«Я человек бесстрастный. И оттого бессовестный. Это бесповоротно. Никто не сможет убедить меня в обратном. Никто и не станет пытаться. Ведь кто я такой, чтоб мнить, что нужен людям? Люди, все сплошь, тянутся больше к умным и удачливым. А я часто могу быть глупым. А глупый человек — человек жестокий. В глупости своей он считает себя, и только себя, правым во всём и не видит, что причиняет страдания близким. И сердце мое каменеет, когда я вижу слезы на твоих глазах, но знаю, что я заслужил их в полной мере. Ведь я несправедливо обижен тобой. И обижен неоднократно.
Ты веришь в любовь и считаешь себя любящей женщиной, милая моя. Но что такое любовь, по-твоему? Любовь твоя работает единственно на тебя саму. На тебя одну лишь!
Согласно твоей любви, я должен всегда тебя сопровождать везде и во всём. Тащиться за тобой, словно жалкий хвост за дворнягой, в недоумении, исступлении и усталости. Тащиться за тобой в магазины одежды, обуви, косметики. Тащиться за тобой в парикмахерскую, сопровождать в поликлинику. Встречать тебя после работы, провожать на работу. С тобой вместе вести собаку к ветеринару, вместе выгуливать ее. Вместе, вместе, вместе… я не понимаю!
Мы же взрослые люди! Неужели ты не сможешь сама купить себе новую туалетную воду? Я дам денег! Зачем заставлять меня обнюхивать полтора десятка разных флакончиков? Ты совершенно уверена, что это настоящая любовь? У меня нос чешется и отекает от такой любви, Света. Я готов тебе помогать. Я готов носить тяжести, крутить лампочки, чинить водопровод и утюги. Но я не могу согласиться на бессмысленное сопровождение, на роль маленькой собачки!
А постоянные объятия и поцелуи? Ты готова висеть у меня на шее бесконечно. В выходной день мне впору надевать корсет для поддержания позвоночника, ибо, скорее всего, ты проведешь весь день на мне, рядом со мной, вплотную со мной. Разве желание превратить своего мужчину в плюшевого медведя является любовью? Разве это мужчина? Я чувствую себя кожаной косточкой, купленной для нашей собаки: меня постоянно кто-то лижет, тискает, мусолит, мнет, трет…
Ты постоянно хочешь физической близости. Не могу сказать об этом процессе ничего плохого, но разве не стоит выбирать более внимательно время, когда мы занимаемся этим? В моей голове любовь к женщине и просмотр фильма о приключениях морских пиратов никак не укладываются в один ящик. Да и, честно тебе скажу, для меня заниматься каждый вечер любовью — немыслимо! Мне надо сосредоточиться, мне надо творить. Надо так много в жизни успеть понять, запечатлеть и описать. Я стараюсь распределить свое время поровну на всё, а ты постоянно вмешиваешься в мой распорядок жизни, превращая его в беспорядок. Это просто невыносимо!
Чтобы прийти к логическому завершению этого письма, мне остается лишь затронуть тот жуткий аспект твоего характера, который называется ревностью. Удушающая, чадящая, иссушающая, оставляющая несмываемые следы в душе — ревность. Чувство, подчиненное глубокому эгоизму, подменяющее, в спеси и наглости своей, любовь и самоотдачу. Чувство, рождающее черные подозрения, заставляющее тебя проверять мою записную книгу и приходящие мне письма. Чувство, определяющее тебя владельцем, а меня — вещью. Чувство, обнажающее меня перед тобой. Насильно, принудительно обнажающее, словно пленного в концлагере. Чувство, отравляющее нашу жизнь и делающее ее короче!
Пойми же, наконец: всё это делает меня несчастным. Глубоко и искренне несчастным там, где мне должно быть максимально комфортно. А именно — рядом с тобой.
Ты плачешь, Светлана? Не плачь. Не плачь, родная, мы не виноваты, что у нас не вышло. Мы старались. Но знаешь… Иногда у людей не сходятся характеры. Мы слишком разные, и нам не суждено быть вместе.
Прости меня. Я сомневаюсь, что когда-нибудь мы сможем перерасти все эти трудности, оставив от них лишь череду воспоминаний. Думаю, нам стоит порвать наши отношения. Предлагаю развестись.
Степан Красильников, июнь 1989 года».
«Как отвратительно, Степан!
И какой же дурой я была, когда решила, что из тебя выйдет что-то путное?! Как же, как я могла быть такой дурой?
Отвратительно!
Вся эта грязь, которой ты поливаешь меня и наши отношения… Весь этот “эпистолярный жанр”… Тьфу!
Мерзость.
Пакость.
Как ты можешь так обходиться с моими чувствами? Со всем тем, что мы взращивали и пестовали годами.
Ты называешь меня эгоисткой? Ты, который не оторвется от телевизора со своим любимым футболом, чтобы помочь жене принести пакеты с продуктами из магазина? Ты рассуждаешь о любви, а сам не соизволишь купить мне цветов уже четыре месяца. Не говоря уж о подарках. Мысль о приятной безделице для любимой женщины вовсе не приходит в твою голову. Бог мой, да ты же в кино меня не сводишь, если я не напомню тебе об этом.
У тебя на уме одна только твоя работа. Ты пропадаешь там по десять часов, что-то там пишешь, выдумываешь, зарабатываешь деньги чужому плечу в дорогом костюме. Затем ты приходишь домой и снова начинаешь писать и строчить, писать и строчить, снова и снова писать и строчить. Теперь уже “для себя”.
И это вместо того, чтоб целовать свою любимую женщину и обнимать ее. И…
Я не буду рыдать!
Не буду!
Тебе назло, скотина!
Жалуется он, что по магазинам со мной ходит и духи с платьями выбирает. А если б не ходил? Любил бы ты меня в замызганном халате и с облезлыми волосами? Ты хоть раз задумался, отчего твоя женщина так хорошо выглядит и так хорошо пахнет? А, книжный червь?
Но даже это! Даже это не заставит тебя лишний раз взглянуть на меня! Ты, скорее, будешь обмениваться нежностями с призраком этого… как его… Набокова своего любимого.
И разве так уж трудно проводить меня в поликлинику? Посидеть со мной в очереди, подержать меня за руку, успокоить. Ведь это так мило, когда парочки всё время вместе, не расстаются. Вот настоящая любовь! Ее ничто не может разрушить, никакие мелочи. И уж тем более ей на пользу идут совместные прогулки, частые встречи и объятия.
Плюшевый медведь он… Да плюшевый медведь чувствительней, чем ты! Уж он-то точно не сидит по ночам и, под видом создания нового эссе, не пишет какой-то блондинке нежные приветствия. Все эти твои бесконечные студентки, поклонницы, желающие попасть в сценарий, книгу или еще куда-то, черт знает куда… А ты им мило улыбаешься, киваешь, смотришь ласково. В то время как ты должен быть здесь! Рядом со мной! У меня под боком! Должен пить горячий какао и обнимать меня.
Стёпа, ты низкий человек. Низкий и отвратительный мне. Я не могу писать так много и красиво, как и ты. Не могу и не хочу. Мне нет нужды прикрываться красивыми словами. Если ты не ценишь всё то, что даю я тебе, если не ценишь мою любовь и мою заботу, если ты хочешь снова спать один под своим рваным одеялом холостяка, то я не собираюсь тебя отговаривать. Иди прочь!
Иди прочь от меня. Я не хочу тебя больше видеть. Сил нет смотреть в твою наглую, ненавистную рожу.
И не надейся, я не плачу! Не плачу…
Светлана Красильникова (бывшая), июнь 1989 года».
В тишине я стоял перед окном комнаты моего детства, глядя на залитый утренним солнцем двор, пытаясь понять всё то, что прочел в этих письмах. Мой жизненный опыт не мог дать мне однозначного, четкого ответа на невысказанный вопрос старых и помятых листков бумаги, исписанных разными почерками. В двадцать пять лет так мало еще знаешь о любви и о жизни.
Опустившись сзади на мои плечи, заботливые руки начали расправлять складки на рукавах моего пиджака.
— Мама… Мам, ты зачем дала мне эти письма? Зачем сейчас дала мне это прочесть? Я не понимаю, как такое могло быть… Ведь вы же так любите друг друга. Вы всё время вместе, всегда вдвоем. Это... так неожиданно…
Я повернулся, испытующе глядя матери в глаза.
Она не отвернулась, не отвела взгляда. Смотрела на меня прямо, чуть насмешливо. Эта ослепительная женщина, моя мать, уже была готова к выходу на улицу. И из за этой строгой брони зрелой, успешной и красивой женщины на меня сейчас смотрели такие нежные, мягкие, любящие глаза.
— А это и есть любовь, сынок. Самая настоящая.
Я не успел задать следующий вопрос — в коридоре послышались шаги отца.
— Ну что, мужчина, готов? А, и ты здесь? Ну, прям не можешь его отпустить никак! Поехали, поехали! Хватит нянчиться. Машины уже готовы, стоят на улице. Пора забирать невесту, пора сделать нашей эту красавицу!
Мать вскинула голову, улыбнулась широко и радостно, как девчонка, и обняла нас с отцом.
— Конечно, конечно, Стёпа. Как скажешь. Едем. Я так люблю вас обоих, мальчики мои!
Мы вышли втроем из квартиры, держась за руки, — мать в центре, мы с отцом по бокам.
Я шел навстречу своей семейной жизни и думал: «Неужели и у меня не обойдется без таких вот писем? Неужели всем приходится выстрадать свое счастье?»
