Пылью по лучу (Фрагменты жизни Баруха Меерзона, доцента и кандидата)0

И мы пошли за так на четвертак, за ради бога,

В обход и напролом, и просто пылью по лучу...

К каким порогам приведет дорога?

В какую пропасть напоследок прокричу?

В. С. Высоцкий.

 

Предисловие автора

 

Волей недавно умершего Бориса Наумовича Меерзона мне достался его многочисленный архив: дневники, переписка, черновики научных произведений. За несколько месяцев до кончины Борис Наумович в своем письме высказал пожелание, чтобы именно я отразил его жизнь в новом романе. Все эти материалы послужили основой для художественного произведения, в котором только одно действительное лицо - Борис Меерзон. Все остальные события и действующие лица выдуманы, а совпадения с реальностью - случайны.

 

1. Последняя битва

 

10 часов вечера. Заведующий лабораторией биологических полимерных соединений НИИ Иммунитета доцент Борис Наумович Меерзон сидит в своем тесном рабочем кабинете за компьютером и пытается сосредоточиться на работе. Время и место сейчас весьма подходящее для научных изысканий. Тихо в корпусе и в институтском парке за окном, сотрудников нет, все разбежались по домам: завтра 1 мая - международный день трудящихся. Правда, документ, над которым сейчас работает Борис Наумович, больше располагает к размышлениям о прожитой жизни, чем о науке, и называется он:

"Х А Р А К Т Е Р И С Т И К А

заведующего лабораторией биологических полимерных соединений

НИИ Иммунитета РАМН им. И.И. Моллесона   

Меерзона Бориса Наумовича".

В большой, почти на весь экран, белый квадрат Ворда аккуратно ложилась строчка за строчкой. "Б.Н. Меерзон  родился в Москве 08.11.37. В 1961 г. окончил лечебный факультет 1-го Московского  медицинского института им. И.М.Сеченова и в 1963 г. ординатуру по фтизиатрии... В 1966 г. защитил кандидатскую диссертацию «Изучение лейкергии при туберкулёзе лёгких»... Автор свыше 250 статей по иммунологии (иммуногенетике) и 15 авторских свидетельств и патентов на изобретения... Три разработанные Б.Н. Меерзоном иммунобиологических препарата – Антилимфоглобулин, Лимфоген и Морфолизин – были внедрены в индустриальное производство и медицинскую практику...".

Доцент по привычке охватил ладонями лысину и стал пальцами поглаживать бугорки под кожей, невнятно проговаривая мысли вслух.

- Э-эх, в моём некрологе, наверное,  напишут: "Морфолизин - дело всей его жизни"...  Ждать недолго осталось. Сколько сил ушло, чтобы разработать очистку лейкоцитов тысяч доноров от воспалительного балласта и оставить только носителей иммунитета этих доноров и в морфолизине передавать этот иммунитет больным при любой хронической инфекции, будь-то туберкулез, герпес или псориаз...

    Перечисляя свои достижения в этой далеко не первой в его жизни характеристике, Борис Наумович мысленно возвращался к тому дню, который определил срок его оставшейся жизни, максимум, в один, может полтора, года.

3 декабря 2009 года Борис Меерзон по направлению  заведующей  кафедрой дерматовенерологии в третьем меде вошел в вестибюль  Онкоцентра на Каширке. Принимали его двое,  потрясающей красоты докторица ("как Шамаханская царица") и профессор-грузин. Сказали: "Меланома узловатой формы. Оперировать срочно. Под наркозом, поскольку понадобится трансплантация кожи. В стационаре...".

Борис Наумович шепнул красавице докторше, что ей доверился бы и без меланомы. Она, мило улыбаясь, сказала, что оперирует только детей до 18 лет.

Сделали операцию, пролежал, сколько надо  в больнице. И опять на работу. Те, кто видел Меерзона почти ежедневно, заметили, что он шагает по институтскому парку не своей обычной  прыгающей походкой, а бредет с поникшей головой, отрешенный, другой, чужой...

А что он? А ничего, надо жить пока живешь, пока похожие на ватные комки метастазы не заполнят мозг, переизбраться на завлаба очередной раз, для чего, собственно, и писалась характеристика, работать над дитем морфолизина - стафолизином. Морфолизин - отход  производства лейкоцитарной массы доноров, сдающих кровь. И, поэтому, получить его можно только в небольшом количестве. Морфолизин не рекламировали. Иначе его бы не хватило желающим приобрести и лечиться. Его знали только иммунологи, и успешно использовали при различных хронических воспалительных заболеваниях.  Стафолизин можно получать в тысячекратно больших объемах, а значит и удовлетворять потребности всех больных, нуждающихся в этом препарате. И теперь, в патент на стафолизин хотят влезть все руководители НИИ Иммунитета и выше. "И я этого не допущу, пока живу. Пока живу - пока живу. Как писал мой вечный друг по жизни Серега Потапов.

Жизнь пролетела словно миг,

Едва лишь завязав интригу...

Не написал свою я книгу, -

Есть только выдержки из книг*".

   При всей своей нелюдимости и весьма пристрастной научной критике, Борис Наумович называл ее научным скептицизмом, доцент имел одну совсем не тайную страсть. Он был нумизматом. И монет-то у него было немного. С начала 90-х новых приобретений вообще не было. Но, обычно замкнутый Меерзон мог остановить в коридорах старого здания, построенного когда-то для всесоюзного института экспериментальной медицины, случайного сотрудника и достать из кармана халата замшевую коробочку. И все равно, кто это был перед ним, аспирант Володя или завлаб Стоянов, но он должен был терпеливо выслушать довольно долгую историю о Понтии Пилате, который чеканил очень обидную для иудеев монетку с изображением симпулума - римского ковша. И собеседник Бориса Наумовича с поддельным, чтобы не обидеть чудаковатого доцента, изумлением рассматривал этот самый ковш на монете, бережно извлеченной их коробочки.

Через час характеристика была готова. Еще один час укоротившейся 3 декабря 2009 года жизни канул в небытие. "Хотя, может быть, я еще переживу отца?.. Наум Меерзон, умерший от рака пищевода в 74 с половиной года, оставил мне в наследство учебник по переплётному делу, запас картона, дерматина и других переплётных штучек - "Ежели что, это тебя прокормит!"".

В 11 вечера у проходной всегда встречала и провожала  дворняга Люси. Она любила Меерзона почти всю свою короткую жизнь. Ещё в её детстве острая куриная кость глубоко врезалась в заднюю стенку глотки. Доцент извлёк кость корнцангом и неделю приносил ей каждый день говяжий магазинный фарш. Понемногу глотая его, щенок пришел а себя и полюбил спасителя сначала из благодарности, а потом по душевному родству. Почти каждый день, когда ночью завлаб шёл к воротам института, она замечала его издали, и пританцовывая, извиваясь хвостом и телом, не спеша шла навстречу. Танец выражал радость встречи. Она узнавала Меерзона, в чём бы он ни был одет, вероятно, по походке. Если, не заметив её, он проходил мимо, она неслышно подкрадывалась сзади, и её мокрый нос касался его кисти. Раздавался тонкий короткий всхлип приветствия. Он говорил ей всегда один и тот же комплимент: «Леся, ты моя замечательная толстая меховая собака!» Но её не смущало однообразие. Летом она переворачивалась на спину, открывая грудь и живот для ласки. Зимой она заигрывала, стягивала с руки перчатку, подбрасывала, но всегда приносила обратно. Одно время она выходила вслед за ним, вероятно, чтобы узнать, куда он уходит каждый день или предложить: «Давай я буду твоей собакой!». Он говорил: «Возвращайся!» Указывал рукой на проходную, и она слушалась.

И вот теперь, когда он выходил через проходную, она лежала в траве. На обычный привет только повиляла хвостом. Её лицо выражало страдание. Нос был холодный. Но надо было торопиться на последний троллейбус. Борис Наумович сказал сторожам в проходной, что собака больна, и её надо поместить в тепло. Они сообщили, что много пьёт воды, что съела разбросанный около вивария крысиный яд с приманкой, похоже, скоро помрет.

Принесла печальная волна весть о смерти бывшей зам. директора НИИ Иммунитета по научной и методической работе Фаины Леплер.

Уже несколько лет такие вести тревожили душевный покой Бориса Наумовича. Вот ведь, дожил до возраста, когда дружно начали помирать друзья и знакомые. Он придумал даже принцип, когда ему надо идти на похороны, представляет себя в гробу. И если померший также порадует его в такой же воображаемой ситуации, но наоборот, то, купив цветочки, доцент бежит на последнюю встречу.

Прощальную речь Бориса Наумовича Меерзона на похоронах Фаины Петровны Леплер можно легко найти в виде некролога в интернете.

А вот нижеследующий неформальный некролог одного из сотрудников НИИ Иммунитета,  скорее всего не напечатают.

Пожалуй, за все последние тридцать лет Фаина Петровна была главным неформальным лидером НИИ Иммунитета. При директорах самодурах Какорине (закончил в психушке) и упыре-партократе Арабаджи, она была единственным "волнорезом", способным урегулировать назревающие конфликты. Все, кто мог хоть как-то обойти "острые углы", шли к ней со своими бедами и проблемами. Она знала про каждого достаточно много, ее отличала высоконравственная молчаливость священника, хранившего множество тайн, она могла спокойно, не прерывая выслушать любого, практически не вытаскивая сигареты изо рта, не проявляя никаких эмоций по поводу услышанного. Как правило, потом следовал вопрос: "И что ты теперь думаешь делать?" Собеседник бурно излагал революционный план, на что она отвечала: "А тебе, конкретно, это нужно? Сможешь ли ты изменить ситуацию? Навредить себе сможешь... И все... до кучи...". Она была абсолютной бессеребренницей, ходила в одной и той же одежде по многу лет. Для таких пылких и страстных натур, как Борис Наумович, разговор с ней был подобен исповеданию или ушату холодной воды. "Остынь пойди... Подумай, прежде чем дел натворишь!". Бог ты мой, сколько конфликтов она разрулила, скольких людей примирила, как много при ней решалось самых трудных ситуаций. Большая часть ее работы пришлась на властвование директора НИИ академика В.Г. Арабаджи. Он был маленьким наполеончиком. Ноль как ученый. Приклеивался к чужим идеям, становился соавтором, получал госпремии. Так, например, было с вакциной ГД-5, изобретенной Емельяновой Н.Б. Изобретение кануло в лету. ГД-5 не производят, но медали и награды все получили. По идее, стратегия науки в институте должна приводить к разработке новых высокоэффективных лекарственных препаратов и вакцин. А что мы имеем? Из всего, что было разработано в последние 50 лет, только препарат морфолизин лежит на полках аптек. Более ни одного препарата до ума не было доведено. И попытки Арабаджи договориться с Меерзоном о соавторстве или общих патентах, как правило, результата не имели. И как нужна Фаина Леплер именно сейчас, когда непримиримость Бориса Наумовича и отказ включить в патент на стафолизин нынешнего директора НИИ Иммунитета Князева тормозят процесс. Хотя новый препарат уже готов, и те, кто его опробовали, говорят, что это - сказка!

    Сейчас место Фаины Петровны занимает ученица Арабаджи - Васильева Татьяна Николаевна, очень умная, но равнодушная. Те, кто остался в институте с 80-х, очень грустили на похоронах Фаины Петровны, понимая, что закончился век нормальных и добрых людей, не стяжателей, не воров, не карьеристов, не подонков.

Попрощавшись, Борис Наумович вышел из морга. День был дождливый и ветреный. В автобусе места уже не было. И, отказавшись от мысли добираться самому до митинского крематория, доцент поспешил было на троллейбус, чтобы поехать домой. Но тут его окликнула зам. по науке и методике Васильева и пригласила в навороченный внедорожник Стоянова (пятая иномарка на памяти Меерзона). В пробке на МКАД по громкой связи мобильника Стоянова зазвучал встревоженный голосок юной мамы, 5-летнего сына которой пользовал Стоянов, и которому был назначен, среди прочего, преднизолон по поводу аллергопатологии. Из жалоб, доносившихся из мобильника, явствовала картина восходящего воспаления мочевых путей - уретрита. Стоянов изменил дозировку преднизолона.

Мобильник замолк, и в наступившей тишине Меерзон сказал, что в его практике по молодым годам давали уротропин, который и сейчас присутствует в детской фармакологии. Стоянова понесло чёрт знает куда. Для поддержания «научной» беседы начал рассказывать, глотая окончания, как назначал уротропин в качестве присыпки под портянки солдатам.

Глупость в данном случае состояла в том, что для распада уротропина до формальдегида, который бы лечил потертости, необходим pH, которого нет в человеческом поте. Этот профессор не сдал бы экзамен по фармакологии за 2-й курс. Стоянов - консультант по клинической иммунологии и аллергологии – вызывает у меня гомерический смех. Мои учителя – В.Л. Эйнис и Ф.А. Михайлов – выгнали бы его с приёма навсегда, опустившись до матерка при всей своей суперинтеллигентности.

Надо ли говорить о том, что последний абзац - это мысли Бориса Наумовича. Вслух же он ничего не сказал.

Доктор медицинских наук, профессор, заслуженный деятель науки Стоянов Павел Петрович появился в институте в 1980 году.  Родился он где-то в украинской глубинке в болгарском селе и по-русски практически не говорил. Направлен в целевую аспирантуру из киевского мединститута. Его кандидатская была посвящена аллергии на компоненты АКДС (коклюшно-дифтерийно-столбнячная вакцина) у детей. Сотрудники НИИ Иммунитета постоянно подсмеивались над Пашей. Он совсем не умел говорить: глотал окончания слов, чтобы не спрягать и не склонять. Речь была односложной и примитивной. Паша быстро нашел свою экологическую нишу. Был он невероятно трудоспособен и обладал фантастическими способностями найти подход к любому руководителю не мытьем, так катаньем. Он прививал и прививал всех, кто только под руку попадался. Ездил по детям с разной патологией и вакцинировал их прямо на дому. Подход к сердцу мамаш находил легко, говоря ребенку: "Мужик, ты че орешь?". Его каракули в историях болезни прочитать не может никто и по сей день. То есть никакого документального свидетельства приема больных нет. Получив кандидатскую, он пришел к Арабаджи и предложил написать статьи и монографии. Делалось все просто. Он взял к себе в лабораторию психолога и переводчика Сашу Штильмана. Есть такая порода людей - ему уже пятьдесят, а он все Саша и Саша. Не Александр Палыч, и даже не Александр, а Саша, для всех - Саша. С вечным чубчиком, как когда-то носили первоклашки, сухопарый и моложавый, Сашка Штильман днем и ночью переводил для Стоянова иностранные статьи и монографии, в результате множились труды последнего и выгодных ему соавторов. Когда Паше Стоянову исполнилось 34 года, директор Арабаджи дал ему лабораторию. Добившись  статуса, Паша набрал сразу 8 аспирантов в Москве и еще соискателей в других городах. Темы давал так: названия одни и те же, только вакцины и болезни менял местами. Штампы одинаковых диссертаций вылетали одна за другой. В 90-е годы ему и Селезневой Б.Н., секретарю парторганизации, директор Арабаджи разрешил защиту докторской по совокупности печатных работ. (Академик Арабаджи В.Г., просидевший в кресле директора больше 25 лет, не давал защитить докторскую доценту Борису Меерзону, мотивируя это тем, что "райком не рекомендует защищаться евреям"). 

Так Стоянов стал доктором наук и профессором в 40 лет. А еще, через некоторое время и заслуженным деятелем науки России, подготовив 12 кандидатов и два доктора наук. Все диссертации, которые шли под его руководством, в корне отличались полным отсутствием науки. Научные чада Стоянова брали в исследование по тридцать  детей с каким-либо заболеванием и прививали их той или иной вакциной. Потом смотрели, как у них нарастают антитела. Изучение заболеваемости они не ставили в свои задачи. И, таким образом, единственное достижение диссертации заключалось в расширении контингента показанных к прививкам. Никаких новых методик, новых препаратов. Все исследования недоказательны ни клинически, ни статистически. Успех заключался в том, что фирмы производители вакцин нашли жулика с вывеской ученого, который внедрял в широкий оборот вакцины, поставляемые в Россию. Арабаджи быстро понял, что это есть золотое дно, где и ему есть чем поживиться. Тем паче, что Стоянов ему всегда хорошо отстегивал. Появление нового директора Князева, хорошо известного в стране специалиста в области молекулярной биологии патогенных бактерий, ситуацию не изменило. Он замечательно принял эстафету и в соавторстве и в покровительстве абсолютно никчемных научных трудов. 

Говорить Паша не научился до сих пор. Елена Николаевна Чуприна, главный иммунолог Костромы, которая ненавидит его, говорит: "Он специально не учится говорить по-русски, чтобы его никто не понял. А седоватая бородка клинышком и так придает ему достаточно интеллигентный вид".  Отработана хорошая схема отмывки денег за клинические испытания вакцин. Руководство получает в конверте и Стоянова любит, как сына. Его везде посылают, его везде садят в президиум, дают выступать на ведущих конгрессах. На одном таком конгрессе главный редактор журнала "Лечащий врач" подошла на фирму и спросила: "А Вам не стыдно представлять такого никчемного ученого как опинион-лидера от серьезной компании?" Ей ответили: "Его рекомендовали в Швейцарии". 

Тем, кто никак не мог понять, чем этот очень несимпатичный, зарвавшийся, неграмотный человек мог настолько прочно завоевать ведущие позиции в отечественной микробиологии, Борис Наумович терпеливо и подробно объяснял.

- В зарубежной практике иммунитет против основных инфекционных заболеваний стараются создать в иммунокомпетентной прослойке населения. То есть, прививают только здоровых. Тогда вопроса о вакцинации детей с хронической патологией, беременных, пожилых просто не возникает. Но в периоды инфекционного неблагополучия надо прививать всех по эпидпоказаниям. Поэтому у фирм, выпускающих вакцины, должны быть сведения о результатах вакцинаций тех, кого обычно не вакцинируют в виду возможного непредсказуемого вреда, например, беременных. Это необходимо для того, чтобы расширять инструкцию. В лице Стоянова, они нашли идеальный вариант с внедрением в систему на всех уровнях, начиная с так называемой науки, этического комитета и заканчивая реальными испытаниями на подопытных россиянах.

Можно было бы и отвлечься от темы науки в жизни Бориса Наумовича Меерзона, доцента и кандидата, если бы наука не занимала главное место в его жизни не только последний год, но и все предыдущие 50.

Готовиться к официальной защите докторской диссертации Заборцевым Б.Р.  доцент Меерзон начал задолго до назначения ее на 16 декабря 2010 г.  Узнав, что одним из научных консультантов диссертанта является заслуженный деятель науки РФ, доктор медицинских наук, профессор Стоянов П. П., Борис Наумович понял, что ощипать очередного стояновского птенца будет нетрудно. Только это ничего не даст, черных шаров, скорее всего, не будет совсем. Так ему и сказал  один из сотрудников НИИ незадолго до ученого совета.

- Вы опять полезете на рожон? Один против всех? Вы опять будете как скандалист-завистник. 

-  Да. Пока я жив, я буду выступать против мракобесия в науке, против стояновых, газиевых, князевых, заборцевых. 

Тут читатель может захлопнуть книгу и сказать что-то типа: "Да, кому он нужен этот полоумный борец за чистую науку? Что нам-то от этого?". И ошибется.

Начать, хотя бы, с того, что сама по себе чистота науки есть гарантия сохранения развития  вообще науки в стране, а значит и цивилизации в целом. И, потом, нечистота науки  может быть разной концентрации и, даже, может коснуться читателя напрямую. Возьмем такую низкую степень нечистоты науки на положительном полюсе воздействия на здоровье, как вакцину ГД-5. В 2003 году директор института академик Арабаджи, без изобретателей вакцины Емельяновой и Федоровой, был награждён государственной премией РФ "за создание антистафилококковой вакцины ГД-5". До сих пор пресловутая ГД-5 не выпускается индустриально и её нет ни в одной аптеке страны. ГД-5 покупали у Емельяновой из-под полы и кололи пациентам направо и налево. Вакцина была чрезвычайно реактогенной, она давала подскок температуры тела до 40°. Но! После такой реакции больные хроническими заболеваниями легких и синуситами давали временное выздоровление от года до 5 лет. А на отрицательном полюсе чистоты науки - практическое внедрение научных результатов докторской диссертации Заборцева. Для этой диссертации вакцинировали беременных женщин во второй половине беременности в летний период, а это уже может коснуться жены или дочери читателя, напрямую, в точном смысле этого слова, если он, конечно, проживает в России. Диссертация Заборцева называется "Эффективность антигриппозных вакцин  у беременных и их безопасность для беременных и новорождённых". Речь в ней идет о вакцинации беременных профпрививками от гриппа - Отгриппином, Вакцинфлюком и Гриппнотом G. 

Прежде чем окунуться в атмосферу официальной защиты на диссертационном совете несколько предварительных пояснений. 

По  отношению к беременным вакцины делятся на 3 категории. Категория «А» указывает на доказанное отсутствие у вакцины эмбриотоксичности (токсического воздействия на плод). К этой категории не принадлежит ни одна инактивированная гриппозная вакцина. Всё их разнообразие отнесено к категориям «В»  (меньшая часть) и «С». Для категории «В»  в воспроизводимых экспериментах на животных показано отсутствие эмбриотоксичности, но нет результатов контролируемых испытаний на беременных.  «С» −  в воспроизводимых экспериментах на животных показана эмбриотоксичность, но нет контролируемых испытаний на людях.

Соискатель ученой степени доктора наук Заборцев Б.Р. использовал в своей диссертации три вакцины: Отгриппин® плюс (ОАО «НПО Фармвакцина», Россия), Вакцинфлюк («Laboratories new invest», Австрия) и Гриппнот G («Медикэндфарма», Швейцария). Все три вакцины принадлежат к категории "С".

В состав вакцины Отгриппин® плюс входит оксиморий, который противопоказан беременным и детям до 6 месяцев.

Любое клиническое исследование в Российской Федерации, в том числе в рамках диссертационной работы, должно быть разрешено этическим комитетом. Который, помимо остального, должен  удостовериться  в том,  что дизайн (план) исследования не  подвергает  опасности  субъектов (пациентов) исследования и риск для  субъекта  не  превышает ожидаемую  пользу.

Борис Наумович, как всегда, заходит в конференц-зал через дверь у последних рядов одним из первых. Быстрым, можно даже сказать решительным,  шагом, отсвечивая лысиной люминесцентный свет, он проходит через весь зал по просторному проходу и усаживается на крайнее справа кресло первого ряда у большого окна, прямо напротив трибуны на сцене. Трибуна из темного дерева, которой, наверное, лет пятьдесят, с небольшой подставкой для бумаг занимает правую сторону сцены, далее в центре сцены длинный стол светлого дерева для председателя, сзади стола экран, на котором посредством проектора и компьютера сидящий рядом с Меерзоном аспирант высвечивает слайды. Откидные кресла-сидения, соединенные по три-четыре совместно, стоят с двух сторон от прохода, всего рядов около двадцати, сидения, подлокотники - все такое давнишнее. Зал постепенно заполняется. Члены ученого совета, в большинстве своем, располагаются в первом ряду. В зале, кроме членов совета, приглашенные, например, профессора педиатры Смирнитский, Баранова и еще двое, Меерзон их не знает. Эти двое сидят в третьем ряду. Борис Наумович слышит их шепот, вероятно, очень громкий, потому как плешивый доцент глуховат: "Вон тот, лысый, на первом ряду. Надо не дать выступить, задавить в корне...". Здесь же какие-то знакомые и родные Заборцева, несколько стояновских сотрудников из его лаборатории. Ученый секретарь кандидат биологических наук Давыдова Инна Петровна обходит всех пришедших, собирает подписи.

В зал заходит председатель совета, академик и директор института, Василий Викторович Князев. Заходит в первую дверь, которая сразу ведет к председательскому столу. Он очень красивый. Неприлично загорелый, в великолепно сидящем костюме с красным галстуком, в очках с дорогой оправой желтого металла. Лысая голова не портит, а только добавляет ему красоты. Интересно наблюдать, как отчитывая подчиненного у себя в кабинете, он нервно поглаживает плешивую голову статуи Будды на письменном столе. Он похож на Ричарда Гира. Но улыбка у него кривая. И когда Князев начинает говорить, он как-то сразу теряет свой шарм. Говорит плохо, косноязычно, часто повторяясь. Открывает совет. "Сегодня к защите представляется диссертация на тему... По специальности аллергология и иммунология. Соискатель Заборцев Борис Романович... Ведущая организация... Консультанты: доктор медицинских наук Павел Петрович Стоянов, доктор медицинских наук Лев Давидович Копельман... Оппоненты: доктор медицинских наук Олег Павлович Смирнитский, доктор медицинских наук Баранова Вера Александровна... Уважаемый Борис Романович! Вам слово, 20 мин по регламенту".

Князев пересаживается в первый ряд, чтобы не мешать демонстрации слайдов. Заборцев встает за трибуну. Похоже, сильно не волнуется, докладывает работу. Заборцев внешне неприятный. Он непропорционально сложен: длинные руки, крупные кисти, на небольшой голове с богатой блеклой растительностью невыразительные раскосые глаза. В целом, он производит впечатление недалекого карьериста. Ему лет сорок.

Все идет привычно, тоскливо, обреченно. В зале уже все знают, как оно все будет. Борис Наумович, в отличие от остальных в зале, слушает внимательно, даже прислушивается, поворачивая немного голову к докладчику, который стоит на трибуне прямо напротив него буквально в двух шагах. Однако, под монотонный неэмоциональный рассказ Заборцева, народ в зале начинает более активно общаться между собой, перешептываются. Вот и Меерзон, наклоняется через сидящего рядом аспиранта к Смирнитскому и шепчет: "Ну что, пришли поддерживать стояновские преступные испытания? Зачем Вам это?". Тот отвечает: "Да, нет. Паша хороший парень! Надо помочь". Меерзон ему: "Как же все это гадко и противно..." Смирнитский поворачивает лицо, смотрит внимательно и удивленно... 

Доклад закончен. Князев возвращается с первого ряда к столу на сцене.  Заборцев остается за трибуной. Отвечает на вопросы. Желающий задать вопрос поднимает руку, как школьник. Диссертант разрешает вопрос, обращаясь к вопрошающему по имени-отчеству. Естественно, "стояновские" подготовили вопросы заранее. Заборцев на них бойко отвечает.

Когда в дело вступает Меерзон, диссертант краснеет, и, в буквальном смысле, начинает заметно дергаться. Вначале неугомонный доцент с места громко комментирует чужие вопросы: "Это же вакцина класса «С»!.. Это этическое преступление!.. Почему все вакцинации проводились летом вне сезона гриппа!?".

Были, однако, хоть и немногочисленные, вопросы из зала сторонников Меерзона.

Вопрос: "К какому классу вакцин относится испытанные Вами вакцины?" 

Ответ Заборцева: «В».

(Борис Наумович, громко: "Неправда! Класс «С»")

Вопрос: "Скажите, каким образом могло пройти такое испытание, ведь по сути Вы совершили преступление?!".

Ответа нет.

Вопрос: "Отчего произошла смерть беременной в группе испытаний?". 

Ответ: "Неизвестно, но с вакциной не связано".

А вот и вопросы самого Бориса Наумовича.

Меерзон: "В противопоказаниях к оксиморию указано, что он запрещен у беременных. В состав Отгриппина входит оксиморий!".

Ответ: "В минимальных количествах".

Меерзон: "Это не меняет сути". 

Меерзон: "Какова заболеваемость гриппом в группе привитых?"

Ответ: "Не знаю. Это не входило в наши задачи". 

Меерзон: "Неконтролируемое испытание для докторской!  нонсенс!".

Тут не выдерживает председатель совета и академик Князев и, вопреки правилам, комментирует вопросы доцента Меерзона.

- Вы, Борис Наумович, отличаетесь тем, что только критиковать способны. И придираетесь не по существу к каждой работе. Между тем, проведено глобальное исследование, равного которому нет во многих странах. И его конечная цель, сократить смертность беременных женщин и детей первого полугодия".

И ни у кого в битком набитом зале не встает вопрос: "Зачем в летний период вакцинировать противогриппозными вакцинами категории «С» беременных женщин?" А ведь, ползала ведущие клиницисты-педиатры, иммунологи!!!

Заборцев спускается в первый ряд. Председатель совета открывает  обсуждение. Оппоненты говорили слаженно, пели дифирамбы, журили за мелкие недочеты, и в целом одобряли присуждение степени.

Баранова: "Неужели гомеопатические количества оксимория в Отгриппине могут повлиять на столь важную профилактику гриппа у беременных. Работа масштабная, пионерская, надо поддержать...".

Смирнитский: "Проведено важное исследование, беременных надо прививать...".

Людмила Леонидовна Ковалевская, завлаб при НИИ Иммунитета, живет в Швеции: "В этой работе нет иммунологии".

Как удалось выступить Борису Наумовичу Меерзону, он не мог понять ни тогда, ни потом. Так или иначе, он взял листки с тщательно подготовленным докладом и возник за трибуной. Этот доклад полностью сохранился в его компьютере на рабочем столе. Вот только некоторые его тезисы.

- Вакцинация беременных против гриппа обсуждается вакцинологами, эпидемиологами и акушерами последние 20 лет. Уже  выпущено два руководства на эту важную тему – первое в 2005 и второе два месяца назад. Вакцинировать сезонно и в преддверии пандемии, без всяких сомнений,  надо и для беременных, и для детей первых месяцев жизни.  В плане обоснования этой необходимости никакой новизны нет. Тут перед диссертантом, Борисом  Романовичем, и его консультантами давно и широко раскрытая дверь. И я испытываю гордость в связи с тем, что вопросами  «регламентации нормативных документов», которыми в США, Канаде, Австралии и Англии занимаются FDA, CDC и Минздравы,  в России занят простой доцент кафедры педиатрии Костромского института Медицины, Экологии и Физической Культуры.

- Известно, что в России, как и в Костроме, частота врождённой патологии у новорожденных колеблется от 3 до 7%. То есть, в истинно представительном исследовании непременно возникла бы проблема различия этих врожденных дефектов у привитых и непривитых. А этого, по словам диссертанта, не было. В связи с этим, представленный материал по безопасности выглядит как бы сфабрикованным, то есть, неубедительным. 

-  Борис Романович представил ещё один забавный документ «Решение Комиссии по этике биомедицинских исследований" уже названного Костромского института. Однако, это неуклюжая попытка решить профессиональный вопрос на этическом поле. Как я выяснил вчера в разговоре с Львом Давидовичем Копельманом, в этой высокой Комиссии нет акушера, который мог бы взять на себя профессиональную ответственность за вакцинацию беременных. На самом деле, нужна справка Облпотребнадзора о том, что в момент исследования в данной местности был превышен эпидуровень распространения вирусаA(H1N1). Однако такого факта в природе не было.

- Но не так всё плохо в диссертации Заборцева. У него есть ценный материал, опровергающий навязанное представление об иммуноадекватности оксимория. Оказывается, вакцина без оксимория (Гриппнот) обеспечивает выработку специфических антител у беременных не хуже, чем вакцины «семейства Отгриппина» (с оксиморием). А при иммунизации в III триместре беременности даже имеет преимущества. За этот вывод, если бы он был сделан, я голосовал бы, не глядя, как и любой исследователь, державший оксиморий в руках и убедившийся в низкой иммунополезности этой панацеи.

- Исследование Заборцева представляется мне аганжированным производителями вакцин «семейства Отгриппина», лишённым исследовательской ценности и содержащим выводы, которые дезинформируют читателя.

   И опять только сообщение доцента и кандидата наук Б.Н. Меерзона удостоилось комментария доктора наук и академика В.В. Князева.

- Значение работы невозможно переоценить. Борис Наумович, я Вас попрошу не устраивать здесь балаган. Вы просто сами-то ничего пока не сделали, с чем можно выходить на защиту докторской. 

Если смотреть со стороны, то выглядело это так: Меерзон с его убедительной академической речью, молчаливо улыбающийся красный Стоянов, брызгающий слюной от отвращения директор института.

Заборцев встал, вышел к трибуне, поблагодарил за обсуждение и критику диссертационный Совет, оппонентов и руководителей.

Князев открывает голосование. Инна Петровна, ученый секретарь, проходит по рядам, ей сбрасывают в ящик бюллетени.

Выбирают счетную комиссию с председателем. Они уходят, считают. Председатель объявляет: Все за, один против, один воздержался.

Судя по выступлениям, единственный черный шар бросила  Ковалевская.

Покидая душную атмосферу зала, ученый мир двумя ручейками вытекает к лестнице вниз. Борис Наумович в броуновском движении ученых докторов сталкивается с зам. по науке Васильевой, которая на защите не присутствовала. Диалог на лестнице.

Меерзон: "Это что было?".

Васильева: "Стоянов - фашист".

Меерзон: "А Вы в этическом комитете куда смотрели?".

Васильева: "Через нас это испытание не проходило, оно было на уровне местного этического комитета". 

Весь раскрасневшись, хватая ртом воздух и невидящим взглядом обводя толпу, выходил в вестибюль доцент и кандидат медицинских наук, завлаб НИИ Иммунитета Борис Наумович Меерзон, покидая последний в его жизни ученый совет. 

В начале 2012 года в Москве вышли в свет "Клинические инструкции МЗ по вакцинации против гриппа", в которых рекомендуется вакцинировать беременных женщин от гриппа вакцинами Отгриппин® плюс, Вакцинфлюк и Гриппнот G. Разработчики этих рекомендаций все те же Князев, Заборцев, Стоянов, Копельман.

Итак, ученый и врач Борис Наумович Меерзон проиграл последнюю свою битву, битву за будущее, в точном смысле этого слова, России... Такие дела.

Пока лифт гремел, опускаясь на первый этаж, Борис Наумович поднялся на лестничный пролет и вынул из почтового ящика "Московский комсомолец", "Еврейское слово", "Лехаим". Опускаясь к открывающемуся лифту, едва не уронил затерявшийся между газетами и журналом конверт. В конверте было приглашение на концерт Ирины Вишнёвой в ЦДРИ. Контрамарка лично от Ирины Борису Меерзону и его супруге. Ирина Вишнёвая - ныне очень хорошо известная цыганская актриса и певица, народная артистка России, подруга детства и юности Бориса Наумовича. Поет она и его романсы. Когда-то доцент меломан Меерзон удачно смастерил романс под гитару на стихи Сереги Потапова.

Однообразные, как борозды за плугом,

Томительные потянулись дни...

Так разложи мне карты полукругом

И расскажи, что говорят они. 

О, неприятности в домах казённых,

На вас всегда мне было наплевать.

Готов распятым быть, расстрелянным, казнённым,

На рельсы лечь спокойно, как в кровать... 

Не обещай  - ни славы и ни денег

Из-за угла ножом меня убей.

Избавь только навек от дам-злодеек

И от пустых, фальшивых королей

И от пустых фальшивых королей.*

По совету Меерзона Ирина смонтировала цыганский романс "Палсо (зачем) было влюбляться, зачем было любить..." с "Ты говоришь, мой друг, что нам расстаться надо...". Музыку к последнему написал Юлий Абрамович Хайт.  Так что, поёт Ирина нечто частично еврейского происхождения. 

С детского сада и до институтских времен они жили в одном дворе, ходили в одну школу.  Они пели романсы вместе. В 1993 году она пригласила его на концерт в честь присвоения ей звания народной артистки России. Тогда она посвятила Берке Меерзону козинский романс  "Цыганский быт и нравы стары", первый романс, который они спели вместе 40 лет тому назад. И вот теперь Ирина приглашает его с женой на концерт в Центральный дом работников искусств. Но у жены Светы уже давно, очень давно, болят колени, и из квартиры она, практически, не выходит. И поэтому, Борис Наумович не брал жену  с собой ни в театр, ни на Болотную, куда он частенько ходил вместе с Ниной Федоровной, своим старшим лаборантом. В лаборатории биологических полимерных соединений, которую с 1967 года возглавлял Меерзон, вот уже лет пять были только "мертвые души", кроме Нины Федоровны Смирновой. А раньше-то жизнь как кипела! Человек 7-12 в разные времена суетились в этой маленькой, заставленной приборами, лаборатории. Нина Федоровна была ему и матерью и боевой подругой, поила его чаем с бутербродами, бранилась, что он холодно оделся, натоптал ей пол, грызет леденцы, при его-то диабете. Вот и отправилась эта пара пожилых научных сотрудников НИИ Иммунитета на концерт знаменитой цыганской певицы в ЦДРИ.

И опять, как это бывало и раньше, Ирина Вишнёвая объявила, что поет для друга юности Берки Меерзона романс "Осень" Вадима Козина,  который когда-то они пели вместе...

К  12 часам следующего дня, только добравшись до компьютера в рабочем кабинете, Борис Наумович записал в дневнике: "Ночью сердце билось в упоении - слушал Ирину. Будто не промчалось полвека. На губах ожил вкус клубники, которой она угощала меня на бульваре Крестьянской заставы. Рассказывала про свою маму. Я хорошо помню её маму. Приходила за Ириной в наш детский сад. Дружила с моей. Они были одного роста... И потом, уже значительно позже, стреляла Ирина в меня, семнадцатилетнего, чёрными сверкающими глазами. Посылала за хлебом и молоком... ".

8 января 2011 года Борису Наумовичу стало резко плохо на работе. Потерял сознание. Очнулся. Кое-как добрался до дома. Супруга вызвала скорую. Вкололи магнезию. Вроде полегчало. На следующий день сделали компьютерную томографию. "Множественные шаровидные образования в обоих полушариях". Светлана, жена, не отдает его в больницу. Теперь он принадлежит только ей. Поэтому он лежит дома. Болей пока нет. Но речь односложна, память значительно утрачена. Посещающих узнает "издалека", но мучительно и неловко улыбается.

9 февраля 2011 года потерял сознание.

***

Борис Наумович стоял на краю пропасти. Стоял он абсолютно голый. И это почему-то не беспокоило Меерзона. Наоборот, своим внутренним взором он обозревал свое голое тело со стороны, и оно ему нравилось, как всегда. Внутренний взор так же охватывал и панораму вокруг. Напротив, на другом краю пропасти, нарушая законы перспективы, на плоской вершине горы сидел на мраморном троне бородатый мужчина солидного возраста. Нарушения законов перспективы состояло в том, что гора была как бы маленькая и далеко, а трон и древний муж на нем - вблизи и очень большие. Странности в восприятии Бориса Наумовича были связаны, скорее всего, с тем, что взор был внутренний, и странности эти дополнялись кучевыми облаками в виде огромных комков ваты. Облака эти появлялись из-за спинки трона, проплывали над бездной и тянулись к голове доцента, как бы проникая в мозг.

Картинка, сумбурное описание которой заняло целый абзац, возникла в сознании Бориса Наумовича в один миг. И в один миг он понял, где он находится, кто сей муж и что происходит.  И даже надпись на передке мраморного трона Меерзон смог прочитать, правильнее сказать, мгновенно понять. Хотя надпись была сделана на древнем иврите, да еще и загораживалась ногами благородного мужа. Надпись эта выглядела как хулиганская резьба на заборе. Особенно, если учесть, что гора называлась Синай, пропасть проваливалась в подземное царство Шеол, а грозно величавым старцем с венцом на голове и змеевидным посохом в руке был никто иной как пророк Моисей. Фраза, нацарапанная на мраморе, переводилась как "Будь помянут добром Иуда, сын Исмаила, построивший эту колоннаду и ее ступени". Собственно, эта надпись на фото в интернете под названием "Седалище Моисея" и натолкнула доктора Меерзона на мысль, кого он видит перед собой.

- Насколько легок будешь ты Барух бен Наум бен Соломон для того, чтобы отправиться в Шеол? - голос Моисея звучал в голове Меерзона и заполнял все пространство вокруг. В левой руке пророка появились аптечные весы, в правой он держал посох.

-  Мене..., - пробормотал Меерзон.

- Мене-мене, текел, упарсин. Исчислен век твой. Мне осталось только взвесить твою жизнь, твое служение людям и Господу. И ты разделишь с другими людьми свою судьбу. Вспомни себя и расскажи мне. И того, что ты вспомнишь, будет достаточно.

 

***

 

2. До рождения

   

    Семейное предание гласит, что внук Александра Сергеевича Пушкина, проезжая через уездный город Рогачев и, будучи на то время уездным предводителем дворянства, остановил пролетку у идущего по улице моего деда Янкеля Гольдина и сказал: "Янкель, вчера я был на  вечере в гимназии. У твоей  дочери  золотое горло. Поёт Шуберта бесподобно!"

Все это похоже на правду, и было еще задолго до моего рождения. Дед мой впоследствии был  экспроприирован советами как фабрикант, и тогда мог позволить  себе платить за обучение в рогачевской женской гимназии двух своих дочерей Фани и Гали по 50 рублей в год. Единственным на то время из внуков Пушкина предводителем дворянства был Александр Александрович Пушкин. Правда, предводительствовал и жил он в Бронницах, где и помер в 1916 году. И, все равно, он обязательно проезжал через местечко Рогачев по единственной дороге из Бронниц в Бобруйск, навещая проживающую в селе Телуши под Бобруйском свою  старшую сестру Наталью Александровну Воронцову-Вельяминову, внучку великого поэта, умершую в 1912 году.  Мог, мог внук Пушкина и предводитель уездного дворянства оценить золотое горло моей мамы, когда она училась в младшем классе гимназии М.В. Анисимовой, в которой на то время обучалось 72 православных, 23 католички и 179 иудеек.

Это семейное предание подтверждает музыкальность моей мамы, которая, как и ее сестра, моя любимая тетка Галя, отлично пела все романсы Вертинского. Не менее музыкальным был мой дядя, Соломон Гольдин. Он учился в университете в Берне на деньги еврейской общины Рогачёва. Пятеро молодых людей составили небольшой самодеятельный оркестрик, с увлечением исполняя в концертных залах Берна квинтеты Моцарта, Гайдна и Шуберта. Соломон играл на виолончели, скрипачом был молодой сотрудник Патентного бюро Альберт Эйнштейн, к тому времени повышенный до эксперта второго класса.

В 1890 году в Рогачеве начали строить деревянные казармы, которые располагались на большой площади, огороженные деревянным забором, и назывались «Полковой двор». Здесь распологался 117-й пехотный Ярославский полк, в 1919 году – 10-й  пограничный полк, а с 1923 года после расформирования первой конной здесь надолго обосновался  34-й кавалерийский Ростовский полк. В командира этого полка Воцлава Сташевского были влюблены все выпускницы Рогачевской гимназии, в том числе и моя мама Фаина Гольдина. Но красавец поляк отдавал предпочтение лучшей подруге мамы Соне Беспрозванной. Когда комполка подходил к Сонечкиному дому в полной кавалерийской форме, соседи не упускали случая поближе рассмотреть зеленую фуражку с желтым околышком и алым козырьком, темно-зеленый френч, ярко-синие шаровары, заправленные в высокие начищенные до блеска хромовые сапоги со шпорами, и, конечно, шашку, даже не шашку, а потрясающей красоты инкрустированные серебром ножны, висевшие слева на портупее. Увлечение было настолько серьезным, что родители Сонечки в видах неминуемой беременности в одночасье собрали дочку как бы для поступления в институт и отправили в Ленинград. Воцлав в своем великолепном кавалерийском облачении, почему-то размахивая высоко поднятой шашкой, три десятка вёрст скакал на коне рядом с уходящим поездом  в ареале паровозного дыма. Из открытого окна вагона Сонечка печально махала шарфиком. 

В ту же драматическую ночь  прощания кавалериста моя тётка Галя, обладавшая довольно крутым характером, настояла на том, чтобы комиссар Ростовского полка Абраша Авербах выкрал её из окна родного дома и овладел ею на ближайшем хуторе.  Из этих мест кавалерист Абрам Наумович Авербах уходил добровольцем на Врангелевский фронт вместе с эскадроном, сформированным  5-й Гомельской губконференцией РКП(б). Так что, отыскать нужный хутор было нетрудно. Так появилась моя двоюродная сестра Нелка. 

Воцлав Сташевский после внезапного отъезда Сонечки Беспрозванной  врачевал свое разбитое сердце в объятьях юной супруги начальника гомельской милиции. Однажды мент застал их в собственной постели и выхватил кольт. Заслоняя возлюбленного, жена метнулась навстречу выстрелу. Пуля прошла навылет несколько выше сердца. Как истинный рыцарь Воцлав женился на раненой.

Сейчас я нежно дружен с Вандой Воцлавовной Погодиной, завлабораторией клещевого энцефалита в институте им. Чумакова. Незадолго до ухода из жизни Сонечки Беспрозванной я устроил их свидание. Женщины плакали слезами любви.

В феврале 1919 года в местечке Корма Рогачевского уезда вспыхнуло крестьянское восстание. Причиной восстания послужило недовольство крестьян тяжелыми поборами со стороны советского государства. Кормянские большевики вздумали обложить население особым партийным налогом. Те жители, которые отказывались такой налог вносить, подвергались репрессиям. На сторону крестьян встали кормянский исполком и состоявшийся во второй половине февраля волостной съезд Советов. Съезд был распущен, а власть перешла к ревкому. После этого бывший председатель волостного исполкома К.Д. Науменко разослал по всем населенным пунктам волости предписание «прислать людей для сдачи дел коммунистам». На обратной стороне приглашений делалась приписка о том, что нужно «прислать людей побольше».  Утром 25 февраля 1919 года у кормянского волостного правления собралось более тысячи человек из всех деревень волости. Большинство прибывших крестьян были настроены враждебно по отношению к большевистской власти. Поэтому все выступавшие пугали народ  тем, что вслед за роспуском исполкома последует новое, еще более беспощадное ограбление крестьян. Тогда член ревкома Абатуров сделал попытку успокоить собравшихся и отправить их по домам. С криками: «Ваша власть кончилась!» толпа сдвинулась с места и беспрепятственно захватила здание волостного правления. Начали искать членов нового ревкома. Абатурова нашли в соседнем доме и один из крестьян бросил в окно ручную гранату. Тяжело раненного большевика вытащили на улицу, бросили на землю, и на него набросилась толпа. Раздались выстрелы, и в толпу втиснулся начальник волостной милиции с тремя милиционерами. Они толкали руками и прикладами винтовок близстоящих крестьян и кричали: "Разойдись!".  Их стали бить кольями, и один из милиционеров выстрелом из винтовки убил старика-крестьянина. Разъяренная толпа растерзала Абатурова и убила двух милиционеров.

На рассвете следующего дня из Рогачева прибыл отряд ЧК и взвод особого назначения. Этот взвод сразу направился в деревню Литвиновичи, где разместилась самая крупная  группа повстанцев. На подходе к деревне взвод разделился, и меньшая часть его во главе с командиром отделения Яшей Братенковым вошла в деревню под видом плотников. Беззвучно разоружив охрану, стоявшую у входа в дом, где находились мятежники, «плотники» вошли в дом, и, достав оружие, арестовали всех. Было задержано 26 человек. Одним из "плотников" был мой отец Наум Меерзон.

Однако, кормянское крестьянское восстание, его потом назовут кулацким мятежом, хотя кулаки в нем практически не участвовали, на этом не кончилось, а получило продолжение в 10-м пограничном полку, который квартировал в Рогачевских казармах. В Корме во время восстания была расквартирована одна из рот этого полка. Пограничники-красноармейцы не вмешивались в события, и были отозваны в Рогачев, когда мятеж был ликвидирован. Выведенные из Кормы, свидетели восстания принесли в казармы полка мятежный дух. И до них в полку  было неспокойно. Среди красноармейцев-пограничников было много участников так называемого «Демидовского отряда», грабивших мирное население на Гомельщине в 1918 году. Через заведующего столовой укома, уроженца Кормянской волости, активисты пограничники, среди которых числились командир батальона, бывший офицер царской армии Иванов, эсеры Молотков и Пахтарев, была установлена связь со скрывшимися от ареста кормянскими повстанцами. Напряжение в полку возросло после известия о предстоящей отправке на фронт и достигло предела к началу второй декады марта. В ночь с 11-е на 12-е в Рогачеве должны были быть расстреляны семь участников Кормянского восстания. Однако, около полуночи 11 марта караул пограничников задержал и избил проходившего мимо казарм председателя Рогачевского уездного комитета РКП(б) Шведова. Городское партийное руководство приостановило исполнение приговора, вооружило чем могло часть большевиков и заняло оборону в комнатах взвода особого назначения. Комиссар 10-го пограничного полка Циммерман попытался выехать за подмогой в Бобруйск, чтобы разоружить и арестовать мятежных пограничников, но вечером 13 марта был задержан на вокзале, избит солдатами и увезен в неизвестном направлении. Вилис-Адольф Циммерман - молодой латыш, в ноябре 1918-го прибывший в пограничную охрану из Москвы и назначенный комиссаром 10-го Чериковского района, переименованного 25 января 1919 года в 10-й пограничный полк РККА, штаб которого разместился в Рогачеве с 1 марта 1919 года. Как быстро летело время в эпоху деревянных казарм и серых буденовок. В двадцать с небольшим Вилис-Адольф успел поучаствовать в октябрьском большевитском перевороте в Москве, взбудоражить своими речами на митингах в Рогачеве солдатскую массу, так что уездный военком Куликов вместе с командиром дивизиона был вынужден объезжать батареи для усмирения брожения среди личного состава, и арестовать за пьянство нескольких красноармейцев. Участвовал Циммерман и в арестах участников Кормянского мятежа.

14 марта пограничники мятежного полка числом до полуроты встретили у станции Тошица отряд Губчека, идущий из Могилева, и остановили его. Пулемет мятежников явился тем самым огневым перевесом, который чуть не заставил чекистов бежать. Однако с тыла пограничников подоспели бойцы взвода особого назначения во главе с Братенковым, и к вечеру повстанцы вынуждены были отступить к казармам. Ночью губернские чекисты подошли вплотную к полковому городку. Большинство восставших закрылись в кинотеатре "Аккорд". Начальник Губчека Калюжный, недоступный для скупого света луны, кричал, что если мятежные пограничники сейчас же не сдадутся, кинотеатр и они будут расстреляны из артиллерийских орудий. Дождавшись, пока Калюжный перестал кричать, Наум Меерзон обошел здание кинотеатра и, укрываясь за крайней боковой колонной, бросил ручную гранату под окно, украшенное гипсовой лепкой. Взрыв гранаты для засевших в кинотеатре мятежников казался выстрелом из пушки. Выждав пару минут, бросил вторую. После третьей гранаты из окна показалась белая тряпка, привязанная к винтовке.

Под утро казармы обыскали, и Наум Меерзон, юный боец взвода особого назначения, вместе с двумя товарищами вынес тело Циммермана с множественными колотыми ранами, найденное на кухонном складе.

Дважды я был в Рогачёве. Расспрашивал о деде. Давно уже нет деревянного казарменного городка, на его месте находится городской парк, а в нем - памятник Вилису-Адольфу Циммерману,  комиссару 10-го пограничного полка.  И парк  и одна из улиц Рогачева носят его имя.

Женитьба Сташевского подвигнула мою маму уступить Науму Меерзону, который на то время был председателем Рогачевского уфинотдела. Как в прошлом боец взвода особого назначения, он носил военную форму Красной армии: кавалерийские сапоги, гимнастёрку, портупею, галифе и имел табельное оружие и коня. Потеряв зрение в аварии, Наум носил очки типа пенсне. Конечно, до комполка Воцлава Сташевского ему было далеко. Но, на взгляд Янкеля Гольдина, эти очки вполне заменяли буденовские усы  и вместе с устрашающей военной формой производили на владельца канатной фабрики  Гольдина впечатление грозного представителя власти... Как бы то ни было, но моя старшая сестра Алка родилась в срок, в 1929 году, на год позже Ванды Воцлавовны Сташевской. К тому времени, остепенившись, Наум Меерзон перестал защищать местную советскую власть, активно собирая налоги с оружием в руках, отучился в  Ленинградском финансовом институте и переехал вместе с семьей в Москву.

На мое 13-летие тетка Галя подарила мне вместо священной книги семиструнную гитару. Для еврейского мальчика это возраст возмужания или бар-мицва. Может быть, поэтому она показала мне в этот день две пожелтевшие фотографии. На первой в полной кавалерийской форме восседал на коне красный командир Воцлав Сташевский. И Воцлав, и комиссар Абрам Авербах погибли под Вязьмой, когда дивизия рванулась с шашками наголо на немецкий танковый батальон, и лежат в одной братской могиле. На второй фотографии рыжеватый джентельмен стоял у кустарника под колонной, опираясь на трость. Это был второй секретарь посольства США, еврей, влюблённый в мою маму и звавший её в Детройт. В 1938-м, в пору моего рождения, маме был 31 год, джентельмену на фотографии не менее 55. Они познакомились на вечерах в доме Второва, где размещалась резиденция американского посла в Москве. Скандально известны три таких, я бы сказал, бала: празднование Рождества в декабре 1934 года,  весенний и летний балы в 1935 году. Собственно, скандальными были первые два из-за разнузданной роскоши и участия в них животных московского цирка. На Рождество гостей угощали шампанским три дрессированных морских льва, которые затем устроили погром в танцзале. На весеннем бале животных было значительно больше: козы, бараны, фазаны, петухи. Не приученный к дому медвежонок испортил форму советскому генералу, а сотни зябликов шумно летали под высокими сводами не только во время праздника, но и долго после него. На музыкальном вечере летом 1935 года в танцевальном зале в присутствии гостей была испол­нена опера Сергея Прокофьева «Любовь к трем апельсинам», причем  дирижером был сам автор. А гости, конечно, были непростые, вся советская элита тогдашней Москвы: Бухарин, Радек, Буденный, Тухачевский, Таиров, Коонен, Мейерхольд, Райх.  Был и Михаил Булгаков, который свои впечатления от весеннего бала и  шикарного внутреннего убранства дома Второва воплотил в феерический бал Сатаны. Маму приглашали на эти вечера исполнять классические романсы. Надпись на обратной стороне фотографии я не помню, да и сама фотография вскоре куда-то исчезла, хранить ее в то время было опасно, шел 50-й год, борьба с космополитизмом была в разгаре. Вероятно, в связи с беременностью мама обсуждала с джентельменом, имя его стерлось в моей памяти, возможность эмиграции. Трудно себе представить, насколько тяжелым был её выбор.

Недавно я обнаружил в интернете рыжеватого джентельмена. Правда, он уже не рыжеватый, а лысоватый. Им оказался Лой Хендерсон, второй секретарь посольства США в СССР в 1935-1937 годах. В богатой событиями и долгой жизни этого дипломата известна его работа в американской миссии красного креста в России. В начале 1920 года со своими сотрудниками он оказывал помощь солдатам Северо-Западной армии Юденича, отступившей после боёв у Петрограда в Эстонию. Там во время эпидемии сыпного тифа он возглавил огромный полевой госпиталь, расположенный в пустых корпусах Кренгольмской фабрики. Сам переболел тифом.

Впрочем, у меня с мамой никогда не было ни слова о её любовных историях. В покорности, с которой она сносила дикие сцены отцовского пьянства, истерики ревности и его демонстративные измены, предположительно  угадывалась её вина. Хорошо, что Наум Меерзон спьяну не убил её - ведь табельный ТТ одно время всегда лежал в запертом ящике буфета. Отец, напившись, ревниво кричал мне: "Американец!"

Когда  отец умирал, мама обратилась к нему: "Мы, Наум, все здесь, я и твои дети!" Это последнее, что он услышал перед агонией. Поэтому все тринадцать лет после его смерти, проводя время с мамой, я ни разу не спросил, насколько правдива эта история с американским джентльменом. И она молчала. Когда же начался её мучительный уход, я услышал: "Наум, я иду к тебе!" Вряд ли на этом пути она открыла бы мне тайну.

 

3. Детство

   

Ученые уверяют, что человек может вспомнить всю свою жизнь, кроме первого года жизни. Может и так. Только я вспоминаю свое детство, как и все люди, эпизодически. И таких эпизодов не очень много.

Предвоенный год. Мне 3 года и я иду с моей двоюродной сестрой Ларой во МХаТ на "Синюю птицу".  В фойе театра огромная елка, и я прошусь на руки к сестре и тянусь к большим красивым игрушкам на елке. Сестре, почему-то, повторяю одну и ту же фразу: "Вавочка, мы сейчас придем к вам мыть пов». Лара жила в доме напротив и мама, видимо, часто так говорила. А букву "л" я еще долго не выговаривал.

С июля 1941 года мы, я, мама и сестричка Алла, жили в эвакуации в Пензе при заводе счетно-аналитических машин. Завод, тоже эвакуированный из Москвы, стал в спешке, но исключительно и в больших количествах, выпускать пистолеты-пулеметы. Меня пристроили в один из детских садов, создающихся для эвакуированных. Когда детсадовская повариха приносила кирпич чёрного и начинала его делить на 30 кусочков, дети бросали игрушки и молча толпились вокруг стола. Тишина стояла невероятная. Чечевица и пшёнка потребности в животном белке не восполняли. Если бы не материнский донорский паёк по минимальным нормам красноармейцев, едва ли бы я выжил. Вернувшись в Москву, в 9 лет весил 17 кг. Там же, в Пензе, меня впервые назвали "жидёнком".  Это был инвалид, собиравший ребят во дворе, в 1942 году. Он отогнал меня, пятилетнего, костылем, объясняя остальным, что война началась из-за жидов.

Был момент в 1942 году, когда после тяжелой пневмонии мама отвела меня в детский сад, где свирепствовала вспышка кори. Иначе было нельзя - кушать было нечего. Но и риск был очень большой, кори я бы не перенес. На мое счастье, детей в садике осматривал доктор Кострицин, сотрудник Пензенского НИИ эпидемиологии и микробиологии. Узнав, что моя мама раньше болела корью, он ввел мне 5 миллилитров плазмы крови мамы. В этом детском садике я был, пожалуй, единственным, кто не переболел корью.

Наверное, мы бы пропали в эвакуации, если бы не мамин брат Александр Яковлевич Гольдин. Из пензенского госпиталя, куда он попал по причине осколочного ранения, приносил он нам свои пайки раненного офицера, и потом,  когда уже шло наступление, непрерывно отправлял  из действующей армии трофейные шоколад, одежду, консервы...   В 1948 следователь МГБ предъявил ему фотографию: капитан Александр Гольдин напротив синагоги в Спасоглинищевском рядом с Голдой Меир.

 

 

4 октября 1948 года у Главной московской синагоги. Обведены:

в центре - посол Израиля в СССР Голда Мабович-Меерсон

(с 1956 года - Голда Меир), справа - капитан Александр Гольдин.

 

Вглядись, дорогой читатель, в эту фотографию.  Эта фотография обошла тогда все газеты Западной Европы и США. Но не была опубликована нигде в Советском Союзе. Зато это фото долго будет на израильских денежныых купюрах. Вероятно это та фотография, пожелтевшая от времени, которую показывали Голде Меир русские иммигранты. Всмотритесь в эти лица, может быть кого-то узнаете, папу или маму, дедушку или бабушку. Это они кричат Голде Меерсон "Голделе! Голделе!" и "Голделе,  лебн золст ду,  Шана  това" (Голделе,  живи  и  здравствуй, с  Новым  годом!). Потом Голда Меир написала об этом великом дне:

 «Я не могла бы дойти пешком до гостиницы, так что, несмотря на запрет, евреям ездить по субботам и праздникам, кто-то втолкнул меня в такси. Но такси тоже не могло сдвинуться с места — его поглотила толпа ликующих, смеющихся, плачущих евреев. Мне хотелось хоть что-нибудь сказать этим людям, чтобы они простили мне нежелание ехать в Москву, недооценку силы наших связей. Простили мне то, что я позволила себе сомневаться — есть ли что-нибудь общее между нами. Но я не могла найти слов. Только и сумела я пробормотать, не своим голосом, одну фразу на идиш: «А данк айх вос ир зайтгеблибен иден!» («Спасибо вам, что вы остались евреями!») И я услышала, как эту жалкую, не подходящую к случаю фразу передают и повторяют в толпе, словно чудесное пророчество...».

15 тысяч московских евреев пришли к хоральной синагоге поздравить посла земли обетованной с Рош-ха-Шана - еврейским  Новым годом, и созданием Израиля. Такого не было до этого и уже не будет никогда. Страница истории перевернута.

Тогда это была 58 статья и 7 лет лагеря для капитана Гольдина. Теперь уже мы носили передачки ему в Таганскую и Бутырскую тюрьмы. Благодаря небрежности обыска, допущенной оперативниками при аресте дяди Алика, мне достался изящный трофейный кольт с запасной обоймой, его принесла нам красавица жена арестованного вскоре после ареста.

Наступил 1952 год, мама заболела, в Перовской больнице ей поставили "рак печени", и она, шафраново-желтушная, умоляла меня расстаться с вселявшим в меня уверенность кольтом, утопив его в Москва-реке у Новоспасского моста. Я выполнил, как мне тогда казалось, предсмертное желание мамы.

    К счастью, желтуха оказалась желчекаменной, а не раковой. Александр Яковлевич Гольдин, реабилитированный в 1954-м, частил меня за утраченный кольт  матерком. Жил он недалеко от института  Иммунитета в Токмаковом переулке, в двухкомнатной квартирке, и, оставшись один, часто звал меня по всем бытовым проблемам. Замучил графоманией – диктовал воспоминания о войне, заставляя печатать. Два его рассказа о расстреле дезертира и про бордель в Познани врезались в память.

В первом, во всех деталях мерзкого ритуала, описано умерщвление 18-летнего парнишки, которого перед экзекуцией заставили выпить стакан водки.

Истово верующий в Пророка татарин, во время жестоких боев пытающийся хотя бы по пятницам выполнять положенные намазы, не вынес жуткой ежедневной бойни и решил дезертировать. В безлунную ночь он вылез из окопа и пополз вперед. Через некоторое время он потерял направление и, не подозревая об этом, попал в расположение соседнего, тоже русского, стрелкового полка. Там солдат нашел командный пункт и,  войдя в него, объявил офицеру, что сдается. Под конвоем его отправили в особый отдел дивизии и через два дня вернули в часть для исполнения приговора трибунала перед строем. До расстрела обреченный по требованию конвоя снял с себя одежду и обувь. И тут произошло непредвиденное. Вместо того, чтобы встать на указанное место, голый татарин нагнулся, соскреб пальцами пыль с сухой земли  и перебирая пальцами посыпал себе голову, затем негромко, но внятно, произнес "аллах акбар", наклонился вперед и уперся ладонями в колени. Выпрямился, опять сказал "аллах акбар", бухнулся на колени, наклонился и ткнулся лицом в землю, положив ладони на землю рядом с лицом. Он успел совершить еще один земной поклон, да так и застыл, уткнувшись лбом и носом в пыльный грунт, пока офицер расстрельной команды не очнулся от такого необычного зрелища. Капитан крикнул подчиненным: "Поднимите его! Не расстреливать же лежа... А напоим-ка мы его водкой, чтобы он попал прямиком в ад". Быстро нашлась и фляга с водкой и стакан. И влили насильно в бедного парнишку стакан водки. Расстреляли. Наспех закопали. И строем вернулись на передовую.

Второй рассказ примечателен грубой обыденностью фронтовой любви. Два командира танков, прихватив довольствие, направились по известному адресу в квартирку на третьем этаже. Гольдин покрутил механический звонок и услышал: «Прошэ Панов!», - от  здоровенной польки лет шестидесяти, которая приняла протянутые пакеты с пайком. В тесном коридорчике было душно, раздражал острый запах спермы и немытого солдатского тела. Ни музыки, ни смеха, ни стонов. Только настороженная тишина. Гольдин выскочил на площадку, глубоко вдохнул и бросился по лестнице вниз.

Прожил Александр Гольдин 97 лет, до последних дней сохраняя накаченное тело без грамма жира. Два года тому я похоронил его на еврейской части Востряковского кладбища. По жизни потом часто общался с сыном дяди Саши, Толиком, родившимся после войны, но это уже другая история.

Вернулись мы из эвакуации в тот же дом на улице 1-й Дубровской.  Наш двор, небольшой, необычайно заросший зеленью, был для меня главным внешним миром на протяжении детских лет. С моим другом Серегой Потаповым мы излазили все теневые, и потому сырые, уголки двора. С семи лет я ловил бабочек, жучков и паучков, рассовывал их по стеклянным банкам разного размера. Этими банками с шевелящейся живностью были уставлены все комоды, столы и табуретки в квартире и поэтому, когда мою младшую сестренку Наташку привезли из роддома, я воспринял это как угрозу моему научному увлечению. "Зачем вы принесли эту девчонку?", - заорал я. - "Чего она тут пищит? Унесите ее обратно!".

На другом конце двора в доме напротив жила семья Троппов. Инна Тропп, белокурая девочка, была старше меня на два года, но я часто забегал в квартиру к Троппам, так как дружил с её братом Володей. У них был огромный аквариум с золотыми рыбками. С Инной нас подружили собаки. Её шпиц Снежок ухаживал за моей Пухой, тоже шпицем. Когда собаки занимались любовью, Инна кротко отворачивалась, и близоруко щурясь, делала вид, что читает объявления на стене. Полиомиелит в раннем детстве подпортил её идеальную фигуру. Левая нога была несколько тоньше, но это не убавило миловидности. 

Профессор Иммануил Яковлевич Тропп заведовал терапевтическим отделением на Спартаковской площади. Был миниатюрным тихо-вежливым доктором. Как-то  мама попросила профессора посмотреть мою старшую сестру, у которой резко поднялась температура, и заболел живот. Тропп действительно "посмотрел" на больную через полураскрытую дверь, попросил ее показать язык, язык был белым посередине и алым по краям, и профессор мгновенно выдал диагноз  брюшного тифа. Нина Михайловна, мама Инны, работала рентгенологом  в больнице на Крестьянке. Была дочкой фрейлины Николая II, который ее и крестил. Будучи на две головы  выше Троппика, она обожала своего миниатюрного мужа. Я любовался этой семьёй. Сестра Нины Михайловны, проведшая в ГУЛАГе лет 15, виртуозно владела матерком и любила демонстрировать сие искусство, беседуя со мной.

Инна в 10-м классе влюбилась в Серегу Потапова. Однажды, раздался звонок, я бросился к двери. Сильно взволнованная Инна спрашивала, где Сергей? Я ответил, что точно не знаю, он, вроде бы, уже недели две как отправился поплавать в Анапу.

- Я беременна, - трагически выдохнула Инна.

Так, я самый первый узнал о существовании на Земле Вадика Потапова - теперь крупного вальяжного американца, повторившего отца Сережу  легкостью характера, походкой, успехом у женщин и литературными способностями. Серега Потапов был поэтом, если не с рождения, то в школьные годы точно:

 

В ЧИТАЛЬНЕ

На окне - приспущенные шторы.

Сколько книг здесь можно перечесть!

Там, на их страницах, мушкетёры

Умирают за любовь и честь.

 

И, скосив глаза чуть-чуть налево,

Ты мечтаешь о такой судьбе:

Как погибнешь ты за "королеву"

С первой парты, из восьмого "Б"!

 

Жгучая, мальчишеская тайна

Спрятана под курточкой-реглан, -

И пронзает шпага Д'Артаньяна

Кружева неоновых реклам!*

 

В жизни Сереги Потапова ничего не изменилось. Моя мама по-прежнему называла его самым красивым молодым человеком  нашего двора. Он остался в своих двух комнатах со своей мамой Тамарой Васильевной, которая с радостью возилась с Вадиком, каждый день, пересекая наш двор по пути в квартиру Троппов. Как-то Серега появился  по обыкновению подшофе на семейном торжестве. Нина Михайловна, словно диск, запустила ему в голову чугунную сковороду с макаронами, но, слава богу, промахнулась. Правда, когда у Троппика случился инсульт, его оставили на всё лето с Серегой, и они славно подружились. Вернувшуюся с дачи Нину Михайловну абсолютно непьющий профессор обрадовал, заявив, что у него в туалете в спусковом бачке припрятана поллитровка. Про меня Троппик сказал: "Этот юноша мне по душе!"

В пионерском лагере в 1946 те же самые кусочки чёрного кирпичика, что были в Пензе, в эвакуации, мы, пионеры, ценили чрезвычайно, уносили тайком из столовой. Но, сдерживались и не ели, хотя, хотелось всегда. Рядом был лагерь военнопленных. Там за кусочек можно было выменять пряжку солдатского ремня с изображением орла на свастике и с девизом «Gott mit uns [Бог с нами]» или бидончик с крышкой из консервных банок, а за два – ножичек. Помните, у Володи Высоцкого:

...Вели дела отменные сопливые острожники.

На стройке немцы пленные на хлеб меняли ножики.

Сперва играли в фантики в пристенок с крохоборами

И вот ушли романтики из подворотен ворами…

Бандитизм в те послевоенные годы был страшный. Меня, пацана, раздели зимой рядом с домом, а тётку зарезали. У матери и сестры не раз вырывали сумки. Напали в трамвае на отца – спас извлечённый из кармана трофейный пистолет ТТ.

Школу помню с 4-го класса. В ту пору моя старшая сестра Алка заведовала школьной библиотекой. Благодаря этому обстоятельству я прочитал  "Гаврилиаду" и наткнулся на Писарева, который талантливо ненавидел Пушкина, практически отожествляя Онегина с автором. В школьный рукописный литературный журнал я написал  статью "Гейне и Пушкин". Опустил Пушкина по-писаревски, обвинив его и Гейне в формализме и легкомыслии, из-за чего, по моему мнению, первый не успел вырасти до Шекспира, а второй - так и не сравнялся с Гете. Зато, Лермонтовым я был просто очарован. Потом стал читать Пушкина более внимательно и открыл много стихов банального качества и великолепную прозу. Неровен был гений, биполярен.

Хулиганом я не был, был больше замкнут, чем общителен, и драться по-настоящему пришлось только один раз. Не помню, чтобы в школе меня унижали как еврея. В 6-ом классе я впервые стыкался с унизившим меня старшеклассником "до первой кровянки" на пустыре за школой. Он был здоровей, уже подворовывал и привёл свою кодлу. Без помощи товарищей он замечательно обработал мою морду, сломал носовую перегородку, и я неделю не выходил на улицу. Но он тоже был еврей. С 7-го класса в нашей компании были три девочки - Лида, Ирина и Люба Федосеева. Любаша, стройная и спортивная, мне поначалу нравилась больше всех. Как-то с Адиком Маклаковым, влюблённым в Любашу, мы на велосипедах полдня разыскивали дачу, где отдыхала она. Мы нашли её, невыразимо изящную, в саду под яблоней с "Войной и миром" в тонких загорелых руках. Мучительно хотелось пить, и любашина мама налила нам крюшон из погреба. Ничего вкуснее я никогда не пил. Так и снится мне с удивительным постоянством чудесный вкус этого крюшона под яблоней на переделкинской даче. Переделкино - мои родные места. Дача моей родной и двоюродной сестёр была на краю писательского посёлка, ближе к станции Внуково, прямо на берегу  речки Ликовы. В аэропортовском посёлке жила моя тётка с мужем - штурманом корабля. На Рассказовском (Пыхтинском) кладбище рядом со старшей сестрой упокоились мои родители. Там место и для меня. В детстве я с двоюродной сестрой и братом излазили и избегали овраги и леса от Валуева до Переделкина. Встречали Пастернака, Утёсова, Чуковского и Образцова. Голуби Образцова часто прилетали на голубятню мужа моей старшей сестры. Сергей Владимирович приходил, возмущался, как будто бы у него этих голубей сманивали. Ему с улыбками отдавали. Когда я летом отправился в Одессу к дядьке, Любочка попросила писать ей. Я написал три длинных письма о городе, о купании в Лузановке, о Привозе. Ответа не последовало. Вернувшись, я узнал, что Люба влюбилась в Лёшу Литвина из моего класса. Меня это как-то уже не тронуло, но Адик Маклаков был в отчаянии. 

В старших классах стал я часто посещать городской Дом пионеров и октябрят, что на Ленинских горах. Записался в медицинский кружок, где в первый раз увидел микроскоп и, буквально,  прилип к нему. Запомнилось, как мы с Вовкой Троппом скелет собирали. В Киевском районе на месте, где раньше располагалось Дорогомиловское еврейское кладбище, вовсю шло строительство жилого массива. Кладбище это было закрыто еще до войны, и родственникам усопших тогда же предложили перезахоронить останки на других кладбищах. Так был перенесен на Новодевичье кладбище прах знаменитого российского художника Исаака Левитана. Ликвидация кладбища началась после войны, когда перезахоронено было не более пятой части могил. Мы с младшим Троппом еще засветло добирались до Можайского шоссе. По склону строительного котлована над замершей клешней бульдозера ползала подобно муравьям на песчаной куче мелкая детвора. Среди черепов и костей находились иногда интересные вещи: пуговицы с мундиров времен Отечественной войны 1812 года, монеты, иногда медали. Юнцы постарше искали золотые коронки. До темноты мы с Володей успевали найти и очистить от земли до десятка различных костей человеческого скелета. Уже в квартире Троппов, разложив на полу найденные на стройке череп и кости, и, руководствуясь анатомическим атласом Синельникова, мы скрепляли кости проволокой. Когда скелет был собран, я пугал им девчонок во дворе. В конце концов, самодельный скелет из настоящих костей был подарен Дому пионеров.

В начале 50-х прокатилась по министерствам, и не только по ним волна арестов. Отца взяли прямо с работы. Причины тогда никто не объяснял. Брали за хищения, шпионаж и просто так. Уже было постановление Политбюро «О мерах по устранению недостатков в деле подбора и воспитания кадров в связи с крупными ошибками, вскрытыми в работе с кадрами в министерстве автомобильной и тракторной промышленности». Фактически, это первый документ официального государственного антисемитизма, санкционирующий чистку руководящих и научных кадров от евреев. Это постановление от 25.05.1950 года было рассекречено только в 2001 году. Перед арестом Наум Соломонович Меерзон был единственным беспартийным заместителем министра у Арсения Зверева, который после небольшого перерыва с 28 декабря 1948 года опять стал министром финансов СССР и был им аж до 1960-го. Арсений  ценил Меерзона и как начальника отдела вкладов, и как неутомимого собутыльника, и как создателя 3-х процентного займа и финансовой системы присоединенной западной Украины. "Немецким шпионом" Наум Меерзон провёл на Лубянке 3 месяца. Зверев его выторговал у Берии, однако, вышел он почти слепым и пил уже один и весьма вдумчиво. 

За год до окончания школы в сочинении я написал: "Фонвизин высмеивал тех русских дураков, которые преклоняются перед заграницей". Учительница Мария Николаевна Разорёнова, с толсторыжей дочкой которой мы ходили вместе в детсад, обвела красным карандашом "русских дураков" и бросилась к директору. Директор Ильин из фронтовиков, вызвал отца и, увидев, что он почти слепой,  утопил мою тетрадку в унитазе. Впоследствии я узнал, что в моём сочинении на выпускном экзамене по русскому языку и литературе Разорёнова нашла и исправила орфографическую ошибку. На том выпускном экзамене я читал лермонтовское:

"Я не унижусь пред тобою;

Ни твой привет, ни твой укор

Не властны над моей душою.

Знай: мы чужие с этих пор..."

Стихотворение явно выбивалось из принятого тогда патриотического стиля, но Анна Ефимовна, учительница литературы, обожала меня и была готова позволить что угодно. 

Школьные мои годы подходили к концу. Мой дядя Соломон Гольдин подарил мне скрипку и виолончель, ту самую, на которой он играл в одном квинтете с Эйнштейном. Он сказал, что в музыкальную школу отдавать меня не надо – нет слуха, "Пусть учится на врача, у него получится". Ну, насчет слуха он несколько ошибся.

Соломон Яковлевич Гольдин, доктор медицинских наук, работал доцентом Московского областного научно-исследовательского клинического института и, одновременно, заведовал ЛОР-отделением Центрального госпиталя МВД СССР. Полковник медицинской службы, он на работу ходил в военной форме: брюки-галифе, гимнастерка, хромовые сапожки. Несколько лет проработал земским врачом в Рогачеве - мог лечить все болезни и, зачастую, бесплатно. 12 ноября 1952 года арестовали Бориса Борисовича Когана, профессора-терапевта 1-го Московского медицинского института, близкого друга Соломона Гольдина. Соломон занервничал, ранее подчеркнуто избегая зятя, теперь он стал поддерживать Наума Меерзона в его частых попойках. Ровно через месяц, 12 декабря   1952 года, арестовали   Александра Исидоровича Фельдмана, заведующего кафедрой ЛОР болезней и начальника Соломона Гольдина. Арестовавшая его группа состояла из семи человек и возглавлялась подполковниками   МГБ Шитиковым и Концовым. Пока шло своим чередом вытряхивание  книг и документов, рытье в белье и вещах, Шитиков задумчиво рассматривал портрет Федора Шаляпина с дарственной надписью певца - поможет ли следствию общение Фельдмана с эмигрантом? Решив, что навряд ли, певец давно умер, бросил портрет на стол... Шаляпин был очень суеверным, нельзя было в театре перед началом спектакля спрашивать, как он себя чувствует. Федор Иванович тут же требовал, что бы приехал Фельдман: «Пока не подтвердит, что связки в порядке, на сцену не выйду». Фельдман приезжал вместе с женой, чтобы получить удовольствие от семейного посещения спектакля.

В Москве созревали стихийные еврейские погромы. Мы жили на первом этаже дома номер 5 на 1-й Дубровской, окна выходили на улицу. В декабрьскую морозную ночь пятьдесят третьего большое двухрамное окно было разбито вдребезги. Кинувший булыжник орал "Жиды!" Мама шептала: "Сидим тихо. Нас здесь нет!". Соломон Гольдин прикинулся больным и из квартиры не выходил. Бедный Шломо был так напуган, что как-то ночью, проснувшись от стука двери лифта, умер при симптоматике инфаркта миокарда, подумав: "Это пришли за мной!". Одинаково, каждый в своей постели, умирали эти выдающиеся врачи: выпускник Берна С.Я. Гольдин в 1953 от страха и выпускник Лозанны А.И. Фельдман в 1960 от рака.

Первая любовь - Ирина Вишнёвая. Красавица, певунья... За ней бегали все мальчишки окрестных домов. Ее цыганское отношение к любви было свободным и легким. Каждый вечер ее провожал новый поклонник. Я восхищенно следил за ее грациозными движениями, слушал с восторгом ее пение романсов, которые мы часто пели вдвоем. Впервые Ирину назвали артисткой, когда она 5-летней девочкой пела в госпиталях. Маленькая девочка настолько грамотно читала стихи, что ее неоднократно принимали за лилипута. Она танцевала и пела военные песни, зарабатывая, таким образом, на пропитание семьи в эвакуации.

В 17 лет, когда Ирина с распущенными по плечам чёрными кудрями в ярко-красном платье до пят, полупьяная от, как теперь говорят, шторма эстрогенов, грациозно шла по нашей 1-й Дубровской, из каждого подъезда выбегал возбуждённый юноша и пытался увлечь её за собой. Когда, я по укромным переулкам шёл с ней под руку, сзади какие-то младшеклассники кричали: "Опять ты с другим!" С цыганской лёгкостью от доброты души она дарила счастье любому. Я восхищенно следил за ее грациозными движениями, слушал с восторгом ее пение романсов, которые мы часто пели вдвоем. Но влюблена она была в Алика Кронгауза, моего одноклассника. Я готов был его убить, но она тогда ласково сказала мне: "Ты тоже получишь свой кусок пирога". "Чаю рябе удык ё и к хордюм отрада", - тихо напевала её мама. Что могло означать что угодно, но, вероятнее всего, принесёшь в подоле! 

На речном трамвае мы приплыли в Нескучный сад. Когда стемнело, прилегли под кустами. Земля уходила из-под ног. Небо разразилось дождём. Её волосы и смуглое лицо пахли мёдом, на сомкнутых ресницах блеснули капли слёз или дождя. Никакой грусти утраты. Сбегая к Москва-реке, она сломала каблук. На дрожащих коленях я пытался найти на земле, что-нибудь для соединения каблука с туфелькой. Кроме высохших презервативов ничего не попадалось. У своего подъезда Ирина сказала, что ей было хорошо и что, как мужик, я вполне. Отдала мой мокрый пиджак и легко взбежала на четвёртый этаж. Было два ночи. Как пахли тополя! Каким было то зарождавшееся утро! 

На первом курсе я убегал с утренних лекций по марксизму. Комната была полна её запахом. Её трусики валялись поверх неубранной постели. Мы целовались у рояля, и она сказала, что выходит замуж.

В прошлом году мы хоронили нашего друга Сергея Потапова, который в том, уже очень далеком, 1955-м написал:

 

В подвале с тараканами и крысами,

Где жизнь идёт по замкнутому кругу,

Где мы, равно актёры за кулисами,

Перемываем косточки друг другу.

 

И, спрятавшись подальше ото всех,

Лишь притворяемся, что заняты наукой,

Придавленные теснотой и скукой, -

Однажды утром прозвучал твой смех.

 

Откуда ты, наш лучезарный гость,

Спустилась к нам по стоптанным ступеням,

И вынырнув из шубки, как из пены,

Повесила её на ржавый гвоздь?

 

В дыму табачном, будто бы в аду,

Возник твой нежный профиль женский...

Я тут же в замешательстве, как Ленский,

Чуть пешкою не взял свою ладью.

 

И сделалось мне грустно поневоле,

Когда ты снова рассмеялась звонко...

Ты мне казалась юной амазонкой

На розовом коне, на белом поле.

 

Забыв о магии волшебных слов,

Бубню банальности и глупо, и преступно,

И чувствую, что я - лишь чёрный слон,

И светлые поля мне недоступны!*

 

Ирина вспоминала юность и сломанный каблук в Нескучном, но героем её рассказа был Боря Ершов - мой высокий одноклассник с лицом Жана Марэ, мастер спорта по ручному мячу. Боря служил в ГРУ в Камбодже и  вышел в отставку генералом ФСБ. Тогда он жил в подвале под нашей квартирой, и я провёл от себя другу радио. Все контрольные и диктанты он списывал у меня. Его отец, капитан милиции предложил мне записаться в паспорте русским. Я сказал, что Меерзону русским быть негоже. В памяти Ирины Боря меня вытеснил. Теперь, когда я читаю книжки зятя Ирины - Эдуарда Тополя (американского еврея из Баку), в элементах эротизма чувствую восхитительную Ирину моей юности. Как отметил Есенин - всё на свете повторимо... Особенно в любви.

 

Примечание

* Стихотворения взяты из книги

Александр Панфилов. Земная мозаика (осколки) . Москва 1999.

 

Оригинал: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer7/Chevychelov1.php