Ангел на крыше. Смотрю на крышу дома напротив. Почему-то всё время кажется, что мой Ангел-Хранитель находится именно там. Я его не вижу, но представляю, как сидит он на самом краю крыши, свесив вниз босые ноги, с удовольствием уписывает бутерброд и запивает его бокалом холодного белого вина. Он роняет вниз крошки. Стайка жирных голубей тут же покидает свой пост у столиков кафе, в котором нет посетителей – время ланча ещё не наступило, а время завтрака прошло, лениво подхватывают пищу, сыпящуюся прямо с неба, и вновь с урчанием, переступая сизыми лапками, топчутся под ногами прохожих...
Ангел с детским любопытством наблюдает с высоты шестого этажа за суетой внизу. Иногда он свешивает вниз курчавую голову и, чтобы не упасть, растопыривает крылья. Крыло упирается в бурую кирпичную стену, и одно маленькое пёрышко, белоснежное и лёгкое, словно парус, плавно спускается прямо мне в руки. Бережно зажимаю пёрышко в руке и колдую, на удачу. Колдовство не помогает. Картины не покупают.
Солнце поднимается всё выше. Кажется, ему тоже любопытно посмотреть, что творится там, внизу. Я сижу в Сохо, на Вест Бродвее, на маленьком брезентовом стульчике возле стола, на котором разложены рисунки. К ножкам стола прислонены холсты.
Я слежу, как по серому асфальту, словно часовая стрелка, медленно передвигается солнечный луч. Температура по Цельсию зашкаливает за тридцать. Стопроцентная влажность. По тротуару течёт нарядная, беспечная толпа. Вот рядом продефилировали стройные женские ножки, всунутые в ковбойские сапоги. Следующие ножки цокают на шпильках, за ними раздаётся лягушачье шлёпанье вьетнамок. Искусством никто сегодня не интересуется. Все норовят найти передышку от страшной жары в кондиционированной прохладе магазинов.
Столик мой расположен напротив и чуть правее входа в магазин модной женской одежды, и невольно я становлюсь свидетельницей скучной жизни продавщиц, которые беззвучно плавают за стеклянной стеной, как экзотические рыбки в аквариуме. Рыбки по очереди выплывают из сумрачного стеклянно-металлического царства и курят возле входа, лениво рассматривая толпу. Я рассматриваю их, одетых в причудливые платья с шёлковыми и атласными вставками, с рюшками и вышивками – такие платья очень модны в этом сезоне и стоят кучу денег. Несмотря на романтическую одежду, девушки эти – настоящие акулы бизнеса – твёрдыми холодными глазами они зондируют прохожих. В их тщательно продуманных нарядах нет ничего от индивидуальности – это скорее торговая вывеска. Все три продавщицы – настоящие стервы, об этом предупредили коллеги-художники, чтобы невзначай угол моего стола или стул не пересекли нарисованную мелом на асфальте линию, означающую частную территорию владелицы магазина. Вызовут полицию без предупреждения. Каждая из них, выходя покурить, не забывает взглядом проследить, не нарушается ли целостность границ. Периодически мы встречаемся глазами, но ни они, ни я не утруждаем себя такими глупостями, как традиционная вежливая улыбка или пожелание доброго утра. Владельцу магазина восточных ковров художники не мешают, он только попросил меня пересесть на противоположную сторону улицы, когда я, спасаясь от солнца, нашла крохотный оазис тени под крышей его магазина.
В одну из стен аквариума вделан огромный монитор и прямо на меня идут по подиуму нескончаемым потоком красавицы. Идут синхронно, монотонно и монолитно, чеканя шаг, как армия роботов, с застывшими выражениями на лицах-масках, однообразно взмахивая плетями рук и переплетая рахитичные ноги.
Мне становится страшно, и снова перевожу взгляд на крышу.
– Ну, где же ты там? Помоги! Ты же всё можешь! Ну, Ангел, миленький! Я же не прошу многого. Сделай так, чтобы прямо сейчас кто-нибудь подошёл и купил холст, или два. Ну, хотя бы пару рисуночков!
Ангел с сожалением отставляет в сторону пустой бокал, вытирает губы ладонью и укладывается на спину, на аккуратно сложенные крылья, и вперивает взгляд в голубую пустоту.
Я думаю – какой он, Ангел? Похож ли на сладкого рождественского младенца или побитого жизнью мужика в валенках из песен Гарика Сукачёва?
Из-за нестерпимо яркого ореола вокруг него и расстояния я не могу рассмотреть его досконально. Так, то крыло свесит неосторожно, то мелькнёт крепкая розовая пятка. Старый он, или молодой, я не знаю. Не знаю также, во что он одет, и одет ли...
В греческой ли он лёгкой тунике, в грубом ли домотканом хитоне, а может, он в джинсовых шортах и в белой майке, с пошлым красным сердцем и надписью на груди: «Я люблю Нью-Йорк»?
– Ну что ты там делаешь, бессовестный? Насмехаешься над моими жалкими потугами, вначале создать, потом продать собственное творение?
– Ну, я же художник! И пишу потому, что не могу не писать, и у каждого художника наступает момент, когда ему становится просто необходимо кому-то показать свои вещи. Продать тоже, конечно, хочется. Платить за квартиру нечем, телефон грозят отключить... Ангел, ответь, мало разве я ухаживала за чужими детьми и старухами, мало вымыла чужих домов? Ведь не отступила, не растеряла себя! Невзирая ни на что, пишу и рисую. А идти опять мыть полы или бегать с подносами, больше нет сил. Лучше умереть. Так когда же будет награда, хоть маленькая, для радости и поддержки?
Ангел тяжело вздохнул, повернулся набок и смачно, с чувством сплюнул вниз.
Ступеньки. Вот уже пятый месяц каждое субботнее утро, как, кстати, и воскресное, начинается одинаково. Подъём в семь утра, быстрый душ, каша из пакетика, чашка кофе...
Маленькая сумочка из ткани вешается через голову. В ней – карточка для прохода в метро, несколько долларов, маленькое зеркальце и губная помада. Не забыть положить в неё мобильный телефон. Беру из холодильника пакет с едой и – вперёд. В коридоре стоит упакованная с вечера пятницы ручная тележка. На подножке её укреплён пластмассовый ящик из-под пива. В нём – красивая, купленная в магазине сиреневая в цветочек коробка. В коробке уложены необходимые вещи. Это – прищепки, ножницы, тюбик клея, моток верёвки, скатерть из тонкой клеёнки и пакет с прозрачным полиэтиленом, на случай дождя, чтобы успеть накрыть работы. К длинным ручкам тележки привязан складной стол, внутри которого находятся пакеты с рисунками. За столом в холщовой сумке несколько картин маслом.
На ящике стоит рюкзак, в котором еда, альбом для рисования, кейсик с цветными ручками, тетрадь для записей и книга – ведь я проведу на улице весь день, и этим предметам предстоит скрасить мой досуг.
В небольшое пространство между стенкой коробки и ящика вставлен складной стул и термос с чаем или бутылка с замороженной водой, в зависимости от времени года. Вся эта конструкция неоднократно перевязана и перемотана сверху вниз и справа налево специальными толстыми резинками с крючками на концах. Крючками резинка закрепляется на ручке тележки, на решётке дна, при необходимости можно соединить вместе две или три резинки.
С грохотом выкатываемся в коридор – муж провожает меня до метро.
Наша квартира находится рядом с квартирой, в которой живёт многочисленная семья супера, так в Америке называют человека, ответственного за порядок в доме, дворника-сантехника-домоуправителя в одном лице. Почему-то в этом месте вниз в холл ведут четыре ступени. В семье супера прибавление – год назад его сын женился, и молодые быстренько обзавелись дочкой. Как Игорь ни старается спустить вниз конструкцию потише – грохот стоит на весь подъезд. В утренние часы, когда весь дом спит, каждый звук усиливается эхом. Девочка просыпается и плачет. Вначале из квартиры на шум выскакивала раздражённая мама или бабушка - посмотреть, что происходит. Мы мило улыбались и здоровались. Сказать нам вроде бы и нечего – не специально же шумим, и бдительные суперши, проклиная нас, очевидно, на все лады, больше не показываются.
Улица практически пуста. Все спят. Может только встретиться пожилая китайская пара, спешащая в парк делать упражнения.
По широкой Бей Парквей ветер гонит мусор – пустые полиэтиленовые пакеты, окурки, стаканчики. Возле столбов и у углов дома, в траве или на тротуарах лежат маленькие бутылки из-под водки или виски. Магазины закрыты жалюзями – ещё очень рано. Только из круглосуточно открытых арабских мини-супермаркетов омерзительно воняет пережаренным беконом.
В метро Игорь платит за мой проезд – проводит карточкой в аппарате и провёртывает вертушку, я же прохожу в решётчатую железную дверь, которую открывает для меня нажатием кнопки дежурная, сидящая в будочке. Она бдительно следит, что бы мы её не обманули – то есть чтобы второй человек не прошёл бесплатно. Она наблюдает, как Игорь протягивает мне через прутья решётки карточку, как мы обмениваемся ритуальным: «Ни пуха, ни пера» – «К чёрту», – и вновь роняет лицо в сложенные ладони.
Я осторожно спускаюсь по всем двадцати ступеням, ощущая рёбрами каждый толчок. Спускаю одно колесо тележки, разворачивая её боком, потом второе. Грохот всё равно стоит невообразимый: бум, бум, бум...
Стоящие внизу на платформе люди поднимают головы и наблюдают за спуском. Мне приходится сильно наклоняться, кровь ударяет в голову, и внизу я уже красная и вспотевшая. Не обращая ни на кого внимания, привожу себя в порядок. В вагоне все меня рассматривают - изучают содержимое тележки, понимают, что я художница, и тогда отводят глаза (на таких тележках возят своё добро бездомные; надеюсь, что на бездомную не похожа).
В Город, как тут называют Манхеттен, в этот час и день недели едут, в основном, китайцы и латиноамериканцы. Китайцы все выйдут на Канал стрит. Там, в Чайна-таун, сосредоточена вся их деловая, торговая и культурная жизнь. Латиносы потихоньку рассеиваются, в основном они работают в дайнерах, рано открывающихся ресторанчиках – грузчиками, мойщиками посуды, бас-боями и поварами. В вагоне можно встретить русских женщин, это, скорее всего, хомматенды, и едут они к своим пациенткам на работу. Многие китайцы едят из пластиковых коробочек, мексиканцы в основном спят, русские женщины уткнуты в книжечки в ярких обложках. Иногда встречается парочка молодых людей – те явно студенты, спешат на утренние субботние занятия. Однажды в вагон зашёл китаец, точно с такой же тележкой, как и у меня, в которой были аккуратно уложены коробки и рулоны холстов. Мы ревностно изучали обмундирование друг друга в надежде подсмотреть полезную для себя деталь. Китаец вышел на Пасифик и пересел в другой поезд, который делает все остановки. Всё ясно, ему нужно в Баттери парк, там, я слышала, возле причала, от которого отправляются катера к Статуе Свободы, тоже стоят художники.
Я же выхожу на Принс Стрит. Заранее встаю, покачиваясь, протаскиваю своё добро к дверям, извиняясь и стараясь не зацепить чьи-нибудь ноги. Обычно на Принс стрит никто не выходит.
Здесь начинается моё долгое и трудное восхождение наверх. Самое трудное – затащить тележку на первую ступеньку, дальше будет легче. Набираю воздуха, упираюсь двумя ногами в пол и резко, рывком, вздёргиваю сооружение на ступеньку: бумц-бумц-бумц...
Если неправильно повернулась или вздохнула, то потом будет болеть спина. Где-то высоко вверху маячит и дразнит прямоугольник голубого неба, и мне до него непременно нужно добраться.
Кажется, я уже знаю «лицо» каждой из ступеней – у этой выщерблен край, эта стёрта больше других, эта слегка скособочена. Наконец, последняя. Чувствую себя чёртом, вылезающим из преисподней. Провела в метро меньше часа, но уже устала: от тряски, мелькания огней за окнами, от вида унылых серых платформ.
Всё, я наверху, на улице, на пересечении Бродвея и Принс стрит. И хотя знаю, куда нужно идти, пару минут стою, приходя в себя. Тело, душу, и что там ещё затапливает восторг. Я не чувствую себя маленькой и потерянной в заводи высоченных домов, крыши которых теряются в утреннем тумане. Меня не раздражают кучи мусора под ногами, как они раздражают в Бруклине. Земля кажется выгнутой и небо лежит прямо на мостовой.
Тут я начинаю улыбаться, как идиотка, и здороваться с немногочисленными прохожими. Если этого не делаю, то здороваются со мной. Все. Как в деревне. Одной рукой тащу за собой тележку. Пересекаю Бродвей и углубляюсь в Сохо. Иду по Принс до Вест Бродвея, там моё рабочее место. Принс стрит уже вся уставлена столиками, на которых позже выложат товар: бижутерию, сумочки, шарфы, куколки и всякую прочую хорошенькую дребедень. Кто-то из торговцев спит в машине, кто-то разгружает ящики с товаром, кто-то сидит на ступеньках домов и завтракает – кофе и бутербродами. Проезжая, раздаю улыбки и приветствия направо и налево. Некоторые столики привязаны, на пример велосипедов, цепями к столбам. Замечаю складной стол, спрятанный за почтовым ящиком. Иногда между торговцами происходит перебранка за место.
Ещё нет девяти утра...
Cтаруха. Вначале был Голос – резкий, визгливый. Голос перекрывал шум оживлённой улицы. Здесь, на Вест Бродвее, довольно таки шумно: толпы прохожих, оживлённое движение. Но гул города ровен и привычен, он похож на морские волны, ритмичные и успокаивающие. Правда, иногда поднимается особо высокая волна, когда продирается сквозь вечный затор машина скорой помощи или с рокотом и визгом проезжают мотоциклисты. Голос походил на сирену скорой помощи, он возвышался над всеми остальными звуками, резал ухо и нарушал гармонию весёлой суматохи и активного отдыха улицы.
Две женщины, рассматривающие мои рисунки, вздрогнули, положили их обратно на столик, и, как по команде, повернули головы в ту сторону, откуда доносился Голос. Там определённо что-то происходило на пересечении Вест Бродвея и Принс стрит. Организовалась какая-то воронка, которая втягивала в себя всё больше и больше, и концентрические круги опасливо держались на расстоянии от эпицентра. Любители искусства схлынули, участок улицы перед моим рабочим местом и соседей-художников справа и слева оказался абсолютно пуст.
Тайфун приближался. Природа его была ещё непонятна. Ясно было одно: как когда-то написал Михаил Булгаков, назревал гнусный, свинский, соблазнительный скандал.
Я попросила соседа присмотреть за моими вещами и пошла туда, к эпицентру скандала. Пришлось пройти, как сквозь полицейские кордоны, через несколько кругов зрителей. Источником нестерпимого визгливого звука оказалась сухая жилистая старуха.
(Позабуду на время о уважении к старшим и не буду лукавить, называя возмутительницу покоя пожилой женщиной.) Несмотря на то, что она была одета просто – в фиолетовую маечку с коротким рукавом и серые коротковатые брючки, чувствовалась, что она богата. Лет ей явно не менее семидесяти, если не больше: отвисшая шея, седые волосы. Лицо хранит следы былой красоты – избитая фраза, но я сразу почувствовала, что она была красавицей, причём богатой и обладающей властью. Белая-белая кожа ещё натянута на высоких скулах, длинные пальцы украшены аккуратным маникюром.
Старуха была разъярена. Когда-то стройная, сейчас она была согнута и опиралась на гладко отполированную трость с металлическим наконечником. Так вот, вопя во всё горло, старуха палкой сшибала со стендов художников их картины, смахивала со столов разложенные на них холсты и рисунки. Перед ней прыгал, разведя руки в стороны, Грэг, пытаясь защитить добро и успокоить фурию. За его спиной маячило растерянное лицо Джоса.
Джос, худой, в очках китаец, напоминающий советского физика-лирика-шестидесятника, на своих картинах изображает влюблённые парочки, с по-лебединому выгнутыми длиннющими шеями. Парочки держат в руках такие же искривлённые длинные бокалы с вином. Мы с подругой дали китайцу кличку Пьяные Рюмки.
Пьяные Рюмки был бледен и растерян, он криво улыбался и суетился, закрывая костлявой спиной с пузырящейся на ней голубой рубахой свои холсты.
Наконец мои уши настроились на частоту старушечьих воплей, и я стала различать слова.
– Китаец! – кричала она. – Китаец! Пошёл вон из Нью-Йорка! Что ты делаешь в этом городе! Этот город не для тебя! Развели тут бардак! Устроили Канал Стрит на Бродвее!
Нью-Йорк для ньюйоркцев! Пошёл вон в свой Китай!
Грэг – его место обитания возле грузовика, на котором сидят металлические рабочие (Грэг продаёт уменьшенные копии фигур и взимает небольшую плату за возможность сфотографировать эту примечательную скульптурную композицию. В этом смысле ему повезло больше Остапа, недолго продававшего вид на малахитовую лужу) – ласково уговаривал хулиганку и, не причиняя той вреда, оттеснял её от столов, не позволяя производить разрушения.
Старуха оставила в покое китайца и двинулась к следующему дисплею. Толпа колыхнулась следом и оживлённо внимала перипетиям. Сейчас эпицентром внимания стал испано-язычный художник. Бормотания Грэга я почти не слышала. Грэга мы называем Боссом – за его готовность придти на помощь, за его бесстрашие и знание правил и пунктов конституции, которые не раз позволяли ему выходить победителем в схватке с владельцами магазинов и галерей, нападающих периодически на уличных художников. Происходило бы дело в России, двинули бы бабке пару раз, и все дела. Здесь попробуй тронь, не оберёшься неприятностей – затаскают по судам, заставят платить компенсацию. Вот никто и не хочет связываться. А как успокоить бабку и защитить картины, тоже никто не знает.
Следующей была я.
Сжав кулаки, я приготовилась защищать свой столик и право стоять здесь, на улице. Но в тот раз битвы не произошло. Мы столкнёмся, и не раз, но позже. И старуха выйдет победительницей – я переберусь в другое место, лежащее в стороне от старухиного маршрута. Тогда же, уперев край клюки в мой стол, она грозно спросила: «Ты американка?»
Йййесс – процедила я, и она почему-то сразу потеряла ко мне интерес, и через минуту вопли возобновились с новой силой – старуха лупила палкой портреты чёрных баскетболистов. Милый и стеснительный Росс, мой сосед и собеседник, толкнул её в грудь. Старуха стала исступлённо молотить палкой, пытаясь ударить парня. Грэг её еле удерживал. В толпе стали кричать: «Полицию! Полицию!»
Послышалась сирена скорой помощи. Улица походила на взбудораженный муравейник: собралась толпа, останавливались машины, и из них глазели водители, из ресторана напротив набежали любопытные. Понятно было, что сегодня уже ничего не купят. Я стала собираться домой. Когда я полностью упаковалась, крики, наконец, стихли. Злой, как чёрт, Росс объяснялся с полицейскими. Свидетели давали показания. Старуху держали за руку два медика, машина скорой помощи стояла рядом. Они ласково уговаривали её поехать с ними, мол, ей помогут успокоиться. Старуха выглядела милой, интеллигентной, несправедливо обиженной женщиной. Она всхлипывала и повторяла: «Я не могу этого переносить, не могу...»
Её увезли в больницу, а Россу выписали штраф за то, что он толкнул старую женщину – он не имел права её трогать, а должен был вызвать полицию.
Впоследствии я убедилась, что вредная старуха испытывала своего рода симпатию к Грэгу, и только он мог вступить с ней в диалог. Остальных она не слышала, не слушала и не щадила. Её задача – вносить дискомфорт, мешать бизнесу, прогнать художников с улицы. Её называют сумасшедшей, но я бы этого не сказала. Она прекрасно знает, чего хочет, контролирует свои действия, знает о безнаказанности. Мне кто-то рассказал, что у старухи влиятельный сын, приближённый к мэру города. Десять лет назад он возглавлял комитет по борьбе с уличными художниками, а мать была его первой помощницей. Вот и сейчас, как может, она выполняет свою миссию.
Всю зиму меня преследовал образ воинственной старухи, успевшей за прошлое лето укусить за палец художницу-польку. Та плакала, боясь СПИДа, показывала залитый флаконом духов кровоточащий палец полицейским, которые сочувствовали и советовали обратиться в госпиталь. Старуха к тому времени успела ушмыгнуть, раствориться в толпе. Художники написали коллективное письмо и отнесли его в полицейский участок, с просьбой принять меры к хулиганке.
Наступили холода. Лишь самые стойкие из нас остались на улицах внедрять искусство в массы. За зиму воинственная миссионерка постарела, ослабла. Первый же её выход в апреле на тропу войны закончился водворением в обезьянник в полицейском участке на три часа, и этого оказалось достаточным, чтобы сломить воинствующий дух. К всеобщему огромному облегчению, она перестала появляться в Сохо. Я перестала вздрагивать и прислушиваться к шуму улицы. Но тем не менее, однажды я спросила о ней Грэга.
Оказывается, старуха внезапно ослепла, и город приставил к ней хомматенду. Кто-то сказал, что видел её в Вашингтон Сквере. Скрюченная жалкая старушка сидела на лавке, с опаской прислушиваясь к телефонной болтовне своей смотрительницы – грудастой гороподобной чернокожей женщины.
Я хотела злорадно порадоваться, но почему-то не смогла.
Галерея. – Прекрасно, всё просто прекрасно! – уговариваю саму себя. Главное, что сижу в тени. Человек-Дерево почему-то не пришёл, и я заняла своё бывшее место под деревом на Вест Бродвее, откуда меня вытеснил наглый сосед. Неважно, что вчера у меня не купили ни одной картины, ни одного рисунка. Ничего! Впрочем, как и в прошлое воскресенье.
Зато сегодня я сижу в тени! Не перетаптываюсь, как цапля, на солнцепёке. Не отслеживаю поминутно движение застывшего дирижабля солнца, не повязываю голову шарфом и не обмазываюсь противоожоговым кремом. Узенькие козырьки над входными дверьми магазинов тени не дают. Асфальт жёлт и горяч, как дышащая жаром яичница. За место под двумя раскидистыми тополями идёт нешуточная борьба. Прошлое лето я приходила в Сохо в пять тридцать утра, чтобы занять вожделенный клочок земли.
Так что, если абстрагироваться от того, что на этом пятачке мне придётся торчать весь день, до шести вечера, то всё замечательно! Я просто провожу чудесный воскресный день в Сохо. А продажа картин – это лишь повод для того, чтобы выбраться на улицу. Ведь всё труднее и труднее становится совершать вылазки из дома. Зачем? Дома так хорошо! Там интернет, музыка, фильмы, холсты, книги. Наконец, холодильник.
Можно заниматься любимыми делами и путешествовать по миру, не вставая с дивана, жуя вкусности и попивая кофе чашку за чашкой.
Сегодня утром, поставив стол под деревом у тротуара, свалив под него стопку холстов, сумку и коробку с рисунками, отправилась в обычный утренний обход окрестностей. Заглянула в уютное кафе на Грин стрит, в котором всегда полумрак, горят настольные лампы и работает кондиционер. И хотя я позавтракала и кофе напилась от души, но посидеть перед началом работы в кафе за чашкой любимого напитка – своеобразный ритуал. Только тогда у меня пропадает чувство бездомности и несвободы от собственного выбора. Но, как говорят, охота пуще неволи.
Соблазнившись, взяла ещё и пирожное. Итого, девять долларов. Осталось пять. Если и сегодня ничего не купят, то придётся уложиться в эту сумму. Банковскую карточку «на работу» с собой не беру. У меня через плечо перекинута крошечная сумочка, в которой помещаются только деньги. Мобильный телефон – в кармане джинсов. Если даже из-под стола украдут туго набитый портфель, то ничего страшного не произойдёт. Воришка обогатится лишь книгой, очками, альбомом для рисования, набором фломастеров и пакетом с едой.
Так, кофе на сегодня достаточно. Тем более что жарко. Воду я набираю из питьевого фонтанчика общественного сквера, в переулке между Принс и Спринг стрит. Обойдусь до конца дня булочкой с маслом из арабского мини-супермаркета. Ничего не поделаешь, экономический кризис. За этот год закрылись три большие галереи, в которые я любила ходить на открытия.
Десять лет назад в Сохо были сплошные галереи. Однажды я приехала в Нью-Йорк из Филадельфии, куда меня занесла нелёгкая и замужество. Экскурсию организовала неугомонная Мисс Фанки, которая вела курс «Студия» в художественном колледже и была самозабвенно влюблена в постмодернизм. Так, в Филадельфии, мы уже обсмотрели все дикие экспозиции, в которых, к примеру, огромных размеров метла фланировала, подвешенная на верёвках, под потолком. Прикреплённые к стене галереи кирпичи и разбросанные по полу пластмассовые грибочки приводили преподавательницу в полный восторг. В Нью-Йорк она привезла нас, студентов своего курса, на выставку постмодернизма, обещав показать новаторские чудеса и гений творческой мысли. Современный подражатель Мишеля Дюрана соорудил гигантский рулон туалетной бумаги, который наша учительница непременно желала лицезреть. Мне же хотелось пробежаться по «нормальным» выставочным залам.
Мотивируя внезапно возникшим недомоганием, я отпросилась у мисс Фанки, обещав в пять часов вернуться к месту сбора группы.
Практически в каждом здании Сохо была художественная галерея. Посмотрев одну экспозицию, я тут же отправлялась смотреть другую. Я переходила дорогу, звонила в звонки, поднималась в узких лифтах на чердачные этажи, спускалась в полуподвальные помещения, шагала прямо с тротуара в просторные помещения. В залах, оформленных то с восточной роскошью, то в стиле минимализма, царил дух искусства.
Я мечтала жить в Нью-Йорке и мечтала выставляться в галереях.
Через два года после той экскурсии, закончив колледж и уйдя от мужа, я вселилась в маленькую пыльную комнатку на Мэдисон стрит и немедленно начала обходить галереи Сохо. Мною двигали наивность и энтузиазм. В качестве портфолио я носила карманный альбомчик с фотографиями своей графики и живописи. В галереях альбомчик смотреть отказывались. Говорили, что или нужно прислать слайды работ по почте, или придти с портфолио в среду от трёх до пяти, или что новых художников они не набирают.
Я методично просматривала путеводитель по галереям и не пропускала ни одной презентации. Со временем делать это становилось всё труднее – часто я работала вечерами. Тем не менее, как на работу, я появлялась в Мими Ферз, Грант или КодаGallery. В стеклянной угловой галерее, на пересечении Принс и Мерсер стрит открытия были какими-то особенно задушевными. Хозяйка-чешка предлагала гостям домашнюю выпечку. Однажды мы разговорились. Пока я жевала угощение, она полистала альбом. Может быть, хозяйка лукавила, когда хвалила мои работы? Она произнесла волшебные слова,
– Я бы выставила тебя, но, к сожалению, это открытие последнее. Я уезжаю в Бостон, а помещение уже продано.
Я не просто расстроилась – я была раздавлена горем.
Теперь в этой просторной солнечной комнате – магазин модной дорогой одежды. Мне до сих пор больно проходить мимо. Кажется, что случайность в который раз вмешалась в судьбу и спутала карты. А может, наоборот, направила на путь истинный. Не настолько я профессиональный и сильный художник, чтобы серьёзная галерея заинтересовалась моими картинами, и поэтому Фея Удачи из-под носа увела напрасную надежду, чтобы попусту не шлялась по презентациям, а занималась делом.
Поняв, что в галереях меня не ждут с распростёртыми объятиями, я решила сама нести искусство в массы. Однажды, не в силах перенести очередной отказ посмотреть альбомчик, одуревшая от работы в ресторане, томимая жаждой деятельности, я сложила рисунки в пластиковый пакет, нахлобучила соломенную шляпу и отправилась в Сохо. Обмирая от ужаса, разложила рисунки, придавив их камушками, на бордюре здания – угол Гранд и Вест Бродвея.
По широкой залитой солнцем улице почти никто не ходил. Толпа текла по Вест Бродвею. Там сплошной стеной стояли металлические конструкции, на которых колыхались огромные знамёна холстов. Художники казались мне небожителями. Уверенно и основательно они выстроили собственные галереи на улице, определившись с границами – от того до того дерева, напротив этого магазина. Казалось, что вклиниться между ними невозможно. Да и не пустят, не подвинутся, не позволят.
Словно тень отца Гамлета, я стала порхать по городу, выискивая место, где могу предложить публике свои акварели и рисунки. Я раскладывала их на уличном парапете у музея Современного Искусства, на лавочке возле Центрального парка. Посидев два часа, изнервничавшись и измаявшись от скуки, холода или жары, срывалась с места и уходила домой. Иногда уносила заработанные двадцать или тридцать долларов.
Надежда зарабатывать любимым делом не оставляла. Сколько можно ездить на биржу труда в поисках работы по уборке домов и бегать с подносами в паршивых забегаловках? Сколько можно горбатиться за копейки, подрывая здоровье и впадая в депрессию?
Я приобрела крошечный складной столик – фанера и алюминиевые ножки, который могла нести в руке, крохотный стульчик для рыболовов, сшила холщовый мешок для работ. Однажды, решившись, преодолевая страх, ни на кого не глядя, разложила стол на Вест Бродвее, поставила холсты. Сама же уселась в кресло и уткнулась в книгу. Вот с тех пор так и сижу, делая перерывы лишь в чрезвычайных ситуациях: болезнь, дождь или ураган.
Незаметно галереи как-то одна за другой позакрывались, и Сохо из Мекки для художников превратился в Мекку для туристов.
Мне стало казаться, что я не картины выставляю здесь, а служу городским информационным справочником. Меня спрашивают, понижая голос до интимного шёпота, где найти туалет, где можно недорого поесть, где маникюрный салон, стадион, баня, музей современного искусства. Часто люди путают Вест-Бродвей с Бродвеем и, не найдя обозначенного в путеводителе магазина, налетают на меня, выдёргивают из-за стола, за которым я, отгородившись от улицы вывешенным холстом, увлечённо читаю или рисую.
Туристы нетерпеливы, усталы и раздражены. Они прибыли в лучший город мира увидеть сокровища Али-Бабы, а вместо этого попали в кошмарную базарную толкучку на Канал стрит, откуда недавно вырвались, растеряв панамы, пуговицы и энтузиазм.
Улыбаясь, объясняю итальянцам, голландцам, немцам и французам, что на Бродвей нужно идти вон туда! Машу рукой в нужном направлении, черчу в воздухе маршрут, на пальцах показываю количество поворотов. Туристы успокаиваются. Облегчённо выдохнув, белозубо благодарят и трусцой отправляются в поход за визуальными или материальными удовольствиями.
Часто они с недоумением восклицают: – Где Сохо? – и тычут пальцами в цветную путаницу стрелок и полосок на карте.
– Здесь! – по-хозяйски обвожу пространство рукой. Вот Сохо! Только нужно притормозить, не нестись галопом по Вест Бродвею, который можно проскочить за пять минут. Нырните в прохладные ущелья улиц, замедлите шаг. Прощупайте подошвами ног выложенный булыжниками тротуар. Рассмотрите здания. Ведь они все разные. Они отличаются решётками, пожарными лестницами, балкончиками, козырьками, карнизами, выступами. Посмотрите вдаль! Стена домов уменьшается в перспективе, а впереди новый всплеск рваных крыш, труб и лестниц!
Прошлым летом, когда курс доллара по отношению к евро упал, туристы запасались картинами, словно рачительный крестьянин картошкой на зиму. Сто долларов для них было копейки. Одна семья из Аргентины возвращалась ко мне трижды в течение дня, унося очередной холст.
Этим летом – только смотрят. Вот многочисленному семейству нравятся мои работы. Тарахтя на неопознанном языке, рассматривают картины. Отец семейства, приземистый, смуглый и кучерявый, подпихиваемый женой в бок, тоскливо тычет пальцем в холст. Называю цифру. Не понимают. Пишу на бумажке, понизив цену почти вдвое. – Уй! – вырывается вполне понятное восклицание. Жена берётся под локоток и решительно уволакивается прочь. Разнокалиберные детишки, словно нить за иголкой, тащатся следом. Один из них, подросток годков двенадцати, на ломаном английском произносит знаменитую фразу героя Шварценеггера, – «We will be back!» (Мы вернёмся!)
Не вернулись.
Прозаик, художник, журналист, педагог. Родилась в Минске. В эмиграции с 1992 г. Живет в Нью-Йорке. Окончила Витебский пед. институт, художественно-графический факультет. Книги: «Картонная луна», 2002; «Олежкины истории», 2005; «Лестница в небо. Лана Райберг, или записки провинциалки», 2008. Автор иллюстраций к стихам Людмилы Таймасовой, к книге А. Волковича «Алеся. Беловежские сны».
