(окончание, начало в №4/2016)
Глава 9
Освобождение
Эсэсовская команда закрыла в начале марта 1944 года наш Ахмачетский лагерь смерти и погнала колонну из оставшихся в живых лагерников на запад, в немецкое рабство. Мы совершали утомительные дневные переходы, слыша отдалённую артиллерийскую стрельбу и видя над собой самолёты уже не с ненавистными немецкими крестами, а с родными красными звёздочками. Самолёты бомбили какие-то немецкие объекты и отступающие немецкие войска, но нашу колонну они не трогали и, конечно, ничем нам помочь не могли. На ночь нас оставляли в каком-нибудь селе и запирали в амбарах или в бывших конюшнях и свинарниках, что нам сразу напоминало Ахмачетские свинарники.
Мы понимали, что немецкая команда, которая нас гнала в дневное время и усиленно охраняла в запираемых помещениях по ночам, могла нас расстрелять в любой момент, у любого оврага, при виде которых все начинали дрожать. Но нас продолжали гнать всё дальше на запад. Немцы выполняли данный им приказ гнать рабочую силу в Германию. Мы видели другие угоняемые немцами колонны, в которых были в основном мужчины из украинских деревень. В нашей колонне были в основном молодые родители с детьми, которые могли сами идти, как наша семья. Пожилых и больных, которые отставали от основной колонны, солдаты расстреливали. Мы ожидали, что нас всех расстреляют, как только мы больше не понадобимся этой команде для маскировки. Но мы надеялись, что при каких-то обстоятельствах нам удастся спастись.
Мы получали информацию о намерениях эсэсовской команды, гнавшей нас на запад, от одной женщины по имени Эльза. В лагере ни у кого не было никаких документов, и каждый себя называл как хотел. Эта женщина назвала себя Эльзой. Она была из той партии так называемых «румынских евреев». Ей пришлось пройти через много издевательств с момента прибытия в наш лагерь. Её мужа забили до смерти гнусные полицаи, когда он пытался защитить жену от их сексуальных домогательств. Эльзе пришлось многое вытерпеть, но каждый раз у неё появлялся новый обожатель и защитник, который создавал для неё лучшие условия жизни, чем были у нас в бараках. Она смогла сохранить свои наряды и даже косметику, и оставалась по-прежнему красивой и привлекательной. С каждой новой администрацией лагеря она вступала в связь с новым начальником, покорившись судьбе куртизанки. Она также стала любовницей командира эссэсовского отряда, который гнал нас на запад.
Эльза хорошо знала румынский, немецкий и русский языки, так что могла свободно общаться со своими обожателями, сохраняя дружбу и уважение со стороны лагерников. Особенно, она дружила с моей мамой, доверяя ей свои женские секреты и информируя маму о намерениях очередного нашего начальника. Командир последнего отряда был настолько в неё влюблён, что даже хотел на ней жениться. Эльза, пользуясь своим влиянием на этого офицера, просила его сохранить нам жизнь. Он ей обещал, но у него был приказ от высшего начальства уничтожить нас перед бегством этого отряда.
Ноконец, мы пришли в небольшой городок Михайловка с крупной узловой железнодорожной станцией. От Эльзы мы знали, что на следующий день охраняющий нас отряд должен отправиться поездом на запад. Это означало, что это последняя наша ночь согласно имеющемуся у них приказу. Некоторые пытались бежать в эту ночь, но немцы со своими овчарками их догоняли и убивали. В день отъезда охранявшего нас отряда у них была паника. Они бегали по домам крестьян, обеспечивая себя продуктами на дорогу, так как армия их уже не кормила. Эльза дала нам знать, что её офицер вызван к высшему начальству, а остальным охранникам было явно не до нас. В какой- то момент не было ни одного охранника, так как все разбежались, перепоручая друг другу нас караулить. Эльза пожелала всем удачи, и люди побежали к ближайшим крестьянским домам. Мы тоже забежали в какой-то дом, где нас хорошо приняли и дали нам во что переодеться, чтобы мы не выглядели несчастными лагерниками. Мама повязала себе косынку, как носили все крестьянские женщины. Когда в дом забегали очередные немцы, забирая всё, что можно было есть, даже живых кур, они не очень обращали внимания на людей в этом доме. Так мы смогли пережить этот день, когда на запад отправлялись один за другим эшелоны с немцами. Мы не переставали обсуждать все подробности этого дня, и, конечно были очень благодарны Эльзе, которая помогла нам бежать. На прощание Эльза сказала моей маме, что она поедет дальше со своим офицером на запад, так как хочет попасть в свои края.
Между тем, фронт приближался и всё сильнее слышалась артиллерийская канонада. Хозяин дома, приютивший нас, сказал, что опасно находиться в доме, когда фронт совсем рядом. Он велел всем домочадцам и нам тоже опуститься в погреб. Мы пробыли в погребе всю ночь, конечно, не сомкнув глаз и прислушиваясь ко всем звукам снаружи. Утром мы услышали,что кто-то стучит по крышке погреба. Когда хозяин открыл крышку, мы увидели солдат с погонами, которые обращались к нам по-русски. Мы их ещё боялись, так как знали, что, когда наша армия отступала, в армии знаки отличия были в петлицах. Солдаты настойчиво убеждали нас не бояться их и выходить из погреба. Мы стали очень медленно выходить из погреба. Когда мы, наконец, убедились, что они советские солдаты, нашей радости не было предела. Со слезами от счастья мы целовали наших освободителей. В этот день здесь был большой праздник. Гремела музыка, люди выставляли наружу столы с угощениями и старались заполучить советских солдат в свои дома, чтобы отпраздновать этот долгожданный день освобождения. Люди выставляли на столы всё, что удалось сохранить после ещё вчерашнего грабежа отступающих немцев.
Наше освождение произошло в конце марта 1944 года. На следующий день советские войска пошли дальше на запад, а мы ещё через день отправились на юго-восток в сторону Одессы.
Уместно привести воспоминания других упомянутых авторов по Одесскому Холокосту о том, как происходило их освобождение. Те из них, кто находился в сёлах вокруг Доманёвки, показали одну и ту же дату их освобождения – 28 марта 1944 года 3-им Украинским фронтом. Наше освобождение, повидимому, произошло на день-два позже, так как немцы нас почти целый месяц гнали на запад.
Леонид Дусман с своей семьёй на момент освождения находился в лагере при бывшем совхозе имени Фрунзе в самой Доманёвке. После ухода румынской администрации лагеря в октябре 1943, года на смену пришли немцы, которые только формально охраняли лагерь, не требуя от лагерников никакой работы. Используя ослабленный режим в лагере, несколько семей, включая семью Дусмана, переселились из барака в малозаметный заброшенный сарай. Когда кто-то стучал в двери сарая, один из обитателей на хорошем немецком языке объяснял, что здесь живут немцы, отпугивая непрошенных гостей, в основном власовцев и калмыков. Конечно, они могли погибнуть в любой день и час. Свирепствовали летучие карательные отряды, составленные из эсэсовцев, власовцев и калмыков, от которых доставалось всем: и евреям, и местным жителям. Но им повезло дождаться в этом сарае освобождения советскими войсками 28 марта 1944 года.
Военная администрация выдала им справки: кто они и откуда, и их предупредили об опасностях на дорогах, где ещё бродили недобитые полицаи, власовцы, а иногда и немцы. Им стало известно, что Одессу освободили 10 апреля 1944 года, и они приняли решение добираться до Одессы. Где-то их подвозили на попутных машинах, но в основном они шли пешком. Идти было тяжело, так как от длительного недоедания не хватало сил. Иногда на просьбу подвезти они слышали антисемитские нападки: « Мы на фронте, а евреи в Ташкенте». Это при том, что отец Леонида погиб в начале войны в Севастополе, а старшего брата убили немцы в тюрьме. Но такие антисемиты встречались редко. После возвращения в Одессу солнечным апрельским утром окружающие люди помогали им вернуться к нормальной жизни, устроить быт, делились последним. Им обеспечили вселение в их квартиру, в которой жили чужие. Вернувшимся из концлагерей оказывалась первоочередная существенная поддержка: выдача пособий, жилья и продуктовых карточек. Как семье погибшего офицера и прошедшим концлагерь, им предоставляли питание в военторговских столовых и давали американские вещевые и продуктовые посылки, поступавших по ленд-лизу. Их жизнь налаживалась в освобождённой Одессе.
Аркадий Хасин [1], который находился в Карловском концлагере два года с весны 1942 года, так описал их освобождение. В начале марта 1944 года до лагеря стал доноситься отдалённый гул. Это приближался фронт. Вдруг исчезли полицаи, реже стал появляться господин Абрамович, их никто не гнал на работу и, конечно, не кормили. Формально лагерь ещё охраняли немецкие солдаты, которым тоже уже было не до лагерников. Аркадий с другими ребятами, прячась в кустах, наблюдал за отступающими немецкими войсками, которые шли по выстроенной лагерниками дороге. Это были уже не те немцы, которых помнили с первых дней оккупации Одессы. Те даже на румын смотрели с презрением; эти же шли, опустив головы, и многие из них были в лохмотьях.
Как-то к ним в лагерь прибежала одна женщина из села, спасаясь от бесчинствующих на селе власовцев. Все знали, что власовцы, отступая, сжигают целые деревни, не говоря уже об еврейских концлагерях. Получив известие о власовцах, все лагерники тут же разбежались по полям, прячась в оврагах. После нескольких дней, которые они провели в глубоком овраге, Леонид с сестрой решили посмотреть, что происходит вокруг. Как только они вылезли из оврага, они увидели двух всадников, на плечах у которых были погоны. Это очень испугало ребят, и они бросились назад. Но всадники их заметили и закричали на русском, спрашивая, есть ли немцы на селе. Всадники подъехали ближе, и ребята увидели на их ушанках красные звёздочки. Ребята от радости освобождения стали громко кричать, призывая остальных вылезать из оврага.
Это произошло 28 марта 1944 года. А через несколько дней, немного подкрепившись, они, оборванные, грязные, но счастливые шли за наступающей Советской Армией домой, в Одессу!
Освобождение семьи Леонида Сушона [2] произошло в Викторовке, где его мать работала врачом, а все остальные должны были работать в поле, получая за работу скудный паёк в виде куска кукурузной каши. В последние дни перед освобождением им тоже приходилось прятаться от растерянных немцев. Они ликовали, когда 28 марта 1944 года в Карловку и Викторовку вошли воины Советской Армии – усталые и грязные, но такие родные. Оттуда они уезжали уже с советскими солдатами. Им выдали справку из Карловского сельсовета о том, что они там находились в лагере для евреев с июня 1942 года по март 1944 года и направляются в город Одессу по месту своего прежнего жительства. Мать Леонида Фредерика Сушон была задержана спецработниками из СМЕРШа, так как она как врач обслуживала также немецких оккупантов. Но её вскоре освободили, и вся их семья встретилась в Одессе.
Более сложным освобождением было у Давида Стародинского, который продолжал работать в совхозном лагере. К началу 1944 года всё больше ощущалоссь приближение развязки, так как ходили упорные слухи об отступленни немцев. Иногда ему приносили советские листовки, обращённые к немецким солдатам и призывающие их начать борьбу против фашизма. Листовки были на немецком языке, а он единственный там знал немецкий. Из одной листовки они с запозданием прочитали о большом разгроме немцев под Сталинградом. Глядя на немецкие обозы, движущиеся на запад, люди веселели; все ждали скорого освобождения. Для евреев, находящихся в их лагере, отступление немцев было большой радостью. Но всех волновала неизвестность развития дальнейших событий: не захотят ли немцы при отступлении довершить расправу, начатую в 1941 году.
За несколько месяцев до освобождения из Транснистрии были выведены румынские войска, которые забрали с собой румынских евреев, в том числе евреев из этого совхозного лагеря. Потом из совхоза бежал управляющий со своей семьёй, и никто уже в совхозе не работал. Крестьяне растаскивали совхозное добро, а евреи прятались по оврагам каждый раз, когда через село проходили немецкие части. В ночь на 30-е марта Давид решил заночевать не в землянке, где находились все лагерные евреи, а на совхозной усадьбе, которая пустовала после бегства управляющего. На следующее утро в село вошли эсэсовские войска, которые мобилизовали всех находящихся в селе мужчин, включая Давида, и погнали их на запад, заставляя строить временные укрепления и рыть окопы, где немцы могли прятаться от налёта советских самолётов. На ночь их загоняли в большой сарай и ставили охрану. О том, что Давид еврей, знали все мобилизованные мужчины из их отряда, но никто не выдал его. В одном большом селе Давиду удалось сбежать из их группы и спрятаться в каком-то хлеве с коровой. Утром там его обнаружила хозяйка, но разрешила остаться. В одну из ночей какой-то немец привёл в хлев своего коня, и ещё велел Давиду присматривать за ним. Давид понял, что оставаться в хлеве небезопасно, и перебрался в яму, сверху прикрытую стеблями кукурузы. В знаменательный день освобождения хозяйская девочка позвала его в дом, где он увидел офицера с погонами старшего лейтенанта. Давид очень испугался, так как знал, что в начале войны советские военные носили петлицы. Но испуг быстро прошёл, когда он увидел шапку офицера с красной звездой. Офицер радостно поздравил Давида с долгожданным освобождением. Хозяйка достала припрятанное сало, а старший лейтенант принёс спирт и хлеб. Так было отмечено освобождение Давида Стародинского. Это произошло в первых числах апреля, потом он помогал нашим военным переводить письма и бумаги пленных немцев, а в ночь на 11-е апреля 1944 года на попутной военной машине приехал в Одессу. В дом, в котором он родился и прожил 18 лет, его не пустили. Квартира была занята, а имущество разграблено. Городские власти относились к нему подозрительно, и не хотели восстанавливать документы. Кроме того, мучили больные ноги с диагнозом: туберкулёз нижних конечностей. Жизнь надо было начинать с нуля.
Самое долгое освобождение было у Иосифа Каплера [2]. Он продолжал жить в селе Александровка, где находились всего две еврейских семьи врачей, которые жили вместе в одном доме. Наступил 1944 год. Через их село постоянно шли отступающие румынские и немецкие части. Как-то в их доме остановились два румынских офицера, один из которых был врачом. Он сразу признал в них, что они евреи, но сказал, что им нечего бояться, так как он сам еврей. Он добавил, что в румынской армии много врачей-евреев. Румынские офицеры также рассказали, что румыны больше не хотят воевать заодно с немцами, которые расстреливают отступающих румын. Офицеры с радостью рассказали о втором после Сталинграда мешке при Корсунь-Шевченковской, где немцы потеряли только убитыми 60 тысяч.
Март 1944 года. К ним доходили новости о положении на фронтах. Бои шли на юго-востоке, и по вечерам видны были зарницы орудийных выстрелов и слышны глухие раскаты взрывов. Через их село проезжали нагруженные подводы с бегущими прислужниками оккупантов: немецкие колонисты, которые уничтожили десятки тысяч евреев, полицаи, главы сельуправ, примари трудобщин, заменившие председателей колхозов, и даже «добровольцы» немецкой армии – власовцы. Больше всего местное население страдало от власовцев, которые грабили всё подряд, требовали самогон и домогались женщин. Один такой власовец вломился в дом, где жил Иосиф и другие евреи и стал угрожать, что всех жидов перестреляет, как велел Гитлер, если они не отдадут ему жившую в этом доме одну молодую девушку. Они обещали ему подумать до вечера, а сами упрятали эту девушку в другом доме и стали искать защиты у коменданта расположенной там немецкой части, конечно, через других сельчан. Потом, как им рассказали, этот власовец в тот же день ограбил немецкого офицера, и, в итоге, его аресовали и отправили в лагерь для военнопленных.
Однажды к ним попросилась на ночлег группа евреев, бежавших из Доманёвского лагеря. Они были измождённые, бледные, обросшие, босиком. Они сказали, что в Доманёвке оставаться нельзя, так как через неё всё время проходят отступающие немецкие части, и они ищут село в глуши, где немцы не проходят. Остальные евреи из Доманёвского лагеря рассыпались по окрёстным сёлам, где их прячут крестьяне, хоть и рискуют. Крестьяне изменились, меньше стали бояться; все ждали прихода советских освободителей. Но надо было пережить самый трудный момент.
Утром 27 марта в село вступила немецкая полевая жандармерия. Фельджандармы шли последними за отступающими войсками и забирали всех мужчин от 14 до 60 лет, угоняли коров и лошадей, забирали всё ценное имущество. Они искали спрятавшихся мужчин повсюду: на чердаках, в стогах соломы, в ямах, и сопротивляющихся расстреливали на месте. Всё э то было накануне освобождения, так как 28 марта в село вошли советские войска.
Иосиф во что бы ни стало хотел спрятаться от угона. Он пошёл в поле, подальше от села, и встретил там других односельчан. Они решили спрятаться в бурьяне, и вскоре к ним присоединились и другие крестьяне. У них образовалась группа из 13 человек, что делало их уже заметными. Они видели, как вдалеке по дороге двигалась большая колонна людей, коров и лошадей, подгоняемая немцами. Их заметили, и к ним направилась группа верховых, которые погнали их в общую колонну. К вечеру они пришли в другое село, где для них организовали лагерь в колхозном сарае. Людей в лагере было столько, что негде было не только прилечь, но и присесть.
Утром они двинулись в дальнейший путь. Впереди жандармы на лошадях, затем коровы, быки, лошади с погонщиками, затем колонна людей, угоняемых на немецкую каторгу. За колонной длинный обоз со всеми пособниками оккупантов, бегущими вместе с ними. Всю длинную колонну замыкали верховые фельджандармы.
Иосифу трудно было идти, он стал отставать, что заметил немецкий солдат и ударом приклада заставил его догонять свой ряд. Иосиф на немецком языке попросил солдата посадить его на подводу, так как он старый и больной. К удивлению Иосифа, солдат выполнил его просьбу, и ещё привёл офицера. Офицер спросил у Иосифа, окуда он знает немецкий язык. Иосиф объяснил, что изучал немецкий в университете, который закончил в 1910 году. Офицер назначил Иосифа переводчиком и пообещал ему, что он будет ехать на подводе и его будут кормить.
Иосиф тут же должен был перевести колонне приказ, что за попытку побега будут расстреливать. Но люди убегали. Утрений подчёт на следующий день показал, что 50 человек убежало. Двоих нашли и тут же расстреляли. Колонну гнали дальше через Тирасполь, где Иосиф ещё с детского возраста знал каждую улочку и где у него было много знакомых. Появилась у него мысль бежать, но он не был уверен, что найдёт своих знакомых и что они захотят его спрятать. Немцы готовились дать у Днестра ожесточённый бой, как это было на Днепре и Южном Буге. Иосиф видел, как тысячи гитлеровских рабов копали протовотанковые рвы, и как немцы ставили громадные пушки, замаскировывая их в садах между деревьями.
Комендант колонны выдал Иосифу документ, по которому он с возчиками подвод должны самостоятельно переправиться через Днестр в Бессарабию, где они должны были поступить в распоряжение другой немецкой команды. Два дня они стояли в многокилометровой очереди на переправу и возвращались на ночлег в Тирасполь. Потом решили из очереди на ночь не выходить, наконец переправились и оказались в Бендерах. Дальше они попали в русское село Ивановку, где решили пока дальше не двигаться, а подработать немного. В этом селе было много работы по вспахиванию усадеб. Так как лошадей угнали немцы, усадьбы вскапывались лопатами. Крестьянам нужны были рабочие руки и лошади из их обоза. Но долго им работать не пришлось, так как вернулась румынская жандармерия, пользуясь затишьем на Днестре, где немцы укрепились и готовились русских дальше не пустить. Иосифа и всех возчиков преповодили в жандармерию, где им объявили приказ Антонеску о том, что всех русских и украинцев этапом отправлять в Германию. На основании документа, имеющегося у Иосифа и выданного немецкой жандармерией, им разрешили без конвоя направиться в Кагул для переправы через Прут. Несколько украинцев из их обоза сбежало, но Иосиф боялся, если его поймают, то ему грозит неминуемая смерть. Иосиф решил дальше следовать с обозом, тем более, что разрешение на свободное передвижение этой группы на запад было выписано на его имя. Но недолго им удалось пользоваться этим разрешением. По дороге на Кагул их остановили немецкие фельжандармы, забрали это разрешение и приказали на следующий день идти на другую переправу, но уже в сопровождении немецких солдат. Когда Иосиф перевёл приказ собравшейся колонне, все из колонны на своих подводах стали разбегаться в разных направлениях. Иосиф с двумя подводами, следовавшими с ним ещё из села Александровка, попал на действующую ферму, где работало много русских и украинцев, даже из Кировограда и Днепропетровска. Их всех охотно приняли на работу кроме Иосифа, считая, что он старик и интеллигент и не сможет выполнять тяжёлую работу. Но он сумел убедить новых хозяев, благодаря своему знанию румынского языка, что он может делать любую работу. Он, конечно, не стал им рассказывать, что он приобрёл большой сельскохозяйственный опыт в еврейских концлагерях. Вначале его определили сторожем в сарае, где содержали лошадей. Он следил за тем, чтобы никто из чужих не выводил лошадей, и ещё подметал двор. Но когда понадобились рабочие руки для прополки ячменя, всех перебросили на поле, где Иосифу было очень трудно. Помог случай. Его узнал один из агрономов, которого он до войны защищал как адвокат на суде в Одессе. Иосифа назначили ночным сторожем на мельницу, и тот агроном ещё дополнительно его подкармливал.
Эта работа у Иосифа продолжалась довольно долго, пока двое из тех крестьян из Александровки, которые работали у немцев полицаями и поэтому бежали на запад, донесли из зависти на Иосифа, что он еврей. Его арестовали и привели в жандармерию, где шеф жандармов вместе с двумя немецкими комендантами устроили ему допрос, является ли он евреем. Иосиф с достоинством выдержал допрос, показав свой довоенный паспорт, где не очень умело было вписано, что он караим. На основании этой записи в паспорте при регистрации на Слободке перед отправкой в Доманёвку ему не поставили букву «Е». На этом допросе они не очень присматривались к его паспорту. Им важно было с ним поговорить, и он разговаривал с ними и по-румынски и по-немецки. Они спросили о его довоенной профессии и откуда он знает языки. Он сказал, что закончил Императорский университет, стал адвокатом и защищал многих немцев в советском суде. Он также объяснил, почему те двое украинцев оклеветали его: они хотели завладеть его лошадкой. В результате он ушёл с допроса героем, и ему ещё надавали продуктов, которых он не видел с начала войны. А тех двух полицаев за ложный донос было приказано с их повозками отправить за Прут. На прощание, немецкий комендант села просил Иосифа по воскресениям приходить к нему и обучать его русскому языку, за что обещал платить продуктами и сигаретами.
Вскоре пришло распоряжение из Бухареста: всех украинцев отправлять этапом в Германию, а только молдаван оставить работать в этом хозяйстве. Знакомый агроном предложил Иосифу перебираться с ним подальше от этих мест в Теплиц, куда агроном получил новое назначение. Иосифа вместе с молдаванами назначили погонщиками скота, и они преодолели 80 километров за четверо суток.
На новом месте Иосифа вначале определили ездовым. Ежедневно на заре он запрягал пару хороших лошадей, ему ставили на воз бочонок с бурдой из гнилого гороха и ящик с нарезанными кусочками мамалыги, и три раза в день он ехал в поле с раздатчиками еды, где они кормили рабочих, убирающих озимый хлеб. Вскоре им заинтересовался директор этого хозяйства, который после короткой беседы назначил Иосифа приёмщиком убираемого зерна. Иосифу также предоставлялось место в общежитии агрономов и питание в их столовой. Потом это зерно они поставляли румынской армии. Работой Иосифа все были довольны, и ему выделили деньги на приобретение новой одежды. Он поехал на базар в Арциз, где быстро прилично приоделся. Там на базаре он увидел бандита Казакевича, бывшего начальника румынской полиции в Доманёвке. Тяжёлые воспоминания нахлынули на Иосифа, и ему стало не по себе, что волею судьбы он оказался в этом водовороте вместе со всем румынским отребьем.
Был конец августа 1944 года. Иосиф сдавал в поле зерно румынскому капитану, когда налетели русские бомбадировщики. Все попрятались, а Иосиф как зачарованный смотрел на родные самолёты, которые серебрились в лучах солнца. Потом стало известно, что русские разбомбили станцию и уничтожили несколько эшелонов с вооружением, войсками и зерном. Убитых было до трёхсот человек и столько же раненых. Фронт приближался.
На следующий день Иосиф находился в конторе, где директор вместе с агрономами обсуждали, как скорее закончить с молотьбой, так как в поле скопился урожай озимой с полутора тысяч гектаров и нехватало рабочих рук. Внезапно прискакал на взмыленной лошади директор соседнего хозяйства и сказал, что в их селе уже русские. Началась паника. Директор стал отдавать распоряжения о немедленной эвакуации. Иосифу было поручено немедленно запрячь пару лошадей, положить в телегу мешки с мукой, мясом, ветчиной, хлебом и сахаром, взять свои вещи, и с двумя агрономами-молдаванами, когда станет темно, двигаться за ним на запад. Сам директор тут же покинул хозяйство, за ним последовала вся администрация. Иосиф выполнил все распоряжения директора: запряг лучших лошадей, загрузил повозку продуктами и вещами, но, когда стало темно, он с агрономами поехали не на запад, а на восточную окраину села. В крайнем доме села, который пустовал, они распрягли лошадей, а сами решили, что лучше им спрятаться в камышах.
Они просидели в камышах всю ночь, ожидая каких-то военных действий. Они очень боялись отступающих немцев, и прислушивались к каждому звуку. Слышно было только, как квакают лягушки и жужжат комары. Ни одного выстрела, ни одного даже отблеска от выстрелов. Затем послышался гул моторов, и этот гул становился всё громче и громче. Гул и скрежет гусениц был уже совсем близко. У Иосифа сердце стучало так, что каждый удар был слышен. Он не выдерживает и говорит агрономам, что идёт к дороге на разведку. Агрономы следуют за ним. Они видят, как танки и самоходные орудия густой массой движутся к железнодорожному пути. На танках и орудиях намалёваны ласточки, белые медведи, слоны, но красных звёзд не видно. Кто это: русские или немцы. И вдруг поток грозных машин остановился, так как их заметили. Открылся люк у одного танка, и показалось русское лицо с пилоткой на голове. Танкист спросил: «Товарищи, на селе много немцев и румын?». Этот вопрос и обращение «товарищи» прозвучали как музыка. Вместо ответа Иосиф подбросил в воздух свой кашкет и что было мочи крикнул:
«Ура! Наши пришли!». Это произошло 23 августа 1944 года.
Через несколько часов Иосиф ехал на попутном грузовике в сторону Днестра, всё ближе к родной Одессе и к своей семье.
Освобождение Иосифа Каплера произошло на пять месяцев позже нашего и других цитируемых узников Холокоста в Одессе. Чтобы дождаться своего освобождения, ему приходилось всё это время маскироваться под противника советской власти. Когда в 1946 году он закончил свои столь ценные воспоминания и хотел их опубликовать, та же советская власть не позволила эту публикацию.
Но главное в том, что менее одного процента из 120 тысяч уничтоженных одесских евреев всё-таки дождались своего освобождения и некоторые из них написали свои воспоминания о Холокосте в Одессе, как память и предостережение для потомков.
Глава 10
После освобождения
После своего освобождения, которое произошло в конце марта 1944 года, мы пошли в сторону Одессы. Мы шли в дневное время по размытым после весеннего паводка деревенским дорогам, от одного села к другому. Фронт удалялся на запад, а мы шли на юго-восток, ощущая, что фронт совсем рядом. Мы слышали орудийные выстрелы и видели множество советских самолётов, летящих очень низко и, повидимому, ищущих цели для бомбардировок. По ночам от непрестанно запускаемых со всех сторон осветительных ракет было светло как днём.
С наступлением темноты мы начинали искать дом, в котором нам могли предоставить ночлег. Было нелегко стучаться в чужие дома, но сами люди и их отношение к евреям после долгой оккупации совершенно изменилось. Когда нас гнали из Одессы по «дорогам смерти» одни нас воспринимали как изгоев, другие смотрели с жалостью как на жертвы. Теперь же на чудом уцелевших евреев смотрели как на героев. Нас пускали почти всегда в первый же дом, в который мы постучали, и старались проявить гостеприимство, возможное по тем временам. Нам давали какую-то еду, воду и место для ночлега. Иногда крестьяне даже перевозили нас на своих телегах из одного села в другое, за что мы им были очень благодарны, так как нам, измождённым после концлагеря, идти было очень трудно. Так мы шли две недели и, наконец, пришли в Одессу.
Одесса была освобождена от немцев войсками 3-го Украинского фронта под командованием генерала армии Родиона Малиновского 10-го апреля 1944 года. Спустя много лет благодарные одесситы воздвигли ему скромный памятник в скверике на Преображенской и назвали одну из улиц Одессы его именем.
Последнюю ночь перед Одессой мы ночевали в Раздельной, это последняя остановка на поезде перед Одессой. 20 минут на поезде, и целый день идти пешком. Мы не хотели придти в Одессу поздно вечером или даже ночью, да и настроение было такое — поскорее оказаться в нашей родной Одессе. Мы стали «голосовать» проезжающим военным машинам. Одна машина остановилась, в ней ехали весёлые наши солдаты, и их весёлый дух передался нам. Когда они услышали, что мы возвращаемся из концлагеря, они прониклись к нам таким сочувствием, что привезли нас прямо к нашему старому дому на Ласточкина 13.
Это было 15 апреля 1944 года; только 5 дней прошло после освобождения Одессы. Как только мы оказались в нашем дворе, соседи нас окружили. Они наперебой задавали вопросы, как нам удалось выжить, и тут же рассказывали чего они натерпелись в период оккупации. Наша квартира, из которой нас выгнал сосед-болгарин в первый день оккупации, была свободной, так как этот болгарин со своей семьёй убежал с румынами. В окружении соседей мы вошли в нашу старую квартиру, которая стояла с открытыми настежь дверями после бегства соседа, прожившего в ней во время всей оккупации. Квартира была абсолютно пустой, так как другие соседи успели её основательно почистить. Нам стали приносить кое-что из нашей мебели и других самых необходимых хозяйственные предметов, которые, как они говорили, они берегли для нас. Все соседи были очень приветливы и заботливы, даже те, которые с началом оккупации причиняли нам много вреда. Нам предлагали посильную помощь и даже принесли вино и какую-то закуску, чтобы отпраздновать наше возвращение. В последующие дни некоторые особенно заботливые помогали родителям ходить по всем квартирам и собирать нашу старую мебель и другие вещи. Постепенно наш быт налаживался. После того,что мы пережили и в каких условиях мы находились эти почти три года, жизнь в собственной квартире казалась нам раем даже в тот очень трудный для всех послеоккупационный период.
Мы были одни из первых евреев, вернувшихся в Одессу после пережитого Холокоста. По разным оценкам в Одессу из концлагерей вернулось около 1000 евреев, что составляло порядка 1% от 100 тысячного еврейского населения Одессы до оккупации. В самих концлагерях, как Доманёвка, Ахмачетка, Карловка, Богдановка, выжило очень немного евреев; в основном выжили те, которые находились в сёлах Доманёвского района, как это следует из приведенных воспоминаний других авторов [2-7]. Установлено, что в Одессе и области погибло 120 тысяч евреев, тем самим немецкие и румынские фашисты уничтожили самую большую еврейскую общину в Советском Союзе.
Когда мы вернулись в Одессу, то её застали такой же разрушенной, какой она была в начале оккупации, так как румыны за время своего хозяйничания в городе ни сделали ничего по залечиванию ран войны. Наш дом стоял, по-прежнему, одиноко, так как на месте двух больших соседних зданий по Ленина 2 и Ласточкина 15 зияли развалины. В первое время после освобождения очень трудно было с едой. Кое-что из еды мы принесли с собой: то, что нам дали крестьяне во время наших остановок в попутных сёлах. Крестьяне также дали нам кое-что из одежды, и в Одессу мы пришли как-то одетыми после тех дерюг, в чём мы ходили в концлагере. В магазинах кроме консерв ничего не было, даже хлеба. Любые продукты надо было покупать на крестьянских рынках.
Когда началась оккупация и преследование евреев, моя мама вшила в три детские зимние шапки по десять сторублёвых купюр. Она сумела сохранить наши зимние шапки на протяжении всей оккупации. Она даже сохранила шапку нашего младшего братика Владика, который умер в Доманёвском концлагере 9 мая 1942 года. Этот факт говорит о мамином оптимизме, прозорливости и абсолютной преданности семье. Мама, невзирая на все наши несчастья, не теряла веру в то, что эти несчастья когда-нибудь кончатся. Зашитые деньги очень пригодились в то тяжёлое время сразу после оккупации, так как буханка хлеба на чёрном рынке стоила 300 рублей. Зачастую внутри такой буханки оказывалась солома или глина. Мама научилась по весу в руке определять, является ли покупаемая буханка настоящим хлебом.
На второй день после нашего возвращения отец пошёл в военкомат и восстановился на службе в Советской Армии. Его объяснения о нахождении в течение всего времени после взрыва дамбы в еврейском концлагере были встречены с пониманием и сочувствием. Папе было 48 лет, так что по возрасту он подлежал службе в армии, невзирая на его моральное состояние после всего пережитого. Как только папа восстановился на службе, он стал получать солдатский паёк. Ему было предписано находиться в солдатских казармах с правом навещать семью. Он стал приносить домой свой солдатский паёк, что очень облегчало питание семьи.
После недельного проживания в нашей старой квартире мама пошла в горисполком и попросила для нас другую квартиру. В этот период в Одессе пустовало очень много квартир, ранее принадлежавших погибшим евреям и эвакуированным семьям. Мама не могла находиться в нашем старом доме, где всё напоминало о больших потерях в семье: нашем самым младшим братике Владике, маминых трёх сестёр Цили, Сарры и Розы и нашей бабушки. В нашем старом доме и квартире мы не могли осводиться от страшных воспоминаний о том, что с нами происходило за эти почти три года преследования, где каждый день мог быть последним. Чтобы облегчить эти страдания и переживания, мои родители твёрдо решили переехать на другую квартиру. Они не хотели вселяться в квартиры погибших евреев, что ещё больше усугубляло бы их переживания; и они также не хотели вселяться в квартиры эвакуированных, так как понимали, что вскоре могут вернуться в свои квартиры хозяева.
Пересмотрев несколько предложенных вариантов, они остановились на квартире №12 по улице Гоголя 23. Квартира состояла из семи комнат, расположенных вдоль длинного корридора. Лишь в одной из комнат проживала пожилая женщина. Во время оккупации в квартире проживала вся её семья, которая бежала вместе с румынами. Родители решили, что это самый подходящий вариант, так как никто не будет претендовать на занятую нашей семьёй жилплощадь. Старая хозяйка этой большой квартиры вскоре умерла, а все комнаты заселились другими жильцами. Так образовалась типичная советская коммуналка с одной кухней, где каждый мог себе поставить стол и керогазовую горелку для приготовления пищи. Кухней наша семья и другие соседи стали пользоваться через пару лет после вселения. Газ и газовые плитки у нас появились через много лет после окончания войны. В квартире был один туалет, где каждая семья имела индивидуальную лампочку от своего электросчётчика. Находясь в туалете, ты по количеству зажигаемых лампочек мог ожидать, сколько соседей сейчас будут стучать в дверь и ругаться между собой, кто должен идти следующий. Была ещё так называемая ванная комната, где стоял старый умывальник с одним краном холодной воды. После концлагеря мы были довольны такими условиями для жизни, и прожили в этой квартире много лет.
Вскоре после переезда на новую квартиру отец был переведен в действующую часть, вместе с которой он участвовал в боях и продвижении Красной Армии на запад. Мы стали получать от него солдатские треугольные письма по так называвшейся полевой почте. Потом мы стали получать от него открытки с видами Румынии, Австрии, Венгрии, тех мест, которые освобождала Красная Армия.
Мама, оставшись одна с двумя детьми, должна была искать работу. Её взяли на работу в Горисполком переплётчицей, где она проработала много лет. Эта работа, кроме скромной зарплаты, давала другие преимущества. Все работники Горисполкома периодически получали продуктовые наборы, что было большим подспорьем к тем продуктам, которые мы получали по карточкам. Карточная система распределения продуктов существовала ещё долго и после окончания войны. Работники Горисполкома получали также каждый день горячие супы, которые мама, конечно, приносила нам. Такие супы были нам очень необходимы, так как в нашей комнате не было никакой плиты для приготовления пищи, а помещение для кухни мы стали использовать только через годы после войны.
Пока было лето 1944 года, мы обходились без приготовления пищи: питались горячими супами из Горисполкома, а иногда с братом приходили к маме на работу, и она нас там подкармливала. Летом 44 года уже начали работать летние пионерские лагеря, и мы с братом были в таком лагере почти всё лето. С наступлением холодов нам понадобилось какое-то обогревательное устройство, которое также могло служить для приготовления пищи. Мама попросила нашего нового соседа сделать такое устройство. Сосед прямо на паркетном полу нашей комнаты положил кирпичи и установил на них горелку для сжигания солярки. Над горелкой висел чугунный котелок, в котором можно было готовить еду. Когда горелка горела, в комнате стоял страшный смрад, но после концлагеря мы эти условия жизни легко переносили. Этой горелкой мы обогревались всю очень холодную зиму 1944-45 годов.
После тяжёлой зимы наступила весна, а с ней пришёл великий День Победы 9 Мая 1945 года, прогремевший салютами и фейвереками. До сих пор помню грандиозный салют Победы, который мы смотрели на Приморском бульваре. Для меня лично День Победы — это праздник нашего освобождения от Холокоста. Не будь нашей Победы, не было бы меня и этой книги. Многие сейчас скептически относятся ко Дню Победы как к празднику наоборот, учитывая сколько народу погубил Сталин со своими военноначальниками для этой победы, его расправу над нашими военнопленными, которых из немецких концлагерей переводили в советские, и расправу над инвалидами войны, которых уже с 1946 года стали вывозить на остров Валаам, чтобы не портили облик социалистической страны, и многое другое.
После Дня Победы началась демобилизация, солдаты возвращались домой. Летом 45 года, когда мы с братом были в пионерлагере, мама навещала нас там каждый выходной день. В один из таких дней она устроила нам сюрприз: привезла папу, которого мы не видели целый год. Это был ещё один радостный незабываемый праздник. Потом наступили послевоенные будни. Мама продолжала работать переплётчицей, а папа вернулся к работе парикмахером. Теперь уже родители вместе решали все проблемы, которых было немало. В первую очередь необходимо было соорудить плиту в нашей комнате вместо горелки на солярке. Мама пригласила печника, который в углу комнаты, где в стене был дымоход, построил настоящую плиту, которая могла топиться углём и дровами. На плите можно было готовить пищу и она лучше обогревала комнату. В мои обязанности входило снабжение топливом и чистка плиты от золы. Были склады-магазины, где продавали дрова и уголь. Топили всем, начиная от самого дешёвого торфа, затем шёл бурый уголь, мягкий чёрный уголь и самый дорогой твёрдый уголь антрацит с наименьшими включениями и наиболшей теплооотдачей. Продавцы старались смешивать разные сорта угля и ещё добавляли пустую породу. Но меня обмануть было невозможно, а ведь мне было всего 11 лет.
Были перерывы в снабжении углём, так как в Донбассе не хватало рабочих рук. Всех молодых женщин до 35 лет мобилизовали для работы в Донбассе. Маме было 33 года, и она подлежала мобилизации. Ей пришлось стать на 4 года старше. После концлагеря никаких документов не было, архивы ещё не прибыли. Возраст восстанавливался специальной комиссией, которая подтвердила по мамину виду, что она 1908 года рождения.
В моей послевоенной жизни особое место занимали школа, библиотека и занятия спортом. Научившись читать, я уже не вылезал из библиотеки. После школы я отправлялся либо в библиотеку, либо в спортивную школу в Воронцовском переулке.
На нашей улице Гоголя была школа № 43, которая впоследствии стала родной для всех, кто в ней учился, нашей almamater. Мы с младшим братом Анатолием были одними из первых, кто пришёл учиться в эту школу. Вскоре после освобождения Одессы было объявлено, что все школы города возобновляют свою работу с 1 мая 1944 года. Был солнечный прекрасный день, когда мы с братом отправились в школу. Мне было неполных 10 лет, брату исполнилось уже 7. Так как во время войны мы не учились, то оба были направлены в первый класс. В этом классе было много переростков моего возраста и старше, и мы были там единственными евреями, что нам сразу дали почувствовать наши одноклассники. В школе нас учили читать, писать и считать, т.е. тому, чему обычно дети учатся в дошкольном возрасте. Особое место занимал урок каллиграфии, умения писать красивым почерком. Тетрадей не было; каждый изготовлял себе самодельную тетрадь, в основном, из обёрточной серой бумаги. Тетради были произвольных размеров и сшивались обычными нитками. Писали мы перьевыми ручками, которые обмакивали в чернильцы-невыливайки. Ручки и чернильницы нам выдавали в школе и после уроков их забирали. Конечно, никаких домашних заданий не было. Занятия в школе продолжались два месяца: май и июнь, потом два месяца были летние каникулы. Мы так перетрудились в школе, что нам дали возможность передохнуть. Всему нашему классу было велено 1-го сентября вернуться в школу всё в тот же первый класс.
Мама очень переживала, что я в моём возрасте ещё год должен быть в 1-ом классе, и она попросила мою учительницу, её звали Ольга Челова, подготовить меня за лето во 2-ой класс. Мама ей что-то платила из своей скудной зарплаты. Таким образом, 1-го сентября я пошёл во 2-ой класс, а мой брат в 1-ый. Так при разнице в возрасте в 3 года, за всё время учёбы в школе у нас с ним разница была на один класс. Я закончил 2-й класс со всеми оценками «5», и только по каллиграфии у меня было «3». Так на всю жизнь я остался с плохим почерком. Помню, что собой представлял табель с оценками. Это была самодельная книжечка, сшитая из обёрточной серой бумаги, где рукой нашей учительницы О. Человой были вписаны оценки. В эту серую книжечку были вписаны оценки и за последующие классы. Я её долго хранил, ведь там были одни «пятёрки»: как было не хвастаться. В 3-м классе у нас была та же учительница и только в 4-м классе у нас было уже несколько учителей и новый предмет: «Английский язык», который у меня сразу хорошо пошёл. Потом на вопрос, где я учил английский язык, я отвечал, что с 4-го класса школы.
Ещё одно школьное воспоминание. Во 2-м классе то ли меня избрали, то ли назначили старостой класса, и я оставался бессменным старостой до 6-го класса. Наверное, потому что я был старше других на 2 года, физически сильным, так как много занимался спортом, и требовал от всех соблюдать порядок. Все классные бузотёры после нескольких стычек со мной предпочитали больше не нарушать дисциплину как на уроках, так и на переменах. В 6-м классе меня приняли в комсомол, так как мне уже было 14 лет, а в 7-ом меня избрали комсомольским секретарём всей школы, что было впервые в истории школы. Я оставался комсомольсским секретарём и в 8-м классе. После 8-го класса я ушёл из 43-й школы на вечерние курсы, где 9-й и 10-й классы прошёл за один год и сдавал экзамены на аттестат зрелости экстерном и по всем предметам. Мы с родителями хотели сэкономить один год, так как я считался переростком.
Я получил Аттестат Зрелости, как назывался Диплом об окончании школы, дающий право для поступления в любое высшее учебное заведение. Это было в 1952 году, когда сталинский антисемитизм достиг своей высшей точки. Тогда было массовое увольнение евреев со всех руководящих постов, изгнание еврейских профессоров из высших учебных заведений, изъятие учебников, написанных еврейскими авторами с перепечаткой их под русскими фамилиями, и тогда же началось знаменитое дело врачей-евреев. Потом говорили, что Сталин готовил высылку всех евреев из европейской части страны в далёкую Сибирь товарными поездами, рассчитывая, что большая часть евреев погибнет при этом переселении.
Когда я подал документы для поступления в Одесский Политечнический Институт, я всего этого не знал. Конечно, мы слышали о начавшемся преследовании евреев, но воспринимали это как нечто не относящееся к нашей рядовой советской семье. Я готовился к приёмным экзаменам, которые начинались 1 августа 1952 года. Экзамены я сдавал успешно: по сочинению была «4», математика и физика — оба на «5». Помню, что оставался последний экзамен по английскому языку, который я считал для себя очень лёгким, и единственное, что я повторял — это 16 английских глагольных времён, намереваясь убить этим экзаминатора. Помню, что на экзамене я вытянул билет № 22, тот же, который у меня был на экстерных экзаменах в школе, о чём я радостно сообщил экзаменаторше и сказал, что я могу отвечать без подготовки. На что она мне заявила, что я не могу отвечать по билету, который мне зараннее был известен и велела мне тянуть другой билет. Бегло прочитав билет, я сказал, что готов отвечать без подготовки. В процессе ответа, экзаменаторша всё время к чему-то цеплялась, и я был уверен, что «пятёрки» не будет и придётся довольствоваться «четвёркой». К моему удивлению, а потом возмущению, я смотрю, что в зачётной книжке стоит «неудовлетворительно», т.е «двойка». На вопрос «за что» она отослала меня к Председателю Приёмной комиссии. Там нас собралось человек 400, все евреи, сдававшие в этот день экзамен по иностранному языку и все получившие «двойки». Нам без стеснения было заявлено, что есть директива ограничить в этом году приём евреев в Политехнический Институт. С результатами приёмных экзаменов мы можем пробовать подавать в другие институты и техникумы. Я обошёл все институты и техникумы Одессы, чтобы услышать один ответ: приём заявлений на этот год закончен, приходите в следующем году. Чтобы не бездельничать целый год, я решил пойти работать на завод. Прочитал в газете объявление, что заводу им. Калинина нужны рабочие со знаниями по физике и химии, и отправился на этот завод. После отдела кадров, где у меня не было никаких проблем, меня принял главный инженер завода, чтобы познакомиться с новым рабочим, который с прекрасным Аттестатом зрелости пришёл к ним работать. Таких на Одесских заводах ещё не было.
Главный инженер сам провёл меня на экспериментальную, первую в Союзе установку по лужению и лакировке жести для консервных крышек. Физика на этой установке заключалась в тяжёлой физической работе, с которой я вряд ли смог бы справиться в свои 17 лет, не будь у меня спортивной подготовки. А химия заключалась в том, что надо было заливать огромные бутыли с серной кислотой в автоклав, где жестяная лента очищалась от жира и грязи перед лужением и последующей лакировкой. Я несколько месяцев проработал на этой установке, где постоянно случались пожары от возгорания лака, подвергая свою жизнь опасности после того, что выжил в концлагере. Я обратился к начальству с просьбой о переводе на другую работу, и меня перевели на работу по укладыванию резинок в консервные крышки. Я там проработал порядка месяца.
Был уже март 1953 года. Умер вождь народов Сталин. Помню, что делалось в эти дни в Одессе. Был объявлен всеобщий траур, и народ совершенно обезумел, все вокруг только плакали. Конечно театры и кинотеатры не работали. А у меня были билеты в театр на 7 марта, и я зашёл в Театральную кассу на Преображенской улице узнать, могу ли я им сдать эти билеты. Кассир посмотрела на меня обезумевшими глазами, полными слёз, и сказала: «Как вы можете думать о билетах, если мы не знаем, что с нами будет завтра». Билеты, конечно, пропали. Говорили тогда, что в Одессе сделали огромное чучело Сталина, и где-то хоронили. Я при этом не присутсвовал.
Я под это общее замешательство сумел уволиться с завода, так как в сталинские времена уволиться по собственному желанию было невозможно. Человек, придя работать на завод, становился его рабом. На заводе или другом предприятии каждый пришедший туда человек должен был работать до выхода на пенсию или до смерти. Ещё один выход был в тюрьму за нарушение строгих советских законов. Я был рад, что мне удалось уволиться с этого завода и обрести снова свободу.
После смерти Сталина в стране как-то стало легче дышать, невзирая на все междуусобицы в высших эшелонах власти. У меня появилась уверенность, что в этом году я смогу поступить в Одесский Политех, и я стал серьёзно готовиться к новым вступительным экзаменам. Наступил август, начались приёмные экзамены. Я получал оценки, аналогичные прошлогодним, в основном «пятёрки». Последним экзаменом опять был Английский язык, и опять та же экзаменаторша. Я уже не бахвалился, взял билет, сел готовиться и пошёл отвечать, соблюдая максимальную осторожность и взвешенность в своих ответах. Наконец, в моих руках зачётка с оценкой «отлично». Я был счастлив и поблагодарил экзаменаторшу за прекрасно проведенный экзамен. В ответ она сказала, что ей очень знакомо моё лицо и спросила, не ходил ли я на подготовительные курсы, которые она вела. И тут я ей вываливаю, что по вашей милости я поступаю второй год и что в прошлом году она мне поставила «неудовлетворительно». Её гнев был неописуем, но зачётная книжка была у меня в руках. На прощание я спокойно сказал, что, когда я стану её студентом, она сможет лучше оценить мои знания по английскому языку, этим даже развесилив её.
В 1953 году я был принят в Одесский Политех, и встретился там со своими одноклассниками, которые догнали меня из-за потеряного мною года. С поступлением в институт закончились мои серьёзные игры с военкоматом. В том году я подлежал призыву в армию, и буквально с весны 1953 года меня стали вызывать в военкомат. При виде моего аттестата зрелости в военкомате решили направить меня на учёбу в военное училище. Мне было предложено несколько училищ на выбор, и я остановился на Харьковском Высшем Радиолокационном училище. По требованию военкомата я оформил все документы в это училище и через три месяца получил отказ. Я уже не помню их мотивировку, но причина была ясна. Сталин умер, но антисемитизм он с собой в могилу не забрал. Я был рад такому ответу, так как моя задача была тянуть время с военкоматом. Мне опять было предложено несколько училищ, и я выбрал какое-то сверх-артиллерийское училище, откуда тоже пришёл отказ, как я и планировал. Был уже август, у меня начались приёмные экзамены в институт, а военкомат от меня не отступал. Мне там сказали, что все другие училищи уже заполнены, и мне предложили идти в вакантные училища подводного флота или реактивной авиации, что привело моих родителей в ужас. В военкомате я ответил, что оба предложения для меня очень интересны, но я должен подумать, на чём остановиться. Очередной раз меня вызвали в военкомат и показали, что они сами заполнили на меня документы в какое-то подводное училище, а я им показал справку о зачислении в Одесский Политехнический Институт, где была военная кафедра, освобождающая меня от армии. Таким образом, поступление в институт было для меня и моих родителей двойным праздником.
В институте я учился легко, и даже получал повышенную стипендию. Особенно хорошо у меня шли теоретические науки: физика, химия, математика, теоретическая механика. По сопромату (у Козлова) я помогал половине нашей группы, а по начертательной геометрии (у Ханукова) я был в числе всего нескольких студентов на нашем потоке из 150 человек, получивших «отлично», как мне сказал сам Хануков. В отличие от школы, меня уже не тянуло ни на общественную, ни на комсомольскую работу. Я получил урок по антисемитизму и с моим поступлением в институт в 1952 году, и с моими играми с военкоматом. С другой стороны, четверть студентов в нашей группе были евреи и много институтских преподавателей тоже были евреи, но только не преподаватели «Основ Марксизма-Ленинизма» (ОМЛ) и не английского языка.
Преподавание английского языка было очень своеобразным. От студентов требовали читать какие-то рекомендованные книжки на английском и потом сдавать тысячи знаков. Студент приходил к преподавателю и говорил, что готов переводить какую-то главу книги. Преподаватель просил перевести несколько параграфов из этой главы, и студент получал свои зачётные «тысячи». Сдавать можно было любому преподавателю кафедры. За себя я сдавал нашему классному преподавателю, а за других я приходил на кафедру и говорил, что я Владовский или Бритван с их «зачёткой» благо без фотографии и спокойно сдавал за них «тысячи».
В институте от нас по языку требовали только перевод. Потом, приехав в Америку, я сразу понял, что мне легко читать и понимать любой английский текст, но трудно общаться. Не учили нас этому в институте. Чтобы научиться быстрее общаться, я обратился в какую-то еврейскую организацию, где мне дали молодого американского парня, с которым я встречался каждый день, и мы целый час говорили на интересующие меня темы.
Знание английского языка мне ещё пригодилось в институтские годы. Был год 1955; я был на 3-ем курсе Политеха. «Железный заснавес», который отделял Советский Союз от остального мира, начал понемногу подниматься. В Союз стали приезжать иностранные туристы. Союз пошёл на это послабление, чтобы как-то поправить скудеющую советскую экономику; ведь ВВП СССР год от года не рос, а падал. Иностранные туристы появились и в Одессе. Как-то после занятий в институте мы с товарищем, прогуливаясь по Дерибасовской, встретили большую группу иностранных туристов, с которыми, конечно, была русская девушка-гид. Туристов окружила топла одесситов, которые через гида стали задавать туристам вопросы. Я общался с ними по-английски, особенно с двумя из них, нашего возраста. Я предложил показать Одессу, и девушка-гид разрешила им отделиться от группы, сказав нам, что их надо потом привести в порт, где стояло круизное судно. Мы долго гуляли по Одессе, лучше знакомясь и обсуждая различные вопросы, ведь мы были друг для друга как инопланетяне. Эти ребята были из Парижа и учились в Сорбонне. Мы долго обсуждали вопрос религии. Их очень интересовало, какими моральными ценностями живут советские безбожники, а нас интересовало, как религия помогает им жить. Расставаясь перед входом в таможню порта, мы обменялись адресами. Они нам дали свои визитные карточки, а я, вырвав листок из конспекта, написал адрес и вручил этим ребятам. Как только они зашли в таможню, за нами выросли двое милиционеров, которые всё время наблюдали за нами. Они нас провели в портовое отделение милиции, где в отдельной комнате нас уже ждал следователь КГБ. Мы показали свои студенческие билеты и визитные карточки этих туристов. Следователь всё забрал и велел нам написать подробное объяснение, как мы провели с этими туристами вечер и о чём говорили. После этого моего товарища сразу отпустили, так как он при своём слабом знании языка почти не общался, а они всё это наблюдали. А со мной следователь говорил ещё два часа, вытягивая из меня все подробности моей жизни. Он меня отпустил, взяв письменное обещание, что впредь я не буду общаться с иностранцами, так как этим должны заниматься специально подготовленные люди.
Я пришёл домой уже в полночь, и родители мои страшно волновались. В то время в рядовых семьях, как наша, телефонов не было. На следующий день нас с товарищем вызвали в институтский комитет комсомола и вернули студенческие билеты. Конечно, визитных карточек нам не вернули. Прошёл месяц, вдруг я получаю заграничное красивое письмо из Франции от одного из тех двух иностранных туристов, кому я дал свой адрес. Его звали Чарльз. Я прочёл это письмо, в котором Чарльз описывал свою студенческую жизнь в Париже и немного о себе. Он был из американского штата Техас и брал в Сорбонне французский язык, так как ему это нужно было для осуществления будущих планов. Я отнёс это письмо в наш комитет комсомола, как мне было велено — всю корреспонденцию относить им. Черз неделю мне письмо вернули, как я понял, после проверки в КГБ. Мне разрешили переписываться при условии, что мои ответы и все последующие письма Чарльза я должен приносить в комитет комсомола. В КГБ проверяли, не втягивает ли Чарльз меня в шпионскую сеть. Мы переписывались с Чарльзом полгода до лета 1955 года. Наступили каникулы, все студенты уезжали на работу в колхоз. Перед колхозом меня ещё раз вызвали в комитет комсомола и велели эту пустую для КГБ переписку прекратить. Письма Чарльза с видами Парижа я ещё долго сохранял.
Я закончил Одесский Политех в июне 1958 года. За всё время обучения в институте я не чувствовал какого-либо антисемитизма. Не было антисемитизма и при распределении на работу: нас распределяли согласно спущенной разнарядке. Большинство студентов хотели остаться в Одессе, но в Одессе оставляли только тяжело больных или тех, у кого были тяжело больные родители. Но некоторые из наших выпусников, не попадавших в эти категории, смогли найти лазейки, чтобы получить распределение на одесские предприятия. Очень скоро я убедился, насколько важнее было получить работу по распределению, чем устроиться на любую работу самостоятельно (конечно, имеется в виду для евреев).
Самое большое количество наших выпусников поехали на работу в Новосибирск. Было несколько распределений в города Украины, на которые я тоже претендовал. Так как у меня были высокие оценки, я получил право выбора один из первых. Я выбрал Днепропетровск, и получил направление на ДЗМО (завод металлургического оборудования). Кстати, сейчас Днепропетровск переименовали в Днипро, учитывая, что город был назван в честь сталинского деятеля Петровского, который по заданию Сталина проводил политику Голодомора на Украине.
На ДЗМО меня определили на работу мастером участка тяжёлых станков, и только во вторую (вечернюю) и третью (ночную) смены. На первой смене работали мастера, которые учились в вечерних институтах. Мне выделили кровать в рабочем общежитии и дали постельное бельё, которое у меня украли в первый же день работы. Мне посоветовали перейти в недорогую гостиницу, где в основном жили итеэровцы (ИТР: инженерно-течнические работники) этого завода. Денег на гостиницу я ещё не заработал, но мне помогали родители. Так как я в дневное время был свободен, я мог ходить по начальству: к главному конструктору и главному технологу, добиваясь перевода в конструкторский или технологический отделы согласно моему диплому. Но главный инженер не хотел отпускать меня из цеха, мотивируя, что молодой специалист должен проработать хотя бы полгода на производстве. Я грозился, что уволюсь, но это не помогало. Через две недели я подал заявление на увольнение по собственному желанию. Благо было уже послесталинское время, и в отличие от моего первого завода имени Калинина в Одессе, где мне в 1952-53 годах не давали увольнение, здесь меня сразу уволили и дали открепление от распределения. В отделе кадров завода меня ещё похвалили, что я выдержал две недели, так как другие молодые специалисты увольнялись через два дня.
Я вернулся в Одессу и стал ходить по заводам в поиске работы. Я встречал многих наших выпусников, которые тоже успели съездить по распределению и вернуться в родную Одессу. И вот тут я убедился, насколько силен антисемитизм на Украине. Мы приходили с русским товарищем устраиваться на работу, его брали, а мне, посмотрев мой паспорт с пятой графой — еврей, отказывали. Мои хождения по мукам в поиске работы продолжались полгода. Мы с родителями поняли, что самостоятельно я работу не найду, и родители стали обращаться к друзьям и родственникам. Только через восемь месяцев после возвращения в Одессу, меня взяли на работу конструктором на небольшой Опытно-Механический завод, где главным инженером был близкий приятель нашей родственницы. Я там проработал меньше года, так как началась хрущёвская компания «инженеров на село». Для поднятия сельского хозяйства инженеров с заводов направляли на село. Я оказался подходящим кандидатом: молодой, без семьи и активист, так как меня там избрали секретарём комсомольской организации. Как я ни пытался откреститься, ничего не получилось. Были организованы кратковременные курсы для таких инженеров, где мы изучали, что такое трактор, комбайн и прочие сеялки-веялки, ведь нам надо было работать с этой техникой, делать профилактику и ремонт. Когда нас посчитали готовыми к работе, то собрали в обкоме партии, куда приехали представители колхозов и совхозов. Меня купил колхоз «Украина» Николаевского района, где я приступил к работе главным инженером в январе 1960 года.
В колхозе у меня сложились хорошие отношения с местной интеллигенцией: главным агрономом, главным зоотехником, главбухом и директором школы. Только никак не складывались отношения с председателем колхоза Гошуренко. При каждой нашей встрече он меня упрекал: когда инженер получает зарплату ( у меня было 150 рублей вместо 60 на заводе), колхозная касса пустеет. Он давал мне задания типа вытащить трактор, который где-то застрял в поле в прошлом году. При том, что колхоз по разнарядке получал массу техники: новенькие трактора, машины, другую сложную технику, которую я готов был осваивать. Но председатель давал команду ломать её при разгрузке, чтобы не возиться с ней. Ведь всё можно было списать, колхозу это денег не стоило. А ведь были специальные НИИ, которые разрабатывали эту технику и заводы, которые её изготовляли. Всё за счёт государства, которое в итоге рухнуло. Можно привести много других примеров безхозяйственности и безответственности председателя колхоза. Когда я ему давал на утверждение график профилактики машин (в колхозе было только легковых три и порядка 30 грузовых), он смотрел на меня как на врага народа. Какая профилактика, пусть едут, пока не сломаются, потом новые пришлют. Такое отношение возможно только при социализме, к которому сейчас движется Америка. После очередного крупного разговора с председателем, тот собрал правление колхоза и сказал: будем увольнять инженера. Когда я с этим увольнением пришёл в обком партии, то узнал, что я один из немногих, который продержался в колхозе целых три месяца, люди в основном возвращались через неделю-другую. Люди сами не хотели жить в деревнях, и колхозам инженеры не нужны были. Очередная хрущёвская химера провалилась. В обкоме мне дали открепление от работы в Облуправлении сельского хозяйства с характеристикой, что я успешно справился с заданием партии и правительства. С таким козырем и с годовым стажем работы конструктором на заводе меня приняли на работу в Специальное Конструкторское Бюро Продмаш, где я проработал два года.
В начале 1962 года открылся набор конструкторов в Специальное Конструкторское Бюро Алмазно-расточных станков (СКБАРС) при заводе Радиально-сверлильных станков (Радиалка). В этом Бюро работали уже многие выпусники Политеха, в том числе из моего выпуска, так как в институте нас готовили как механиков-станочников. Я был принят туда на работу, так как имел уже 3 года конструкторского стажа. Мне казалось, что СКБАРС это именно то место, куда я стремился, но увы, та рутинная работа конструктора, которой я занимался, мне была неинтересна. Поэтому вскоре в том же СКБАРСе я оказался на работе расчётчика, что было для меня интереснее. Вскоре я принял решение поступать в аспирантуру, так как меня влекла научная и исследовательская работа. И тут я снова столкнулся с ужасным антисемитизмом, который всегда существовал на Украине. Ни один учебный институт в Одессе даже не хотел принять у меня заявление в аспирантуру, мотивируя, что у них нет набора. В то же время я видел, что моих русских знакомых принимали в аспирантуру одесских институтов.
Я стал обращаться в московские аспирантуры и подал заявления сразу в две аспирантуры со станкостроительным профилем: в учебный институт Мосстанкин и головной институт по станкостроению ЭНИМС. Поступлению в Мосстанкин предшествовала длительная переписка с видным учёным Наумом Самойловичем Ачерканом, по книгам которого мы учились в институте, а потом использовали его справочники для работы. Для меня это была большая честь — получать письма Ачеркана и показывать их своим друзьям. Наум Самойлович готов был оказать мне всякую помощь при поступлении в аспитантуру, но советовал, что у меня больше шансов будет в ЭНИМСе. В аспирантуру Мосстанкина я сдавал основной экзамен по станкам в сентябре 1964 года. Весь экзамен принимал единолично сам Н.С. Ачеркан. Со мной сдавал вступительный экзамен ещё один парень, русский. По окончании экзамена Ачеркан в открытую объявил нам, что на «5» он сам не знает, и должен по субординации поставить «4» русскому парню, а мне «3». Он меня попросил задержаться и без свидетелей объяснил, что администрация вуза не хочет иметь аспирантов-евреев, которые даже в случае успешной защиты, что возможно только теоретически, могли бы претендовать на преподавательские места. Он признался, что все московские вузы не хотят иметь молодых преподавателей-евреев. Я на своём опыте убедился в существовании государственного антисемитизма в СССР. При этом, Ачеркан добавил, что в отраслевых НИИ обстановка с евреями-аспирантами другая, так как там нужны еврейские головы. Мне оставалось только поблагодарить Наума Самойловича за откровенный разговор.
Я сдавал вступительный экзамен в аспирантуру ЭНИМСа 15 октября 1964 года, в день, когда объявили об устранении Н.С. Хрущёва от власти по решению Пленума ЦК КПСС. Это известие никак не отразилось на моём экзамене. Экзамен у меня принимали три самых известных специалиста в своих областях: Коробочкин по гидроприводу, Зусман по электроприводу и Кудинов по динамике станков. Все трое поставили мне «5», и с таким результатом я, конечно, был принят в аспирантуру ЭНИМСа. Владимир Александрович Кудинов стал моим научным руководителем.
По моей просьбе я был зачислен в заочную аспирантуру по семейным обстоятельствам. В апреле 1963 года я женился на Жанне Беренфельд, и в феврале 1964 года у нас уже родилась старшая дочь Гелена, так что я не мог оставить молодую семью. Руководство СКБАРСа, идя мне навстречу, перевело меня на работу в лабораторию, где я мог заниматься какими-то экспериментальными работами, но не по теме диссертации. По согласованию с научным руководителем и с одобрения семьи в ноябре 1966 года я перешёл в очную аспирантуру, которая у меня формально закончилась в июне 1968 года, т.е. закончилась моя аспирантская стипендия. Мне было предложено остаться на работе в ЭНИМСе, где я мог продолжать работу над диссертацией. Вскоре удалось обменять нашу одесскую квартиру на Подмосковье, в Пушкино, куда переехала моя молодая семья. Забота о семье и напряженная работа в ЭНИМСе, связанная с постоянными командировками, оттягивали завершение диссертации, которую удалось защитить только в 1973 году.
В этот период в нашей семье произошло печальное событие: 9 сентября 1971 года умер отец от инфаркта, который произошёл во время очередного приступа эпилепсии. Эпилепсия у отца появилась в начале 1944 года в Ахмачетском лагере смерти, когда отступающие немцы расстреливали всех мужчин лагеря, а мама спрятала отца в стоге камыша. Немецкий солдат проткнул несколько раз шомполом стог, только поранив отца, не проронившего ни звука. Когда облава на мужчин закончилась, и мама освободила отца из стога, мы не узнали нашего папу: он был абсолютно белым, мгновенно поседев от переживаний, находясь в этом стоге. В эту же ночь у папы случился первый приступ эпилепсии, которая потом преследовала его всю его жизнь. Приступы эпилепсии были у него и в армии, в которой он успел повоевать до демобилизации летом 1945 года. Приступы всегда происходили во время сна, когда в его мозге возникали картины пережитого Холокоста. Он нам рассказывал, что ему снились эпизоды наших гонений и он видел как его неоднократно в этих эпизодах убивали. В последние его годы приступы эпилепсии становились более частыми и продолжительными, и происходили и в дневное время, стоило папе только вздремнуть. Во время последнего приступа его надорванное сердце не выдержало. Я рассматриваю моего отца как ещё одного мученика нацистского Холокоста.
Смерть папы была последним эхом пережитого нами Холокоста. После гитлеровского Холокоста наша семья не раз испытывала сталинский, а потом и советский антисемитизм,что постоянно напоминало нам о том, что мы евреи, но что бы не происходило, мама говорила: «Переживём, лишь бы не Холокост». Конечно, чем больше времени проходило после нашего освобождения от Холокоста, тем слабее воспоминания о нём. Но о Холокосте, как страшном наваждении Гитлера и его сподвижников, решивших уничтожить всю еврейскую нацию, можно сказать, самую древнюю выжившую нацию, забывать нельзя.
Каждая новая публикация о Холокосте, а их выходит всё меньше, так как всё меньше остаётся свидетелей Холокоста, это суровая правда о том, что Холокост был, и предостережение, чтобы существующий в мире антисемитизм не закончился новым Холокостом.
Примечания
[1] Аркадий Хасин "Возвращение из Ада": www.lechaim.ru/ARHIV/84/hasin.htm, Лехаим, Апрель, 1999
[2] Сушон Л.П. "Транснистрия: Евреи в Аду", Одесса- АО Юг, 1998
Оригинал: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer7/Vergilis1.php
