Дежавю
Благодать. Светлячки в потемневшем саду.
И покоем дохнула услада.
В тишине я в Берлине устало бреду
по тропинкам душевного лада.
А вверху, зябко кутаясь в облачный плед,
спит луна, зависая над речкой.
И ведет её лунный серебряный след
в позапрошлого века местечко.
Два окошка и свет брезжит в чьей-то семье.
То ли лампочка, то ли лучина.
Это предки мои на дубовой скамье
за беседой степенной и чинной.
Бородаты и стройны, как ели, деды,
наши древние маны и штейны.
И бормочут под нос, не предвидя беды:
Элоа, Элохим, Элохейну.
Верят деды, что Бог весь их род сохранит,
вопрошая священную Тору.
И в пути исповедные верят они,
что откроются мудрому взору.
Эти деды и бабки надеждой живут
в ожидании страстном Мессии.
И мерещится им, как и мне, дежавю,
это может случиться в России.
Там, на русской печи я, сгорая, лежу,
иудейский птенец, притаившись.
И из пепла, как Феникс, на предков гляжу,
их потомок,
ещё не родившись.
* * *
Распрощаться, уйти, загулять или зáпить
и посыпать, как принято, пеплом главу,
или просто прийти на широкую паперть,
ну, хотя бы во сне, если не наяву...
Всеблагой, мы с тобою совсем незнакомы.
Стоп. Я кажется вру, я слыхал о тебе −
за тебя в твою честь бушевали погромы
и к тебе же взывали в бессильной мольбе.
Злопыхали пожары, скандалили плети,
и плевались в оргазме на каждой версте:
богоизбранный первенец двадцать столетий
клеветой прокажён, как распят на кресте.
А церковное тело в парчовых одеждах,
да в душе лицемерие, злоба и тьма,
и у Бога иссохла на святость надежда.
Помолился б, так нету такого псалма.
Мне б воздеть к небесам Моисеевы руки,
что держали скрижалей божественный дар,
в уши Богу шепнуть, чтобы взял на поруки
голубую планету, беспомощный шар.
Дождь на паперти хлещет и струями косит.
Прослезилась погода. Какой с неё спрос?
Здесь у Бога-Отца всепрощения просит,
отвернувшись от капища, Рабби-Христос.
* * *
И я приду однажды к алтарю
и припаду к придуманной иконе,
ей в душу дверь охотно отворю,
но не чужой, а собственной мадонне.
распят я не был, не злодей, не бог,
под рёбра били, как всегда, чужие,
и наплевать мне, гог то иль магог,
а подсознанье шепчет − расскажи ей,
как душу обглодали до костей,
и как она искала пятый угол
среди четвёрки карточных мастей
от вездесущих огородных пугал.
Таскал её в заплечном рюкзаке.
Четыре масти, если нет пророков.
Не врали карты. Снова налегке.
Каких еще мне надобно уроков?
Удел наш воздух. И у нас одна,
во все века нетленная мадонна.
Бокал рыданий осушу до дна
под тонкий звон стеклянных обертонов.
В своей судьбе повтора не хочу,
как плоть, икону обниму руками,
зажгу пред ней прощальную свечу.
Да не чужой, своей еврейской маме.
Еврейская девочка
В степи Ставрополья, в крестьянской избе
назло лихолетью, недоброй судьбе,
еврейской мадонны сама Ипостась
девчоночка-ангел в тряпье родилась.
Всё было. И было не так уж давно.
Из маминой юбки пальтишко. Одно.
И бусы из косточек вишен и слив.
Постыдная бедность: прилив и отлив.
Мы дети войны из шатров, не дворцов.
Мы дети беды – без тепла, без отцов.
И эта девчонка: сама Ипостась,
всё детство не евшая хлебушка всласть.
Еврейские дети, червовая масть...
пиковый король, юдофобская власть...
еврейские дети в еврейских дворах,
надежда в глазах и томительный страх.
Еврейские дети – отборная масть.
Трагический рок, мессианская страсть...
И эта девчонка – сама Ипостась.
В ней правда и суть, во плоти облеклась.
Чиста и тверда, как алмаза кристалл.
Я эту девчонку...
женою назвал.
Кадиш
Ну, здравствуй, милостивый Боже.
Прости. Прости,
что мысль мирская душу гложет –
не отвести.
Я слышу, память проклиная,
расстрельный шквал;
идет волной до гор Синая
девятый вал.
Ты помнишь, Бог, тот день Завета,
где под горой
стоял народ и ждал ответа?
Еще не Твой.
Клялись взаимно у Синая
народ и Ты,
чужих богов не поминая,
во все роды.
И кто ж, как Ты, между богами,
всесильный Бог?..
Да что ж случилось между нами,
и как Ты мог?
Шесть миллионов, род священный
в сырой земле.
Светильник веры семичленный
погас во мгле.
Шесть миллионов душ пречистых,
бессильный бог;
ты превратил нас в атеистов –
таков итог.
Ну, что ж, верни меня к Сиону,
верни гробы;
ты повернул нас к фараону,
в его рабы.
И нет у господа ответа,
лишь горсть золы.
Торчат на кладбище Завета
одни колы.
Фельдман Феликс Николаевич родился в г. Тирасполе. Философский факультет и аспирантура МГУ им. Ломоносова, к.ф.н., доцент высшей школы, ассистент директора Института философских исследований Ганновера. Публикации в изданиях МГУ, ж. «Философские науки», журналах и газетах Молдавии, ж. «Консультант» (ФРГ), на немецком языке в ж. «Zeitschrift für Missionswissenschaft und Religionswissenschaft» и ежегодниках института. Публикации в альманахах «До и после», Берлин; «Еврейские мотивы», Берлин, 2015; Антологии «Поэты русского зарубежья», Спб, «Алетейя», 2014, и пр.
