***
Никогда не жалела, где бы я ни жила,
коротая ночи, дни бесконечно для,
что меня таранили вычурные слова,
с высоты полета – я – Ханаан, земля.
Будто мне, а не им, в офсетном гореть аду,
будто – вор на выселках, биндюжник или изгой,
из сырого воздуха свет у других краду
вороватой жаброй, дырявой своей губой.
Сколько лет живу, столько во мне отчизн,
я в сердцах родной называю любую даль,
и когда-нибудь за лирический героизм
сто лихих чертей пожалуют мне медаль.
Ах, какие земли! И все они – на крови,
мне бы медных труб, но столбы кругом, провода.
Паспорта сжигай и vis-à-визы рви, –
у меня под ногами не твердь горит, а вода.
У подводной жизни тоже суров устав:
завывай, белуга, мечи серебро, минтай!
Этот город-омут, словно француз, картав,
По-немецки строг, по-русски шалтай-болтай.
Петушок над храмом, магнолии, соловьи,
безупречный сад, он тоже сегодня – храм.
Поверти картинку: те, что вчера – свои,
оказались дальше, чем те, что остались там.
Погадай на гуще: назавтра же быть беде,
Дама пик и валет червонный, кремнистый путь, –
но в конце остается столько меня в тебе,
сколько смог осилить, а значит, совсем чуть-чуть.
И опять, навешав цепочек на сундуки,
в потолок вперяясь в надежде увидеть – что? –
темноту в прихожей сжимаешь: плеча! руки!
ледяной ладони!.. Но это – пола пальто.
А когда на рассвете – возницей на облучок –
кот соседский проворно взбирается на капот,
улови, как настырно зеленый его зрачок,
загораясь, светит тебе в лососинный рот,
будто вверх качнется шершавая голова,
чешуя сверкнет, рыбий жир плеснет через край,
и польются в небо ворованные слова –
не про наш с тобой, так пусть про кошачий рай.
***
Наде Делаланд
Смерть неизбежна. В первых числах марта
судьба зимы висит на волоске.
Ссутулившись, как двоечник за партой,
я думаю о русском языке,
что мы живем на языке пропащем,
меж волком и собакой, на черте
между сказуемым и подлежащим:
мы – сумерки, мы – ямы в темноте.
Живем за просто так, за ради Бога
умрем от этой тяжести в ребре,
жизнь – не театр, нет, она – дорога,
короткая, как черточка тире.
Где – rolling stones наматывают мили,
где – на латыни шелестят дубы,
где – ангелы поют на суахили,
где мы гадаем – если бы кабы...
Стучи – откроют, ищущий обрящет –
кто медный грош, кто бронзовый обол.
Быть иль не быть? – потом, а в настоящем
нередко опускается глагол.
И я пишу, зависнув где-то между,
соединяя запад и восток:
смерть – наша родина, Россия неизбежна,
чужбина – дерево, я – птица, ты – цветок.
***
Ничего не бойся, скоро-скоро
Мы покинем гулкие просторы,
Родину приемную свою,
Полетим на карликовый остров,
Станем очень маленького роста,
В детском обоснуемся раю.
Там читают сказки про индейцев,
Известью выбеливают тельце
И узор выводят на лице,
Обручи, браслеты, амулеты,
В волосах струящиеся ленты,
Как лучи на Золотом Тельце.
Материк чуть видимый отсюда,
Хрупкий, как китайская посуда,
Углями наполнен до краев.
Резкими воздушными скачками
Движемся, и длинными сачками
Ловим перелетных соловьев.
Мы как дети – золото в остатке,
Мы со взрослыми играем в прятки
И парим над гиблою водой,
Камешками полнятся карманы,
Вечерами добрые шаманы
Нас волшебной кормят резедой.
Кто из кущ глядит на наши игры –
Муравьеды, носороги, тигры? –
Как летим с пригорка кувырком.
Ничего не бойся, сами, сами…
Ангелы с мышиными хвостами
Черным угощают молоком.
Нам, когда-то срубленным под корень,
Проклятым и вытоптанным – вровень
С мостовой, неведома тоска.
И со всех сторон островитяне,
Как тычинки в огненном тюльпане,
Тянутся из жаркого песка.
Завтра будем мы неуязвимы,
Будет праздник сердца, именины
Мертвых душ, незнающих любви.
А песок вдоль берега – что порох…
Заводи считалку: «Молох, Молох,
Где же руки сильные твои?»
***
Наш царь-полубог многоопытен и многорук,
Силен, как докшит, и улыбчив, как благостный Шива,
Он первой рукой собирает хрустящий бамбук,
Второй – дирижерски по воздуху водит красиво.
У женщин династии – птицы на ярких платках,
И веки опущены, рисовой тоньше бумаги,
Молочная грудь о шести розоватых сосках
К утру тяжелеет от всеоживляющей влаги.
А он, как дитя, улыбается даже во сне –
Светло, широко, оголяя здоровые десны,
Поскольку бессмертен и сердце его – на сосне,
Но в наших краях не растут ни секвойи, ни сосны.
Он в третьей руке зажимает стальное перо,
Четвертой ребенка сажает себе на колени,
Мы к пятой руке припадаем – мы любим его! –
И лбами неистово бьем о крутые ступени.
Ведь царь справедлив и чужого не жалует зла,
Когтистые пальцы скребут на границе Ханоя,
И если приходится, он выжигает дотла
Кедровое, вечнозеленое и смоляное.
И если доносятся звуки из гущ тростника –
Стучат молоточки, в живое вонзаются сверла –
То это не ветер, не птицы – шестая рука
Спокойно и властно ложится на мягкое горло.
Тяжелые свитки в вишневых лежат стеллажах –
Чертежник державы, ловец расходящихся линий –
Он правит как дышит, но в дымных его чертежах
Виднеется небо и тонкие веточки пиний.
***
Мы опять уходим в подвалы и катакомбы,
В ожиданье подвоха, Мессии, последней бомбы,
Залезаем, дрожа, друг под друга, под одеяла,
Простираем руки, как веточки краснотала.
Наш беззвучный язык – лоскуты остролистной ивы,
И пупырышки эти – ожоги степной крапивы,
Ты и аз – это вяз, неподъемен и прутьевиден,
Потому под тобой – мне, всевидящей, путь не виден.
Только вижу, как голые почки растут на теле,
Пробиваются листья в марте, плоды в апреле,
Только – завязь, нектарник, у черенка прилистник, –
Это райское дерево нашей подземной жизни.
А над нами дома задыхаются, стонут, рвутся,
Слышишь, чьи-то глаза разбиваются, словно блюдца,
Вперемешку – портреты, пейзажи и натюрморты,
Чьи-то свадьбы, измены, похороны, аборты...
Нас никто не найдет – и не надо о них, не надо! –
Даже хмурый садовник, что нас изгонял из сада,
Всяк теперь в одиночку, захлопнулся и не ропщет,
Даже самый последний сдуревший бомбардировщик.
Застывает планета, как голова на блюде,
Я вдыхаю тебя: я-люблю-тебя, я-люблю-те…
В темноте, наобум, вслепую и неумело,
Только знаю, зачем мне ты и зачем мне тело:
Где последняя бомба буравит в земле воронку,
Там любовь сквозь меня прорастает как сквозь щебенку.
***
Петух на крыше прокричит отбой,
На западном витке качнется поезд
И выпорхнет из подземелья. Но из
Чужбин – какую выберем с тобой?
Ведь у меня в запасе есть слова,
За пазухой, во внутреннем кармане,
Они сквозь швы влетают в рукава
И светятся, как лампочки в чулане.
Они теснятся птицами в ночи,
И каждый взмах – тяжел, неповоротлив,
Глазастые домóвые сычи
Из глубины дремучей подворотни,
Когтями извлекают из того,
Что мы с тобой назвать не можем сами, –
Как вдоль стены плывет мое пальто
И судорожно машет рукавами,
Как будто сыплет в теплый чернозем
Деревни в европейском захолустье
Вчерашний хлеб, исклеванный дождем,
Дающий всходы в этом месте пусте:
«Смоковница», «крапива», «молочай»,
И «рокамболь» из чеснока и лука,
В подкладке шелестящее «прощай»,
Под воротом – рукастое «разлука»,
Припрятанное тканью про запас,
Стежком скрепленное, сквозное «или-или»,
А также «дом», но это – не про нас,
Мы всё равно его не полюбили.
***
Уже весна зализывает раны
и замолкает снег на полуслове,
у всех ларьков девицам капитаны
сулят неповторимые любови.
Здесь женщинам мерещатся обновы
и обещанья всё начать сначала,
и что с того, что город – не портовый
и никогда не видевший причала?
Кто выключил цвета? Кто эти люди
у кассы, на перроне, в электричке?
Бесславный город, gloria и mundi –
лишь имена, фамилии и клички.
В копилку дождь подбрасывает центы,
вокзал одет в подсвеченные цацки,
полощется река моя – с акцентом,
назойливым, предательским, дурацким.
Белёсый лис катается на санках,
и, черные от дыма и мороза,
полозья-провода над полустанком –
что нотоносцы в птицах «Lacrimosa».
Вхожу в вагон и расправляю плечи,
как будто жить не страшно и не больно,
на вдохе говорю «arrivederci»,
поспешно выдыхая на «buongiorno».
И контролер, красивый и беспечный,
дырявящий искомканный билетик,
на мой вопрос – далече до конечной? –
не улыбнется мне и не ответит.
Я бы сама с такой, как я, не скрою, –
непрошенной, чужой – не говорила,
всё это блажь – любовь, тоска по морю,
по бесполезным чайкам белокрылым.
Как поплывем вдоль серого забора,
почти неразличимого в тумане,
мне классик в предвкушенье разговора
напомнит о себе – «дзенькую, пани», –
о том, что в небе нотные тетради
перебирают юркие китайцы, –
сама в себе, себя самой же ради
играет цветомузыка сквозь пальцы,
что в поезде полупустом напрасно
кого-то жду, нелепая как «здрасьте»,
а под пальто – индиговый и красный,
или в какой там выкрашено счастье.
Марина Гарбер. Поэт, эссеист. Родилась в Киеве. Эмигрировала в США в 1989 году. Магистр искусств, преподаватель английского, итальянского и русского языков. Член редколлегии «Нового журнала» (Нью-Йорк), член редакции журнала «Интерпоэзия» (Нью-Йорк). Автор 4-х книг стихотворений (последняя – «Каждый в своем раю», М.: «Водолей», 2015). Публикации в журналах «День и ночь», «Звезда», «Знамя», «Интерпоэзия», «Крещатик», «Лиterraтура», «Нева», «Новый журнал», «Плавучий мост», «Слово/Word», «Стороны света», «Студия», «Эмигрантская лира», «Шо» и др. Живет в Люксембурге.
