***
Марине Гарбер
Прекрасная Капитолийская Волчица, –
Сегодня Рим святой тебе приснится,
И вечный люксембургский дождь
Всё не уходит прочь и переходит в дрожь.
И каждый день – как вечера предтеча,
Когда, усталая, ты зажигаешь свечи,
Затеряна в Арденнах, как Клерво,
Хранишь ты русское святое ремесло.
***
Кормит стайку диких сизых голубей
старый эмигрант российский:
то ли детство вспомнил,
как по крышам птиц гонял,
то ли крошит хлеб из ностальгии.
На углу девятой авеню
взял остатки пиццы из кафе,
где девчонка продавщица, будто ню,
а походка городишка Санта-Фе.
Птицы ссорятся из-за еды
и спешат насытиться сполна,
клекот обещает ливень до утра,
и старик, в предчувствии дождя,
всё роняет хлеб чужбины голубям.
***
Ивану Волосюку
И в Донецке дожди...
Жить спешишь? – Подожди…
Нет управы на пригород –
городить огород.
И стихи голубиные
бьются строчками длинными,
на стекле капли синие,
как подстрочник зимы...
Сердце жмется усталостью,
серою талостью.
Так предчувствуем мы
черный лес пустоты.
Не спеши... Впереди
время бродит вдали.
В МИРЕ ТЕНЕЙ МОЕЙ КОМНАТЫ
М.
В мире теней моей комнаты,
Где ночь зашторена за окнами,
Твои глаза плывут
Вдаль, по реке,
В ладонях рук.
Тревожный шелест крыльев птицы –
Прохладное дыхание твоей груди,
И обод золотых волос волны,
Как спицы вяжут
Теплый смех узором
И влажный шёпот
В шелковую нить.
Ночь застывает в позах йоги.
Еще не время серебром платить
За лунный тонкий профиль.
Но чувство утра бродит между ребер
Разверзнув бездною порог.
И ночь уйдет. Прольется белый дождь.
***
Я приду к вам, други,
молодой и стройный,
со спортивной сумкой на боку.
Вновь меня приемлет город,
где закат стекает с водосточных труб.
Сотню расскажу вам небылиц,
десять лет, как десять птиц,
не готовых к сильным перелетам.
Как могу забыть слова молитв,
что за вас бубнил, не каясь,
когда ветер волосы косил.
Только здешние дожди
промывали взор косого взгляда.
Ваши танцы, ах, теперь,
тела не согреют.
Ваши песни, как тогда,
сердце обжигают.
Кофе на песке жаровни закипает,
сахар тает в ложке ворожбы.
Рюмка, стойка, сигарета –
мир один, где молодость пропета.
***
Я в Азию вернусь
кочевником раскосым,
в базарный гул толпы.
Зов забытых голосов
серых, с ушками ослов:
и-а, и-а,
аз-и-я, аз-и-я,
Азия!
Цветут персидские ковры
из зелени приправ
и помидорных пятен.
Дыней желтые холмы,
как верблюжие горбы.
Высь златого минарета
опрокинет солнце в стремя.
И вздыбится конь восточный
– черная грива, белое темя.
Астматически дышит оазис-кишлак
в раскаленных укусах змеиного жала.
И барханы тепла, разрезая кинжалом,
сходит с ума ослепший мираж.
Трижды, Азия, я молюсь за тебя!
Снова будет дано ли увидеть?
Эй, мой конь!
Копытом не стучи,
чуть подожди, нетерпеливый...
***
Борису Казанскому
Благословен наш Бог!
И Бог наших отцов
(когда молюсь,
уста мои открыты Богу,
как врата Иерусалима).
Бог Исаака, Якова и Авраама,
продли мое восточное лицо,
как первородства благость.
(Мои глаза уносит Иордана
зеленая вода).
Великий Бог
невероятной силы –
стены храма, как мой разум,
питает этот вечный дух.
Все может совершить
и совершает Бог:
творит Добро и Зло,
душой и телом правит –
неведом путь!
Мой странный Бог,
несущий избавленье поколеньям,
защитник и спаситель, царь!
Освободи меня
из плена своего творенья...
РАЗЪЕЗД
Ночная электричка проплывает мимо
потусторонним телом. И полоса шлагбаума,
прижатого к груди, перерезает пополам.
Меня гипнотизируют глаза прожекторов,
высвечивая силуэт из темноты на полустанке.
И в параллельность рельс зажат мой тихий крик
несостоявшихся свиданий – обманных встреч.
И снова я бреду по шпалам прошлого.
А на моем лице лишь красный свет
сигнальных фонарей и две ладони.
ЧЕРНЫЙ ДОЛГ
Черный кот в ночную тишину,
как в тень, пробрался,
лениво растянулся у камина,
чтоб сторожить хозяйское тепло.
Его светящихся два лунных диска
вращают стол, комод,
но ограничены квадратом
старинного зеркального трюмо.
Там отражается нейлоновая занавеска.
Ее покачивает бриз
открытой форточки окна.
Она гипнотизирует стерильным блеском.
И вот – в стремительном изгибе
тело летит к реке,
где пахнет камышом и спящей птицей,
где черный пробудившийся инстинкт –
настороженный, меткий и смертельный.
ПОГОНЯ
И опять весенний ветер
освежает памяти грусть.
Кони-вихри галопом навстречу –
под копытами детства луг.
Мне бы снова взлететь на мустанга,
снять узду с необъезженных чувств,
год прошедший забыть, как усталость.
Шпоры в погоне – обманчивый друг.
На поводьях судьбы стал жокеем азарта.
Гривой очерчен вдали горизонт.
Под мальчишеский посвист
лоснятся от пота бока жеребца.
У дороги
всегда предсказания тайны.
Я не жду, я опять в стременах.
Игорь Михалевич-Каплан. Поэт, прозаик, переводчик, издатель. Родился в г. Мары в 1943 г., Туркменистан. Жил и вырос во Львове, Украина. Окончил Львовский полиграфический институт. На Западе с 1979 г. Издано семь книг поэзии и прозы. Издается в России, США, Англии, Канаде, Дании, Германии, Израиле и т.д. Участник сборников и антологий: "Строфы века-II. Мировая поэзия в русских переводах ХХ века", "Библейские мотивы в русской лирике ХХ века", "Современные русские поэты", "Российская эмиграция: прошлое и современность", "Земляки", и мн. др. Живет в Филадельфии.
