Тень Маршала
На последнем этаже нашего пятиэтажного дома жил мой одноклассник Борька Калинин. Мы были приятелями: каждое утро вместе отправлялись в школу, гуляли в одних и тех же местах, ходили в Городской дом пионеров. Я часто бывал у Борьки дома, как и он у нас. То позвать на прогулку, то узнать какие уроки задали, если заболеешь.
Мой приятель был единственным сыном в семье. Со слов Борьки, его отец раньше работал «в органах», был полковником, но после разоблачения Берии в 1953 году был «вытурен» на пенсию. Звали его Николай Акиндинович, довольно редкое отчество. Был он невысокого роста, по-военному подтянутый, всегда чисто выбритый и пахнущий одеколоном «Шипр». В хорошо пошитом костюме, белой сорочке и галстуке утром он выходил из дому, к вечеру возвращаясь, «хорошо приняв коньячку». Из наружного кармана пиджака, а в холодную погоду ратинового пальто, неизменно торчала газета «ПРАВДА».
Всякий раз в разговоре с Борькиным отцом, здороваясь или прощаясь, я поражался его взгляду. В русском языке существует выражение «глаза как у вареного судака». Вот смотришь на человека, беседуешь с ним и чувствуешь, что он тебя не видит и не понимает, о чём идёт речь.
Всё своё время он проводил либо в биллиардной Сада Баумана, что на Новобасманной улице, около Разгуляя, либо в биллиардной Парка Горького. Однажды он взял нас с собой в биллиардную. Завидев нашу компанию, маркёр, а иначе – главный распорядитель в биллиардной, расплылся в улыбке, поздоровался с дядей Колей за руку и предложил: «Пусть пацаны шары погоняют…»
Маркёр, в нашем с Борькой представлении, был одет как-то странно: чёрная жилетка, белоснежная выглаженная рубашка, чёрный галстук-бабочка, брюки «клёш» с тончайшей стрелочкой и лаковые полуботинки. Бегающий взгляд, во рту золотые зубы и неестественно широкая улыбка.
Вроде бы все столы были заняты, но для нас нашёлся свободный, на котором лежали два, как показалось, ужасно длинных кия. Мы начали бестолково ударять по шарам, и на нас никто не обращал внимания. Позже Борька объяснил причину «доброго» отношения к нам маркёра. Если приходили игроки, не заслуживающие, с точки зрения маркёра, внимания, то для них все столы были заняты. Но если появлялся денежный клиент, то мальчишки в мгновение ока освобождали стол для «настоящей» игры. В биллиардной мне запомнился синий табачный дым, слоями лежащий в ярком свете ламп над зелёными столами, и какие-то безликие люди, постоянно то достающие деньги из карманов, то засовывающие их обратно.
Борькина мать – тётя Нина – была рослой блондинкой с модной тогда шестимесячной прической «перманент». Она работала администратором в известном магазине «Петровский Пассаж» и приятельствовала с моей матерью. Во-первых, дети вместе учатся, во-вторых, тётя Нина иногда предлагала дефицит: кофточку или туфли, в-третьих, моя мать хорошо шила и всегда надо было что-то «подогнать», в четвёртых, она хорошо готовила и иногда, когда у Калининых были гости, пекла для них пирожки с капустой и торты. Особенно здорово у неё получался «Бисквит» и «Наполеон».
Тётя Нина вела активную «светскую» жизнь – часто ходила в модный тогда театр Оперетты, в рестораны, на эстрадные концерты и почему-то всегда без мужа. Борькины родители на его учёбу особого внимания не обращали, и он часто делал уроки вместе со мной у нас дома. Представьте себе, в одной комнате, пусть и 22 квадратных метра, я, сестра, отец с матерью, да ещё приходили мои приятели и подруги сестры. Ну ничего, как-то все уживались.
Квартира № 27, где жил мой приятель, по расположению напоминала нашу № 20, но всё в его квартире было иначе. В коридорах обеих квартир были большие ниши. В нашей квартире в нише размещались шкафы, сундуки, детские коляски, велосипеды, сломанная швейная машинка и прочее старьё многочисленных соседей. В Борькиной же квартире ниша от коридора отделялась марлевой занавеской, за которой жила Няня – полная седая старуха. Днём она сидела на большом сундуке, покрытом каким-то матрасом, а ночью на нём же спала. Там же в сундуке хранился её нехитрый скарб. Как рассказывала мне моя мать, когда в 1945-ом году родился Борька, тётя Нина из подмосковного городка Зарайска привезла пожилую женщину, которая и няньчила младенца. С пропиской поспособствовал Николай Акиндинович, Няню поселили в нише за занавеской, где она и проживала по сию пору. В самом деле, не выгонять же беспомощную старуху на улицу, а тарелка супа или каши всегда найдутся.
Когда я учился в восьмом классе, Борькин отец неожиданно умер. Вскоре после этого тётя Нина обменяла большую комнату в Центре на однокомнатную квартиру «у чёрта на куличках» в районе Филей, Борька перешёл в другую школу, и больше мы с ним никогда не встречались.
«А при чём здесь тень Маршала?» – спросит читатель.
Дело в том, что в комнате Калининых стоял мебельный гарнитур красного дерева. Огненно-красное с медным и розовым оттенками дерево особенно здорово смотрелось, когда на него падали солнечные лучи. Когда потихоньку поглаживал мебель, то казалось, что дерево тёплое и живое. В углу комнаты стоял рояль точно такого же дерева. Когда-то Борьку пытались учить музыке, но из этой затеи ничего не вышло. Так на этом инструменте никто и не играл.
Мы с сестрой несколько раз спрашивали у родителей: «Откуда у Калининых такая волшебная мебель?» Обычно они отмалчивались. Но где-то после 1961-го года мой отец, человек осторожный и молчаливый, предупредив нас, «чтобы мы не болтали, о чём говорят дома», рассказал следующее.
В начале 30-х годов в Борькиной комнате проживала довольно известная оперная певица, у которой был роман с легендарным военачальником, будущим маршалом Советского Союза Михаилом Николаевичем Тухачевским. Как известно, легендарный полководец любил классическую музыку и даже коллекционировал скрипки. Тухачевский часто навещал наш дом, и мой отец, будучи молоденьким курсантом Академии Связи, иногда встречал командарма, а с 1935-го года уже и Маршала на лестнице, когда тот с букетом цветов пешком взбегал на 5-ый этаж, так как лифта у нас отродясь не было. На отцовское «Здравие желаю» Михаил Николаевич улыбался и, кивнув головой, продолжал свой путь. Про пассию Маршала отец помнил только, как высокая интересная женщина летом в ярком платье, а зимой в тёмной шубке сбегала вниз по лестнице и скрывалась в поджидавшем её автомобиле.
После ареста Тухачевского и последующего за ним расстрела певица исчезла из квартиры и, вероятно, из жизни, а её комнату с волшебным гарнитуром красного дерева по ордеру занял какой-то чин из НКВД. Жильцы в этой комнате пару раз менялись, а уж Борькин отец с тётей Ниной поселились там в конце войны.
Несмотря на то, что Маршал Тухачевский был реабилитирован, а культ личности Сталина развенчан, мой отец ещё раз напомнил, чтобы мы об этом никому не рассказывали. Никогда в детстве, да и в юности я не слышал от него ни одного политического анекдота, даже самого безобидного. Природная молчаливость, да и жизнь, видно, его хорошо научили. Недаром он прожил до 96-и лет.
Спустя более пятидесяти лет мы всей семьёй, с внучкой, побывали на экскурсии в монастыре Святого Флориана, неподалёку от австрийского города Линц. Экскурсию проводила сотрудница музея при монастыре, хорошая знакомая нашей дочери. Благодаря этому знакомству, нам показали те помещения монастыря, куда обычные экскурсанты не попадают, в том числе и императорские апартаменты. И вот мы заходим в большой зал, экскурсовод раздвигает шторы, предохраняющие мебель от солнца и, о чудо! - великолепная мебель красного дерева в лучах солнца вспыхнула огненно-красным цветом. И я тут же вспомнил знакомый с детства комнатный гарнитур, живое дерево которого наверняка помнит загубленного Маршала и его безвинно погибшую женщину.
Обыск
В моей 20-ой квартире в доме № 13 по Уланскому переулку жили две еврейские семьи – наша и Котляров.
Глава семьи Абрам Яковлевич Котляр был родом из Одессы. Внешне он был очень похож на популярнейшего в те годы Леонида Осиповича Утёсова и нередко, вследствии этого сходства, попадал в различные ситуации, в том числе и комического свойства. Чаще всего таксисты не желали брать с него деньги, а незнакомые люди пытались угостить его выпивкой. Поскольку от природы Абрам Яковлевич являлся скромнейшим и порядочнейшим человеком, всё это доставляло ему массу неудобств.
Он был на удивление более воспитанным и интеллигентным человеком, чем многие наши знакомые, хотя даже и не окончил среднюю школу.
В Одессе мальчиком он застал конец НЭПа, отец рано умер, оставив четырёх детей, и он пошёл работать в частную булочную. На всю жизнь он сохранил любовь к хлебопечению. Иногда в выходные, к сожалению, это было очень редко, дядя Абраша выходил на кухню и пёк такие вкусные пончики, каких я в жизни и не пробовал. Как мы увидим из моего рассказа, это мастерство ему в дальнейшем очень пригодилось.
Придя с войны в 1945-ом году, старшина Котляр, награждённый более чем десятью орденами и медалями, в том числе орденом «Красной Звезды», вскоре стал заместителем директора магазина, благодаря природному уму, смекалке и не в последнюю очередь партийному билету, полученному на фронте в тяжелейшем 1942-ом году.
Для нас, особенно мальчишек, он был настоящем примером. Однажды в квартиру забрались ночью воры. В то время таких шаек в Москве орудовало немало, причём не брезговали воровать одежду, личные вещи. Дело происходило летом, и квартира стояла полупустая. Несмотря на то, что воров было трое, да ещё и с ножами, дядя Абраша одного просто выкинул из окна кухни, благо мы жили на втором этаже, а двоих, как следует отлупив, просто спустил по лестнице. У него была хорошая присказка: «фронт чему только не научит».
Работал Абрам Яковлевич в торговле, но назвать его, как это было принято в советское время, «торгашом» язык бы не повернулся, как говорится - «характер не тот».
Его жена – Берта Абрамовна – была совсем другим человеком. Типичная одесситка – за словом в карман не полезет, горластая и остроумная. Высокого роста, очень полная, она была на первых ролях в нашей квартире. То мирила Шварёвых, если подвыпивший Миша «воспитывал» кулаками свою жену Полиночку, то врезала внуку бабушки Федосьи Вадиму, жившему с бабкой вдвоём в одной комнате, чтобы он поздно вечером не приводил девиц, думая, что «бабка ничего не слышит», а то подкармливала одинокого соседа дядю Ваню Бочарова.
Котляры поженились ещё до войны, в Одессе, совсем молодыми. В 1938 году у них родился сын Яша. Когда они переехали, он был самым старшим из детей в нашей квартире и нам, младшим, немало перепало от него насмешек, дразнилок, тумаков, поскольку характером он пошёл в маму.
В 1947-ом году у них родилась дочка Таня на два года моложе меня. Характером она была похожа на отца – добрая и разумная. Все соседи её любили, и она была для нас, детей, хорошим товарищем.
До нашей квартиры Котляры жили в Черкизове на окраине Москвы, за Сокольниками. Это был частный дом без удобств, с печным отоплением и колонкой для воды на улице. В нашу квартиру они поселились сразу после рождения Тани, как говорила тётя Бетя, «заплатив хорошие деньги». Правда, им ещё повезло, так как вскоре произошла денежная реформа и заплаченные деньги резко обесценились, так что Котляры почти ничего не потеряли.
Четырнадцатиметровая комната, в которую въехали Котляры, размещалась в небольшом коридорчике, ведущем от общей кухни к чёрному ходу. Лестница чёрного хода вела во двор, но ею почти не пользовались, так как все лампочки на ней были украдены или разбиты, а сама лестница сильно захламлена, да и крысам там было раздолье. Двери чёрного хода во многих квартирах были заколочены, но в нашей квартире она открывалась. В этом же коридорчике размещались туалет – единственный на всю квартиру, где проживало 25 соседей, а также бывшая ванная, превращенная в кладовку, в которой было всё, начиная от помятой медной ванны на львиных ножках до Яшкиного полуразобранного велосипеда.
Котляры не были жадными людьми. Многие в квартире одалживали у них деньги «до получки», и нередко эти долги перетекали из месяца в месяц. Дядя Абраша помогал материально своей 80-летней матери бабе Молке и сестре Фриде, которая воспитывала двух детей без мужа, погибшего на войне.
Баба Молка была сильно пожилой еврейской женщиной, плохо говорящей по-русски. Она прекрасно готовила, и моя мать у неё многому научилась. Когда она приезжала в гости к сыну, то с невесткой у них постоянно «устраивался скандал», сначала в комнате, а затем перетекавший на кухню. Все разговоры велись на идиш, но, несмотря на непонятные слова, соседи научились оценивать интонации и понимать, кто берёт верх. С приходом дяди Абраши, этот «гвалт» тут же прекращался.
С тётей Бетей мою маму связывало много общего. Во-первых, у них обеих во время немецкой оккупации погибли все родные. Во-вторых, обе постились в печальный праздник Йом-Кипур – Судный день, вместе ездили в синагогу, что размещалась на улице Архипова в районе Солянки, где заказывали поминальные молитвы, а также покупали мацу на Пасху. Тётя Бетя советовалась с мамой по многим вопросам, начиная от здоровья детей и кончая кулинарией, а также кройкой и шитьём.
Дядя Абраша очень уважал моего отца и часто заходил к нему посоветоваться. Кстати, ежемесячный расчёт общих коммунальных расходов для всех соседей по квартире и сбор денег за них много лет производил мой отец. В 15 лет он обязал меня обучиться этому нехитрому делу, и я каждый месяц с тетрадкой подсчётов обходил соседей и собирал деньги. Чинить электропробки и электропроводку на фарфоровых роликах меня тоже научил отец, естественно - для всей квартиры.
Новый Год мои родители часто отмечали с Котлярами. Нас, маленьких, укладывали спать в комнате у бабушки Федосьи, предварительно накормив «вкусненьким», а взрослые собирались в нашей комнате – самой большой в квартире.
Осенью 1954-го года появилась у нас крайне встревоженная тётя Бетя. Разговор шёл на идиш – так всегда говорили, чтобы дети не понимали, о чём идёт речь. Обе плакали, и мама, как могла, успокаивала нашу соседку. Потом появился Яшка, обнял мать и увёл к себе.
Спустя пару дней сестра мне «по секрету» рассказала, что вечером, когда родители думали, что мы спим, она подслушала, (а не забывайте, что мы все жили в одной комнате), что дядю Абрашу арестовали, он в тюрьме, и его могут посадить на несколько лет. Разговор шёл по-русски, так как папа вырос в Москве и идиш почти не знал. Это было характерно для многих московских еврейских семей, в отличие от евреев, выросших в местечках.
Вообще арестовать и судить должны были директора, а точнее, директрису магазина Ольгу Аркадьевну, но дядя Абраша «взял всё на себя», так как у Ольги было трое детей. Его исключили из партии, так как считалось, что «коммунист не может сидеть в тюрьме».
Спустя какое-то время, когда я пришёл из школы, мать мне сказала, что у Котляров идёт обыск, и Танька пока побудет у нас. Мы с моим двоюродным братом Лёником, который был младше меня на полгода и жил в нашей квартире, тут же побежали «смотреть обыск». Выбежали на улицу через парадный вход, обежали дом и по лестнице чёрного хода поднялись в нашу квартиру. Тихонечко открыли дверь чёрного хода, спрятались за каким-то хламом в коридорчике и стали смотреть.
Вначале были слышны какие-то разговоры и стуки в комнате, а потом утепленная и обитая чёрным дерматином дверь распахнулась и в коридорчике показались двое – толстый мужчина в сером костюме и мужчина помоложе в брюках, заправленных в чёрные сапоги и двухцветной короткой куртке по тогдашней моде: сама куртка серая, а кокетка и обшлаги на рукавах чёрные. На голове толстого была серая шляпа, а у того, что помоложе, – кепка.
Толстый внушительно произнёс: «Понятые, пройдите сюда».
Из комнаты вышли наш дворник Равиль, почему-то в белом фартуке, который он носил обычно на праздники, и соседка из квартиры № 19 – напротив нашей квартиры. Фамилия её была Беликова. Она много лет избиралась или назначалась, тут я не знаю, народным заседателем в районный суд и всем об этом рассказывала, видимо, гордилась.
Тот, что помоложе, начал простукивать сначала дверь, потом стены коридорчика. Затем он сунулся в кладовку, в которой когда-то до революции была ванная комната. Но, во-первых, там никогда не было света, а во-вторых, «сам чёрт ногу сломает». Он попытался посветить себе спичками, выругался, видимо обжёгся, и весь перепачканный вылез наружу. И тут, пройдя дальше к двери на чёрный ход, обнаружил нас с Лёнькой.
– А ну-ка вон отсюда! – зло напустился он на нас, и мы бросились вниз по чёрной лестнице.
Погуляв немного во дворе, мы вернулись домой. Вскоре пришёл отец, мы сели ужинать, и мать рассказала, что обыск закончился, и тётя Бетя с Яшкой убираются и наводят порядок.
Через месяц состоялся суд. «Магазин нашёл хорошего адвоката» – как сказала тётя Бетя, и дяде Абраше дали три года, хотя по его статье грозило и больше.
Отбывал он срок в колонии под Владимиром, и тётя Бетя раз в полгода ездила его навещать. Там он работал по своей любимой специальности - хлебопёком.
Тётя Бетя пошла работать в мясной магазин около метро «Аэропорт». Мать меня иногда посылала туда за продуктами. Кроме того, там неподалёку находился хозяйственный магазин, и тетя Бетя «по бартеру», как сказали бы сейчас, доставала дефицитную эмалированную посуду или что-то в этом роде.
Всё то время, пока дядя Абраша сидел, Котляров навещала директор Ольга либо кто-то ещё из магазина. Как говорила тётя Бетя, «нас не оставляют наедине с нашей бедой».
Спустя два года, раньше положенного срока, дядя Абраша вернулся домой. Я помню у Котляров устроили праздник, по очереди заходили соседи выпить рюмочку – «со счастливым возвращением».
Какое-то время спустя он получал паспорт, а затем устраивался на работу. По приговору ему было запрещено какое-то время занимать начальственные должности. Сначала он устроился на должность продавца. Поскольку у него сохранились связи и уважение коллег по работе, вскоре он начал ездить на овощные базы и распределители по Москве и области. Тётя Бетя продолжала работать в мясном магазине. Жизнь потихонечку налаживалась.
В самом конце пятидесятых годов Котлярам удалось поменять свою четырнадцатиметровую комнату на большую. Их новая комната в большом доме окнами выходила на Садовое кольцо и с непривычки казалось, что очень шумно.
Два года спустя Котлярам повезло, так как их дом забрали под какое-то республиканское министерство. Слава Богу, были уже хрущёвские времена, шло большое жилищное строительство, и они получили под расселение трёхкомнатную квартиру на Сиреневом бульваре, по тем временам – «чёрт те где».
Прошли годы. С Котлярами мы встречались на свадьбах, юбилеях, по более грустным поводам. В конце восьмидесятых годов умерла тётя Бетя, а вскоре неожиданно умер Яшка. На золотую свадьбу моих родителей пришла Таня с мужем и дочками, а дядя Абраша, к сожалению, приболел.
Вскоре после золотой свадьбы я спросил у родителей: «А у Котляров нашли что-нибудь во время обыска?» – неожиданно вспомнив те давние события. Отец, усмехнувшись, ответил: «Вскоре после того, как Абрама арестовали, Яшка с Бетей поздно вечером притащили к нам в комнату чемодан и небольшой, но достаточно тяжёлый кожаный саквояжик. Мы с матерью беспокоились, что вы, дети, обратите на это внимание, но всё обошлось. Когда Абрам вернулся, все вещи благополучно нашли своих хозяев».
И я подумал, как надо было относиться к моим родителям, как им доверять, чтобы вот так, в общем, неродным людям, передать на хранение всё ценное, что имеешь. Я, конечно, не знал эту историю, но всю жизнь поступал по отношению к людям, подобно отцу и матери.
А генетика всё-таки не «продажная девка империализма» и не «буржуазная лженаука».
Еврей-пьяница
Я родился и вырос в большом доме дореволюционной постройки, расположенном в самом центре Москвы, в Уланском переулке. В детстве казалось, что наш переулок назван в честь знаменитых Улан. Помните, у Лермонтова в «Бородино»:
«Уланы с пёстрыми значками,
Драгуны с конскими хвостами…»
Однако, будучи уже взрослым, я узнал, что название этого переулка происходит по находившемуся с XVIII-го века в этой местности двору дьяка Ивана Уланова.
Ну и, конечно, рядом с нашим домом имелся большой двор, в котором протекала часть нашей мальчишеской жизни.
Твоё поведение, как и поведение ребят, живших с тобой в одном дворе, как правило, определялось дворовыми законами – своего рода кодексом чести. Не ябедничать родителям и старшим, не жаловаться, если на чём поймают, никого не выдавать, у своих ничего не тащить, драться до «первой кровянки», «лежачего не бьют» и много ещё в таком роде.
Можно и не соблюдать эти законы, но подобных «маменьких сынков» было раз-два и обчёлся. Ибо в этом случае тебя ждала суровая жизнь. Любой малый под присмотром старших мог отобрать у тебя всё ценное. На велосипеде во двор не выезжай – тут же отберут, и в лучшем случае найдёшь его к вечеру на соседней помойке. Да и в школе, а весь твой двор обычно учится в твоей же школе, было не сладко. Поколотят – и никто не заступится. Одним словом: «Соблюдай законы – и живи с чистой совестью».
По правде сказать, во дворах шпаны хватало. Некоторые удальцы имели по несколько приводов в милицию, а кое-кто и судимость. Нам с двоюродным братом Лёней, а он был младше меня на полгода и жил со мной в одной квартире, было «рекомендовано» не гулять во дворе, но разве от дворовой «романтики» удержишься. Спасали спортивные секции, кружки в Доме Пионеров, школьная самодеятельность. Уж этого в нашей жизни, спасибо Советской власти, хватало.
Один из самых суровых дворовых законов предусматривал подчинение младших старшим. До издевательств дело не доходило, но если старшие ребята о чём-то просили – изволь выполнять, в противном случае нарушителя ждало серьёзное наказание.
Так вот однажды соблюдение этого закона и привело меня, шестиклассника, к серьёзным неприятностям в моей школьной жизни.
Дело происходило перед Октябрьским праздником – одним из наиболее чтимых в Советском Союзе, и в нашей 281-ой московской школе по традиции устраивался праздничный вечер с концертом и танцами.
Школа была построена до войны по типовому проекту, и в ней имелся на пятом этаже большой актовый зал, в котором проходили все значимые события. Помню, как в 1953 году вся школа собралась на траурный митинг, посвященный смерти Сталина. Кстати, я один раз в жизни видел Сталина в 1952-ом году на Первомайской демонстрации, сидя на плечах отца.
Обычная форма на праздничном вечере для школьников средних классов – белая рубашка и тёмные брюки. Иное дело старшеклассники. Слово «стиляга» уже тогда было на слуху, и нередко на вечерах можно было видеть зауженные брюки, громоздкие пиджаки с папиного плеча и яркие галстуки. Девочкам разрешалось приходить не в форме. Платья, юбка с кофточкой, но ни в коем случае, упаси Боже, в брюках, которые разрешалось одевать на физкультуру, да и на сбор металлолома.
Итак, накинув пальто и кепку, я бежал в школу, до которой было минут пять ходу. У школьной ограды – внушительного сооружения из кирпича и металлических решёток – стояла группа старшеклассников. Среди них был мой сосед по квартире Яшка Котляр – высокий рыжий парень, родители которого, дядя Абраша и тётя Бетя, были родом из Одессы.
Котляры появились в нашей квартире в 1947 году, когда у них только родилась дочка Таня, и жили вчетвером в четырнадцатиметровой комнате. Характером Яшка был в тётю Бетю – горластый, задиристый. Мне от него по жизни доставалось немало неприятностей: чуть что – тот сразу дразнился – «Лейба-цудрейтер», а мог и врезать.
Заметив меня, он свистнул и поманил рукой. В душе защемило, но пришлось подойти.
– Лёвка, привет, – сказал Яшка на удивление дружелюбным тоном, не предвещавшим ничего хорошего, и отвёл меня в сторону. Затем, расстегнув мне пальто, проворно засунул мне за брючный ремень бутылку водки.
– Смотри не разбей, отдашь мне в школе! – строго добавил он.
Я с ходу сообразил, что старшеклассники, находясь под контролем учителей в плане выпивки, рассчитывали, что уж на меня скорее всего не обратят внимание. Оказанное доверие, хотя и возвышало меня в собственных глазах, но и внушало серьёзные опасения. Деваться мне было некуда и я побрёл в школу.
Медленно шевеля ногами, я судорожно придумывал, куда бы мне спрятать водку. В пальто я её оставить не мог, так как в мальчишеский карман с трудом бы поместилась четвертинка водки, в просторечии именуемая «маленькая», ну уж никак не пол-литра.
В вестибюле школы я заметил группу нарядно одетых учителей во главе с директором Василием Никитичем Малаховым.
Об этом человеке следует сказать особо. Капитан-артиллерист, прошедший войну, с орденскими планками на пиджаке, рослый, с седой головой человек, он был грозой хулиганов и двоечников.
Наша школа до 1954 года была «мужской», то есть, когда я начинал в ней учиться в 1952-ом году, в классах были одни мальчики, и только в четвёртом классе у нас появились девчонки. С учениками Василий Никитич обращался довольно своеобразно. Обычным наказанием для пойманного в туалете курильщика был «щелбан», то есть щелчок по голове указательным пальцем, сопровождаемый известным на всю школу выражением: «Эх, УКРТЮТЮН, УКРМАХОРТРЕСТ».
У Малахова были удивительные знакомые. После чемпионата мира по футболу 1958-го года в школу приезжал с рассказом о новых чемпионах мира - не виданных ранее бразильцах - знаменитый футболист Константин Бесков. Актовый зал был забит мальчишками и их родителями.
Увидев моё появление, директор неожиданно отделился от стоявших учителей и направился в мою сторону. «Наверное, то же самое чувствовали наши партизаны, попавшие в плен» – мелькнуло в голове. Подойдя ко мне, он слегка прихватил меня за плечо и молча подтолкнул меня в сторону директорского кабинета. Там Василий Никитич распахнул моё пальто и многозначительно произнёс: « Ну и…»
– Вот, по дороге нашёл бутылку, а девать её некуда, – залепетал я какую-то чушь.
Ябедничество и доносительство в нашей школе не поощрялось, хотя кое-кто из учителей нас к этому склонял. Директор был явно не из этой породы, да и было понятно, что ситуация ему ясна.
– После каникул придёшь в школу с матерью, – коротко произнёс он, отбирая бутылку, и подтолкнул меня к выходу из школы.
Бредя домой, я уж и не думал о том, что испытывает мой оставшийся без выпивки сосед, как там веселятся ребята из класса и кто победит в книжной викторине. В голове крутилась лишь одна мысль: что мне сказать дома.
Все оставшиеся дни осенних каникул тянулись бесконечно долго. Я ждал до последнего вечера и, наконец, улучив момент, признался во всём матери. Если меня наказывал отец, то он это делал офицерским ремнём с чувством выполняемого родительского долга. Мать же лупила чем попало. В тот раз ей подвернулась под руки деревянная вешалка для одежды.
– Мой сын – еврей-пьяница, алкоголик! Вей цу мир! Лучше бы я до этого не дожила! На всю жизнь запомни – водка страшный грех! – и всё в таком роде. Мои попытки объясниться были бесполезны. Отец почему-то в этот раз меня не наказал, может быть мать ему не рассказала о «позоре семьи».
Сосед Яшка, гад, мне даже не посочувствовал. Скорее всего, за «потерю» мною бутылки ему досталось от его же товарищей.
В глубине душе я чувствовал себя героем – ведь я никого не выдал. Но Василий Никитич Малахов в моих признаниях и не нуждался. Через широкие окна школьного вестибюля и решётку ограды он прекрасно видел, как и с какой целью меня окружили старшеклассники. Офицер, а тем более фронтовик, прекрасно знал психологию молодых балбесов, решивших отметить Октябрьские праздники «по-взрослому».
Этот случай я запомнил надолго и перед школьными вечерами старался больше никому не попадаться на глаза.
А первый раз самостоятельно, без взрослых, довелось выпить в пионерском лагере в то лето, когда я перешёл в восьмой класс. Стоял август, был мой день рождения, и друзья решили, что надо праздновать по-взрослому. В моём отряде была девочка Надя, старшая сестра которой работала в медсанчасти лагеря. Она-то и купила нам на восемь человек бутылку портвейна № 33. Это был один самых весёлых дней рождения за всю мою жизнь.
А всё говорят: «Евреи не пьют, евреи не пьют». Ещё как пьют.
Африканские страсти
Жильцам больших коммунальных квартир должно быть хорошо известно: всегда есть «странная» комната, в которой подолгу не задерживаются. Год - максимум два, и вот уже въезжает новый квартирант.
Была и в нашей 20-й квартире по Уланскому переулку дом 13 подобная комната. На моей памяти в ней сменилось порядка десяти жильцов.
Новый человек в квартире – это всегда событие. Большая ли у него семья; будет ли он соблюдать устоявшиеся годами негласные правила совместного проживания; в конце концов, склочник он или приличный человек? Ведь всё это влияет на совместную жизнь.
В самом начале шестидесятых годов в «странной» комнате поселилась новая жиличка по фамилии Донская – по квартирной классификации в скором времени именуемая как «Мадам Донская».
Молодящаяся дама с модной в то время «шестимесячной завивкой» возраста лет за пятьдесят, всегда появлявшаяся на кухне в пёстром китайском халате с драконами, сразу же пыталась разобраться в квартирной иерархии и занять в ней достойное место. Безапелляционные заявления, нашептывания, собирание сплетен – всё выдавало в ней опытного обитателя коммунальных квартир.
С нашей семьёй у неё были, скажем, «дипломатические» отношения, поскольку единственный телефон в квартире стоял у нас в комнате ещё с довоенных времен. Телефон полагался отцу по службе в Московской Городской Телефонной Сети, так он за ним после войны и остался. Сколько себя помню, на стене справа от двери висел черный аппарат с длинным шнуром на трубке. Да я и номер помню: К5-24-33.
Соседи телефонными звонками не злоупотребляли, но всегда существуют разные обстоятельства. Обычно номер набирали в комнате, а разговаривать выходили в коридор, благо длина шнура на трубке позволяла.
Сразу после переезда Мадам Донскую начал посещать, как она его называла, «поклонник» – полный, жлобоватый, пожилой мужчина, похожий на снабженца или военного отставника. Помимо себя, он принес в дом швейную машинку «Тула» c электроприводом, о чём было громогласно заявлено. В те времена это рассматривалось почти как иномарка в наше время. Кстати, когда их отношения потерпели фиаско, первое, что сделал этот «негодяй» – он забрал швейную машинку.
Нам он запомнился тем, что повалил в туалете только что укрепленный унитаз – классическое изделие с чугунным бачком на двухметровой высоте и фарфоровой спусковой ручкой на железной цепочке. Добиться у тогдашних коммунальных служб замены унитаза – дело было почти неразрешимым. Мало того, тогдашняя технология предполагала замуровку основания унитаза с помощью цементного раствора. Из-за этого почти двое суток квартира терпела, бегала по туалетам соседних квартир, во двор, а самые отчаянные – в общественный туалет у Красных Ворот. И тут в одно мгновение – снова «туалетная» катастрофа. Не удивительно, что по квартирной классификации «поклонник» тут же стал именоваться «Гаврилой». Скорее всего, это было его настоящее имя.
Мадам Донская со скрипом втягивалась в квартирную жизнь. Хорошо известно, что завоевать авторитет в коллективе – дело непростое, а уж в коммуналке – тем более.
В один из выходных дней, а в то время трудящиеся отдыхали только в воскресенье, после того, как по радио отзвучала передача «С Добрым утром», квартиру сотрясли истошные вопли, доносившиеся с кухни. Отдыхавшие по своим комнатам жильцы потянулись на крики.
Над одной из трех газовых плит (каждая семья обычно готовила на «своих» конфорках) билась в истерике наша новая соседка, взмахивая рукавами халата с драконами, как подбитая птица.
– Сволочи, гады, вредители… – перемежаемый ненормативной лексикой поток слов демонстрировал её явные лингвистические способности.
– Два кило говядины… паразиты… чтоб вы все сдохли… – доносились сквозь рыдания отдельные слова.
В кастрюле медленно кипела иссиня-черная жидкость с блестящими медальками жира. Из глубины кастрюли выглядывало мясо черного цвета.
– Гаврила Петрович, звони в милицию! Я так этого дела не оставлю… – доносилось сквозь поток мата.
Последней на кухню приползла восьмидесятилетняя бабушка Федосья. Она была старейшей жительницей квартиры и знала ещё моего деда, скончавшегося в 1928-ом году. Для нас бабушка Федосья была знаменита тем, что участвовала в Кровавом Воскресенье 1905-го года, когда многотысячные толпы жителей Петербурга направились с прошением к царю в Зимний Дворец и были расстреляны. Все попытки пионеров и комсомольцев нашей квартиры затащить бабушку в школу, чтобы она рассказала нам о зверствах проклятого царизма, так ничем и не увенчались.
Федосья, пройдя сквозь расступившуюся толпу, сначала посмотрела на бившуюся в истерике Мадам Донскую, потом на кастрюлю с черной жидкостью, затем снова на потерпевшую и произнесла фразу, впоследствии вошедшую в анналы 20-й квартиры:
– Ты что, Лумумбу сварила?
Народ замер. Следует напомнить, что начало шестидесятых годов 20-го века в Советском Союзе ознаменовалось небывалой солидарностью с мужественными народами Африки, боровшимися с международными колонизаторами. Имя свободолюбивого сына конголезского народа Патриса Лумумбы, недавно убитого подлой марионеткой мирового империализма Чомбой, гремело повсюду.
Конечно, Бабушка Федосья газет не читала, кинохронику не смотрела, но радио, радио… Черная тарелка без умолку, с утра до вечера, от гимна до гимна, вбивала в головы советских граждан всё, начиная от битвы за урожай до новостей спорта, не забывая, безусловно, о делах международных.
Услышав про Лумумбу, Мадам Донская внезапно замолкла, беззвучно шевеля губами. Но затем собравшиеся услышали такое, что женщины начали потихоньку уводить детей.
Мне надо было убегать в бассейн на тренировку, а потом мы с приятелями собирались в кино.
По возвращении домой я узнал, что, действительно, приходил участковый Сёмин, проведший расследование. Выяснилось, что на кухонной полке, помимо кастрюль, приправ, соли и прочего, хранился бумажный пакетик с анилиновым красителем черного цвета, а накануне Мадам Донская красила шарфик и шапочку.
Пакетик с оставшимся красителем был убран на ту же кухонную полку, где хранилось и всё остальное. Когда же незадачливая хозяйка солила бульон, она не заметила, как прилипший к банке с солью краситель упал в кастрюлю. При проведении «следственных действий» Сёмин обнаружил остатки пакетика в злополучном бульоне.
Мясо было отправлено на помойку, черная жидкость вылита в туалет, а кастрюля безнадёжно испорчена. Недаром мы учили в школе слова великого Ломоносова: «Далеко простирает химия руки свои в дела человеческие».
До сих пор для меня остаётся загадкой: был ли в случившемся промысел Божий или всё же то было чьих-то рук дело?
Лев Моисеевич Гуревич. Москвич, 1945 г. рождения. Инженер. Ныне проживаю в Германии, в Карлсруе.
