Полтора часа возмездия0

(продолжение. Начало в №5-6/2016)

 

Мифы и хлеб

В брошюре Печерского «Восстание в Собибуровском лагере» есть рассказ о событии, случившемся 26 сентября, на четвертый день его пребывания лагере.

«Сорок человек нас работало на колке дров. Изголодавшиеся, утомленные люди с трудом поднимали тяжелые колуны и опускали их на громадные пни, лежащие на земле. Френцель ходил между нами и с размаху хлестал толстой плетью, приговаривая:

— Шнель, шнель!»

Одному заключенному, «невысокому, в очках, худому как щепка, голландцу», никак не удавалось расколоть пень, и тогда — «Френцель взмахнул плетью. Голландец застонал от боли, но не смел оторваться от работы и продолжал раз за разом бить, как попало, колуном по пню. И в такт этим ударам Френцель, улыбаясь, бил его плетью по голове, с которой свалилась шапка».

Заметив, что Печерский перестал колоть свой пень, садист обратился к нему «на ломаном русском языке:

— Русски зольдат, тебе не есть по нраву, как я наказал этот дурак? Даю тебе ровно пять минутен. Расколешь за это время пень, получишь пачку сигарет. Опоздаешь секунду, всыплю двадцать пять плетей.

Он снова улыбнулся, отошел на несколько шагов от меня и вытянул вперед руку с часами в золотом браслете».

Представьте, Печерскому удалось расколоть пень за отведенные минуты, после чего случилось следующее.

«Подняв с трудом голову, я увидел, что Френцель протягивает мне пачку сигарет.

— Четыре с половиной минутен, — сказал он. — Раз обещаль — значит, так. Получай.

— Спасибо, я не курю...»

Вам эта история ничего не напоминает? Я имею в виду то, как другой немец, комендант лагеря Мюллер, обращался к другому военнопленному — «руссу Ивану»: «Я окажу тебе великую честь, сейчас лично расстреляю тебя за эти слова». А потом передумал и налил «полный стакан водки, кусочек хлеба взял, положил на него ломтик сала и все это подает мне и говорит: “Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия». Это из шолоховской «Судьбы человека» — рассказ о судьбе Соколова, напомню, тоже написан от первого лица.

«Поставил я стакан на стол, закуску положил и говорю: «Благодарствую за угощение, но я непьющий». Он улыбается: “Не хочешь пить за нашу победу? В таком случае выпей за свою погибель”».

Ну, что было дальше — все помнят: Мюллер не стал расстреливать Соколова и подал ему буханку хлеба и кусок сала. Тот не стал отказываться, «харчи разделил Соколов со своими товарищами — всем поровну».

У истории с пнем тоже есть похожее продолжение. Когда Печерский отказался от сигарет, Френцель принес ему буханку хлеба и пачку маргарина.

— Русски зольдат, возьми.

Но, в отличие от шолоховского героя, тот отказался: «Спасибо, я сыт».

Сходство рассказов налицо, но интереснее разница: те представления о нормах и идеалах, которые отразились в концовке этого эпизода. У шолоховского героя возобладало чувство коллективизма — для него важнее всего накормить голодных товарищей. Печерский ничего не смог принять от немца.

Мотивы этого поступка становятся ясны из его рассказа, записанного на любительскую видеокамеру в 1984 году: «Я знал, откуда он взял этот хлеб. Он его взял во втором лагере. И мне показалось, что капает кровь с его пальцев, потому что хлеб привезли люди, которых всех уничтожили. И мне стало страшно, когда я увидел эти капли крови. Я сказал: “Спасибо, то, что я здесь получаю, для меня вполне достаточно”».

У читателя может возникнуть вопрос - как у людей, которых везли в лагерь, оказался хлеб? Вместо ответа приведу записанный Ханной Кралль поразительный рассказ Марека Эдельмана, одного из руководителей восстания в Варшавского гетто, откуда евреев отправляли в лагерь, устройство которого практически не отличалось от Собибора, — Треблинку.

«…Было объявлено, что дают хлеб. Всем, кто выразит желание ехать на работы, по три килограмма хлеба и мармелад. Послушай, детка. Ты знаешь, чем тогда в гетто был хлеб? Если не знаешь, то никогда не поймешь, почему тысячи людей могли добровольно явиться и с хлебом поехать в Треблинку. Никто до сих пор этого понять не мог.

Здесь его раздавали, на этом месте. … И знаешь что? Люди шли организованно, четверками — шли за этим хлебом, а потом в вагон.

Ну, а мы — мы, конечно, знали. В сорок втором году мы послали одного нашего товарища, Зигмунта, разузнать, что происходит с эшелонами. Он поехал с железнодорожниками с Гданьского вокзала. В Соколове ему сказали, что здесь путь раздваивается, одна ветка идет в Треблинку, туда каждый день отправляется товарный поезд, забитый людьми, и возвращается порожняком; продовольствия не подвозят.

Зигмунт вернулся в гетто, мы написали обо всем в нашей газете (подпольной – Л.С.) — а никто не поверил. “Вы что, с ума сошли? — говорили нам, когда мы пытались доказать, что их везут не на работы. — Кто ж станет нас посылать на смерть с хлебом? Столько хлеба переводить зря?!”»[i].

История буханки хлеба, переданной эсэсовцем советскому военнопленному стала мифом — безотносительно от того, хотели ли авторы заниматься мифотворчеством. Один из них рассказывал о пережитом сразу по его следам, второй - классик советской литературы – спустя полтора десятилетия создавал гимн советским военнопленным, что, между прочим, знаменовало важный идеологический сдвиг (до публикации «Судьбы человека» в 1957 году их судьба замалчивалась). Миф, как известно, ориентирован на универсальное осмысление действительности и дает людям радость узнавания знакомого в неизвестном. А легенда — легшая в основу мифа реальная история с эффектным художественным домыслом — часто дает возможность понять прошлое не меньше, чем правда. Сходство стилистики рассказа Шолохова и брошюры Печерского может объясняться установками соцреализма — «большого стиля», к которому, поглядывая друг на друга, обязаны были стремиться все взявшие в руку перо.

Впервые эпизод с пнем описан Печерским в его изданной в 1945 году брошюре. Как она появилась на свет? Сам Печерский писал, что в ее основе лежал дневник. «В первые дни лагерной жизни я украдкой делал очень короткие записи, в которых намеренно неразборчивым почерком отмечал главные факты из пережитого. Только потом, через год, я их “расшифровал” и значительно дополнил». В то, что в лагере можно было вести дневник, трудно поверить. И, тем не менее, такие факты были. После освобождения Освенцима в схронах на его территории было найдено несколько рукописей, которые узникам, впоследствии уничтоженным, удалось спрятать. Наиболее известная из них принадлежит перу Залмана Градовского («В сердцевине ада». Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима).

Правда, мне не удалось найти никого из близких Печерского, кто видел бы этот дневник. Больше того, по словам его дочери Элеоноры, у него вообще не было такой привычки - вести дневник. А что касается брошюры, то вот рассказанная Элеонорой версия создания опубликованного там текста.

Элеоноре было десять лет, когда выяснилось, что отец жив. Из госпиталя в Щурово Рязанской области пришло письмо, до этого момента его считали без вести пропавшим. Потом письма пошли одно за другим — матери, жене, брату и сестрам, и в каждом из них описывалось произошедшее в Собиборе, эпизод за эпизодом, фрагмент за фрагментом.

Младшая сестра Печерского Зинаида, журналистка, работала в ростовской областной газете «Молот». Вся редакция знала, что у коллеги пропал брат, а потом нашелся. К тому же оказалось, что какого-то «Сашко из Ростова» разыскивает Еврейский антифашистский комитет, куда из разных концов Европы шли письма благодарных узников, вырвавшихся благодаря ему из ада. Да это ж он и есть! Кому-то в редакции пришла в голову мысль «слепить» из писем Печерского книгу, так и поступили.

Между прочим, Элеонора рассказала мне эту историю в ответ на мой вопрос о том, почему Печерский больше никаких литературных произведений не написал. По ее словам, он потому потом не писал, что и свою первую и единственную книгу не писал тоже. Впоследствии, по словам Элеоноры, редкие заметки в газетах за него вновь писали журналисты, точнее, переписывали друг у друга.

«Солнце близилось к закату, бросая прощальные мягкие лучи. Небо было безоблачно, воздух напоен ароматом близкого леса» - что это, где тут рука Печерского, а где — соавтора-редактора?

Можно сделать еще одно смелое предположение. Шолохов с Печерским — земляки, теоретически Шолохов мог прочитать брошюру Печерского, и в его памяти застрял этот микросюжет. Впрочем, прототипами шолоховского рассказа называют множество реальных людей, от которых писатель якобы узнал эту историю...

Самое интересное, что нечто похожее могло оказаться и в ненаписанном романе главного антагониста Шолохова – «космополита номер один» Ильи Эренбурга. От Элеоноры Гриневич я узнал о том, что Эренбург собрался было писать роман о нацистских концлагерях, для которого ему нужен был консультант с опытом Печерского, и предложил ее отцу на год-два переехать на его дачу. Печерский отказался, так как не пожелал жить отдельно от семьи, которую к тому же надо было кормить.

К слову, приведу послевоенный исторический анекдот, по-тихому передававшийся евреями из уст в уста. На официальном обеде во время войны Эренбург якобы поднял тост: «За Родину!». Шолохов, не без антисемитского подтекста, уточнил: «За какую Родину?» Эренбург мгновенно отреагировал: «За ту Родину, которую предал Власов!».

…Увы, никто из выживших в Собиборе, по крайней мере, если судить по опубликованным материалам, не мог припомнить эпизода с пнем. Ричард Рашке при подготовке своей книги беседовал со многими выжившими собиборовцами, и почти все скептически отнеслись к истории описанного Печерским противостояния с эсэсовцем.

Мне хотелось узнать мнение Михаила Лева на этот счет, но он на мой прямо поставленный вопрос о достоверности истории с пнем не дал прямого ответа, а вместо этого задумчиво заметил: «Было в Печерском что-то театральное».

 

Явление героя

Была ли на самом деле эта история с пнем, а если была, то совсем ли такая, — трудно сказать. Но что-то наверняка было, чем-то Печерский привлек к себе всеобщее внимание всего за неделю с момента прибытия.

Эшелон, в котором прибыл Печерский, был первым составом из СССР. Печерский свидетельствует: «Лагерники говорили, что наш эшелон был первым эшелоном, прибывшим из Советского Союза, а затем, по-моему все остальные эшелоны прибывали именно из Советского Союза». Из очерка Каверина и Антокольского узнаем: «Появление военнопленных с Востока, красноармейцев и офицеров, произвело огромное впечатление в лагере. К новоприбывшим потянулись жадные, любознательные, ждущие, надеющиеся на что-то глаза». А в книге Рашке перед этими глазами появляется Печерский «в офицерском кителе и с харизмой». Какой такой китель на нем был — не знаю, скорее всего, Печерский выделялся среди военнопленных вовсе не кителем, а ростом, статью и уверенностью в поведении: приехал русский офицер.

Семен Розенфельд вспоминает, что Печерский «всегда выделялся», «он был высокий, красивый, очень развитой парень», и старые лагерники, обратили на него внимание, поняв, что он офицер. Томас Блатт описывает свои впечатления от встречи с Печерским в 1980 году: «В моей памяти он навсегда останется сильным, подтянутым военным офицером. И в Ростове, несмотря на 70 лет, его фигура оставалась прямой, подобранной, а осанка была какой-то командирской».

Харизма в нем, несомненно, была. Когда он четверть века спустя, седой и побитый жизнью, появлялся на пороге кабинета Михаила Лева в редакции журнала «Советише геймланд» (помню, она располагалась рядом со знаменитым чайным магазином Высоцкого, теперь там очередной бутик), редакционные машинистки просили не закрывать за ним дверь – «иначе не будем печатать».

Действительно ли он сразу бросился в глаза населению лагеря — или так воздействует на память совершенный им подвиг, доподлинно установить невозможно — в этом специфика всякого «человеческого документа». Несомненно лишь то, что прибытие советских военнопленных как монолитной группы, обладающей боевым опытом, повысило моральный дух узников Собибора. Уж очень отличались они от «старожилов». Последние еще до лагеря не один год провели в гетто и были чрезвычайно измучены. Сказывалось время унижений и оскорблений. Многих сдерживали семьи, вместе с которыми их депортировали в лагерь. Люди были настолько замордованы, что, когда 14 октября 1943 года настал час постоять за себя, полторы сотни из них на побег не решились — остались в лагере.

«Если бы Печерский не появился там, не поднял это восстание, не задумал все правильно, не просчитал до мелочей, нас всех бы послали в газовые камеры», - утвержал впоследствии один из участников восстания Алексей Вайцен. Сам он попал в Собибор после плена и побега из лагеря военнопленных, и там встретился с родным братом, которого привезли из родного города Ходорова (брату так и не удалось покинуть лагерь).

Группа евреев, прибывших сюда 22 сентября 1943 года из минского трудового лагеря СС, была для Собибора совершенно нетипичной. На работу они шли маршевым шагом и пели — «Если завтра война, если завтра в поход, если грозная сила нагрянет, как один человек, весь советский народ за советскую родину встанет».

Опыт истории показывает, что организовывают восстания далеко не самые забитые и угнетенные, и в этом смысле закономерно, что Печерский и его соратники пробыли в Собиборе совсем недолго. Закаленные первыми годами войны и лагерями для военнопленных, эти крепкие люди мало чего боялись. Иллюзии давно покинули их, они понимали, что выжили благодаря чуду, ведь евреев в лагерях расстреливали сразу. Плюсы и минусы советского человека в жестких условиях Собибора давали всем прибывшим из Минска – Ефиму Литвиновскому, Александру Шубаеву, Борису Цибульскому и другим их товарищам известное преимущество перед остальными. К тому же им везло слишком долго, теперь предстояло взять собственную судьбу в свои руки.

«Если еврей с сентября 1941-го все еще не разоблачен немцами, если он проявил столько изобретательности и воли, мужества и хладнокровия, и Г-сподь Б-г ему помогал в самых безнадежных ситуациях, то он уже просто не имеет права добровольно отказаться от борьбы, - писал Леонид Котляр, один из числа немногих выживших советских военнопленных-евреев. - Такой поступок означал бы акт капитуляции человека, дерзнувшего в одиночку вступить в единоборство с огромным, четко отлаженным механизмом массового истребления евреев»[ii]

Они - советские военнопленные - были не похожи на остальных не только оттого, что много пережили за время войны, их советское прошлое было куда жестче, чем, скажем, у благополучных до поры голландских евреев. Скажем, у Аркадия Вайспапира, прошедшего вместе с Печерским арбайтслагерь в Минске, в тридцать восьмом был репрессирован отец, бывший раввин.

Другие заключенные, глядя на них, не могли не предположить очевидное – эти наверняка предпримут попытку побега, что влекло для тех, кто останется, большие неприятности. Совсем недавно в одном из бараков заключенные выкопали лаз и тоннель, который вел за пределы лагерного ограждения и минного поля. Когда работа уже близилась к концу, лагерная охрана обнаружила подкоп. Все узники этой зоны, около ста пятидесяти человек, были расстреляны.

Спустя шесть дней по прибытии Печерского в лагерь к нему подошел Леон Фельдгендлер и заговорил с ним на идиш. Тот не понял, и тогда собеседник перешел на русский, на котором многие польские евреи могли изъясняться. Сын раввина, бывший глава юденрата (еврейского совета) в Жулкевке (Польша), откуда вместе с несколькими тысячами евреев был депортирован в Собибор, в лагере он создал подполье, но организовать желанный всеми побег был не в состоянии, не имея военного опыта. Сказывалось отсутствие вожака, обладавшего некоторыми военными знаниями. Наконец, летом 1943 года Фельдгендлеру удалось найти подходящего человека — голландского еврея по имени Йозеф Джейкобс, в прошлом морского офицера в звании капитана (по другим сведениям - участника войны в Испании, интербригадовца). Но его предали, заговор провалился, хотя капитан, несмотря на пытки, никого из подпольной группы не выдал. Карательной мерой была казнь вместе с ним семидесяти двух голландских евреев.

Возможно, Фельдгендлер подошел к Печерскому еще и потому, что тот был лет на десять постарше прибывших с ним военнопленных, то есть одного с ним возраста, немногим за тридцать. Почему-то он предложил ему зайти поговорить в женский барак. На первый взгляд, это выглядит странно, но в Собиборе на такие нарушения порядка, как перемещение из одного барака в другой, смотрели более снисходительно, чем в других концлагерях.

Можно предположить, что с помощью визита в женский барак Леон пытался помочь вовлечению в побег всех узников, а не только товарищей Печерского. Эта мысль пришла мне в голову, когда я прочитал в книге Ричарда Рашке слова Леона Фельдгендлера, будто бы сказанные Соломону Лейтману, прибывшему вместе с Печерским из Минска: “Приведи своего друга в женский барак. Он красивый мужчина. Почему бы ему не провести время с нашими женщинами?”»

Разговор в женском бараке был общий. В роли переводчика с русского на идиш выступал Лейтман, сам родом из Варшавы. По воспоминаниям Печерского, он рассказал внимавшим ему обитательницам барака о том, что немцы были разбиты под Москвой, окружены и уничтожены под Сталинградом, что Красная Армия подходит к Днепру, и «недалек час, когда армия-освободительница перешагнет германскую границу».

Оставим за скобками лексику, использованную в брошюре Печерского, вряд ли в жизни он был столь высокопарен. И, тем не менее, такой разговор мог состояться. Печерский – артист по призванию, будучи в центре внимания женщин, к которым его, зрелого мужчину, не подпускали близко долгих два года, вполне мог произнести вдохновенную речь во славу русского оружия, попытавшись вдохнуть в слушательниц надежду на лучшее. Были им упомянуты и действовавшие в близлежащих лесах партизаны. «Почему же они нас не освободят?» На этот вопрос он ответил: «У них свои задачи, они за нас действовать не будут». Намек был понят.

На следующий день, вечером 29 сентября к нему вновь подошел Фельдгендлер и заговорил о побеге. Печерский сказал, что ничего такого не замышляет, но тот ему не поверил. И правильно не поверил.

Свой первоначальный замысел Печерский раскрыл в письме Валентину Томину от 16 февраля 1961 года (в период подготовки материалов для повести «Возвращение нежелательно»): «Первый план: хотели бежать небольшой группой, напасть на часовых во время работы в лагере 4, потом прорвать проволочное заграждение, забросать минное поле камнями и бежать в лес который в пятистах метрах от лагеря. Но польские лагерники поняли наши замыслы, и один из них, Борух сказал мне: “Мы поняли что вы не будете сидеть сложа руки и попытаетесь бежать. Но поймите, что если из этого лагеря убежит хоть один человек, всех уничтожат. Говорят, советский человек не оставит товарища в беде. Давайте мы вам поможем и убежим всем лагерем”. Понятно что после такого разговора я пошел с ними, предупредив наших, чтобы ничего не предпринимали без моего согласия». Борух – под этим именем Печерский знал Фельдгендлера, в изданной в 1945 году брошюре он называет его Борисом.

Трудно реконструировать этот разговор и точно сказать, в самом ли деле еврей из Жолкевки уговаривал еврея из Ростова не оставлять в беде соплеменников, уповая на него как на советского человека. Вполне возможно, что Печерский сочинил эту деталь для будущей книги Томина и Синельникова с целью «проходимости» последней в советском издательстве. Но главный смысл разговора, похоже, сохранен в неприкосновенности: если вы побежите одни, знайте - оставшихся расстреляют.

…Между прочим, меня долго занимал вопрос, почему немцы так остро и жестоко реагировали на побеги заключенных? Известно, что в концлагерях побег лишь одного узника всегда становился ЧП, неужели только из-за того, что кем-то могло быть подвергнуто сомнению превосходство немецкого порядка? Нет, тому была более серьезная причина - беглец мог стать свидетелем, тогда как мир не должен был ничего узнать о том, что творилось в лагерях смерти.

В июле 1943 года двое заключенных из бригады по заготовке древесины, польские евреи Шломо Подхлебник и Иосеф Курц, под конвоем охранника-украинца были отправлены за водой в ближайшую деревню. По пути они убили своего конвоира, забрали его оружие и бежали. Десять заключенных-голландцев, работавших в этой группе, не тронулись с места: не зная ни польского, ни украинского языка, они не надеялись спастись. Во время переклички их вывели на плац со связанными за головой руками. Френцель произнес обвинительную речь, и десять человек были расстреляны на глазах у всех заключенных.

В конце концов, Печерский окончательно поверил Фельдгендлеру, а тот полностью доверился ему как военному, как офицеру, который должен знать, как это лучше организовать задуманное. Печерский, разумеется, кадровым офицером не был, но еще до войны прошел срочную службу, к тому же был артистичен, и для успеха дела он мог просто играть новую роль, видя, как это мобилизует других. Перешли к делу. Печерский попросил информацию о минных полях и графике работы охраны: во сколько сменяется караул, где хранится оружие украинцев.

Сам он в тот момент мало что знал. Лишь общее впечатление, о котором можно судить по его показаниям следователю в 1961 году: «Лагерь Сабибур был расположен на местности, со всех сторон окруженной лесом. Он был огорожен высоким забором из колючей проволоки, высота которого достигала трех метров, а со слов солагерников я знал, что за проволочным заграждением, окружавшим лагерь, была полоса заминированной местности. Вокруг лагеря располагалось несколько вышек, на которых стояли часовые, охранявшие лагерь. … Помещения, в которых мы проживали, отдельно не охранялись, однако, когда нас водили на работу в четвертую зону лагеря, то нас охраняли русские и украинцы, вооруженные винтовками, под руководством немца». Добавлю к этому, что за заминированной полосой шириной 15 метров следовал заполненный водой ров и дополнительный ряд проволочных заграждений. Если к этому прибавить вышки с часовыми и пулеметчиками, расположенные через каждые 50 метров, побег покажется абсолютно невозможным.

Печерский предложил Фельдгендлеру, как держать связь, дабы не возбудить подозрений - познакомить его «с какой-нибудь девушкой, не знающей русского языка», с тем, чтобы он бывал у нее в женском бараке под предлогом ухаживания». И сам же предложил кандидатуру: «Я вчера заметил там девушку с каштановыми волосами». Он был намерен приходить в женский барак будто бы для свиданий с нею, а на самом деле вести переговоры с другими организаторами восстания.

Люка, как мы помним из свидетельства Печерского, работала во второй зоне — ухаживала за кроликами. Любовь нацистов к разведению кроликов общеизвестна. Именно этим занятием после войны Адольф Эйхман зарабатывал себе на хлеб в Аргентине. С места работы Люки было хорошо видно, как пассажиров очередного состава гнали в третью зону. Иногда они спрашивали ее: «Куда нас ведут?» Естественно, она не могла не знать, что там происходит.

Так и сделали. Печерский каждый вечер стал ходить к ней на свидания. В какой-то момент рядом оказывался Фельдгендер, и они начинали играть в шахматы. Подходивший чуть позже Соломон Лейтман помогал им понимать друг друга. Люка сидела молча и курила. Печерский как-то попросил ее не курить, она ответила, что не может бросить — нервы. Большинство из ста пятидесяти обитательниц женского барака занимались сортировкой вещей в первом лагере, поэтому сигарет, извлеченных из карманов тех, кому они больше не понадобятся, там было в избытке.

Из очерка Каверина и Антокольского: «Каждый вечер Печерский встречался с Люкой — так звали его новую знакомую, молоденькую голландку. Оба сидели на досках около барака. То один, то другой заключенный подходил к Печерскому и заговаривал с ним — на первый взгляд, о самых обыкновенных вещах. … Люка с самого начала смутно догадывалась, что вовлечена в какую-то игру. Она молча поддерживала конспирацию. Печерский был советским человеком — уже одно это возбуждало надежду Люки, ей хотелось ему верить».

Первым делом Печерский попросил Фельдгендера расставить своих людей для наблюдения за охраной. «Все находившиеся в лагере заключенные охранялись охранниками из числа русских и украинцев, - из показаний Печерского в судебном заседании. - Я обратил внимание на то, что немцы охранникам не особенно доверяют. Тогда у меня и начал созревать план организации восстания и побега из лагеря. Вначале мы имели намерение связаться для этого с вахманами...»

 

Кто охранял Собибор?

 

Коллаборационисты – вчерашние враги – ненадежны по своей природе: предав однажды, они способны предать снова. Поэтому отвести им второстепенную роль недостаточно, надо повесить на них вину, запачкать кровью, скомпрометировать насколько только возможно, сделать из них соучастников преступлений, чтобы отрезать им путь назад. (Примо Леви)

 

В школе в Травниках

Как только я ввел в компьютер слово «вахман», сразу выскочила подсказка - исправление на «ватман». Но есть и такое слово, вахман, Wachmann — по-немецки охранник. В школе в Травниках, где готовили персонал для концлагерей, для курсантов было введено четыре специальных звания: вахман, обервахман, группенвахман (командир отделения охранников) и цугвахман (командир взвода охранников). Немцы были большими мастерами по части воинской иерархии, они любили вводить новые чины для пошедших к ним на службу представителей покоренных народов, даже придумывали для них специальные награды.

Учебный лагерь СС в Травниках имел структуру воинской части и существовал на базе эсэсовского охранного батальона, солдатами которого становились при зачислении в школу. С учетом того, что все охранники Собибора прошли через нее, есть смысл рассказать об учебе немного подробнее. Продолжалась она от шести недель до шести месяцев, в зависимости от степени усвоения. Изучали устав караульной службы, строевую, огневую и физическую подготовку, правила производства обысков, арестов, проведения облав на партизан и еврейское население, немецкий язык и даже фашистские строевые песни, регулярно проводились политзанятия. Оружия в процессе учебы выдавали только на часы занятий, потом отбирали. Поначалу начальствующий и преподавательский состав лагеря состоял исключительно из немцев, но со временем на низшие командные должности могли быть назначены бывшие выпускники школы, которые хорошо зарекомендовали себя по службе. Летом 1942 года одновременно обучались примерно тысяча вахманов, над ними надзирали 30-50 немцев.

19 июля 1942 года Травники посетил Генрих Гиммлер и похвалил Глобочника за достигнутые успехи. Приезжали с лекциями опытные специалисты из самых известных концлагерей Германии (Дахау, Бухенвальда, Заксенхаузена). Эти инструкторы добивались того, чтобы травниковцы стали людьми, с безоговорочной преданностью повиновавшимися любому приказу. «Травники» - это модель тех людей, которых нацисты хотели сделать из представителей порабощенных народов. Они должны были охранять и конвоировать концлагеря, предотвращать побеги или разыскивать бежавших заключенных, а в случае необходимости использоваться еще и для усмирения местного населения и борьбы с партизанами.

В лагере была жесткая дисциплина. Твердый распорядок от подъема до отбоя. По свидетельству одного из подсудимых на киевском процессе Ивана Куринного, обучавшегося там с февраля по июнь 1942 года, их особенно мучили строевой подготовкой. Ему особенно запомнилось, как учили перестраиванию шеренг. По его словам, «это была тупая муштра, рассчитанная на то, чтобы сделать из нас послушных автоматов, беспрекословно выполняющих волю немцев. За малейшее нарушение жестоко избивали перед строем». Был только один вид наказания - провинившегося вахмана раздевали, клали на козлы и били плетками или прутьями по всему телу.

На упомянутых выше политзанятиях рассказывали, что в Советском Союзе правительство захватили евреи, что, вероятно, легко ложилось на душу тем из курсантов, у кого были основания быть недовольными советской властью. Внушали, что еврейская верхушка правит и в США. "Немцы нам объясняли, что евреи по своей природе являются тунеядцами, не желают трудиться, занимаются спекуляцией, собирают со всего света себе золото и драгоценности, являются злом для человечества, поэтому их надо принудительно заставлять работать», - рассказывал следователю бывший вахман Эммануил Шульц.

Но это все теория. А была и практика. В том же местечке Травники рядом со школой располагался рабочий лагерь, в котором содержались советские военнопленные и евреи. Сначала он был небольшим, но после крупных антиеврейских акций и депортаций к началу осени 1943 года в лагере содержалось уже около шести тысяч человек, главным образом евреев. «Травники» участвовали в охране этого лагеря и приобретали там "необходимые навыки". 3 ноября 1943 года подавляющая часть заключенных была расстреляна.

К занятиям приравнивались облавы. Из Травников они ездили в окрестные леса на облавы скрывавшихся там евреев. На это время им выдавали оружие — трофейные советские винтовки. Боеприпасы выдавались в ограниченном количестве.

Сергей Василенко (ему, по собственному признанию, присвоили звание обервахмана «за дисциплинированность и отличное несение караульной службы») выезжал из Травников на облавы два–три раза. «Нам указывали населенный пункт, где будет облава, и ставилась общая задача не допустить побегов лиц еврейской национальности из того населенного пункта. Нам выдавали оружие и патроны. Прибыв к месту облавы, часть вахманов кольцом оцепляла населенный пункт, часть охраняла лиц еврейской национальности в месте их сбора, а часть вместе с немцами ходила по домам и собирала еврейские семьи». На вопрос следователя о целях «сбора», он ответил: «Нам немцы объясняли, что евреи работать не хотят, что их нужно собрать и отправить на принудительные работы в Германию». Таким образом, теория была тесно связана с практикой.

Иван Куринный был в числе посланных в Люблин в оцепление: «Перед нами была поставлена задача ни одного гражданина еврейской национальности из города не выпускать и ни одного не впускать. Евреев мы узнавали по нашитой звезде на верхней одежде на рукаве и на спине».

Судя по ряду свидетельств, курсантам школы (правда, не всем) еще во время учебы "предлагалось" или приказывалось принять участие в расстреле евреев. Сами «травники» считали, что это делалось с целью проверки, так как немецкий офицер всегда внимательно наблюдал за ходом казни.

 «В 1942 году повели на облаву евреев в близлежащее село, названия не помню, - из показаний Шульца. - Мы стояли в оцеплении, а немцы заходили в дома, выводили людей и, пока мы их охраняли, немцы грабили дома, искали ценности. Около 200 человек мы конвоировали в лагерь и поместили в помещение бывшего цеха 12 на 7 метров. Нас сменили, мы пошли отдыхать, а наутро нам сообщили немцы, что все евреи отравились якобы сами. Их будто бы собирались отправить на работу, но они не пожелали и сами отравились. Женщины и дети в том числе. Видел, как поляки на подводах их вывозили. Я слышал, что полякам за это заплатили, чтобы похоронили и вывезли». Как видно, он на этом допросе немного фантазировал, стараясь выгородить себя, на другом, правда, «вспомнил», что те евреи были умерщвлены газом.

 

Фольксдойче     

До войны Эммануил Шульц, он же Вертоградов (так он именуется в материалах дела) работал инструктором авиамодельного кружка в Брянском Доме пионеров, в 1939 году призван в армию, в 1941-м дослужился до сержанта, командира отделения. «В первые дни войны наша дивизия заняла оборону на окраине Шепетовки. Оборона наших частей была неукрепленной, мы даже не вырыли себе окопов, а на другой день завязался бой. Немецкие танки прорвали оборону».

В плену его вместе с другими пленными посадили в эшелон и отправили в лагерь Хелм. Там он назвал «свою настоящую (по отцу – Л.С.) фамилию» – Шульц, в результате чего немедленно получил предложение, от которого трудно отказаться - служить лагерным полицейским. Он на предложение согласился, «так как в лагере были весьма тяжелые условия жизни, а также думая, что сможет помочь в должности полицейского своим товарищам». Правда, что касается помощи товарищам, то никаких ее свидетельств не осталось.

Называя «настоящую фамилию», Шульц не мог не понимать, что на командные должности немцы стремились назначать «фольскдойче». Отец его, между тем, имел вполне революционную биографию - в 1918 году служил в Балтфлоте, потом был переведен в части особого назначения в Брянск, где и родился будущий вахман.

Таких, как Шульц, в лагере для военнопленных было человек пятьдесят, их поместили в отдельный барак, «обеспечили лучшим питанием и дали синие нарукавные повязки с буквой П». По его словам, «в обязанности полицейского входило обеспечивать порядок, следить, чтобы пищу все получали поровну, поддерживать порядок при мытье в бане». С учетом того, что известно о количестве той «пищи», легко представить себе, каково было обеспечивать порядок при ее раздаче. Сам Шульц в своих показаниях отмечал: «в лагере массовая смертность пленных от недоедания и антисанитарных условий». Между прочим, лагерная полиция, состоящая из «своих», формировалась исключительно в лагерях для советских военнопленных, западные пленные своих не охраняли.

В октябре 1941 года приехали немецкие офицеры и стали проводить «набор в войска СС для несения караульной службы. Работала комиссия, в ее кабинет вызывали по одному, производили телесный осмотр и опрашивали. Я дал согласие, чтобы спасти свою жизнь… Немецкий офицер, хорошо говоривший по-русски, подробно нам объяснял, что Германия является всесильной страной и, в конце концов, завоюет весь мир. И все те люди, которые в той или иной степени будут помогать немцам, после войны получат большие возможности, смогут учиться и работать на хороших должностях. Поскольку отец мой был немец по национальности, естественно, что меня потянуло, появилось стремление использовать эту возможность для того, чтобы стать техником или инженером». По его мнению, даже звание обервахмана (в отличие от просто вахманов) ему присвоили из-за фамилии.

Обратите внимание на советскую фразеологию: «стремился к учебе». Не забудем, здесь цитируются показания на допросе, и Шульц все время хочет понравиться собеседнику-следователю, дать знак – «я свой, доведись до любого, и он поступил бы также. А то, что его отец оказался «немцем по национальности», так это все равно как если бы ему повезло родиться в рабочей семье, а не принадлежать к лишенным прав «эксплуататорским классам». В общем, свой выбор он сделал вполне сознательно.

Вновь из протокола одного из допросов Шульца. «Давая письменное обязательство служить в охранных подразделениях СС, вы понимали, что совершаете преступление перед Родиной? Да, понимал. Что же все-таки побудило вас изменить Родине и перейти на службу в СС? Попав в плен, лично я считал, что этот факт уже сам по себе свидетельствует о какой-то моей вине, хотя в плен я добровольно не сдавался. Я почему-то думал, что моя судьба уже решена. Я считал тогда, что если наши войска и освободят меня из плена, то все равно меня будут судить за то, что попал в плен. Немцы нам тоже говорили, что к своим возвращаться нельзя, так как всех тех, кто попал в плен, русские расстреляют. Они говорили нам, что правительство Советского Союза от нас отказалось, считает всех попавших в плен предателями и изменниками и не желает помогать нам. Они говорили, что вот англичане живут хорошо, так как им их правительство посылает помощь через Красный Крест».

В какой степени опасения Шульца были обоснованны? Насколько можно было верить рассказам немецким вербовщиков о том, что с ними сделают в случае возвращения? О том, что в своей стране советские пленные рассматриваются как предатели и трусы, что всех вышедших из окружения или бежавших из плена, под конвоем НКВД направляют в фильтрационные лагеря, где запрещались переписка и свидания с родными. Увы, в их словах было немало правды. По строгим советским законам, «сдача в плен, не вызванная боевой обстановкой», каралась высшей мерой наказания. Как понять, была она «вызванной или не вызванной»? Что значило это сугубо оценочное понятие? Если бы речь шла о добровольной сдаче в плен - то другое дело. Но, собственно, случаев добровольного перехода на сторону врага было совсем немного - по немецким данным, в 1942-1944 годах около 115 тысяч, из которых большинство, около 80 тысяч - в 1942-м.

И насчет англичан не врали, оправдывая свою жестокость тем, что советское руководство не поддержало инициативу Международного Красного Креста об оказании гуманитарной помощи военнопленным, отказавшись от участия в организации связи с ними через нейтральные страны. Это послужило поводом ужесточить обращение с советскими военнопленными.

 

Встреча с земляком

После окончания учебы выпускники чаще всего распределялись в концлагеря - Освенцим, Белжец, Майданек, Треблинку. И, разумеется, Собибор. Шульц, оказавшийся там весной сорок второго, «спросил у приехавшего до него вахмана Франца Бинемана, что это за лагерь, и в ответ услышал: «поживешь – увидишь». Вскоре после этого стали поступать эшелоны с людьми, и мне стало все ясно, для какой цели создан этот лагерь. Главная обязанность вахманов было следить, чтобы в момент операции по уничтожению людей они не смогли сбежать, чтобы рабочая команда тоже не сбежала и выполняла свои обязанности». Те из «травников», кто прибыл туда позже, рассказывали, как вновь прибывших собирал комендант лагеря и объяснял, что в этом лагере производится "переселение евреев на тот свет".

«Мы были предупреждены, что обо всем том, что мы узнаем в процессе службы, мы обязаны молчать, а за малейшее неповиновение, невыполнение приказов администрации лагеря – вахманы будут наказываться вплоть до расстрела», - это слова другого обвиняемого, Якова Карплюка. «В неделю туда прибывало 3-4 эшелона с людьми, - продолжал он. - Когда приходил эшелон вахманы и расстрельная команда выгружали людей из вагонов. Потом их направляли в раздевалку. В отдельной комнате женщинам стригли волосы, которые направлялись в Германию. Затем по специально замаскированному проходу людей гнали в газовые камеры. В каждую входило человек двести. Смотровые отверстия, через которые немцы смотрели все ли умерщвлены. Процесс умерщвления занимал 15-20 минут. Я принимал участие во всех операциях по уничтожению людей, начиная от выгрузки из вагонов и кончая загоном их в газовые камеры».

Николая Святелика поразило то, что «посторонний человек, не зная, что это фабрика смерти, не догадался бы, куда он попал. Когда эшелон с еврейскими семьями прибывал в Собибор, немцы объясняли им, что на этой станции все будут мыться, белье их будет прожарено, а имеющиеся ценности они должны сдать в «кассу». Всех заставили раздеться донага и загнали в «баню». Когда душегубку заполняли обреченные, запускался дизельный мотор».

Вот с какими людьми поначалу собрался было «связаться» Александр Печерский. Он, по-видимому, не сразу узнал, что они не только стоят на смотровых вышках. Их обязанности были куда шире. В Собиборе было три взвода вахманов. Постоянного распределения обязанностей между ними не было. Каждый взвод поочередно назначался на сутки в караул по охране лагеря и "рабочих команд", два других взвода, если прибывали эшелоны с людьми, использовались для уничтожения людей. Наружная охрана стояла на вышках, а всех свободных от наряда вахманов выставляли в оцепление. Тем не менее, по словам Печерского, зафиксированным в протоколе судебного заседания, «по отношению к нам, рабочим, они себя никак не проявляли. Но они помогали немцам-фашистам истреблять людей".

Два обстоятельства мог иметь в виду Печерский. Во-первых, в недавнем прошлом вахманы были такими же, как и он, солдатами Красной армии, и, во-вторых, как он верно заметил, «немцы охранникам не особенно доверяли». Недоверие выражалось в том, что оружие им выдавали только на время дежурства. Среди них встречались и те, чья антипатия к эсэсовцам была заметна для окружающих.

«Тогда у меня и начал созревать план организации восстания и побега из лагеря, - рассказывал следователю Печерский. - Вначале мы имели намерение связаться для этого с вахманами..., но после того, как стало известно о том, что они предали одного голландца, пытавшегося организовать побег, такое намерение отпало». Голландец – это тот самый капитан Джейкобс, которого вначале Фельдгендлер избрал военным руководителем подпольной группы. Под его руководством подпольщиками был разработан план, по которому повстанцы проникнут в оружейный склад в то время, когда эсэсовцы обедают, и, овладев оружием, прорвутся через главные ворота лагеря и убегут в леса. Помощь в организации побега должны были оказать вахманы. Джейкобс связался с кем-то из них и передал им в качестве взятки деньги и драгоценности. По его же доносу он был арестован. На следствии, которое вел обершарфюрер СС Густав Вагнер (один из главных лагерных садистов), капитан никого не выдал.

Интересно, что Печерский пошел было по тому же пути, но ему больше повезло. «Из числа русских и украинцев, охранявших лагерь, то есть служивших в «зондеркоманде СС», я никого по фамилии не помню, а разговаривать мне пришлось только с одним русским, который сказал, что он родом из Ростовской области, - вновь из показаний Печерского. - Мы тогда готовили восстание, и нас интересовало положение на фронте, с этой целью я затеял с ним разговор. Пока мы говорили, мои сообщники принесли золота и ценностей, чтобы вручить этому охраннику, что бы он нас не выдал, если догадается в чем дело. Это золото я ему отдал, а он пообещал принести и перебросить через проволоку продуктов, однако он с тех пор исчез, и больше я его не видел. Вообще мы думали над вопросом, чтобы связаться с охранниками при поднятии восстания, однако мы побоялись провокации и делать этого не стали».

Судя по воспоминаниям выживших, такое общение заключенных с охранниками случалось. В концлагере Флоссенбург, охрану которого осуществляли те же «травники», согласно упомянутой книге Арона Шнеера, «вышка, никого из немцев поблизости нет, на вышке наш русак стоит, а внизу заключенный, и они обмениваются новостями. Или заключенный кричит ему: «Что же вы, братья-славяне?»[iii]

Печерский никогда не упоминал встречу с земляком в опубликованных материалах. Правда, Томас Блатт пишет, что один украинский охранник — его старый знакомый из Ростова — рассказал Печерскому о восстании в Треблинке в августе 1943 года и добавил, что готовится ликвидация узников Собибора. И другие вспоминают: был слух о том, что лагерь прекращает свое существование. Возможно, это ускорило подготовку восстания.

К этому моменту Печерский и сам пришел к мысли о том, что целью должны стать исключительно немцы, и если их перебить, вахманы не смогут действовать самостоятельно и независимо. Но ждать от них помощи тоже не следовало. Они, может, и ненавидели немцев, но евреев ненавидели не меньше. Не только из-за пропаганды, еще из-за тех «профессиональных рисков», которые включала в себя их служба.

Свидетель Иван Сафонов, отбывавший в момент допроса 25 лет по приговору военного трибунала, рассказал суду, как в Треблинке стоял в оцеплении на платформе при выгрузке евреев и загонял их в раздевалку. Однажды у раздевалки один из членов рабочей команды попросил воды, и когда он подавал ему бутылку с водой, вместе с другими набросился на него и «порезал ухо». Была объявлена тревога, сбежались немцы и вахманы и расстреляли всю рабочую команду. Вряд ли охранник стал бы подавать воду узнику, и, вероятно, Сафонов придумал свой добрый поступок для оправдания последующей расправы с «нарушителями порядка».

 

«Еврейское золото»

Читателя наверняка заинтересовало другое в показаниях Печерского. Откуда золото? Откуда драгоценности? Все оттуда же, из прибывавших в лагерь эшелонов. «Эти люди не знают, что они сейчас умрут и что золото, деньги, бриллианты, которые предусмотрительно запрятаны в складках и швах одежды, в каблуках, в тайных уголках тела, уже не понадобятся. Тренированные профессионалы будут копаться в их внутренностях, вытащат золото из-под языка, бриллианты — из матки и заднего прохода. Вырвут золотые зубы. И в плотно заколоченных ящиках отошлют это в Берлин. Теперь лагерь несколько дней будет жить этим эшелоном: есть его ветчину и колбасы, пить его водку и ликеры, будет носить его белье, торговать его золотом и тряпьем. Многое вынесут из лагеря наружу. Несколько дней в лагере будут говорить об эшелоне Бендзин-Сосновец. Хороший был эшелон, богатый». Это не о Собиборе, об Освенциме – из рассказа Тадеуша Боровского, но от перестановки названий лагерей ничего не меняется.

Как я уже упоминал, некоторых собиборовцев привезли из Вестерборга, лагеря для немецких евреев в Голландии, куда их отправили из дома с вещами, а некоторых - даже с библиотеками. В архиве Лева сохранился специально напечатанный для них железнодорожный билет в Иерусалим, куда их будто бы отправляли. На одной из близлежащих станций пассажиров высадили и объявили, что ценные вещи надо сдать в камеру хранения, выдали квитанции и открытки, чтобы они написали друзьям, потом было новое объявление: надо пройти дезинфекцию. Пересадили из пассажирского в товарный вагон и отправили в Собибор. У кого-то из них все еще оставалось припрятанное золото. По некоторым свидетельствам, с марта 1943 года приходили поезда из Франции и Нидерландов с «нормальными» вагонами, пассажиры которых посылали домой открытки о благополучном прибытии в Польшу, перед тем как погибнуть в газовых камерах.

Забегу вперед. Перед побегом Курт Томас, в лагере он был санитаром, положил в свою санитарную сумку маленькую бутылочку, наполненную золотыми монетами. Он получил их от Альфреда Фридберга в благодарность за помощь. Тот сортировал обувь во втором лагере — его взяли на эту работу потому, что ему принадлежала обувная фабрика во Франкфурте-на-Майне. Однажды он заметил, что подошва одних ботинок слишком толстая. Обычно багаж вытаскивался под наблюдением эсэсовцев, но узникам, бывало, удавалось что-то спрятать... Какие-то предметы остались в карманах вахманов. Всем понемногу доставалось.

Золота в лагере было настолько много (включая золотые зубы и коронки, вырванные у погибших в газовых камерах), что оставалась работа для ювелиров. Когда 12 мая 1942 года очередную партию евреев привезли в Собибор и толпу из вагонов разделили на мужчин и женщин, четырнадцатилетний Шломо Шмайзнер услышал, что ищут ремесленников и, еще ничего не зная об ужасах лагеря, вышел и сказал: «Я ювелир, я вам нужен». Он показал бумажник с золотой монограммой, и Вагнер вырвал его из толпы, а тот увлек за собой своих братьев (позже они погибли в лагере).

«Я сделал эсэсовцам 32 печатки перстня, - вспоминал он впоследствии, - у них было много золота, но оно принадлежало государству, они не имели права хранить его и заставляли заключенных воровать золото в третьем лагере. Для некоторых делал золотые стельки. Когда Вагнер узнал, что я и для других делал какие-то изделия, хотел отправить в газовую камеру».

Воровство в Собиборе было чрезвычайно распространено, и коменданты лагеря не раз пытались его пресечь — «деньги принадлежат рейху». Но если уж немцы так себя вели, что ж говорить о вахманах. Юный Шмайзнер вспоминал, что давал одному из них денег, а тот доставал для него шнапс и еду. Юлиус Шелвис в своей книге резюмировал: «украинцы фанатично ревностно выподняли свои обязанности и даже превосходили жестокостью немцев, но их можно было легко коррумпировать».

 «Часть ценностей, - как написано в приговоре по киевскому делу, - отобранных у жертв, присваивали себе вахманы, на которые они систематически пьянствовали и вели развратный образ жизни». Их зарплата была невелика: вахман получал 0.5 марки в день, зугвахман 1.25, позже жалованье немного увеличили. Свидетели из числа вахманов (осужденные сразу после войны и к 1962 году вышедшие на свободу) рассказывали на процессе: «у вахманов была валюта разных стран, у меня лично 70 тыс. польских злотых» (Ткачук), «на деньги, отобранные у евреев, покупали водку у поляков и пьянствовали» (Кузьминский).

Еще во время учебы в Травниках немецкими офицерами было подмечено, что их рвение заканчивалось быстро, вахманы с энтузиазмом участвовали в ликвидации тех или иных гетто, а как только «операции», во время которых можно было раздобыть деньги и ценности, заканчивались, и надо было исполнять рутинные обязанности, они сразу сникали. Немцы их за это наказывали - об этом есть в немецких документах, кого-то за пьянство и присвоение принадлежащей рейху собственности арестовывали и даже возвращали в Хелм.

 

Форма, как у Штирлица

«Охранники в лагере были одеты в немецкую военную форму зеленого или серо-зеленого цвета, но она чем-то отличалась от формы самих немцев», - из показаний Печерского в судебном заседании. По показаниям самих «травников», сразу по прибытии в школу, после медосмотра и заполнения анкет им на вещевом складе выдавали «обмундирование черного цвета – шинель, китель, брюки и черные пилотки», а также «кокарды с черепом и перекрещенными костями».

Как я узнал от военных историков Дмитрия Жукова и Ивана Ковтуна, действительно их форма была вовсе не «зеленого или серо-зеленого цвета», а черного, правда, с неё спарывали немецкую символику, отделывали по воротнику и обшлагам светло-зелёным или светло-голубым кантом и прикладывали соответствующие званию погоны, этим она и отличалась от «формы самих немцев». Что же это была за странная форма?

Это не что иное, как униформа черного цвета образца 1932 года, установленная еще до прихода Гитлера к власти для ношения в подразделениях «общих СС», к ней еще прилагались фуражки с кокардами с черепом и перекрещенными костями. Вероятно, читатель уже опознал в ней ту самую форму, которая всем нам хорошо знакома по фильму «Семнадцать мгновений весны». Консультантам картины, вероятно, было известно, что в период ее действия (1945 год) в СС уже давно не было черной формы, но на экране она выглядела поэффектнее серой. Между прочим, именно после выхода на телеэкран фильма, где в красивой форме щеголяли популярнейшие советские актеры, в стране социализма появилась мода вообще на нацизм.

С 1938 года в СС начали вводить новую серую форму, но черная - оставалась на складах, сшили слишком много – не пропадать же добру. Ненужная форма пошла на обмундирование различных коллаборационистов, несущих полицейские функции.

 

Понять вахманов

Достоевский сказал, что нет ничего проще, чем осуждать тех, кто творит зло, и ничего труднее, чем понять их. Понять — вопреки общепринятому мнению, не значит простить. Просто понять, как и почему люди, обычно ведущие себя вполне нормально и в общем-то человечно, в других обстоятельствах могут вести себя иначе.

Известно мнение Ханны Арендт о "банальности" абсолютного зла. К этому выводу ее привело наблюдение за Адольфом Эйхманом в ходе судебного процесса в Иерусалиме в 1961 году. По ее оценке, Эйхман был вовсе не чудовищем, а вполне нормальным человеком, и все его действия, обернувшиеся гибелью миллионов людей, стали, по словам Арендт, следствием желания хорошо сделать свою работу. Работа эта заключалась в организации массовых убийств. В случае Эйхмана «другими» обстоятельствами стали режим, идеология. В случае вахманов – то же плюс (для большинства) плен.

Слишком тонкая пленка отделяет человека от людоеда, из чего следует то, что нельзя ставить людей в нечеловеческие обстоятельства. Виктор Франкл одну из глав своего фундаментального труда специально посвятил психологии лагерной охраны, задавшись именно этим вопросом: «Как это возможно, чтобы обычные люди, из плоти и крови, могли делать с другими людьми то, что они делали?» Он выделяет среди охранников в лагере «безусловных садистов, в строгом клиническом смысле этого слова. …Вот, к примеру, в сильнейший мороз, совершенно не защищенные от холода своей жалкой одеждой, мы работаем на открытом воздухе, в котловане. Правда, нам разрешено по очереди, примерно раз в два часа несколько минут погреться у походной железной печурки, которую топят здесь же собранными сучьями и ветками. Для нас эти минуты, конечно, – большая радость. Но всегда находился какой-нибудь бригадир, надсмотрщик, который самолично запрещал это и пинком сапога отшвыривал в снег печурку со всем ее благостным теплом. И по выражению его лица было видно, какое наслаждение он получает, лишая нас возможности погреться». Большинство в лагерной охране, «закосневшие в своем относительно благополучном существовании люди не были, впрочем, ярыми садистами в своих владениях, но против садизма других они, конечно, не возражали». Среди охранников были и «саботажники», как, например, начальник того лагеря, где он находился в последний период - этот эсэсовец ни разу не поднял руки на «своих» лагерников, тогда как староста этого лагеря, заключенный, «бил заключенных где, когда и сколько мог».

Франкл признается, что лагерная жизнь дала ему возможность заглянуть в самые глубины человеческой души, и «в глубинах этих обнаружилось все, что свойственно человеку. Человеческое – это сплав добра и зла. Рубеж, разделяющий добро и зло, проходит через все человеческое». В какой момент зла становится больше? «Эффект Люцифера: Осмысление преобразования добрых людей на злых», - так назвал свою книгу Филипп Зимбардо. В ней описаны результаты знаменитого Стэнфордского тюремного эксперимента, проведенного им в 1971 году.

Группу, состоящую из двадцати четырех молодых мужчин, поделили случайным образом на «заключенных» и «охранников». Участникам-заключенным было велено ждать дома, пока не «призовут» для эксперимента. Безо всякого предупреждения они были арестованы полицейским департаментом Пало Альто, который участвовал в этой стадии эксперимента, с них сняли отпечатки пальцев и привезли в условную тюрьму , «обвинив» в вооруженном ограблении. Эксперимент быстро вышел из-под контроля и, будучи рассчитан на две недели, через шесть дней был прекращен. Что же случилось? В ходе эксперимента несколько охранников все больше и больше превращались в садистов, особенно ночью, когда им казалось, что видеокамеры выключены. Они изводили заключенных, подвергали их физическим наказаниям, заставляли чистить туалеты голыми руками, отказывали в еде, право помыться стало привилегией, из «плохой» камеры убрали матрацы.

Зимбардо попытался понять, с чего это началось, и увидел в основе происшедшего подчинение групповым нормам без размышлений, пассивное несопротивление злу, слепое выполнение приказов и отстранение от собственной личности. В какой-то момент стандартные поведенческие реакции не работают, личность и мораль отключаются, причем чаще всего такое случается в новой или незнакомой ситуации.

 

Восстание

Эти сверхчеловеки умирали

так же легко, как те, у кого

они отнимали жизнь.

(Томас Блатт)

 Генеральная репетиция

Перед ним стояло еще одно серьезное препятствие – помимо немцев и охранников, были надсмотрщики из заключенных – капо. Печерский на допросе у следователя рассказывал: «Во главе групп рабочих немцы поставили так называемых “капо” из числа этих же лиц. Этим “капо”, которых было всего трое — Шмидт, Бжецкий и по имени Геник, давали в руки плетки и заставляли избивать работавших людей. При этом Шмидт и Бжецкийпроявляли большую жестокость к узникам и часто избивали нас».

«Они типичный продукт немецкой лагерной системы: когда людям в состоянии рабов предлагаются определенные блага, привилегированное положение и неплохой шанс выжить, пусть даже в обмен на предательство по отношению к товарищам, — хоть один желающий да найдется всегда, - это цитата из книги Примо Леви «Человек ли это?» - Кроме того, весь запас ненависти к угнетателям, которую он не может проявить, направляется им бессознательно на угнетенных: он только тогда почувствует удовлетворение, когда обиды, нанесенные ему сверху, выместит на тех, кто под его властью». Гитлеровский фашизм принуждал жертв к соучастию в своем истреблении. Это была четко продуманная система: истребление всего человеческого в жертве, принуждение под страхом смерти к покорности, расчетливое натравливание человека на человека. Фашисты делали своих жертв похожими на себя.

Эту «книгу века» (по итальянской версии) принято сравнивать с «Одним днем Ивана Денисовича» Александра Солженицына. Мне же кажется, она ближе к рассказам Варлама Шаламова, где сказаны такие слова: «Лагерь был великой пробой нравственных сил человека, обыкновенной человеческой морали, и девяносто девять процентов людей этой пробы не выдержали»[iv].

«Любой бывший узник подтвердит вам, что первые удары ему нанесли не эсэсовцы, а заключенные, можно сказать, товарищи по несчастью, ...одетые в точно такие же полосатые куртки, которые только что выдали им, вновь прибывшим, и это было настоящим потрясением»[v], - пишет Леви в другой книге - «Канувшие и спасенные». Все капо били заключенных, это был их язык, с которым – хочешь не хочешь – приходилось мириться.

Это, конечно, далеко от привычной картины, рисующей угнетенных, которые сплачиваются если не для борьбы за лучшую участь, то, по крайней мере, для того, чтобы легче было перенести свое положение. В Собиборе было то же, что и везде. Одному из капо Френцель приказал забить до смерти бежавшего из лесной команды заключенного (из тех, кто всадил вахману нож в живот вместо обещанного золота), и тот забил его кнутом. Был еще один, родом из Берлина (эсэсовцы предпочитали назначать на должность капо немецких евреев) по прозвищу Берлинец, считавший Гитлера национальным героем. Был убит узниками по подозрению, что это он донес на Джейкобса. По словам участвовавшего в убийстве Шломо Шмайзнера, его били так, чтобы не оставлять следов.

В своей брошюре Печерский описывает капо Бжецкого немного иначе, чем на следствии. «11 октября. Вечером, когда я был в кузнице, туда пришел капо Бжецкий. Был он долговязый, худой, правый глаз был у него прищуренный. ...Никто в лагере не слышал, чтобы он выдавал кого-нибудь, доносил начальству». Так вот, Бжецкий проведал, что ведется подготовка к побегу, и неожиданно обратился к Печерскому с просьбой принять их с другим капо в подпольную группу. Пояснил, что они не верят обещаниям немцев сохранить капо жизнь. Это был риск, огромный риск, но, во-первых, капо могли выдать, если их не взять, а во-вторых, могли оказаться очень полезными при подготовке к восстанию. Они пользовались относительной свободой передвижения внутри лагеря, и, кроме того, имели некоторое влияние на немцев. Печерский пошел на риск, и вскоре, 8 октября, по просьбе Бжецкого двое организаторов подполья, он и Лейтман, были переведены в столярную мастерскую, расположение которой позволяло им лучше руководить подготовкой к восстанию.

Организовав группу из Александра Шубаева, Аркадия Вайспапира, Бориса Цибульского, Семена Мазуркевича (советские военнопленные) и Соломона Лейтмана из Варшавы, они обсуждал с ними план побега во время еды и перед сном. Собрав какую-то информацию о лагере, по ночам обсуждал ее с Леоном. На работу последнюю неделю перед восстанием уже не ходил, подпольщики прятали его в столярной мастерской, чтобы не слишком привлекал внимание.

Планов было придумано два. Первый — вырыть подземный ход, но на это должно было уйти дней 15—20, а были ли они у собиборцев? По второму плану предстояло убить эсэсовцев, переодеться в их форму, построить заключенных и вывести их из лагеря. Но расправиться с ним можно было только по одному, заманивая каждого в бараки. Расчет Печерского был на жадность эсэсовцев, на их, так сказать, «вещизм». После каждых сорока двух дней службы в Собиборе эсэсовцы получали восемнадцатидневный отпуск. Когда они уезжали домой, везли с собой полные чемоданы одежды убитых ими евреев. Придумано было сказать каждому из них, что в портняжном или обувном бараке есть хорошая вещь, принесенная с сортировки. На встрече с Фельдгендером 7 октября Печерский спросил у него, можно ли доверять портным. Фельдгендер убедил его, что можно.

План был прост и гениален. Холокост – это ведь не только миллионы погибших. Помимо бессмертной души, у загубленных фашистами людей было имущество, отошедшее к палачам. Не только государство, Третий рейх в целом стремился к наживе, этой страсти были не чужды и его верные слуги - как раз на этом сыграл Печерский. Кого-то подманили кожаным пальто, кого-то мягкими сапогами. Вероятно, они уже представляли себе, как явятся в обновках домой и будут ими там щеголять...

12 октября в девять вечера в этой самой мастерской обсуждался окончательный план восстания и побега всех шестисот узников лагеря. Участники этой встречи хорошо дополняли друг друга - одни хорошо знали местные условия, другие - обладали военными знаниями и опытом. Был выбран день — 13 октября. По сведениям, которыми располагали заключенные, несколько эсэсовцев, и среди них двое самых опасных — Вагнер и Гомерски — в этот день отсутствовали. Вагнер должен был вернуться 15-го, все надо было успеть сделать раньше. Если бы Френцель в свое время прислушался к Вагнеру, никакого восстания бы не было. На суде в Хагене Френцель рассказывал, что сразу по прибытии транспорта с советскими военнопленными Вагнер советовал ему немедленно их уничтожить, но они нужны были Френцелю для работы в четвертой зоне, и он с ним не согласился. На свою голову.

Во встрече участвовало десять человек, и все они внимали Печерскому, излагавшему план восстания. У него не было опыта руководящей работы, в армии он не был командиром, но он был режиссер, пусть и в самодеятельности. Печерский проводил своего рода репетицию. Репетицию пьесы, состоящей из трех актов. Главной пьесы в его жизни и жизни многих людей.

Акт первый — бесшумное уничтожение группы руководящих эсэсовцев, которые по отдельности будут приглашены в мастерские якобы на примерку одежды и сапог, а также для проверки качества столярных работ. Распределили обязанности, кто кого должен убить и где, в каких мастерских. На все это должно уйти не больше часа. Задача бесшумной ликвидации палачей была возложена на особые звенья из двух-трех человек, в основном из советских военнопленных. В их распоряжении были топоры и ножи. Еще на двух человек была возложена задача нарушить электроснабжение лагеря и телефонную связь между канцелярией и командованием сил безопасности. Другое звено должно было вывести из строя автомашины.

Парни и девушки, работавшие прислугой в жилых помещениях эсэсовцев, должны были вынести оттуда гранаты и оружие и передать повстанцам. Эда Лихтман свидетельствует: «...женщинам, которые работали в прачечной, было поручено добыть как можно больше патронов из домов, где жили эсэсовцы. Мы находили патроны в карманах их мундиров, в ящиках столов и шкафов». Были и другие женщины, которые в четвертом лагере (зоне) занимались разборкой трофейного оружия, им поручили принести ручные гранаты, они согласились, а потом испугались досмотра.

Акт второй: капо выстроят заключенных в центре первой зоны, как это заведено изо дня в день, и поведут всю колонну к наружным воротам. По пути повстанцы попытаются овладеть арсеналом, там хранились автоматы. Автоматов немцы охранникам не давали — не доверяли, на вооружении у них были винтовки. Когда те разберутся в происходящем и начнут стрелять, восставшие смогут ответить им встречным огнем. Тем, кто говорит по-русски, надо было обратиться к украинцам с предложением присоединиться к восставшим. Шанс, что вахманы примут сторону восставших, казалось, был. Потом повстанцы должны были силой прорваться через ворота и сквозь южную часть ограждения, возле жилых помещений эсэсовцев. Предполагалось, что этот район не заминирован.

 

Акт третий — бегство в леса и присоединение к партизанам

 Люка

План восстания держали в секрете от всех, но некоторые участники заговора раскрыли его своим близким. Известно, например, что Хаим Энгель рассказал о нем своей будущей жене Зельме.

Правда, судя по воспоминаниям некоторых из тех, кому удалось выжить, число людей, знавших о восстании, было весьма велико. Михаил Лев, с котором мы обсуждали эту тему, иронически заметил, что, если бы об этом знали столько людей, сколько потом рассказывали о своей осведомленности, восстание провалилось бы. Успех до последнего дня обеспечивала строгая конспирация.

Сказал ли Печерский о предстоящем Люке? На этот счет существует противоречивая информация, идущая от него самого. Согласно одним его воспоминаниям, он хотел бы сказать ей о готовящемся восстании, но не мог и впоследствии очень по этому поводу сокрушался («Я жалею, что не доверился ей и не сказал о побеге»). По другим - он ее предупредил о восстании и попросил надеть мужскую одежду, чтобы удобнее было пробираться через лес («Я сообщил ей о побеге за несколько минут»).

Есть еще один рассказ, согласно которому Печерский ничего не сказал Люке, но она сама что-то почувствовала и за день до восстания дала ему рубашку, которую то ли сама сшила, то ли та осталась у нее от отца. Он хранил ее как зеницу ока всю свою жизнь. «Она дала мне рубашку и сказала: “Это счастливая рубашка, одень ее прямо сейчас”», — и я одел. Рубашка теперь в музее».

Хотя Люка и служила прикрытием для разговоров с подпольщиками, но они и между собой общались. Каким образом? Спустя много лет Печерский говорил Блатту, разговаривали жестами и знаками, на примитивном немецком, которым он немного владел. «Вскоре мы могли понять друг друга без посторонней помощи. Люке было всего восемнадцать лет, но она была очень умная и сообразительная».

Итак, ей восемнадцать, ему тридцать четыре. В общем, вполне можно предположить, что история взаимоотношений Печерского и Люки носила романтический характер. Юлиус Шелвис пишет, что Печерский был в Люку влюблен, беседовавший с ним журналист Владимир Молчанов утверждает, что это Люка призналась Печерскому в любви. «...Мы не встречались с ней как другие молодые люди в лагере. Она была моим вдохновителем», — из интервью Печерского, взятого Блаттом в 1980 году.

Так это или не так, но факт: он всегда вспоминал ее особыми словами. «Красивой назвать нельзя, мягкие глаза, полные грусти и молчаливого страдания, — из письма Томину от 16 апреля 1962 года. — Очень часто при разговоре любит поворачивать голову в сторону, при этом выделяется ее красивая головка». Ольга Ивановна, вторая жена Печерского, рассказывала, что всякий раз при упоминании имени Люки Печерский плакал.

Возможно ли было вообще такое в лагере? Видимо, в Собиборе в этом смысле не было так строго, как в рабочих концлагерях. И немцы, и охрана также находили себе подруг среди заключенных. «Как ни уставали люди от непосильного труда, от голодной каторжной жизни, они стремились видеться друг с другом украдкой от немецких офицеров, - рассказывал Печерский. - Когда поздним вечером мы вошли в женский барак, там было несколько мужчин-лагерников...»

Ричард Рашке особенно интересовался этой темой. Первый раз, когда он попросил Печерского рассказать ему о Люке, тот стал рассказывать и заплакал. Пытался продолжать, но не мог. Он пишет в своей книге, ссылаясь на беседу с Печерским, что многие мужчины хотели бы иметь с ней интимные отношения и, естественно, хотел спросить, было ли что-то между ними, но Печерский сказал, предупреждая его вопрос: «между мной и Люкой ничего не было». Дословный перевод — «ничего специального». Рашке объясняет это тем, что, хотя Печерский и желал ее, он не мог себе позволить романтическую историю, так как нуждался в энергии для организации восстания — жизни шестисот человек зависели от него[vi].

Тем не менее, Печерский, вовсе не будучи аскетом, не видел женщин два года. Спустя много лет Аркадий Вайспапир в частном разговоре так прокомментировал этот эпизод: «Я-то был мальчишкой, ни о чем таком думать не думал. - И после смущенной паузы с трудом выговорил - Александр Аронович, вы, конечно, меня извините, был… бабник». Разумеется, «бабником» Печерский был лишь в глазах двадцатилетнего юноши, два года жизни проведшего в нечеловеческих условиях плена.

В видеозаписи, сделанной Юлиусом Шелвисом в 1980 году, Печерский рассказывает любопытный эпизод, связанный с обоими – Люкой и Аркадием Вайспапиром. Оказывается, ему стало известно, что группа военнопленных с участием последнего готовит индивидуальный побег, и он запретил ему это делать. И вот что услышал в ответ: «Ты будешь сидеть любезничать с девушкой, а мы будем сидеть и ждать с моря погоды». Печерский объяснил ему, что побег должен быть только общим и пригрозил тем, что любой нарушивший его запрет будет уничтожен.

 

14 октября

«Уничтожить человека трудно, почти так же трудно, как и создать. Но вам, немцы, это в конце концов удалось. Смотрите на нас, покорно идущих перед вами, и не бойтесь: мы не способны ни на мятеж, ни на протест, ни даже на осуждающий взгляд», — написал Примо Леви.

«И вот в этом страшном месте, реальность которого, как она ни документирована, все же кажется диким вымыслом больного мозга, на этой испоганенной немцами земле 14 октября 1943 года произошло восстание, кончившееся победой заключенных» — будто возразили ему Вениамин Каверин и Павел Антокольский.

Восстание было поднято не 13-го, как планировалось, а 14-го октября. В последний момент его перенесли на следующий день, потому что утром 13-го в Собибор прибыла группа эсэсовцев из лагеря в Озове — деревушке в 10 километрах от Собибора. Их прибытие именно в этот день было простым совпадением. Они прошли в столовую и напились там, затем удалились в бараки с несколькими молодыми украинскими женщинами, а потом уехали.

Тем же вечером евреи молились - канун восстания совпал с Йом Кипур (День Искупления). Раввина в Собиборе не было, но Леон Фельдгендлер знал службу наизусть, и провел молитву, как положено. Вероятно, он осознавал, что не всем молящихся пришлась бы по душе мысль о восстании. Иные видели в том, что с ними происходило, "руку" Всевышнего. Сказано же в книге Хинух (мицва 241): "Пришли испытания – знай, что им способствовал твой грех, так распорядился Всевышний, и не избежать Его мести, ибо не Он – причина зла, а совершенные тобой проступки". А раз так, надо ли мстить тем, которого Всевышний послал причинить нам боль?

Многие думали иначе. Годы спустя спустя в разговоре с Ричардом Рашке Блатт признался что он, выходец из религиозной семьи, больше не верит в Бога. «Кто виновен и кто не виновен? — задал он риторический вопрос. — Может быть, Бог? Да, он самый большой виновник того, что случилось...»

«Где был любимый вами бог?» Вопрос, мучивший многих, процитирован мною в версии Александра Кушнера, ответившего на него так: «Один возможен был бы бог, идущий в газовые печи с детьми, под зло подставив плечи, как старый польский педагог». Для тех, кто не знает – речь идет о Януше Корчаке, в 1942 году отказавшемся от предложенной в последнюю минуту свободы и принявшем смерть в треблинской газовой камере вместе с двумястами воспитанниками Варшавского дома сирот.http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%93%D0%B0%D0%B7%D0%BE%D0%B2%D0%B0%D1%8F_%D0%BA%D0%B0%D0%BC%D0%B5%D1%80%D0%B0

«Начало осуществления плана побега было намечено на 15 часов 30 минут 14 октября 1943 года. Была перерезана связь, после чего начали уничтожать руководство лагеря. С этой целью мы немцев по очереди приглашали в пошивочную и сапожные мастерские якобы для примерки, где их убивали топором. Всего в день побега нами было убито 11 немцев». Этот краткий рассказ о восстании услышали от Печерского члены военного трибунала в Киеве.

Юлиус Шелвис подсчитал: полный эсэсовский штат Собибора насчитывал двадцать девять человек, двенадцать из них в день восстания отсутствовали, большинство – в отпусках[vii]. Немцы считали, что полутора десятков отборных эсэсовцев и сотни вахманов вполне достаточно, чтобы держать в узде шесть сотен евреев — народ-то они, как известно, трусливый...

Трусливый ли? Академик Павел Симонов говорил: «В чем секрет несокрушимого психического здоровья мушкетеров? Они, чуть что, — сразу за шпагу»... В древности и евреи не считались трусливыми — взять хоть восстание Маккавеев, хоть Иудейскую войну, победой в которой гордился римский император Тит... Но затем в течение многих столетий этот народ жил на чужбине и подвергался унижениям, умение немедленно реагировать на обиду постепенно атрофировалось. Евреи жили в изгнании, стиснув зубы: восстать — значит, пропасть. В каком-то смысле («подставь другую щеку») они стали большими христианами, чем сами христиане. Вторая мировая война, с одной стороны, продемонстрировала покорность евреев, а с другой — их героизм, не уступавший древнему [viii].

По данным Шелвиса, основанным на немецких архивных документах, из тех семнадцати эсэсовцев, что были в лагере 14 октября, двенадцать были убиты и еще один тяжело ранен. Как это было – картину трудно восстановить, большинство участников восстания погибло во время побега, в воспоминаниях оставшихся в живых есть расхождения. Желающих узнать подробности отсылаю к брошюре Печерского «Восстание в Собибуровском лагере». Правда, в ней есть неточности, да их и не могло не быть, ведь автор провел в лагере совсем недолгое время и не мог в 1945 году знать всех деталей, точных имен эсэсовцев и т.д. За минувшие годы издано немало книг о случившемся в Собиборе, и даже в них, основанных на документах и скрупулезно собранных свидетельствах всех выживших, есть расхождения в описании последовательности событий и каких-то частностей.

Расскажу лишь о самых заметных событиях того дня. Не могу ручаться, что все именно так и было, но в основу дальнейшего изложения мною положены воспоминания участников восстания, подтвержденные документально или кажущиеся мне наиболее достоверными.

«14 октября. День был ясный и солнечный», - вспоминал Печерский. В десять утра он в столярной мастерской принимал отчеты от подпольщиков и давал задания участникам восстания. Старшими групп Печерский назначил советских военнопленных, старожилы должны были им помогать. Объяснил, где взять наточенные в кузнице топоры. У восставших было оружие — самодельные ножи и дюжина топоров. Женщины, которые убирали у эсэсовцев в комнатах и чистили их обувь, достали автомат и несколько пистолетов.

Шломо Шмайзнер, чинивший печки в казарме украинцев, утром в день восстания украл там три винтовки и спрятал их в жестяную трубу – такую, какие использовались для дымоходов печей, а карманы набил патронами. Винтовки были советские, товарищи Печерского, давшие Шломо задание, хотели взять все три, кто лучше советских солдат мог их использовать? Но Шмайзнер одну не захотел отдавать. Времени спорить с ним не было, ему быстро показали, как ее заряжать и как стрелять. Потом он стрелял из нее по охранникам на вышках, и одного, как будто, подстрелил.

Важно было всех эсэсовцев пригласить в мастерские на разное время. Расчет был не только на их жадность, но и на немецкую пунктуальность. Так и сделали. Иоганна Ноймана (заместитель коменданта лагеря, исполнял обязанности отсутствовавшего коменданта) пригласили к четырем в портняжную мастерскую примерить костюм. Тем не менее, по свидетельству Печерского, «Иоганн Нойман прибыл в портняжную мастерскую на двадцать минут раньше срока. Он слез с лошади, бросил поводья и вошел. Там были, кроме мастеровых, Шубаев и Сеня Мазуркевич. У дверей лежал топор, прикрытый гимнастеркой. Нойман снял мундир. Пояс, на котором висела кобура с пистолетом, он положил на стол. К нему поспешил портной Юзеф и начал примерять костюм. Сеня подошел ближе к столу, чтобы перехватить Ноймана, если он бросится за пистолетом. Убить топором немца должен был Шубаев, такого же высокого роста, как и Нойман. Нойман все время стоял лицом к Шубаеву. Тогда Юзеф повернул немца лицом к двери под предлогом, что так лучше делать примерку. Шубаев схватил топор и со всего размаха хватил Ноймана обухом по голове. Из нее брызнула кровь. Фашист вскрикнул и зашатался. Лошадь, услышав крик хозяина, шарахнулась от мастерской. Если бы она побежала по лагерю, это могло бы сорвать все наши планы. К счастью, один из лагерников успел схватить лошадь под уздцы. Вторым ударом Шубаева Нойман был добит. Труп его бросили под койку в мастерской и закидали вещами. Залитый кровью пол быстро засыпали приготовленным заранее песком, так как через пятнадцать минут должен был прийти второй фашист». Вся сцена – словно из блокбастера на военную тему, начиная с эпизода с белой лощадью, верхом на которой прискакал к мастерской эсэсовец в красивой офицерской форме.

Между прочим, звание унтерштурмфюрера СС (равнозначное лейтенанту) Нойман получил после посещения Собибора Генрихом Гиммлером в феврале 1943 года. Нарушу последовательность событий, поскольку есть смысл рассказать об этом визите. Его подробности вышли наружу в мае 1950 года на судебном заседании, проходившем в здании тюрьмы Моабит в английском секторе Берлина, том самом, где были написаны «Моабитские тетради» татарского поэта Мусы Джалиля. На скамье подсудимых сидел обершарфюрер СС Эрих Бауэр, отвечавший за работу газовых камер, как он сам себя называл, газмейстер Собибора. По свидетельству Эды Лихтман, он наблюдал за процессом умерщвления людей через маленькое окошко в крыше. Но на этот раз он давал показания о другом эсэсовце, подглядывавшем в окошко за мучениями убиваемых – ни о ком ином, как Генрихе Гиммлере. К его визиту в лагере тщательно готовились, в день приезда не было „обычных“ транспортов, в лагерь специально доставили триста молодых евреек из Люблина узниц, дабы он мог наблюдать работу газовых камер. Бауэр объяснил это тем, что руководство лагеря хотело порадовать высокого гостя. Женщин на два дня заперли в специальном бараке, чтобы устроить с их участием спектакль для самого главного палача. Их специально провели мимо Гиммлера по «дороге в небеса». Гиммлер смотрел, как они раздевались, сдавали одежду и деньги, как их стригли, потом через окошко наблюдал за их мучениями в газовой камере.

Пока Гиммлер смотрел, как они умирали, будущий свидетель Моше Бахир (ему тогда было шестнадцать лет) готовил в буфете закуски. Как только раздался крик: «Он идет, будет обедать», Бахир убежал. Если бы его увидел Гиммлер или кто-то из его свиты, ему бы не поздоровилось.

Что же касается «газмейстера», то его подвела любовь к развлечениям. Спустя несколько лет, весной 1949 года один из бывших узников Собибора Шмуль Лернер гулял в западноберлинском парке с семьей и увидел Эриха Бауэра на колесе обозрения. Лернер вызвал полицию, Бауэр попытался бежать, но ему преградили путь. Он долго ни в чем не признавался, пока не привели свидетельницу Эстер Рааб, также опознавшую палача. Его судили и приговорили к пожизненному заключению. «Его жена и дочь сказали, что не верят этому, что ничего не знали о его работе, но я не верю им, - рассказывала Эстер Рааб об их показаниях на суде над Бауэром. - Все эти чемоданы, наполненные мерзостью из Собибора, которые он присылал домой регулярно... Они должны были спросить его, откуда все это».

…Вернемся, однако, к событиям 14 октября. Печерский хотел быть как можно ближе к происходящему и в это время прятался в бараке для плотников напротив. Александр Шубаев — горский еврей из Хасавюрта (Дагестан) 26 лет, он был в Минском лагере вместе с Печерским, принес ему пистолет Ноймана. «Не было еще четырех, когда Калимали (так Шубаев себя называл – Л.С.) вбежал к нам в барак и положил передо мной пистолет. Мы обнялись».

Другой герой первого эпизода восстания — Лейбл Дрешер. Именно он напомнил Нойману, что его ждут в портняжной мастерской, а позже удержал лошадь Ноймана и отвел ее в конюшню. Воспользоваться плодами восстания не смог - был убит в лесу во время побега.

Следующей жертвой восставших стал шарфюрер СС Зигфрид Грейтшус, садист, руководивший загоном людей в газовые камеры. «Когда начальник караула пришел примерить макинтош, мы были наготове, - вспоминал Аркадий Вайспапир в начале шестидесятых годов в письме Валентину Томину. - Он, видно, чувствовал какую-то опасность, стал недалеко от закрытой двери и велел примерять. Мастер возился с ним. Когда стало ясно, что немец ближе к нам не подойдет, мне пришлось идти на выход из мастерской. Я, держа топор, прошел мимо немца, затем повернулся и острием топора ударил его сзади по голове. Удар, видно, был неудачный, ибо немец закричал. Тогда подскочил мой товарищ и вторым ударом прикончил немца. Все произошло уже под вечер. Мы только успели оттянуть труп и укрыть его шинелями, как двери открылись, и зашел волжский немец (вахман Клятт– Л.С.). Он спросил: „Что у вас тут за беспорядок?“ Старший портной ему что-то отвечал, а другие портные по одному стали выбегать из мастерской. Когда волжский немец нагнулся над трупом начальника караула, укрытым шинелями, и спросил: „А это что такое?“, я и за мной мой товарищ топорами и его зарубили». Товарищем, добивавшим эсэсовцев, был семнадцатилетний Иегуда Лернер из Варшавы, задержанный в облаве в варшавском гетто и отправленный в минский лагерь, где и подружился с советскими военнопленными. «То, что это был Грейтшус, это точно, т. к. я и Лернер держали в руках его бумажник с документами», - писал Аркадий Вайспапир одном из писем Михаилу Леву. В этот момент один из заключенных, Ческил Менше колол ножницами Грейтшуса, уже мертвого, и кричал: «Это за мою маму, это за жену, это за моего ребенка».

С убитым был связан характерный эпизод, запомнившийся многим собиборовцам. Печерский вспоминал о нем на упоминавшейся видеозаписи 1980 года: «Немцы любили слушать советские песни. Мы шли строем, и Френцель скомандовал – «запевай!» Заключенным было известно, что Грейтшус, будучи недавно в отпуске, попал под бомбежку и был легко ранен. Именно этим был обусловлен выбор строевой песни. Как обычно, запевал Цибульский: «Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц, и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ». В Интернете легко найти еще одну видеозапись (в фильме «Арифметика свободы»), где эту песню поют выжившие собиборовцы, собравшиеся в Ростове у Печерского дома несколько десятилетий спустя.

В тот же день 14 октября 1943 года, примерно тогда же, когда добивали Грейтшуса, Хаим Энгель отправился в гараж убивать унтершарфюрера СС Бекмана, который отвечал за работу сортировщиков во второй зоне. Хаим сам был одним из сортировщиков одежды убитых в газовых камерах и однажды обнаружил среди одежды вещи своего брата. В последнюю минуту один из тех двоих, кому было поручено убить этого эсэсовца, испугался. «И я пошел вместе с другим парнем, и мы убили этого немца. С каждым ударом я говорил: “Это за моего отца, это за мою маму, это за всех этих людей, за всех евреев, которых вы убили”».

«Позднее, уже после побега, я узнал, как Цибульский со своей группой уничтожили во втором секторе четырех фашистов, - вспоминал Печерский. - Когда капо привел их во второй сектор, то Леон (Фельдгендлер – Л.С.) повел их в барак, где сортировались вещи убитых людей. Взяв из этих вещей хорошее, новое кожаное пальто, которое было заранее приготовлено, Леон пошел к одному из фашистов – унтершарфюреру Вольфу и сказал, что имеется хорошее кожаное пальто. Пока его никто не взял – пусть он пойдет и заберет. Жадность одолела фашиста, он пошел. Как падаль он был уничтожен и спрятан среди вещей замученных людей. Той же дорогой последовали еще два фашиста». Еще одному Цибульский понес «горсть золотых монет, …делая вид, что хочет передать ему дневную добычу, найденную в карманах убитых. Фашист подозрительно насторожился, но Цибульский быстрее молнии вскочил на него и начал душить, тут же подскочили остальные. Фашист был уничтожен».

Первый этап восстания прошел почти так, как планировалось: в течение часа было уничтожено одиннадцать эсэсовцев, весь автотранспорт был выведен из строя. Перерезав электрические провода, повстанцы обесточили колючую проволоку. Все эти действия не привлекли внимания украинцев, находившихся на сторожевых вышках и других дозорных постах.

В половине пятого вернулся капо Бжецкий, его и еще троих в два часа дня увел куда-то один из эсэсовцев, и подпольщики подумали было, что восстание провалено. Но вскоре выяснилось, что их повели в норд-лагерь для укладки леса. Возвращение Бжецкого было очень кстати: только капо могли, не вызывая подозрений, построить колонну.

Пять вечера. Наступила пора строить людей на плаце. Теперь уже многие узники почувствовали, что готовится нечто необычное, но не могли понять, что именно. И вот тут все пошло совсем уже не по плану.

«После этого началось паника в лагере, во время которой заключенные с возгласами “ура” начали бежать из лагеря. Только через полчаса по убегавшим из лагеря был открыт пулеметно-минометный огонь» (из показаний Печерского).

Если бы заключенные, как было запланировано, построились в колонну и пошли к воротам, это могло бы отсрочить сопротивление. Но в суматохе и панике толпа побежала к воротам и проволочному ограждению. Некоторые вспоминают, что были крики «Вперед!», «Ура!» «За Сталина!». По утверждению Рашке, кричали «Месть и свобода!», что вообще-то маловероятно. Лев уверял меня, ссылаясь на слова Печерского, что восставшие ничего не кричали — бежали молча.

Те повстанцы, что были вооружены винтовками, открыли стрельбу по вахманам и убили четверых. В начале шестого руководители восстания вовсе потеряли контроль над событиями. Арсенал захватить не удалось, помешал Френцель, он стал стрелять в восставших из автомата. Печерский, по воспоминаниям, выстрелил в него, но промахнулся. Печерский впоследствии говорил о Френцеле, что у того было предчувствие: он не пришел, как собирался, инспектировать бараки первой зоны лагеря, где его должны были убить.

В это время Эрих Бауэр привез на грузовике материалы и вместе с Френцелем стал стрелять в восставших. Что же касается реакции вахманов, то мне не удалось ни в одном из изученных уголовных дел обнаружить сколько-нибудь внятные показания охранников об этом дне. Приведу материалы допроса Николая Святелика: по его версии, по-видимому, ходившей среди охранников, «14 октября привезли слишком много людей, и всех не успели уничтожить. Поняв, что с ними будет, оставшиеся решили бежать. Они прорвали своими телами три ряда колючей проволоки и побежали к лесу, но прилегающая к лагерю территория была заминирована, и многие погибли от взрывов мин. Вахманы поливали восставших пулеметным огнем, причем стреляли как по бегущим, так и по тем, кто остался на территории лагеря и бежать не собирался».

Часть повстанцев прорвалась через лагерные ворота и бежала в юго-западном направлении, в сторону рощи. Другая группа пробила телами проход в ограждении к северу от ворот. Те, кто бежали первыми, подорвались на минах. Появились убитые и раненые, своими телами они проложили дорогу через минное поле тем, кто бежал следом. Планировалось иначе: разрезать проволоку щипцами, кидать камни и доски на заминированное поле — противотанковые мины чувствительны и реагируют на камни... Все побежали, забыв обо всем, — не могли находиться в лагере ни минуты больше. Полтора часа, прошедшие с начала восстания, сделали их другими людьми.

Группа повстанцев, во главе которой был Александр Печерский, пробила брешь в ограждении лагеря возле жилых помещений эсэсовцев, где, как и предполагалось, мины не были заложены.

 

«Одной единой страсти ради»

«Растрачивая их жизни, как разбрасывают рис на свадьбе, мы… научили их воевать. Варшава, Треблинка, Собибор, Белосток – доказательство, что все в порядке, что евреи усвоили урок, что они тоже превращаются в воинов, тоже становятся убийцами, тоже проявляют жестокость», - это цитата из романа Джонатана Лителла «Благоволительницы», написанного от лица эсэсовского офицера.

Можно ли вообще говорить о жестокости применительно к жертвам или даже, как стало принято нынче, ругать евреев за жестокость, будто бы проявленную ими по отношению к немцам? Несколько придуманных историй такого рода весьма популярны в Сети, на евреев вешают и то, что советские солдаты в оккупированной Германии следовали придуманному все тем же Ильей Эренбургом лозунгу «Убей немца!»

«Клич «Убей немца!» стал в России выражением всех десяти заповедей, слитых в одну», пишет британский журналист Александр Верт в своей книге «Россия в войне. 1941—1945». Но он связывает его с именем вовсе не Эренбурга, а его оппонента – Михаила Шолохова, имея в виду опубликованную во многих газетах в июне 1942 года статью «Наука ненависти», историю русского военнопленного, позднее легшую в основу «Судьбы человека».

Тем же летом Илья Эренбург написал статью с говорящим названием «Убей!», где говорилось: «Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятье. Отныне слово «немец» разряжает ружьё. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьёт твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не убьёшь немца, немец убьёт тебя». Что ж, из сегодняшнего дня сказанное кажется и вправду жестоким. Если не учитывать время написания статьи, опубликованной в разгар летнего наступления немецких войск на Дону.

«Как не стыдно перед немцами. Так обзывать народ, нацию», - эти слова услышал от собеседницы почти четверть века спустя писатель, фронтовик Даниил Гранин. - Она говорила это в 1966 году. А Эренбург писал в 1942 году, в августе, когда немцы шли на Сталинград, наступали на Северном Кавказе. Я помню, как нужны нам были статьи Эренбурга, ненависть была нашим подспорьем, а иначе чем было еще выстоять»[ix].

Между прочим, Константин Симонов за один летний день 1942 года написал знаменитое стихотворение с похожим названием «Убей его!» (правда, после войны оно стало называться по первым строкам – «Если дорог тебе твой дом»).

Если мать тебе дорога —
Тебя выкормившая грудь,
Где давно уже нет молока,
Только можно щекой прильнуть;
Если вынести нету сил,
Чтоб фашист, к ней постоем став,
По щекам морщинистым бил,
Косы на руку намотав;

Если ты не хочешь отдать
Ту, с которой вдвоем ходил,
Ту, что долго поцеловать
Ты не смел,— так ее любил,—
Чтоб фашисты ее живьем
Взяли силой, зажав в углу,
И распяли ее втроем,
Обнаженную, на полу...

Пусть фашиста убил твой брат,
Пусть фашиста убил сосед,—
Это брат и сосед твой мстят,
А тебе оправданья нет...

Так убей фашиста, чтоб он,
А не ты на земле лежал,
Не в твоем дому чтобы стон,
А в его по мертвым стоял.
Так хотел он, его вина,—
Пусть горит его дом, а не твой,
И пускай не твоя жена,
А его пусть будет вдовой.
Пусть исплачется не твоя,
А его родившая мать,
Не твоя, а его семья
Понапрасну пусть будет ждать.
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!

Разумеется, Печерскому в 1943 году ни одно из этих произведений не могло быть известно, но в них выражены и его чувства. И его, и других героев, в числе которых был знаменитый разведчик Николай Кузнецов. «Храни это письмо на память, если я погибну, - писал он брату 25 июля 1942 года, - и помни, что мстить - это наш лозунг за пролитые моря крови невинных детей и стариков. Месть фашистским людоедам! Беспощадная месть!»[x]

Надеюсь, я не слишком утомил читателя цитатами, приведенными с той лишь целью, чтобы хоть немного приблизиться к пониманию чувств, владевших Александром Печерским. Правда, вместо слова «месть» лучше употребить другое, вынесенное в заголовок этой книги – «возмездие», оно всегда ответ на очевидное зло, тогда как месть бывает иррациональной.

(продолжение следует)

 

 Примечания

[i] Кралль Ханна. Опередить Господа Бога. М., 2011

[ii] Л.И.Котляр. Воспоминания еврея-красноармейца. М.: Вече, 2011.

[iii] Шнеер А. Из НКВД в СС и обратно. Из рассказов штурмбанфюрера. М. 2005

[iv] Шаламов В.Т. Собрание сочинений в четырех томах. Т.1. – М. 1998, с. 430.

[v] Леви Примо. Канувшие и спасенные, с. 15.

[vi] Richard Rashke, «Escape from Sobibor». Houghton Mifflin Company, Boston, 1982.

[vii] Jules Shelvis, Sobibor: A History of a Nazi death Camp (Berg Publishers, 2007)

[viii] На фронтах Великой Отечественной сражалось 23% всех советских евреев, тогда как по всем другим народам СССР вместе взятым эта цифра составляет 16 %. Почти каждый четвертый из числа военнослужащих-евреев воевал в авиации и на флоте, особенно много подводников. До генералов дослужились триста пять евреев, полторы сотни получили звание Героев Советского Союза. И это при том, что евреев награждали весьма неохотно — пример Печерского, за свой подвиг не награжденного вовсе, здесь показателен.

[ix] Гранин Д. Мой лейтенант, М., 2011, с. 23

[x] http://www.bibliotekar.ru/encGeroi/96.html

 

Оригинал: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer7/Simkin1.php