После первого полета человека в космос часто можно было услышать: «Гагарин летал в космос — и бога там не увидел». На многих людей этот довод действовал. Часто цитировали и слова другого космонавта, впервые увидевшего Землю из космоса: «Какая же она маленькая...»
Мне думается, наши парни увидели оттуда, с борта корабля, главное доказательство существования Бога — нашу Землю.
Наша Земля... Маленький, уютный, голубоглазый островок жизни в мрачном холоде Вселенной... Уже точно известно, что на многие десятки световых лет вокруг нет ничего подобного этому островку. Нам повезло. Среди вечного, безмерного, ледяного, идеально организованного, мертвого пространства для нас одних созданы самые благоприятные условия для жизни.
И мы живем...
***
В блестящей от весенней грязи канаве играет с солнцем прозрачный, светлый, чистый ручей. На дне его, среди ярких камушков, ослепительно белеет маленький осколок белого фарфорового чайника. Я не могу оторвать взгляда от него, я испытываю какую-то неизъяснимую радость...
Это — первое детское впечатление от бесконечной красоты открывшегося взгляду мира.
***
Двухэтажный деревянный дом, потемневшие, в глубоких трещинах бревна... Мой отец, пришедший с войны на костылях и носящий глубоко в своем теле сто граммов качественного крупповского металла, самовольно занял комнату в этом доме. Просто — вошел и свалил на пол все свидетельства своей бедности: старую табуретку, узел с изношенной одеждой. Как ни суровы были сталинские времена, фронтового разведчика никто не посмел осудить.
Здесь, в этом доме, я и родился.
Едва научившись писать печатными буквами свое имя, я тут же, повинуясь какому-то безотчетному чувству, выжег его с помощью увеличительного стекла на одном из этих сухих, потрескавшихся бревен. Как сейчас, вижу легкую струйку дыма, ослепительную пляшущую точку на светлом дереве, черные расползающиеся буквы; ноздри щекочет запах горящей древесины... Я возвращался туда лет через десять, буквы были еще видны. Потом, правда, они исчезли, как исчез и сам дом.
Странное ощущение испытываешь, обнаруживая, что место, где ты появился на свет, более не существует. Земля освободила это место для других?
***
...Сижу на перилах крыльца и воображаю себя всадником, несущимся куда-то на лихом коне, куда-то в счастье. Ощущение абсолютной реальности этой воображаемой скачки...
***
Перед первомайской демонстрацией мой друг из соседнего дома, Генка, зовет меня к себе домой, отведать лимонада. На столе стоит небольшое блюдо с красной икрой, я ее вижу впервые. Генка дает мне ложку, и мы, зачерпывая по очереди красные прозрачные горошины, начинаем лакомиться этим (по тем временам довольно обычным) продуктом.
Тогда икра мне не понравилась: соленая больно...
***
Возчик, разозлившись, бьет лошадь по доброй морде. Она только отворачивается. Мальчишкам жалко лошадь и они кидают в возчика камнями. Тот бросает лошадь и гонится за ними. Не догнал...
***
Бабушка приводит меня в церковь. Мне года четыре, не больше, и впечатление от первого посещения Божьего храма — ошеломляющее. Лики святых смотрят с огромных икон так сурово, как будто я в чем-то сильно провинился, но наказания еще не понес, оно впереди.
Лет через тридцать я вновь вошел в эту церковь. Теперь иконы не показались мне такими уж большими. Святые же смотрели с них, скорее, задумчиво, как бы спрашивая: «Что же из тебя получилось?»
***
Перед нашим домом — маленький палисадник, рядом зеленеет толстая старая береза. Однажды летом я обнаружил рядом с ней целых три подберезовика — на крепких светлых ножках, с уютными коричневыми шапочками. Торжественно отнес их бабушке — и она тут же сварила из них суп...
Когда на душе скребут кошки, мне почему-то часто вспоминается именно эта нечаянная радость.
***
Небольшую речушку в округе все почему-то называли «ручьем». Мы купались в ее прохладной, ласково журчащей воде, женщины полоскали там белье, рыбаки ловили рыбешку, — но все равно: ручей да ручей.
Почему? Наверное, потому, что в километре текла великая Волга. Рядом с ней все кажется маленьким.
***
Парус на реке был похож на белую бабочку, сложившую крылья.
***
Наш поселок, застроенный двухэтажными деревянными домами, находился в черте города, но поселковый народ, говоря «иду в город», всегда имел в виду только центральную часть, до которой было топать и топать. Откуда такая привычка? Думаю, она идет из очень давних времен, ведь на Руси городом называли, прежде всего, крепость, центр, куда слобожане и крестьяне из окрестных деревень сбегались при угрозе нападения. Даже сейчас я часто ловлю себя на том, что говорю «пошел в город», хотя выхожу всего лишь на улицу, а город, собственно, у меня за окном.
За поселком город кончался, начиналось поле. Во времена моего детства там росли полевые цветы и, почему-то, земляника. Сейчас, — я там был недавно, — сплошной корявый асфальт, выбоины... Словно морщины на лбу усталого, пожившего человека.
***
Бабушка сшила лоскутный коврик. Впервые увидев его, я поразился сочетанию нарядности и убогости одновременно. Сочетание несочетаемого: роскошные лохмотья. И, одновременно, самая наглядная модель пестрого мира.
***
На чердаке нашего дома, где причудливой горой высились старые венские стулья, я нашел полный комплект для игры в крикет — тяжелые деревянные шары, деревянные молотки с длинными ручками, на которых можно было еще рассмотреть надписи на иностранном языке. Спросил бабушку, каковы правила игры; она не знала или забыла. Пришлось изобрести собственные — и в тот же день все мои поселковые приятели с азартом гоняли по траве деревянные шары. Этакие босоногие джентльмены...
***
В кино мы проходили без билетов: забирались на сцену и сидели за экраном. Так, «наоборот», я смотрел «Тарзана» раз пятнадцать. Обратная сторона искусства.
***
На чердаке старого дома нашел подшивку журналов «Нива». А еще там была «Газета-копейка» конца девятнадцатого и начала двадцатого веков. Я с удивлением рассматривал фотографии царской семьи, изображения крестных ходов, каких-то бородатых «товарищей министра». У меня было ощущение, что на том же пространстве, где я живу, была когда-то совсем другая страна...
А шутки из юмористической «Газеты-копейки» я часто потом встречал на страницах журнала «Крокодил».
***
В обмен на хороший самодельный самокат получил старинную серебряную медаль «За усердие». Долго разглядывал ее. Поразило меня то, что и в царские времена людей награждали за труд. Как-то это не очень вязалось с официальной точкой зрения...
***
У берега Волги всегда было множество гонок, то есть пакетов бревен, которые сплавляли по реке. На гонках шла своя жизнь — там выпивали компании взрослых, ребята ловили рыбу. Многие забавлялись тем, что ныряли под гонки на спор. Бывало, и не выныривали...
***
По утрам, перед работой, к нам часто заходил сосед снизу, дядя Коля — и приносил на продажу свежих лещей, которых он поймал ночью. Мы знали, что об этом надо помалкивать, — как знали и то, что место, где Шексна впадает в Волгу, уже с вечера сплошь усеяно лодками, оснащенными «пауками», то есть запрещенными рыбнадзором сетками. Рыбы ловилось много, но в свободной продаже ее не было, вся расходилась по знакомым и родственникам. Худо-бедно, а всё же приварок...
У дяди Коли была огромная, по нынешним понятиям, семья, то есть стимул к труду у него имелся. Он вкалывал на судостроительном заводе, а помимо того промышлял постройкой особых волжских лодок: они имели плавные, какие-то мягкие очертания, немного напоминающие скорлупки грецкого ореха, если их слегка вытянуть. На постройку лодки у дяди Коли уходило недели две — и всё это действо, то бишь, волшебное превращение обычных досок в пахнущую свежей смолой ладью, происходило на моих глазах. Раскупали лодки сразу же, причем по хорошей цене (почти месячная зарплата заводского рабочего).
Когда я в очередной раз читаю, что русские ленивы и не умеют качественно работать, я всегда вспоминаю эти лодки, необыкновенно прочные и устойчивые.
***
Напротив нашего дома был лагерь военнопленных немцев: каждое утро огромную серую колонну вели на работу в окружении автоматчиков. Мне немцев не было жалко, но и ненависти к ним я не ощущал. Было, помню, чуть-чуть жутковато смотреть на эту колонну...
Со временем режим у пленных стал посвободней, их даже отпускали подработать на ремонте квартир. Делали они всё на совесть, были, помню, приветливы и общительны. Вот парадокс истории: на бытовом уровне мы вполне можем уживаться с немцами, а две самые кровопролитные войны — с ними. Неужели схлестнемся еще?
***
Отгремевшая война то и дело напоминала о себе. Однажды отец привез откуда-то несколько отличных мешков под картошку; они были аккуратно сложены и упакованы. Когда мы на огороде их развернули, увидели на каждом — по всей длине мешка — орла со свастикой. Я тряхнул мешок и из него выпала монетка в пять пфеннигов, с той же символикой. Странно это выглядело посреди поля, до которого война не дошла.
Потом знакомый мальчишка показал мне нацистскую награду — настоящий железный гитлеровский крест. По фильмам о войне я знал о нем, но вот увидеть пришлось впервые. Крест показался мне каким-то невзрачным — наши награды, яркие, нарядные, выглядели куда лучше.
На пустыре я нашел немецкую каску. Прямо посредине нее была дыра величиной с кулак, с ржавыми острыми краями. Меня поразило то, что каска была очень тяжелая и прочная — от удара молотком она только звенела. Правда, тому, кто ее носил, явно не повезло.
А не ходи на Русь!
***
Во время прогулки по Волге баржа, на которой уместилась добрая половина нашего пионерского лагеря, причалила около полуразрушенной церкви. Мы выскочили на берег и оказались рядом с заброшенным кладбищем, на которое наступал лес. Воображая себя Чингачгуками, бродили по кладбищу, вглядывались в маленькие металлические иконки, лежавшие на каждом из могильных холмиков. Холмики эти были буквально усеяны спелыми, очень крупными ягодами земляники. Пожалуй, именно тогда я впервые подумал, что эти ягоды очень похожи на капли крови...
Попритихшие, мы ушли оттуда. Никто даже не попытался сорвать ягодку.
***
Два главных впечатления от радио в детстве: «Я на горку шла» в исполнении Руслановой и «под руководством партии Ленина-Сталина», — это уже хорошо поставленным, «государственным» голосом Левитана. Как-то я даже спросил у родителей: «А она шла на горку под руководством партии Ленина-Сталина?»
Получил шлепок по заднице.
***
Две женщины разговаривают о Сталине: женат он или нет? Одна — невзрачная, в бедном полинялом платье — говорит: «За Сталина любая бы пошла, даже я».
Это любовь простых людей.
***
Похороны Сталина были не только в Москве. В нашем городе оглушительно выли сирены, хрипели гудки паровозов, люди на улицах плакали. Так, наверное, полагалось. Но многие плакали искренне.
Мне тоже было грустно. Ушло что-то огромное и важное, от чего зависела и моя жизнь.
***
В середине пятидесятых в стране объявили большую амнистию — и вскоре по нашему городу поползли страшные слухи о нападениях, грабежах, убийствах. Вечерами улицы пустели; я помню ощущение постоянного чувства опасности.
В поселке у многих отцы отсидели; тюремные нравы господствовали и в отношениях между детьми, во дворе. Чтобы чувствовать себя защищенным, нужно было обязательно примыкать к какой-то группе...
***
Война давно закончилась, но во дворах она была в полном разгаре — в виде мальчишеских игр. Мы играли в войну и вооружались при этом до зубов: у каждого из нас дома был целый деревянный арсенал... автоматы, пулеметы, пистолеты. Все это было искусно вырезано из досок — и дворовые оравы целыми днями гонялись друг за другом, отчаянно споря, кто кого «подстрелил». Доходило и до мордобоя.
Помню, как я, выстругав из дубовой доски превосходную саблю, вышел сразиться с парнем, что был на несколько лет старше меня. Мы скрестили клинки — и от моей замечательной сабли тут же отлетела сначала треть, а затем и половина. Оказывается, короткий кинжал в руках у парня был совсем не деревянным, а настоящим. А я-то уже лелеял мысль о победе...
К сожалению, подлость всегда вооружена настоящим оружием, деревянная сабля тут не поможет. Сейчас, когда террористы захватывают в заложники целые школы с детьми, мне это особенно ясно.
Против кинжалов нужен меч!
***
Столько лет прошло, а до сих пор помню это... Маленький дикий зверек с черной блестящей шерстью, размером чуть меньше кошки, вскочил на ствол березы и стал медленно карабкаться вверх, подбираясь к двум нашим скворечникам, где уже поселились птенцы. Намерения зверька были очевидны, и я уже собрался шугнуть его, но внезапно из-за куста сирени вылетела стая воробьев, этак не меньше сотни. Стая начала облетать зверька, закладывая, как по команде, стремительные виражи и чирикая при этом так громко, что закладывало уши. Но хищник упрямо лез вверх. Тогда воробьи изменили тактику и стали задевать его во время облета. Не выдержав атаки, зверек спрыгнул вниз и убежал — а воробьи мгновенно успокоились и опять спрятались в ветвях сирени.
На другой день я нашел зверька в погребе, мертвым, глаза у него были выклеваны.
Почему воробьи вступились за скворцов? Ведь им, воробьям, зверек совсем не угрожал... Птичья солидарность?
***
Ежедневный поход в магазин за хлебом. Хлеб — черный; белые булки появились только в пятьдесят шестом, после освоения целины. До этого я их не видел. А черному хлебу отдаю предпочтение до сих пор.
***
Хмурый, холодный день, идет нескончаемый дождь, я возвращаюсь из магазина с кульком, полным баранок. Они выпечены из какой-то темной муки, но все равно необыкновенно вкусные, мягкие и теплые. Чтобы спастись от дождя, который стал уже проливным, забегаю под навес, с трех сторон закрытый досками... ба! здесь уже стоят мои приятели — брат с сестрой из соседнего двора. С аппетитом уминаем баранки, «травим» какие-то бесконечные забавные истории, хохочем. От того, что мы симпатичны друг другу, от запаха и вкуса баранок, от ощущения, что дождь нас не может достать, возникает необыкновенное впечатление уюта, тепла... но вот баранки съедены, дождь кончился, друзья прощаются со мной. Я плетусь домой грустный, так как не знаю, что сказать родителям по поводу отсутствия продукта. По своему обыкновению, смотрю в землю и... о, чудо! вижу на дороге комок из смятых, мокрых бумажек. Деньги! Разворачиваю: целых одиннадцать рублей! Бегу в магазин, вновь отстаиваю очередь — и несу домой новый кулек баранок.
Кто-то там, наверху, меня пожалел.
***
Сижу сейчас за столом, мараю бумагу, а с лестничной клетки несет запахом жареной рыбы. Запах бедности... И сразу вспомнилось, что наша бабушка по воскресеньям пекла длинные ржаные пироги с треской либо зеленым луком, другой начинки не признавала.
Горячие ржаные пироги... где их попробуешь в наше время?
***
Юрка пригласил меня к себе домой, на воскресный обед. У нас дома обеды были одинаковы, что в будни, что в праздники, ни особых названий, ни церемоний не было. А тут... Сидим в зале, Юркина бабушка, «смолянка», приглашает в столовую. На столе, покрытом парадной скатертью, множество старинных тарелок, посредине — большая супница. Я обратил внимание, что все, садящиеся за стол (исключая, конечно, меня), нарядно одеты; отчим Юрки — в безукоризненно белой рубашке, в отличном галстуке.
Парень я был простой и от обилия ложек и вилок на столе не очень-то смутился. Но некоторую неловкость всё же испытывал. Первое съели молча, за вторым завязалась легкая беседа о живописи, затем подали невиданный мною доселе десерт, клубнику со сливками. Завершил всё отличный кофе, сваренный по особому рецепту. А после обеда нас сфотографировали на память и отправили в кино. В этот день я впервые понял, что и в нашем рабочем поселке можно жить иначе, не как все.
Фото с того обеда у меня хранится до сих пор: будущий поэт-диссидент Юрий Кублановский и будущий полковник контрразведки Альфред Симонов. Ирония судьбы.
***
Вместе с родителями (было мне тогда лет четырнадцать) побывал в гостях у своего дяди. Там, зная мое увлечение рисованием, мне дали бумагу, карандаши и краски. Я взял с этажерки первую попавшуюся книжку, «Рассказы о Ленине», и решил перерисовать вождя. Почти закончил работу, когда подвыпивший дядя подошел ко мне, желая, видимо, оценить мое творчество. Увидел рисунок и побледнел.
Взяв у меня листок, он молча, аккуратно его разорвал. А мне сказал: «Никогда не делай больше этого».
Тогда я понял только, что вождя я нарисовал плохо и что дяде не понравилось. Лишь впоследствии до меня дошло, что у этого поколения страх сидел не то что в поджилках, а где-то еще глубже. А ведь было уже время «оттепели», бояться было уже нечего. Вроде бы...
***
Перед поступлением в вуз я лихорадочно набивал свою голову знаниями... прямо, как наволочку сеном. И всё же обучение в заочной школе рабочей молодежи давало о себе знать — на экзамене по истории СССР я перепутал съезд партии со съездом Советов. Наверное, перевирал и даты. Правда, говорил уверенно, без запинки, хорошим русским языком, без слов-паразитов.
Экзаменатор смотрел на меня, как папа Карло на полено: в печку его бросить — или попытаться выстругать что-то дельное?
Поставив мне «отлично», он решил мою судьбу.
***
Студенческий ансамбль, где я бренчал на гитаре и подпевал солисту, разучил и исполнил на одном из вечеров песню из пустенького, но безумно красивого югославского фильма «Любовь и мода». Из-за этой забойной песенки «Девойка мала» (маленькая девчонка) мы посмотрели фильм раз десять. А потом в горком партии поступила жалоба: дескать, в учебном заведении исполняются песни югославских ревизионистов. Какой-то педагог настрочил...
Но времена уже были другие. Морозы отступили, в разгаре была оттепель. И нам всё сошло с рук.
***
Осенью, как обычно, нас отправили в колхоз, «на картошку». Правда, картошку мы как раз не копали: председатель доверил нам куда более интеллигентную работу — теребить лен. Ни перчаток, ни рукавиц не было, поэтому ладони наши уже через пару дней стали грубыми и шершавыми, как кирзовые сапоги.
Бригадир поручил мне и Юрке загнать теленка в кузов машины. Мы взяли в руки хворостины, но бить скотину не могли, было жалко. А теленок и не боялся наших прутиков. Бегал он от нас весело, как собачонка.
Бригадир (он себя называл товарищем Мутовкиным), понаблюдав за этой беготней, сказал снисходительно:
— У вас, ребятишки, палки нерентабельные.
Неодобрительно высказавшись о матери теленка, он размахнулся — и мгновенно загнал бедную животину в машину. Этакий Александр Македонский, расправившийся с «гордиевым узлом». Только вместо меча в руках у нашего победоносного воителя был крепкий березовый кол.
***
В пошехонской деревне мы купили у старушки древнее платье с традиционной для этих мест вышивкой — красное по зеленому. В избе обратили внимание на какое-то приспособление из кованого железа, вбитое в стену.
— Что это?
— Светец.
— А для чего он?
— Лучину в него втыкаю и сижу вечером.
— Но ведь электричество есть!
— Бывает, и отключают. Тогда вот лучину зажигаю.
— А пожара не боитесь?
— Нет, не боюсь. Я под лучину тазик с водой ставлю.
Мы смотрели на этот светец, как на диво дивное. Словно перенеслись лет на двести назад.
Переночевав у старушки, спросили утром, где можно купить хлеба.
— А эвон пекарня, за оврагом.
Пришли в пекарню. Запах свежего черного хлеба ни с чем не сравнить, он один такой. Купили два огромных горячих каравая, да тут же их и смолотили.
Хотели купить еще, да нам не продали — этак своим, деревенским не хватит.
***
На летние каникулы я задержался в общежитии: работал над статьей для газеты. Но вечером нагрянул наш комсомольский босс со своей проблемой: группу латиноамериканских студентов, приехавших в наш вуз, было нечем занять. Босс воззвал к моей сознательности — и я его выручил. Как? Да очень просто: собрал своих приятелей, мы скинулись и купили пять бутылок «Рошу де десерт», полкило кильки пряного посола и много черного хлеба. Латинос, славные парни, старшекурсники, от спиртного не отказались, но изрядно изумились контрасту выпивки и закуски. Однако мы их заверили, что вот уже три года, считая с первого курса, употребляем эти продукты именно в указанном сочетании — и ничего дурного с нами до сих пор не случилось.
А потом латинос вошли во вкус. Вскоре черненький эквадорец уже мчался в магазин за дополнительным запасом. И вообще всё было здорово, если не считать того, что мексиканец чуть не подрался с перуанцем по поводу политики. Еле мы их уняли.
Где-то они сейчас, эти латинос? Кем стали? Что пьют? Чем закусывают?
***
Помню, выступал перед нами, студентами, профессор ленинградского театрального института, специалист по быту девятнадцатого века. Лекцию свою он начал с того, что объяснил, как правильно пить подогретое немецкое вино. Слушали мы с интересом, хотя были более привычны к молдавскому портвейну из горла, на морозе. Потом профессор долго рассказывал, как отличить хороший коньяк от плохого и каким образом распознается коньячный букет. И это тоже было интересно (да и в жизни пригодилось).
А последней темой лекции были... физиологические основы любви. Ну, тут уж, понятно, все мы уставили глаза и навострили уши. Говорил специалист по быту больше часа и закончил свое выступление ударной фразой:
— Итак, вы поняли, что сердце здесь ни при чем!
Я сам теперь в его тогдашнем возрасте, но о любви до сих пор так не думаю. Наверное, всё дело в том, что он был специалистом именно по быту... И только по быту!
***
Семинар молодых литераторов. Аудитория разношерстная: от членов Союза писателей до таких, как я — написавших пять-шесть стихотворений и вообразивших о себе невесть что. После семинара нас пригласил на беседу первый секретарь обкома партии. Всё шло своим чередом, но потом начались вопросы. Партийный босс обмолвился, что в городе скоро установят высеченный из гранита памятник Карлу Марксу. И тут встает наш ярославский писатель Михаил Рапов и хорошо поставленным голосом профессионального педагога спрашивает:
— Простите, а Маркса уже высекли?
Все в зале замерли.
— Высекли, высекли, — без тени улыбки произнес партийный лидер.
Я, помню, тогда еще подумал: вот это самообладание!
***
Перед экзаменом по педагогике мой приятель сильно волновался. Главное, о чем он сокрушался, был его несолидный вид. И тогда я предложил ему изменить свой облик, то есть надеть очки.
— В очках человек выглядит лет на десять умнее! — убеждал я.
Он ухватился за эту идею и побежал искать очки. И нашел... только без стекол. Надел их и пошел сдавать экзамен.
На его счастье, вопросы ему попались легкие. Без запинки отбарабанив ответы, он с радостью увидел, как рука экзаменатора выводит в его зачетке оценку «отлично». И тут, как на грех, у него страшно зачесалось веко. Забывшись, он почесал его пальцем, не снимая оправы — и с ужасом увидел, что на лицах педагогов проступает явственное смятение.
— Извините, одно стекло выпало... — промямлил он.
Все-таки отпустили его с миром.
***
Друг мой, талантливый поэт Саня Гаврилов, учился в те времена в Литературном институте. И вот однажды на зачете по поэзии советского периода ему достался билет с вопросом о творчестве Есенина. Лекций Санька не записывал, что отвечать, совершенно не знал. Но у него был с собой старый учебник по литературе, этак тридцать четвертого или тридцать пятого года издания. Добросовестно прочитав то, что там было написано о Есенине (а написано там было, что Есенин — реакционный, кулацкий поэт), Саша пересказал всё это экзаменатору.
Педагог, известный поэт-песенник, поморщился.
— Вы высказали точку зрения на творчество поэта, бытовавшую в тридцатые годы... А сами-то вы какой точки зрения придерживаетесь?
— Официальной, — кратко ответил Санька.
Больше его ни о чем не спрашивали. Что поделаешь, если такой ортодокс попался...
***
При всей ироничности нашего народа, при вечном его стремлении превратить в полупохабную частушку самый серьезный лозунг, нельзя сказать, что этим лозунгам совсем уж не верили. Верили. Помню разговор двух работяг: они шли вместе с нами за грибами и на полном серьезе рассуждали, какой рабочий день будет при коммунизме и как это будет здорово — получать по потребности всё, что необходимо.
***
Именно в те времена и произошла она, эта беседа. Я к ней ну совершенно не был готов. Какое там ЧеКа!.. я историком хотел быть, ученым. Ну, на худой конец, журналистом.
Но человек, беседовавший со мной, сделал совершенно верный ход.
— Ты как к тридцать седьмому году относишься, к репрессиям? — спросил он меня.
— Отрицательно, конечно.
— Ну, вот... если хочешь, чтобы такое больше не повторялось, иди к нам.
И я пошел...
***
Отпуск, отпуск... модель жизни длиной в один неполный месяц. Радостные хлопоты, приготовления, восторг первых двух-трех дней. В середине — успокоенность и умиротворение: еще много осталось... А что в конце? Знаю по прежним отпускам: в конце — грустное подсчитывание оставшихся дней. Три дня. Два дня. Один день... Всё!
А мне в последние дни моего отпуска как-то непривычно легко пишется. И думается.
И вспоминается.
***
Когда настоящее тает, как пригоршня снега в теплых ладонях, когда будущее не имеет ясных очертаний и больше походит на сон, чем-то тревожащий тебя, остается только светлое прошлое. Оно уже случилось и ничто не сможет его переменить — ни в лучшую, ни в худшую сторону. В нем, в прошлом, мы и ищем всё: и утешение, и точку опоры, и объяснение тому, что происходит.
Хотя занятие это, — искать объяснения, — пустое. Прошлое ничего объяснить не может. Никому еще не удалось извлечь из прошлого ту пользу, о которой мечталось. Скорее, прошлое может запутать.
Не потому ли жизнь любого русского человека и состоит, как правило, из путаницы и хаоса, являющихся естественной средой обитания его души?
Правда, тогда непонятно, откуда же берутся и наши победы в великих войнах, и прорывы в науке. Как в этом случае нам удалось докарабкаться до космоса?
Может быть, нам стоит вглядываться только в наши победы? А вдруг они и есть те самые «сухие камушки», по которым мы постоянно, ежечасно переходим опасные, как бурливая река, места нашей истории?
***
Вновь наткнулся в книге на фамилию «Смирнов». И задумался. Ведь это — одна из самых распространенных крестьянских фамилий. По-видимому, она произошла от слова «смирный». Смирный мужик — ну, и фамилию ему давали «Смирнов». Но ведь мы — совсем не тихий народ. Стоит только глянуть на нашу историю — сплошные бунты, войны, восстания, междоусобицы, перевороты! Взять хоть минувший двадцатый век, самый что ни на есть просвещенный: с Японией воевали дважды, с Германией — дважды. А еще с финнами. А еще участвовали в конфликтах в Корее, Вьетнаме, Камбодже, Афганистане. Четыре революции пережили: 1905, февральскую, октябрьскую, вторую октябрьскую (1993). Гражданскую войну пережили. С Чечней воевали... И это — всего за сто лет, по сути — за одну человеческую жизнь.
Фамилия «Смирнов» — филологический обман!
***
Упомянул финнов — и вспомнил, как в Финляндии зашли мы с ребятами в русский ресторан. Хозяин тоже был русский, правда, говорил он на родном языке какими-то слишком правильными, слишком литературно грамотными фразами. И еще употреблял много старинных слов, которых у нас в России уже нет в обиходе.
Принесли обед: щи, свежую картошку с укропом, селедку с луком... в общем, без стопки-другой водки было никак не обойтись. Но, как на грех, у хозяина отсутствовала лицензия на продажу спиртного. Мы, правда, к этому были готовы. Как говорится, у нас с собой было. Но в чужой стране — не дома... просто так взять и выставить на стол наш пузырек мы поопасились.
Я обратился к хозяину за разрешением.
Хозяин с минуту мучился, говорил о возможных неприятностях, но, в конце концов, русская душа одолела финскую законопослушность. Он принес стаканы, мы конспиративно разлили нашу бутылочку на пять персон, залпом выпили, закусили щами. Потом выпили еще, заели картошечкой с селедкой. Картошки было много, мы достали из сумки второй пузырек, потом третий... И тут наш хозяин не выдержал. Подошел к столу, сказал почему-то, что сегодня вечером ему надо ехать на балетный спектакль в Ленинград и... поставил на стол шестой стакан.
— Налейте уж и мне, товарищи! — сказал он с какой-то особенной теплотой в голосе.
Я наполнил его тару, он оглянулся на дверь, лихо опрокинул в себя стакан отменной русской водки, крякнул, заел картошечкой и с достоинством удалился.
Русский — он и на чужбине русский!
***
Наши, впрочем, когда им выпить хочется, иной раз и не такие спектакли закатывают...
Будучи в экспедиции, я заночевал в просторном сельском доме. Просыпаюсь утром в своей комнате и слышу разговор хозяина с хозяйкой. А надо сказать, что накануне мы с хозяином очень хорошо посидели. И вот он (тоже, видимо, лежа один в кровати), говорит через стенку осипшим голосом:
— Маша, дай рубль.
— Не дам. Опять нажрешься.
— Дай, говорю! А то я тебя... сварю.
— Не дам!
— Ну, смотри, Маша... Вот я уже встал, вот к плите подхожу.
Из-за стенки твердое:
— Не получишь.
— ...Вот уже и плиту разжег. Вот уже и воду в кастрюле поставил на огонь.
За стеной молчание.
— Вот уже и лавровый лист бросил в воду...
Из-за стены — ехидное:
— И перчик с солью не забудь положить!
Я не выдержал, встал и пошел в комнату к мужику, чтобы, по возможности, предотвратить каннибалистический инцидент. Но мужик как лежал в постели, так и лежал — и был в эту минуту похож на актера, озвучивавшего опостылевший текст заигранной пьесы.
Я плеснул ему из своей заветной фляжки сто граммов. И рубль, и жена остались целы.
***
Бреду по городской улице, весь в своих мыслях. Уже метров за сто слышу забойную музыку, что несется из окна первого этажа... мой любимый рок-н-ролл, запретная мелодия юности. Хорошо, поди-ка, сейчас молодым людям за этим окном, отплясывают себе... Всё у них впереди, и вообще жизнь прекрасна. А у меня вот скверное настроение и ничего-то не ладится.
Приближаюсь к окну, поравнялся с ним. За стеклом — лицо молоденькой девушки, как-то тупо смотрящей на улицу. Так разителен контраст между энергичной музыкой — и абсолютной скукой, угнездившейся на милом девичьем личике.
Музыка в пустом доме... Заголовок романа?
***
В журналистской компании зашел разговор на волнующую всех тему — о любви. Меня попросили высказаться — и я ответил словами, сказанными задолго до меня и совсем по другому поводу: «Я знаю о ней только то, что ничего не знаю. Вот это я знаю точно». Отговорился, в общем, спрятался за цитату.
А если серьезно? Состояние любви — это счастливое попадание в параллельный мир, в тот мир, где всё устроено самым наилучшим образом.
Только вот возвращение из этого мира в наш сродни возвращению с берегов теплого моря в холодную северную зиму...
***
Записная книжка Чехова. «На стуле лежал старый альбом с фотографиями, он был никому не нужен, а выбросить было неудобно». Цитирую, правда, по памяти, но смысл именно этот. И добавить к этому нечего. Вот матрица прожитой жизни большинства людей.
***
Киев, середина 80-х. Вечером иду в оперный театр на «Риголетто»; основную арию поет кто-то из их звезд, то ли Гуляев, то ли Гнатюк. Поет хорошо, украинцы вообще голосистый народ. Но вдруг на сцену выходит обычная домашняя кошка. Ленивая такая, раскормленная. В зале оживление, все смотрят только на кошку. Певец нервничает, делает неловкий жест рукой, желая прогнать соперницу со сцены — и задевает фонарный столб. Столб — бутафорский, и тут же ломается пополам. Зал, однако, состоит из воспитанных людей и не хохочет во все горло, а лишь слегка подхихикивает.
Кое-как закончив арию, певец удаляется, а следом за ним — кошка. Что ж, свою роль в этом спектакле она исполнила на «отлично».
В антракте билетерша, как бы оправдываясь передо мной, говорит:
— Это интриги!
***
Тогда же. Возвращаюсь по Крещатику к себе в гостиницу... На проезжей части стоит женщина с загипсованной ногой, немолодая и некрасивая. На тротуар ей никак не подняться, нога не поднимается. На беспомощный взгляд никто не обращает внимания.
Подхожу к ней и говорю:
— Позвольте, я вам помогу.
Внимательно взглянув на меня, молча кивает головой. Слегка приподнимаю страдалицу и ставлю на тротуар, потом, поддерживая, помогаю дойти до остановки троллейбуса. И поворачиваюсь, чтобы уйти.
— Рятуйте, люди добрые! — вдруг громко и жалобно кричит женщина за моей спиной. — Одна в Киеве добра людина — и тот москаль!
***
В ялтинском доме-музее Чехова пожилая женщина-экскурсовод в качестве бесплатного приложения к основной лекции поведала любопытную байку. Оказывается, во время съемок фильма «Дама с собачкой» режиссер разыскал старика, который в свои молодые годы, будучи извозчиком, много раз возил Чехова. Режиссер попросил старика рассказать о великом писателе. Подумав, бывший извозчик ответил:
— Скупой был. На чай ни разу не дал!
Для него Чехов был и остался простым пассажиром.
Для окружающих нас людей мы, чаще всего, просто прохожие. Кто бы мы ни были...
***
Тарханы, музей Лермонтова. На рояле в гостиной лежит белый батистовый платочек, принадлежавший матери поэта. Ощущение такое, что она вот-вот войдет и скажет:
— Извините, я забыла свой платок. Но не буду вам мешать, господа...
Я чувствовал себя, как человек, пришедший в дом без приглашения.
***
Рязань, село Константиново, родина Есенина. Избушка, где он жил с родителями, — маленькая, почти игрушечная. Дом, в котором жила девушка, прообраз Анны Снегиной, — тоже очень небольшой. По понятиям «новых русских» — лачуга.
Но когда стоишь на высоком берегу реки, кажется, что отсюда видно пол-России.
***
Попал в общество политиков, известных всей стране. Фуршет. Все с удовольствием выпивают и закусывают. На блюде лежит огромный омар, переливаясь всеми оттенками красного и розового. Все на него поглядывают, но никто не решается тронуть. Может, просто не знают, как его полагается есть?
Так он и остался лежать на блюде — большой, нарядный, красиво украшенный зеленью.
А может, они уже объелись омарами?
***
Начало нового века, объединительный съезд «Единства» и «Отечества». Президент произнес очень короткую речь и ушел, объявили перерыв. Вокруг каждого сколько-нибудь известного политика — небольшие (или большие) группы людей: что-то спрашивают, выясняют, спорят. В партере третьего или четвертого ряда — одинокая фигура бывшего премьера. Никто не подходит, никому не интересен.
Или ему просто хотелось побыть одному?
***
«Я одинокий монах, идущий по миру с дырявым зонтиком». Это слова Мао Цзэдуна, диктатора самой населенной страны мира.
Какое пронзительное чувство одиночества! Все на коленях — и никого рядом.
***
Северокорейский лидер Ким Ир Сен, обожествляемый у себя на родине, как-то сказал любопытную фразу. Ее (очевидно, по недосмотру) опубликовали в журнале «Корея», который в доперестроечные годы выделялся своей глянцевой обложкой на фоне серенькой продукции, заполнявшей киоски «Союзпечати». После парадного посещения птицефабрики лидер горестно сказал:
— Мне уже шестьдесят лет, а мой народ еще не ест в достатке куриного мяса...
Может быть, он таким образом извинился перед своим народом? И на Олимпе у богов иногда сдают нервы.
***
По телевизору вновь крутят фильм сорокового года «Свинарка и пастух». Даже сейчас его смотреть весело. Только вот концовка смотрится несколько зловеще: группа кавказцев на конях въезжает в русское село и увозит с собой русскую девушку...
***
Стою перед картой России, усеченной империи, скольжу взглядом с севера Европы на восток... и вновь думаю о том, что мы воевали, пусть и в разное время, чуть ли не со всеми соседями. Финляндия, Швеция, Польша, Германия, Венгрия, Румыния, Турция, Персия, Афганистан, Япония... даже Монголия, если учитывать монголо-татарское нашествие. В историческом плане у всех этих государств есть, как говорят дипломаты, территориальные претензии к нам. Получается, что слабыми быть нам никак нельзя, даже если в русской душе и вправду есть «нечто бабье».
***
Хмурые русские города с их унылыми пятиэтажками и деревянными окраинами. Их построили хмурые люди, месяцами не видящие солнца. Когда-то наших далеких предков вытеснили на эти северные территории более воинственные и лучше организованные племена. Так и получилось, что у нас много места (и полезных ископаемых), а у них много солнца.
Они к нам лезут за территориями, а мы к ним едем за солнцем. В конце концов, мы обречены либо на единую Европу, либо на вечные войны.
***
Хорошо одетый пожилой мужчина (судя по властному взгляду — бывший руководящий работник) тяжело опускается на скамейку рядом со мной. И то ли мне, то ли себе говорит:
— Раньше сердце болело либо за работу, либо от любви. Теперь болит просто так.
Помолчал, вздохнул и добавил:
— Зато раньше валидол не помогал, а теперь помогает.
***
Правильно говорят: какие песни слышишь в детстве, те и распеваешь всю жизнь. То же можно сказать и о книгах. Представитель «книжной цивилизации», я прочел массу литературы, но постоянно возвращаюсь только к четырем авторам: русскому Чехову, чеху Гашеку, еврею Ильфу (с Петровым, конечно) и поляку Тадеушу Квятковскому с его романом «Семь смертных грехов» (о странствующем монахе, брате Макарии).
Когда беседую с человеком, который может процитировать Чехова или ввернуть фразу из бессмертного «Швейка», сразу проникаюсь к нему симпатией. Жаль, что такие люди встречаются мне всё реже и реже.
Эпоха «книжной цивилизации» заканчивается.
***
Историк по образованию, я терпеть не могу исторические романы. Полковник контрразведки, никогда не читаю детективы. Этакий синдром рыбака: любит ловить рыбу, но есть ее наотрез отказывается.
***
Две беды: дураки и дороги? Как знать... Мне думается, Антон Чехов точнее обозначил нашу главную беду, сказав: «Россия бедна государственными людьми». Наше будущее — в людях с государственным мышлением, и людей этих надо искать, растить и воспитывать. С той же истовостью, с какой тибетцы ищут своего далай-ламу.
Сами собой такие люди не появятся. А если и появятся, то будут похожи на плоды дикой яблони — красиво, да кисло.
***
Русские люди многое могут делать лучше других. Единственное, что нам никак не удается — это обустроить свою жизнь. Гнилые домушки на окраинах. Законы, которые никто не может понять. Инструкции, напоминающие нерасшифрованные тексты древних народов. Население, которое на глазах становится все малочисленнее и малограмотнее. Растущая кастовость общества...
Хочется вслед за Шукшиным воскликнуть:
— Что с нами происходит?
***
Сидим с батюшкой за столом, употребляем водочку под маринованные грибки. По старой русской традиции я рассказываю ему о своих невзгодах. Батюшка слушает внимательно (не забывая при этом о том, для чего мы собрались). Выслушав, говорит проникновенно:
— А ты не мучайся! Господь всё устроит.
В тупиковых ситуациях, когда я никак не могу найти приемлемое решение, вспоминаю эту спасительную формулу.
И действительно — всё как-то устраивается.
***
Над Плещеевым озером беснуется гроза. Оглушительный гром. Молнии, раскалывающие черное небо, на миг отражаются в черной воде. Эти огненные трещины наводят на мысль об Апокалипсисе... но внезапно тучи расходятся и образуют в небе небольшое голубое окошко.
Это окно надежды. Оно раскрылось над русской землей. Хорошо, если бы надолго.
