я успешно сдал в июне, в начале каникул.

Жили в палатке и в машине, ловили крабов и варили их в котелке, а сестра с отцом утром брали котелок, 1 рубль и шли на пристань, куда приплывали рыболовные большие лодки (не помню, как они называются, возможно, баркасы). За этот рубль рыбаки насыпали полный с верхом котелок фантастической мелкой черноморской ставриды. Потом мать ее чистила и пекла в том же котелке, в подсолнечном масле на паяльной лампе. Это была потрясающе вкусная еда, как и крабы. А вообще времена были дикие, машина и палатка стояли на самом пляже, в 15 метрах от воды, и никто нас не трогал, не гонял, никаким пограничникам до нас и дела не было. Несколько раз родители уезжали за хлебом и еще какими-то свежими продуктами, а нас троих оставляли. Однажды в отсутствии родителей я предложил сестре научить ее плавать. Сестра, конечно же, согласилась, Я взял ее на руки, занес на глубину, где сам едва стоял, поднял Ольку над головой и швырнул еще дальше. Сестра стала тонуть, но выплыла. Плавать она таким образом научилась, то есть почувствовала, что вода держит.

 

 

Мы с Кириллом уже в одиннадцатом классе

 

Первые несколько недель в одиннадцатом классе, я получал четверки, но потом все встало на свои места и я, как был, так и остался отличником. Закончил школу я с серебряной медалью, которая при поступлении в университет не давала никаких льгот. Правда, средний балл по аттестату, который у меня был очень близок к пяти, добавлялся к оценкам, полученным на вступительных экзаменах, так что какая-то польза от медали все-таки была. В одиннадцатом классе я, естественно, был самым младшим, но, поскольку был довольно высоким и физически развитым, мальчики относились ко мне вполне дружелюбно. Про девочек пойдет разговор отдельно.

Валера, у которого благодаря отцу-врачу, были самые разнообразные связи, устроил мне абонемент в бассейн в Лужниках. Я ходил туда перед школой и плавал зимой в открытом бассейне под звездами, еще до рассвета. Плаванье я люблю с детства и потом в университете ходил в секцию плавания, хотя как спортсмен-пловец был совершенно бесперспективен.

 

Из Оренштейна в Волковицкого

 

В конце 1962 года мне исполнилось 16 лет, и по советским законам я должен был получить паспорт. В моем свидетельстве о рождении, выданном в 1946 году, я был записан как Петр Эдмундович Оренштейн, а в знаменитом пятом пункте я был русским. Моя мать носила имя Тамара Людвиговна Раппапорт и тоже в паспорте была записана как русская. Все это было смешно, хотя какое-то оправдание и для меня и для матери существовало. Во-первых, евреи определяют национальность по матери, а у мамы и у меня матери были русскими. Во-вторых, все мои еврейские родственники погибли в Холокосте, и я евреем себя никогда не ощущал, хотя, когда я учился в 14-й школе, жидом меня иногда называли. Воспитывала меня православная Олько Волковицкая, которая в церковь не ходила, но жаворонков на Евдокию пекла и на Пасху красила яйца и иногда даже пекла куличи. Мать решила перед получением мной паспорта изменить наши с сестрой фамилии на фамилию, которую носила Бабсик – Волковицкая. Для этого она сначала изменила фамилию себе и стала Тамарой Людвиговной Волковицкой, а потом и мы с сестрой получили новые свидетельства о рождении: я стал Петром Эдмундовичем Волковицким, а сестра - Ольгой Эдмундовной Волковицкой. Эти фамилии мы оба носим до сих пор. Отец, как я понимаю, против изменения фамилий детей не возражал, а у матери на работе в Политехническом музее изменение ее фамилии восприняли с радостью. Дирекции музея было намного удобнее иметь в качестве заведущей секцией космонавтики Тамару Волковицкую, а не Тамару Раппапорт.

 В моем классе, где было несколько евреев, никто на факт изменения фамилии не отреагировал, однако у Левитаса, который не был нашим классным руководителем, но преподавал нам математику, этот факт вызвал бурную реакцию. Он пришел в наш класс и сказав, что будет говорить стихами, прочел стихотворение собственного сочинения, в котором обвинил меня в трусости и приспособленчестве. К сожалению, у меня не сохранился текст этого произведения, но некоторые куски из него я помню. Начиналось стихотворение в стиле Маяковского:

 

Меняют марки, меняют монеты,

Меняют наивные шило на мыло,

А этот – не мальчик

Этот меняет – фамилию

 

Еще там были перлы про приспособленцев вроде:

 

Они убегают, лицо защищая,

Еще до того как оно ударено,

Они бросали КП США

Еще до закона Маккарти

 

Как-то с рифмой плохо в двух последних строках, но может это моя память виновата, а не Герман Григорьевич. Прочтя стих, Левитас положил текст на стол и удалился. Я был в шоке, и, как мне кажется, мои одноклассники тоже. Приспособленцем меня никто в классе после этого выступления не называл, но некоторые мои друзья в шутку звали меня Волкоштейном, что мне даже нравилось.

Мать очень расстроилась, когда я рассазал дома об этой истории, написала стих в ответ, и отправилась в школу. Что она там говорила, я не знаю, но мудрый Склянкин дело замял, Левитасу устроил выволочку, и все успокоилось. В РОНО мать не пошла и скандала, который мог стоить Левитасу места учителя, не устроила. С Германом Григорьевичем с тех пор я общался только по мере небходимости, поскольку он по-прежнему оставался моим педагогом. Свои пятерки в аттестат по всем предметам, которые он преподавал, я получил.

 

 

Выпускное фото. Я - в верхнем ряду, второй слева с открытым ртом.

Левитас - в нижнем ряду второй справа, а Склянкин - в очках посередине, как и положено директору.

 

Переезд в отдельную квартиру

 

На Молодежной улице мы жили сначала в квартире № 9 на третьем этаже. Однако довольно скоро начался конфликт с нашими соседями – отставным милиционером Филиппом Федоровичем Тарабриным и его женой Прасковьей. Они жили в третьей комнате и днем, когда отец был на работе, устраивали скандалы Бабсику и матери. Филипп имел обыкновение подглядывать в замочные скважины наших комнат. Тогда отец сделал из бумаги такие экранчики, которые закрывали обзор, но если заглянуть в скважину можно было прочитать "ФИЛИПП - ДУРАК".

Прасковья однажды ударила Бабсика скалкой, когда та выходила из ванной комнаты, после чего отец Филиппа немного побил. Филипп заявил в милицию и обратился в товарищеский суд. А дальше произошло что-то невероятное - суд присудил Филиппу какое-то наказание (не помню, какое). Бывший милиционер, пролетарий, проиграл в товарищеском суде еврею-интеллигенту. В результате мы, от греха подальше, переехали в такие же две комнаты в квартире № 26 на седьмом этаже. Жильцы из этих двух комнат были рады перебраться пониже. Когда мы переносили наши вещи из одной квартиры в другую, наш бывший сосед Филипп Федорович бегал вокруг вещей и кричал: «Жидов на крышу переселяют, а скоро на Луну выселят!»

Отец хлопотал о выделении отдельной квартиры, и, в конце концов, ему дали трехкомнатную малогабаритную квартиру №79 на пятом этаже хрущевской пятиэтажки в доме № 23 по улице Коштоянца. Переехали мы в в самом конце 1962 года. Метро «Проспект Вернадского», до которого из этого дома можно было за 8-10 минут дойти пешком, сдали только в конце 1963 года, поэтому в школу и первый год в университет я ездил на автобусе или троллейбусе, благо проездной билет для школьников и студентов стоил недорого.

Квартирка была маленькой: крохотная прихожая, кухня 5 кв. метров, совмещенный санузел, одна изолированная комната 9 кв. метров, проходная комната 16 кв. метров и еще одна комната метров 12. Меня поселили в 9-метровой комнате вместе с большим письменным столом и книжными полками, родители жили в проходной комнате, а сестра с Бабсиком – в третьей комнате. Конечно было неудобно, но все-таки без соседей. Когда я женился в 1971 году и уехал от родителей, мою комнату занял отец. Потом в 1974 году вышла замуж сестра и переехала в квартиру мужа, а в 1977 году умерла Бабсик, и в результате родители остались в этой квартире одни. В начале 1980 года отцу как инвалиду войны дали почти такую же квартиру в соседней пятиэтажке, но на третьем этаже. Отец начал делать там ремонт, но скоропостижно скончался в августе 1980 года. Сразу после смерти отца мы с сестрой перевезли мать на новую квартиру, которая находилась в доме №79 по улице Удальцова. Незадолго до смерти матери в 1985 году сестра со старшим сыном перепрописались из квартиры матери в квартиру свекрови, потому что дом свекрови становился на ремонт, и им должны были дать эквивалентную площадь с учетом количества жильцов. Таким образом, после смерти матери трехкомнантая квартира на улице Удальцова отошла государству. Мы с сестрой вывезли оставшиеся вещи и еще долго после смерти матери эта квартира стояла пустой. Я эту квартиру не любил, и сестра, как мне кажется, тоже.

 

Начало новой жизни

 

Весной 1963 года я закончил 11-й класс 52 школы и поступил в МГУ на физический факультет. Началась новая жизнь с новыми увлечениями: учеба, друзья, девушки, спорт и многое другое. Все это я постараюсь изложить в следующей части. Потом будет работа в ИТЭФе, защиты диссертаций, жены и подруги, свадьбы и разводы, рождение детей и отъезд в США в 1995 году. Этот период я постараюсь описать в третьей части. Наконец, жизнь в США (совсем новая для меня) будет описана в последней части.

 

(продолжение следует)

 

Оригинал: http://7iskusstv.com/2016/Nomer7/Volkovicky1.php