Мама, милая мама,
Как тебя я люблю…
А всё-таки Ситдыков хорошо относился к моей маме – Евгении Яковлевне. Хорошо потому, что дал санитарный самолет, сам посадил отца и маму в него, и самолет полетел в Омск, где маму могли спасти. Кокчетавский хирург Низамаев за операцию не брался – никогда не делал таких. Маме надо было удалить желчный пузырь, набитый камнями. Боли были такие, что мама выла, как зверь. Шел июнь сорок третьего года прошлого столетия.
Ситдыков был начальником областного НКВД, мама – врачом санчасти НКВД. Причем, врачом хорошим и единственным. Но мама была сосланной – прокаженной, изгоем и то, что Ситдыков поступил так, – делало ему честь.
Теперь был ноябрь сорок третьего и понадобилась помощь Ситдыкову. Помощь – необычная. Он вызвал маму к себе и попросил, чтобы я, Инна Энгельгардт, стала ходить к ним в дом, дружить и заниматься с его дочерью Фирой, с которой мы были одноклассницами. Разве могла мама отказать? Да и я не могла ослушаться.
Я пришла в их дом в один из последних дней ноября, и меня встретили бабка и тётка Фиры. Они подобострастно улыбались и говорили: «Проходи, проходи, доченька, раздевайся». Мне это сразу не понравилось. Я сказала: «Доченька я только маме и папе. Вам – Инна». Ничего. Проглотили…
Это был татарский дом, татарская семья. Сам Ситдыков был красивый, статный татарин. Всегда в форме, иногда без кителя. Его я видела только днём в четыре часа, когда он приезжал обедать. Мы, то есть все остальные, были уже поевшими. Прислуживала тётка. Носилась из кухни в столовую, как ураган. После обеда он обязательно заходил в Фирину комнату, обязательно стучался – не то, что другие, которые могли зайти и нарушить наши занятия.
В чем состояла моя задача? Я должна была сесть с Фирой за одну парту и потихоньку объяснять учителям, чтобы они не вызывали Фиру к доске. С места спрашивали. Она отвечала очень тихо, но правильно и толково. Почему всё это нужно было, расскажу чуть позже…
В доме было пять комнат. У Фиры была отдельная – маленькая. Во всех комнатах изразцовые печи – от пола до потолка. Топил их дядя Ахмед – дворник, истопник, водонос и прочее. Здоровый, красивый, чёрнобровый татарин, хорошо говоривший по-русски. Он же встречал Фиру из школы – пока не появилась я. Провожала её утром тётка. Фира ничего не боялась. Боялись все они – домочадцы.
Была ещё Тася – Таська – жена отца, здоровая – кровь с молоком – баба, а на руках у неё годовалый Рашидик – прелестный ребенок, которого Фира ни разу не взяла на руки. Почему, тоже поймете.
В комнатах была необыкновенная чистота. Если еда, кухня – всё это было на бабке, то дом – на тётке. Это была сестра отца. Её запрягать можно было.
Фира убирала только у себя в комнатке. Стирала только своё бельишко. «Большое» бельё приходила и забирала прачка.
Обстановка Фириной комнаты была очень скромной: письменный стол, небольшая тахта, над тахтой книжная полка. Три стула. Все было в порядке, без пыли, целое. Только обитательница комнаты так была всегда грустна, что, казалось, никогда не улыбалась. Надо объяснить, почему.
У Фиры не было матери. То есть она была, но как бы и не была… Дело в том, что Ситдыков прогнал ее еще в 1937 году и жил один. Потом, много потом женился на Таське.
Кто была Фирина мама? Как и моя – врачом-клиницистом, да ещё и хирургом. Жили они тогда в Алма-Ате, в собственном ситдыковском доме, в огромном цветущем саду. Женились совсем молоденькими: Ильдару, то есть Ситдыкову, было двадцать, Розе – Розе Абрамовне Канторович – девятнадцать. Ильдар готовился стать юристом, Роза – врачом. Женились, конечно, по любви. В тридцать первом родили Фирочку, то есть Эсфирь. Были счастливы. Но пришёл тридцать седьмой, и Розиного отца – профессора Канторовича – посадили. Ильдар сказал, что дальше он с Розой жить не может: ему предложили работать в органах. Он должен выбирать. И он выбрал. Роза ушла к себе домой. Но Фиру, Фирочку, ей не отдали. Сестра Ильдара и мать вцепились в ребенка, как два пса. Была даже потасовка, и Розе пришлось уйти ни с чем. Мало того – они не разрешали даже видеться с ребенком. Фирочке было всего шесть лет, и она возненавидела всех – отца, которого до того обожала, тётку, бабку. Роза через Ахмеда, который уже тогда жил у Ситдыковых, виделась с ребенком, но это были слёзы, слёзы с обеих сторон. Вот тогда Роза дала Фире свой портретик, сделанный в овальной рамке, как иконка, и наказала беречь. Фира завернула его в тоненький носовой платочек и прятала в лифчик. Как пёсик, сторожила этот портретик, боясь, что тётка улучит момент и заберет. Так началась Фирина одинокая жизнь. Отец пробовал к ней приблизиться, но она молчала, яростно его отталкивая. Потом появилась Таська – Тася, с которой они тихо подружились. Тася была детдомовской и натерпелась в этой жизни немало. Была она парашютисткой – крепкой, здоровой. Если «собаки» разрешали, Тася брала Фиру с собой на работу. Ребенку это нравилось. Еще Тася была рукодельницей и обшивала Фиру: у нее всегда были красивые платьица.
Отец устроил свою личную жизнь, а Роза – нет, хотя была очень красива. Она тосковала по ребенку. В июне сорок первого, как только началась война, уехала добровольцем на фронт. Через Ахмеда писала письма Фирочке. Фира мне их показывала. Но как только они переехали в Кокчетав и Ситдыков стал всесильным начальником, всё устроили так, что письма-треугольнички, что носила почтальонка, стали попадать в лапы церберш, и Фира лишилась связи с матерью. Не могла она и сама писать маме: за каждым её выходом из дома следила тётка. Вот тогда Фира перестала спать и все ночи напролёт плакала и разговаривала с портретом-иконкой. И плакала, плакала, плакала…
Моя мама, Евгения Яковлевна, будучи Ситдыковским лечащим врачом, пробовала поить Фиру на ночь люминалом, но таблетки неизменно тонули в сортире. Фира говорила мне: ночь никому не отдам. Только я и мама. Пока буду с ней разговаривать, любить и помнить, мама будет жива, и они всё равно встретятся. Никакое зло, никакая пуля её не возьмет. Что могла я ответить?
С тех пор, как стала подругой и помощницей Фиры, прежде всего договорилась потихоньку, чтобы её не трогали. У доски голос её совсем затихал. Она замолкала. С места отвечала, хоть и тихо, но всегда толково и правильно.
Мы учились в три смены. Первая – наша – с восьми утра до двенадцати дня. С пионервожатой тоже договорилась, что нас не будут задерживать ни на какие мероприятия. В двенадцать шли к Фире домой. Зимой, если был сильный буран, Ахмед поджидал нас. Провожал, чтоб не заблудились. Дома был обед.
Ни до, ни после не ела я в таких комфортных условиях и так сладко. Чего стоили одни перемячи. Потом, в Казани, тоже ела татарскую еду, но разве можно было сравнить!.. Сначала стеснялась, а потом, помня что ждет меня дома, стала есть не стесняясь. Иногда даже коварная мысль появлялась – стащить несколько штук и отнести маме с отцом.
После обеда мы шли в Фирину комнату, и она валилась как мертвая. Организм после бессонной ночи требовал своего. Я тихо и мирно делала уроки, а в пять будила её и заставляла всё переписывать в свои тетради. Фира приходила в себя и аккуратно исполняла. Устные уроки она учила уже без меня, лёжа на тахте. Силёнок у неё было совсем мало. Она была очень высокой, но такой тоненькой – как лепесток. Тётка подглядывала за ней в щёлку. Стерва…
Я шла домой. Мне нужно было быстро сварить ужин: картошку в чугунке, которую мы ели с постным маслом и квашеной капустой. Все овощи были выращены летом собственными, в основном моими и папиными руками. Господи! Как убогость нашей обстановки и еды отличались от Ситдыковской…
Фира потихоньку от тётки давала мне со своей полки по книжке, и я, пока не засыпали отец с мамой, с упоением читала. Фира тоже была начитана. Утром мы встречались в школе.
На Новый год в школу пригласили – до часу ночи – всех, начиная с пятого класса. Я уговорила Фиру пойти. Два мальчика-старшеклассника подошли к нам. Поклонились, представились. Тот, что был выше – назвался Юрой, тот, что пониже – Витей. Баянист заиграл вальс. Витя обнял меня за талию, и мы понеслись по кругу. Краем глаза наблюдала за Фирой. Юра долго уговаривал её. Потом она положила ему руку на плечо, и они начали танцевать, но протанцевали не более двух кругов. Фирка бросила кавалера и умчалась из зала. Вальс кончился. Я побежала в раздевалку. Её уже не было. Пыхтя, я бежала по снегу к ним домой. Фира была уже дома, а я получила от Ситдыкова втык: не уследила. Фирка сидела в своей комнатке и горько плакала… Опять мама…
Всё больше и больше я понимала, почему Фира так ненавидела всех троих: тётку, отца, бабку. Отец приказал почтальонке отдавать письма матери только тётке, а она, сволочь, рвала их на мелкие кусочки… Как же Фира могла их любить?
А письма приходили. Ахмед, первый встречавший почтальонку, видел, как она отдавала треугольнички тётке. Значит, мать была жива.
Потом, много лет спустя, узнала, что Роза Абрамовна вернулась с фронта с полной грудью орденов. Конечно, они встретились с Фирой и, наверное, жили вместе. Зло же должно было когда-то кончиться…
Однажды, придя к Ситдыковым, застала все двери нараспашку. Соседи сказали: всю ночь фырчали машины. Люди таскали вещи. Короче – в одну ночь их не стало. Потом мама в своей санчасти узнала, что его, Ситдыкова, перевели в Кзыл-Ордынскую область с понижением, а затем арестовали. Что стало с ним дальше – не знаю. Фира мне не писала, а я не знала её адреса и, честно говоря, боялась писать: НКВД.
Фирочка! Родная моя девочка! Именно девочкой представляю тебя и сейчас. Мы жили, подружка, в страшное время, когда люди погибали в борьбе не только с известными врагами – их хоть согревала мысль, что защищают Родину. Но сотнями, тысячами, миллионами гибли потому, что на них доносила какая-нибудь сволочь, или кому-то не нравился нос с горбинкой.
Неужели зло это никогда не иссякнет? Тогда зачем жизнь?..
Инна Александрова. Окончила Казанский Ун-т. Преподавала в школе и пединституте. Почти тридцать лет проработала редактором. Автор 7 книг и многих журнальных публикаций. Переводилась на немецкий и татарский языки.
