Взглянув на возвышающиеся над зданием вокзала квадратные часы с четко изображенными на них на них римскими цифрами, старик недовольно закряхтел. Старуха должна была, как они договаривались, придти уже час назад, а ее сгорбленную фигуру, не спеша передвигающуюся на своих, множеством болезней обессиленных ногах, обычно видно было издалека на фоне здоровой, жизнерадостной толпы. Старику, конечно, не жаль было времени, которого уже с давних пор у него хоть отбавляй, да и старуха, признаться была не так уж ему интересна, но что-то все же тянуло его к ней, какие-то далекие воспоминания сближали эти две одинокие души. Усевшись рядом на скамейке, они большей частью молчали, вспоминая каждый свое, а чаще и вовсе ничего не вспоминая, просто пригретые и слегка разморенные склоняющимся на закат солнцем.
Обрывки воспоминаний, которыми они иногда делились между собой, не удовлетворяли старика, и его подчас тянуло на более обстоятельную беседу. Причиной этому был не столько интерес к ее, скорее всего, заурядной бабьей судьбе, сколько желание высказаться самому. Кому еще он мог рассказать о своей нелегкой, но такой интересной жизни? Молодежь, занятая своими проблемами, не желала слушать этих занудных, как ей представлялось, повествований. Да, собственно, и не было ее, молодежи в его стариковском окружении, разве что считать молодежью только что вышедших на пенсию и еще бодрящихся пожилых, то есть не совсем старых еще мужчин и женщин. Но и им, окруженным любимыми внуками, вполне доставало собственных забот. Так и получалось, что единственным его собеседником стала эта одинокая, возможно даже и бездомная старуха. Нет, кажется у нее все-таки было какое-то жилье, иначе она вполне могла бы устроиться по образцу местных бродяг прямо в сквере, а не тащиться куда-то вдаль после их молчаливых посиделок.
Старик с беспомощным сочувствием наблюдал, каких трудов стоили ей эти путешествия до скамейки и обратно, в эту ее загадочную «даль». Но был же и у нее какой-то интерес то ли к нему, то ли к этому скромному привокзальному скверику. Впрочем, какой там интерес у этой, почти отжившей свое, кляче? – просто банальное одиночество всеми забытого существа. А иной раз старик с внутренним стыдом признавался самому себе, что вид ковыляющей старухи придавал ему самому некоторую бодрость от осознания собственного – на ее фоне – здоровья. Вот ведь, он не только живой в свои чуть ли не девяносто, а и крепок по-своему, хотя уже и забыл о том времени, когда мог пройтись, не опираясь на палку. О будущем же конце своем, по-видимому, не столь уже далеком, он предпочитал не задумываться, хотя и сам бы не мог сказать, чем привлекает его оставшаяся частица жизни, и не предпочтительней ли было пребывать сейчас в ином, гораздо более спокойном, месте. Былой, почти философский склад его ума давно уже был спасительно заторможен и удален от всяких губительных изысканий на тему жизни и смерти. Живой – и ладно, тем более, что никого уже из ровесников не оставалось – такое вот сомнительное преимущество. Разве что эта старуха... наконец-то он увидел ее и неожиданно для себя почувствовал какую-то тихую радость от ее приближения. А может, это и не радость была, а всего лишь чувство облегчения: все еще хорошо, все еще на месте... старик вдруг вспомнил, что давно уже собирался спросить, наконец, как ее зовут, а то ведь даже смешно получается: уже столько времени – месяц, пожалуй, если не больше – знакомы, и даже не знают друг друга по именам.
Старуха приблизилась, и тоже что-то вроде тихой радости промелькнуло в ее лице. А может, ему только показалось? Она же, как обычно, с трудом уселась на скамейке – мешала согнутая спина – и только после этой процедуры, слегка кивнув, поздоровалась с ним. Он неторопливо ответил. Про себя же он решил, что вот сейчас, для начала, спросит ее имя – и они в конце концов разговорятся, общаясь друг с другом, как все здоровые, нормальные люди. И все же какое-то время инерция их почти бессловесного общения вот так просто, ни с того, ни с сего не давала ему возможности спросить, как ее зовут. Он опять подумал, как смешно, вернее, глупо все это выглядит, хотя психология этой странности была для него совершенно понятной. Незначительный случай пошел ему навстречу, разорвав порочную цепочку квазиобщения. К скамейке подошла молодая парочка, раскрашенная девица уже присела было рядом с ними, но почти тут же, взглянув на стариков и смешливо фыркнув, подскочила и, ухватив своего парня за руку, подпрыгивая и пританцовывая, понеслась прочь. Нужные слова, сначала, разумеется, на извечную стариковскую тему о современной молодежи, нашлись сами собой. И старик заговорил, сперва очень натурально, хотя и несколько старомодно, представившись. В ответ и она почти беззубым своим ртом, назвала свое имя, которое он сначала даже не разобрал, хотел переспросить, но через секунду понял сам, и это имя больно резануло его по сердцу. Старуха была тезкой его дочери, следы которой он давно уже утратил и старался, хотя и безуспешно, даже не вспоминать, чтобы не ранить лишний раз свою душу. Из каких-то бесконечно далеких времен всплыл ее образ, почему-то детский, хотя расстались они, когда она была уже зрелой женщиной. Старик скрипуче кашлянул, пытаясь приглушить мгновенное замешательство, и, действительно, быстро пришел в себя.
Старуха же, с таким молодым и не идущим к ее древнему облику именем, что-то произнесла, но что – он опять не разобрал. Через некоторое время он, однако, привык уже к ее глуховатому голосу и, слово за слово, они кое-как разговорились. Старик почему-то думал, что именно его жизнь богата разными событиями и приключениями, но оказалось, что и старухина жизнь ничуть не беднее его. Она побывала в нескольких странах, но нигде не нашла своего счастья. Да и какое там счастье! Хотя, конечно, бывало всякое... Сказав несколько фраз, старуха надолго замолкала, старик же, переждав некоторое время и почувствовав, что она первая не заговорит, начинал очередную свою историю. Он мог говорить легко и долго, по-стариковски обстоятельно, и старуха, видимо, устала и от его речей и от своих собственных, непривычных для нее словесных упражнений. Еще немного помолчав, она стала подниматься. Старику сейчас очень не хотелось, чтобы она ушла и, стараясь продлить минуту расставания, он спросил, где она живет «Там» – неопределенно махнула она рукой, и он подумал, что «там» – это, возможно, нигде, или, вернее, нигде и везде. Неужели все-таки бездомная? Но вслух уточнять он не решился, хотя при этой мысли сердце его сильно заныло.
Старуха медленно, очень медленно, как в специальных кинокадрах, все дальше и дальше удалялась от скамейки и, наконец, совсем растворилась в сгущающихся сумерках. Тогда и старик поднялся и, тяжело опираясь на палку, побрел домой. Небольшую квартирку свою он очень ценил, так как она вполне обеспечивала ему необходимый минимум удобств. Разве только (только!) одиночество, да и то не всегда, а лишь в бессонницу, тревожило его, сильно увядшие с годами, чувства. Но жизненная усталость, видимо, имела и свою положительную сторону, так как большей частью засыпал он почти мгновенно, чуть коснувшись головой подушки. Утром же он мог лежать столько, сколько ему хотелось, однако он заставлял себя подняться и сделать несколько упражнений, слегка напоминающих утреннюю гимнастику. Но и этого было достаточно, чтобы более или менее придти в себя и даже почувствовать некоторый вкус к жизни.
Сегодня, однако, он долго не мог заснуть, растревоженный мыслями о старухе. Собственно, ему не давала покоя лишь одна мысль, которую вначале он даже скрывал от самого себя. И вот эта потаенная мысль полностью сформировалась в его голове. Он решил пригласить старуху к себе и предложить ей скрасить его и ее одиночество. Если она в самом деле бездомная, то для нее это может быть почти счастьем. Они будут посильно помогать друг другу, беседовать часами и, конечно, выходить – пока смогут – на ту самую скамеечку, – но теперь уже не как чужие люди. Она не должна отказаться, – думал он, – во всяком случае он попытается ее уговорить. И если даже она имеет свое жилище, то разве не лучше коротать долгие часы, дни и ночи вдвоем? Да и в случае... ведь и об этом надо подумать и, возможно даже, – в первую очередь... хотя, нет, лучше все же не думать. Надо, конечно, еще порасcпросить старуху о ее жизни: несомненно, и ей нужна такая отдушина, возможность выговориться после долгих лет тягостного молчания. С такими мыслями старик и сам не заметил, как уснул...
А утром он проснулся необыкновенно бодрый, одухотворенный своей замечательной идеей, вносящей свежую струю в его устоявшееся пребывание. Днем он обдумывал детали своего плана и с нетерпением ожидал традиционного часа их свиданий. Он пришел и уселся на скамеечку гораздо раньше обычного, и – о, чудо! – она тоже явилась намного раньше, чем обычно. Хотелось думать, что какое-то таинственное поле донесло к ней его мысли, хотя, скорее, если не впадать в мистику, ей, как и ему, просто хотелось обыкновенного человеческого общения. Она рассказала в этот раз, как во время всех этих, свалившихся в последние десятилетия на несчастную Землю природных и человеческих катаклизмов, потеряла всех своих родных и знакомых – по крайней мере, утратила с ними всякую связь. И, потеряв все, долго скиталась по свету в почти безнадежных поисках и в непрекращающихся попытках физического выживания. Нередко подолгу болела – потому и выглядит сейчас намного старше своих лет. Она рассказала, как ей каким-то непостижимым образом удалось вернуться в этот город, город ее юности. А родилась она совсем в другом месте, в одном небольшом, малоизвестном городке N. Сердце старика тягостно заколотилось. Ведь это был тот город, в котором когда-то жил и он сам, еще молодой и с молодой женой. Внешне он, как ему казалось, ничем не выдал себя, хотя от волнения даже перестал на некоторое время слушать долгий старушечий рассказ. Очнулся от своих грез он только тогда, когда она назвала его имя. Старик переспросил, но оказалось, что она говорит не о нем, а о своем отце. Почти теряя сознание от чудовищной своей догадки, он как бы вскользь спросил у старухи год ее рождения, имя ее матери... Сомнений не было: перед ним была его родная дочь! И это был ее голос, почти не изменившийся, разве только чуть приглушенный и охрипший, несмотря на ужасные изменения в ее внешности. Он узнал ее глаза, обезображенные сейчас глубоким морщинами... Время превратило его маленькую дочь в глубокую старуху, по виду его ровесницу! Старик почувствовал, как заходится его сердце, но нашел в себе силы не показать этого, а лишь сделать вид, будто ему просто захотелось чуть-чуть прилечь от усталости. Она заботливо, но не прерывая своего рассказа, уложила голову старика к себе на колени. Но он ее уже не слышал. Он знал только, что его любимая дочь, найти которую он отчаялся уже много-много лет назад, жива. Он был счастлив с нею. Ярче, чем в реальной жизни, он видел ее двухлетним ребенком, потом – первоклассницей в школьной форме, потом – восемнадцатилетней девушкой, потом... потом... тело его стало необычно легким и взлетело куда-то вверх, навсегда отрываясь от Земли и унося в Вечность последнюю сказку его жизни...
Какой-то прохожий заметил неподвижное тело и подбежал к ним, заподозрив что-то неладное. Старуха же, увлеченная своими воспоминаниями и довольная тем, что старик ее больше не перебивает, не обратила на это никакого внимания.
Ян Майзельс родился в 1941 г. в Кургане. Служил на Черноморском флоте, работал постовым милиционером и участковым уполномоченным в Ленинградской милиции. По окончании физфака ЛГПИ им. Герцена работал в Башкирии, Белоруссии, на рыболовных судах Камчатки, в геологической экспедиции на Таймыре. Публиковался в газетах. В 1989 г.эмигрировал в США. Работал на такси. Печатался в «Новом русском слове», «Панораме», «В новом свете», в «Контакте». Автор книг стихов и прозы «Формула Бога», «Наш Высоцкий», «Реалистическая метафизика смерти» и др.
