Шоу будет продолжаться+1

      Посвящается   И.М.

    

                                                                         1.

 

     В юности я посещал единственное в городе литературное объединение. Название у него было странное - «Ковчегары». Встречи проходили раз в месяц в здании  краеведческого музея, где был один только зал, в котором фотографии и книги наших земляков соседствовали с чучелами волков, зайцев, лисиц и прочих представителей местной фауны. Наш руководитель, поэт-песенник Островский, шутя, пояснял, что «ковчегары» - это, своего рода, закодированное послание потомкам, записка, запечатанная в бутылку настоящего и брошенная в море вечности. Можно понимать, что каждый из нас, как кочегар, топил печь культурной жизни города. С другой стороны, все мы находились в Ноевом Ковчеге, где, как известно, «всякой твари было  по паре». Наверное, такое определение «Ковчегаров» было точнее. Потому что персонажи местной культурной элиты были и в самом деле яркие, непохожие друг на друга, иногда гротесковые, фантастические, словно вытащенные из романов Гоголя или Салтыкова-Щедрина. Одним словом, странные.  Впрочем, не странные люди не интересны. Мне, например, было бы пресно общаться с человеком, которого современные психологи  «ободрали» бы до состояния «нормальности» по определению науки. Нормальный человек, на мой взгляд, не только не интересен, но и отпугивает своей нормальностью - по учебнику психологии, но не по образу нормы психического здоровья, которую указал в Евангелии Христос.

       Странным был я, странными были наши «ковчегары».

       Взять, к примеру, отставного военного Опричина Сергея Сергеевича. На встречи  он всегда являлся в черном костюме, темной рубашке, красном галстуке. Приходил с таким скорбным выражением лица, будто шел не на собрание острословов и шутников, а на поминки по большой российской литературе. Лицо его было чисто выбрито, волосы с проседью аккуратно зачесаны наверх. В отличие от большинства коллег по цеху он не курил, не выпивал, строго следил за речью, не допуская дурных слов, регулярно посещал православную церковь, где еженедельно исповедовался и причащался. Свою прозу он никому не показывал, но часто выступал в роли праведного критика. Так однажды он обрушился с гневной речью на  журналиста Тычкина, который писал статьи о бомжах, наркоманах, пьяницах в местную многотиражку.

     - Я, конечно, люблю людей, - заявил Сергей Сергеевич с благодушной улыбкой. – Но не до такой  степени, как вы, уважаемый журналист. Если меня попросят умыть и согреть теплом какого-нибудь бродягу, тут увольте! Моей христианской любви будет недостаточно. Я люблю только тех, кто уважает себя. А любовь из-под палки – это диктатура.

        Тычкин промолчал, но Сергею Сергеевичу, видимо, нужна была ссора.

     - Удивляет и настораживает ваша позиция, - продолжал он. – Лично я против того, что   вы пишете. Посмотрите кругом, сколько радости, света?! А у вас? Зачем захламляете чистоту?

       В нашем заседании был перерыв, и большинство литераторов бросилось на улицу во внутренний дворик утолить табачный голод. Я не курил и остался в музее, и стал невольным свидетелем  бурной полемики.

    - Представьте себе, идем мы по улице, радуемся солнцу, свету, облакам. Всю эту красоту кто создал? Бог. – Опричин строго посмотрел на журналиста. -  Идем по улице дальше. Смотрим вниз под ноги и видим…- Отставной майор брезгливо поморщился, полагая, очевидно, что мы поняли, о чем он говорит.

   - Вдруг видим человека, - неожиданно закончил фразу Тычкин и усмехнулся.

    Сергей Сергеевич растерялся.

   - Человека? – нахмурился он. – Даже если и человека. Смотря, какой человек, вот что я вам скажу. Если это какой-нибудь пьяница, бездельник…

   - Как же так? – воскликнул журналист. – Ведь под ногами лежит человек, образ и подобие Божие. Бесценный дар, вечная душа, которая может стать чище уже здесь и сейчас. Стоит нам только отнестись по-человечески.

     Опричин растерянно заморгал и нервно погладил бритый подбородок, очевидно, скучающий по бороде. Худой и нервный Тычкин был способен отбрить любого, кто пытался подвергнуть критике его публицистику. Андрей Ильич был из породы «зубастых журналистов», таким палец в рот не клади. Наивный Сергей Сергеевич рвался в бой – такова была его воинствующая натура.

    - Ну, знаете ли! – возмутился он. – Вы ж ведь и об уголовниках пишете, товарищ журналист. Точнее, господин Тычкин, - съязвил отставник.

    - Да, и об уголовниках, - ответил «зубастый». – А еще о проститутках, наркоманах, попрошайках разных мастей, о слабовольных и больных, которым нужна наша помощь. Скажите, разве они не люди? – Журналист невольно повернулся в сторону чучела волка. – Разве они не носят в душе образ Божий? Это я, атеист, спрашиваю у вас, верующего человека. Что ж нам с ними делать? Сослать за сто первый километр? А как же любовь христианская? Всепрощение? Кажется, митрополит Антоний Сурожский призывал в каждом человеке видеть икону Бога. И чем неопрятнее и старее икона, тем бережнее к ней нужно относиться, не так ли?

   - Ооой…да вы, да вы…господин журналист, вы большой казуист, умеете словечками разбрасываться, - возмутился до багровых пятен на щеках Опричин. – Я совсем не то имел в виду. Вы все переиначили и вышли сухим из воды. Вот порода! Вам, на любимом, очевидно, блатном жаргоне, рамсы пора разводить. В уголовной среде вы были бы авторитетом.

          Лицо Сергея Сергеевича пылало от гнева. Меня он не стеснялся. И даже не замечал. Юнец какой-то сидит рядом. Блоха! Червь! Отдышавшись, он снова бросился в бой.

   - Если я вижу растоптанный образ Бога, господин атеист, я его, конечно же, подниму и отнесу домой. Однако есть и тот, кто его растоптал. Довел, так сказать, до такого безобразия. И кто же его довел? А? Что скажете, товарищ казуист? Как прикажете мне к такому антихристу относиться? Ну, что же вы молчите? Они, эти пьяницы, наркоманы, падшие женщины сами топчут в себе образ Бога. Достойны ли они нашей жалости?

      Тычкин снисходительно усмехнулся.

   - Сергей Сергеевич, дорогой вы наш, - с сарказмом произнес он, - что ж вы человека-то раздвоили? На икону и антихриста? А это ж един человек. Слишком широк, говорил Федор Михайлович, слишком даже широк. Я б его сузил. Каждый человек имеет внутри себя свет, икону Бога, если хотите. И каждый его топчет. Потому что широк человек! Топчет злыми мыслями, неумением и нежеланием пожалеть, помочь, подать милостыню, пьянством, блудом, обжорством. Не так ли в православии понимается человек? Да мы все носим свет в своих душах и топчем его. Разве есть в нас хоть одна мысль небесной чистоты? Мы вот, к примеру, сейчас поговорили с вами, и желчь закипела в нас. И мы потоптали образ Божий. Нам бы с вами по-человечески пожалеть бедняг, подумать о помощи. Так нет же. Мы же ведь пра-ааведные?!

     Сергей Сергеевич почему-то с гневом посмотрел на меня, будто это я вел с ним спор, а не Тычкин.

    - Когда о чернухе начинают писать в газетах, она распространяется и в жизни, - стиснув зубы, пробормотал он. – Вам бы следовало поучиться у советских газет, таких, как «Правда» или «Известия». Вот где была высокая нравственность.

   - Нравственность? – вырвалось у Тычкина. – Кажется, я начинаю вас понимать. Вы что же, и правда думаете, что умолчание в прессе делает людей нравственнее? Если следовать вашей логике, нужно запретить все книги, в которых есть так называемая чернуха. Это и «Преступление и наказание» Достоевского, и «Яма» Куприна, и «Леди Макбет Мценского уезда» Лескова. Умолчу об «Идиоте» и «Братьях Карамазовых». Да и Библия, наконец. Там рассказывается об убийстве Каином Авеля, о Содоме с Гоморрой, где местные жители возжелали ангелов. В чем задача журналиста? Говорить только о той правде, которая имеет сахарный цвет и вкус? Так стошнит. Читателя же и стошнит.

      Я с интересом посмотрел на Тычкина. Его позиция казалась мне правильной.

     - Все вы, щелкоперы, в аду будете гореть. Как в известной басне Крылова «Разбойник и сочинитель». Разбойнику грех простился, а сочинителю нет. Потому что он своим ядом отравлял тысячи, а разбойник ограбил только одного. Зарубите себе это на носу, господин журналист. Гореть вам в аду!

        Тычкин усмехнулся и отплатил майору той же монетой.

    - А уж если вы там поблизости окажетесь, водички, чай, не подадите?

    Опричин вскочил и начал нервно расхаживать по залу. В коридоре раздались голоса. Команда курильщиков возвращалась на заседание. Полемика между коллегами по цеху  закончилась со счетом «один ноль» в пользу «акулы пера».

       Сергей Сергеевич, очевидно, тяжело переносил такие поражения. Впервые за год посещения литературного объединения он решился прочитать вслух свой рассказ, который назывался «Печальная история». При этом он время от времени отрывался от текста и снисходительно поглядывал то на меня, то на Тычкина.

      - Однажды солнечным летним днем я сидел на лавочке около церкви, - звучал его густой бас. – А рядом со мной в траве копошились детишки прихожан…

    Тычкин спрятал ядовитую улыбку в ладони. Другие литераторы сделали серьезные лица и с интересом слушали Опричина.

     - Копошились детишки прихожан, - продолжал Сергей Сергеевич. – Две девочки и один мальчик. Краем глаза я отметил, что все они увлечены царством насекомых. Девочки с восторгом разглядывали бархатного шмеля, который, жужжа, перелетал с цветка на цветок и собирал пыльцу. Черный толстенький труженик напомнил мне священника…

    Тычкин не выдержал и рассмеялся. Островский погрозил ему пальцем и попросил автора продолжать. Серьезные лица литераторов оживились, многим показалось сравнение шмеля-труженика со священником забавным. Но Сергей Сергеевич не был профессиональным писателем, а потому и отношение коллег к его прозе было более чем снисходительное. Опричин вытащил из кармана платок и оттер выступивший на висках пот.

     - Мальчик был занят божьей коровкой, - сурово поглядев на Тычкина, проговорил автор. – Вскоре девочки куда-то убежали, а ко мне, вытянув перед собой большой палец, по которому ползла божья коровка, подошел мальчик. Не понимая еще, что он хочет сделать, я ласково ему улыбнулся. И вдруг малыш с каким-то неестественным для его возраста садизмом взял и у меня на глазах раздавил в лепешку крохотное насекомое. Сделал он это осознанно и напоказ. Почувствовав, что совершил что-то плохое, мальчик отбросил раздавленное насекомое в траву и чему-то нехорошо рассмеялся. Я подозвал его к себе поближе. Он сделал шаг, и лицо его тут же приняло обиженное выражение. Он уже был готов к тому, что его будут ругать. Значит, что-то подобное в его жизни уже было? Малыш опустил взгляд в землю и надул губки. Зачем ты это сделал? – строго спросил я, ведь ей же было больно. Мальчик молчал. Я повторил свой вопрос. «А мне так захотелось», - ответил он, и тут же бросился в сторону девочек, которые появились из-за угла церковной ограды.

     Сергей Сергеевич сделал паузу, оторвал глаза от текста и, обращаясь к литераторам, спросил:

   - Такие вот червоточинки часто можно наблюдать в самых, казалось бы, незрелых плодах. Что это? Наследственность? Гены? Общее состояние человечества?

     И тут же сам и ответил:

   - И то, и другое, и третье.

    Тычкин зевнул. Я не знал, как реагировать на такую назидательно-нравственную прозу, а потому, молча, вглядывался в лица профессионалов, которые почему-то были непроницаемо невозмутимы. Сергей Сергеевич снова уткнулся в текст.

     - С тех пор прошло много лет, - патетически возвысил он голос. – Я уже почти забыл тот крошечный эпизод. Но, как это нередко бывает, сама жизнь подбросила его продолжение. Все эти годы я ходил в одну и ту же церковь. Туда же ходила и мама этого мальчика. Как-то раз она пришла на службу в черном платке с красными заплаканными глазами. Было заметно, что у нее что-то произошло. После трапезы староста храма Наталья Петровна рассказала о том, что у этой женщины погиб сын – тот самый, который когда-то беспечно играл с девчонками около церкви. Смерть его была ужасна. Вместе со своими товарищами он отправился воровать высоковольтные провода, которые делаются из цветного металла. Забравшись на каменный столб, мальчик схватил оголенный провод незащищенными руками и тут же получил электрический разряд такой силы, что моментально обгорел и упал вниз бездыханный.

       Сергей Сергеевич отложил рукопись в сторону и, окидывая вопрошающим взглядом зал, сказал:

    - Кто же виноват в смерти мальчика? Кто? Бог ли, который создал вселенную или же мальчик сам виноват?

    - Мать, - крикнули с галерки. – Мать во всем виновата.

    - Нечего было с малолетства в церковь тащить, - съязвил Тычкин. – Отбили охоту у мальчика жить по совести, а теперь спрашивают.

    - Мда, - проговорил наш руководитель Островский. – Что ж, рассказ не плохой, однако…гм…гм…требует некоторой литературной доработки. Нам нужен рецензент. Кто возьмет домашнюю работу?

      Мне стало жаль Сергея Сергеевича, и я поднял руку.

 

                                   ***

          Шекспир назвал весь мир театром, а людей актерами. Желанна публике слава, приятны рукоплескания, награды. Что ж поделаешь? Просто люди. Но по мере взросления актерский авантюризм пропадает, тянет стать режиссером или автором сценария собственной жизни.

         Я взрослел вместе с литературным объединением, приходили новые люди, уходили старые... Через несколько лет умер Опричин, Островский. Тяжело заболел Тычкин. В то время мне казалось, что решение перестать играть чью-то роль приходит тогда, когда человек напрямую сталкивается с дыханием смерти, своих ли близких, или собственной. Начинаешь понимать, что с каждым глотком воздуха, с каждым исполненным желанием жизнь скукоживается подобно шагреневой коже. Однако мир продолжается, течет по упрямому руслу реки вечности, редко сворачивая на излучинах, потому что всякий человек – это набор привычек, дурных и хороших, чаще в перемешанном виде – коктейль из добра и зла. Главное, что изменить себя бывает почти невозможно. Только смерть как зубило срезает с души болезненные наросты. Если задумываться о смерти чаще, актерский авантюризм, вероятно, быстрее переплавится в желание стать соавтором жизни. И тогда выражение «судьба – это проявление характера и воли» зазвучит на особый лад.

       Впрочем, писать сценарий своей жизни невероятно трудно. Проще, не думая, бросится в водоворот страстей, своих и чужих, ввязаться в борьбу, забыться, на время отодвинуть от себя момент истины, внушить себе и своим близким, что живешь правильно, утонуть в театральной игре, раствориться в хорошо поставленном шоу. Но у каждого человека в актерской карьере бывают минуты прозрения. Когда остаешься один на один с вечностью, тут уже не до игры. Притворяться, скоморошествовать стыдно.

       У меня такие минуты бывали, когда я прогуливался рядом с местами, говорящими о вечности: церквами, кладбищами, сельскими погостами. Верхнее кладбище, где лежали мои друзья-литераторы, находилось в пяти минутах ходьбы от краеведческого музея. Иногда в литобъединение я приходил пораньше, чтобы побродить среди отеческих могил. Вот место, где нет театральных подмостков. Впрочем, шоу пытается пробиться даже туда, где плотно захлопнуты двери. Актерский авантюризм превращается в прах, когда рискует штурмовать царство Господа Бога.

    - Глупые и тщеславные дети мои, писатели, поэты, артисты, - обращается Вседержитель устами гробового безмолвия. – Туда нет хода вашей шумной ватаге фигляров и гордецов. Вам дай волю, вы и царствие божие превратите в театр.

      И ватага безумцев, стукаясь лбами о непроницаемую стену, почесывает больные головы, виновато улыбается и, не понимая до конца, что происходит, почтительно отходит в сторону.

       В нашем «ковчеге» наступал новый миропорядок. Вместо Островского руководителем литобъединения стал молодой прозаик Давыдов, темный худощавый мужчина с хитрыми лисьими глазками, который тут же определил главную задачу культурного цеха – научиться зарабатывать деньги.

    - Если вы хотите продавать свой продукт, - заявил он на первом же заседании. – Необходимо запомнить главную заповедь менеджмента: ваш продукт должен пользоваться спросом у большинства. Поэтому оставьте всякие интеллигентные штучки, философию. Пишите на том языке, на котором говорят простые люди. Ваши тексты должны схватывать читателя с первых же строк за горло.

    - Как у бандитов, - шепнул кто-то из «стариков», и в зале раздался смех. – Нож к горлу. Кошелек или жизнь?

    - Да, - не моргнув глазом, ответил Давыдов. – С сегодняшнего дня наше объединение будет называться « Новейшая русская литература».

        После этих назидательных слов о задачах «новейшей русской литературы» я стал больше пить пиво на набережной и чаще навещать Верхнее кладбище. И хотя звон монет слышался в местах упокоения не реже, а даже иногда чаще, чем в мире литературы, театральное шоу на кладбище заканчивалось. Еще недавно, кажется, жив был смешной Опричин, ироничный Островский…Лучше был в то время мир или хуже, не знаю. Театра меньше не было. Разговоров о суетном тоже. Но о деньгах и о том, как их заработать, используя литературу, как продукт, не говорили. Стыдно. Культура не была еще коммерческим продуктом.

          Желание стать богатым и здоровым естественно. Неестественно все силы души отдавать на это. Уродует ли страсть к богатству душу? Не знаю. Больших денег никогда не имел.

       Как-то по этому поводу я разговорился с одним молодым священником, который, получив сан, вскоре оставил служение на приходе и вышел за штат.

    - Изменился бы ты, если бы у тебя вдруг появились большие деньги? – спросил он меня однажды.

    - Думаю,  не стал бы другим, - поспешно ответил я и прибавил: - Ну, может быть, жертвовать стал бы больше?

     Он улыбнулся лукаво и заметил:

   - Ты просто не знаешь, что такое большие деньги и что они делают с душой.

   Почему-то я вспомнил опричинское сравнение шмеля-труженника со священником и рассмеялся. Священники – те же люди со своим набором страстей.

    Наверное, заштатный иерей был прав. Я не знаю, что такое большие деньги и как они воздействуют на душу. Американский писатель Фицджеральд как-то обмолвился: «Богатые – не такие, как мы с вами». На что Хемингуэй в присущей ему саркастической манере ответил: «Да, они не такие, как мы…у них денег больше!» Полагаю, что формулировка Фицджеральда вернее. Они не такие, как мы. И все же хочется верить в то, что само по себе богатство с нравственной точки зрения понятие нейтральное. Все зависит от того, как человек им распоряжается. А, значит, и распоряжается своей душой. Тяжело богатому войти в Царствие Божие. Тяжелее, чем верблюду пролезть в игольное ушко. Наверное, так же трудно, как нищему обрести Евангельский лик: без зависти, без упрека, без ропота, с любовью ко всякому ближнему, даже к тому, который, промчавшись мимо тебя на лакированной иномарке, обливает из лужи единственный приличный костюм. Тяжело.

       Глядя на скромную могилку Островского, я подумал о том, что в наш век любить людей со всеми их недостатками может только святой, который умеет видеть свои собственные грехи, бесчисленные, как песок морской. Писатель чаще замечает грехи чужие, это и питает его творчество. Любовь…Красивое слово! Вспомнилось утверждение Камю о том, что в нашем мире нет любви, кроме той, которую мужчина испытывает по отношению к женщине, и наоборот. Иногда мне хочется согласиться с ним, особенно тогда, когда пристально вглядываешься в людей. Новейшая русская литература – это коммерческий проект. Так сказал Давыдов. Смогут ли с его точкой зрения согласиться наши «ковчегары»? Едва ли.

 

                       ***

          Одно время я всерьез увлекся японской литературой. Прочитал множество авторов, но особенно зацепил мое внимание Акутагава Рюноске, автор новеллы «Паутинка». Речь в ней идет о большом грешнике, который за спасенного когда-то паучка получает на том свете возможность выбраться из ада. Изнывая от мук, он вдруг видит паутинку, которую кто-то сбрасывает ему сверху, как веревочную лестницу (тут есть некоторое сходство с «Луковкой» из «Братьев Карамазовых» Достоевского). Под впечатлением этого рассказа я стал в шутку пытать своих коллег по писательскому цеху вопросом: «А есть ли у тебя такой спасенный паучок? Или, может быть, поданная луковка?»

         Шутки шутками, но однажды за пивом, после очередного заседания литобъединения, один из моих приятелей, от которого я никак не мог ожидать серьезности на эту тему, рассказал нам о своем спасенном «паучке», поданной им «луковке», причем сделал это без всякой иронии. Николай работал в милиции, несколько раз был в командировках на Северном Кавказе, получил ранение, был контужен, но в запас не ушел и трудился в архиве МВД, попутно публикуя свои воспоминания в нашем ежемесячнике «Новейшая русская литература», который начал выходить в бумажном переплете с приходом  Давыдова.

        «Когда ты приставал со своими шуточными вопросиками, - начал Николай тихим спокойным голосом, - я принялся вспоминать. Ну, просто интересно ведь иногда представить себе, что будет там? Вот умрешь ты, попадешь на тот свет, окажешься перед Богом. А он посмотрит на тебя, прищурившись, и скажет, как командир боевого расчета: «Ну-ка, боец, вспомни хоть один твой добрый поступок. Даю тебе на это тридцать секунд. Время пошло». Ну, каково? – Приятель обвел нас торжествующим взглядом. – Все это я, конечно, придумываю, но кто ж знает, как будет там? И вот представил я себя стоящим перед Богом и начал лихорадочно вспоминать, что ж я такого доброго сделал за свои тридцать пять лет? И, верите ли, парни, вспомнить было нечего! Думал – ну, у меня за плечами две войны, боевые награды, ранение. Ну и что? За добрые поступки боевые награды не дают. Где война, там добрых поступков не бывает. Там может быть праведный гнев на тех, кто творит зло. Но добро? Это понятие свободное от гнева. Стал я дальше размышлять. Часы-то тикают, время бежит. Вспомнил детство золотое. Ну, бывало, подерусь с хулиганами из-за девчонок, заступлюсь за них, а потом что-нибудь хулиганское и сам отчебучу. Нет, думаю, здесь и быть не может добра. Дальше стал думать. Вспомнил свою милицейскую работу. Нет, и тут не может быть добра. Уголовный розыск – авангард в борьбе с преступностью. Преступник должен сидеть, и для этого хороши все средства. Верите, пацаны, у меня аж мозги вспухли от таких шуточных вопросиков. Ничего себе шутка! И вдруг меня осенило. Вспомнил. Был один такой случай в самом начале моей милицейской карьеры. Подал и я свою луковку, спас паучка. У нас тогда начальником уголовного розыска был капитан Тузов, зверь, а не человек. Из любого подозреваемого выбьет показания кулаками. В следственном отделе по этому поводу горько шутили: «У Тузова все явки с повинной подозрительно испачканы пятнами бурого цвета». Намекали на пятна крови. В общем, зверь был, а не человек. Я был у него тогда в подчинении.

      Однажды мы работали по краже автомобиля из гаража какого-то местного чиновника. Тузову очень хотелось самому приподнять, то есть раскрыть кражу. Все-таки машина чиновника. Взял он меня и еще одного молодого опера с собой, и мы поехали по старым нашим «дружкам», которые раньше привлекались за угоны. Пробегали, как савраски, весь день. Результат нулевой. Тузов злой, как черт. Говорит, знаю, кто это сделал. Поехали брать в деревню Почаенку. Сели мы на оперативные «Жигули», приехали в деревню. Тузов какого-то паренька тащит за шкирку. На вид мальчишке лет тринадцать. Тщедушный такой, уши торчком, глаза навыкат. Это, говорит Тузов, известный в округе похититель мотоциклов Федька Пупырин по прозвищу Пупок. Сейчас, говорит, поработаем с ним в отделе, мигом расклад по машине получим. Федя аж затрясся от страха. Привезли его в отдел. А мальчишка тянет меня за рукав и, едва сдерживая слезы, шепчет: «Дяденька, пожалуйста, не бейте меня только по голове. У меня там пластина. Меня в детстве папка пьяный ударил по темечку каблуком маминой туфли и голову-то пробил. У меня там пластина, дяденька, вы меня только по голове не бейте!» Так меня, парни, эти слова за сердце схватили. Просто невмоготу. Вижу, что не мог этот малец машину украсть. Чувствую, что не мог. Чутьем оперативника…да и по-человечески все ясно. А Тузов хорохорится, начинает паренька запугивать, как это иногда практикуют в уголовном розыске. Мы, говорит, тебя сначала наручниками к железному косяку подвесим, потом эрпэшечкой поработаем. Знаешь, что такое эр-пэ? Резиновая палка. Демократизатор. Хоро-оошая вещь. Следов почти не оставляет, а бьет больно. Косточки хрустят. А самый смак – это по голове.

         Только он сказал эти слова, малец вздрогнул, такой ужас застыл в его глазах, что мне не по себе стало. Сказал я Тузову, дай мне час, я сам с ним поговорю. Тузов, естественно, согласился, потому что прекрасно и сам знал, что малец никакого отношения к этой краже не имеет. Я отвел паренька в свой кабинет, накормил его, напоил горячим чаем и, как мог, успокоил. А затем улучил момент, когда в коридоре никого не было, вывел парня на улицу, сунул ему сотню и сказал, чтобы на ближайшем автобусе он немедленно возвращался в деревню.

        Тузов мне потом долго не мог простить этого самоуправства. Ведь милиция…да не только милиция, любая система вообще – это стая. Если пойдешь против ее законов, она тут же поставит тебя на место. Мне этот случай, наверное, год припоминали. Часто за спиной у себя слышал – этому оперу, дескать, нужно в детском саду работать. Сопельки у детишек вытирать.

        Вот такой, парни, у меня имеется спасенный «паучок». Когда окажусь в аду за свои грехи, может быть, Господь сжалится и сбросит мне паутинку».

 

                                                               2.

 

        Алексей Монахов появился в музее в то время, когда я собирался покидать литобъединение навсегда. Мудрый Островский говорил нам, что литературное творчество – это пожизненный крест, форма психотерапии. Молодой Давыдов утверждал, что это лишь форма заработка денег. И поэтому наши встречи в музее в последнее время носили откровенно бухгалтерский характер: люди делились между собой, где и как можно было получить гонорар за красиво изложенные мысли. Члены «Новейшей русской литературы» превращались в поденщиков, обслуживающих бизнес-элиту, писали рекламные статьи, сочиняли политические слоганы. От свободного творчества осталась лишь оболочка – красивая упаковка под названием «Н.Р.Л.».

        Со скандалом ушла даже Маргарита Лопухина, которая стояла у истоков литературного объединения. Конечно, она была весьма эксцентричной личностью, однако с ее странностями большинство местных писателей смирились, тем более что однажды ее сатирический рассказик попал в известный российский журнал. Марго (так ее снисходительно ласково именовали в объединении) - вечно прокуренная, но еще крепкая дамочка лет сорока пяти с выраженными гормональными нарушениями: короткая стрижка под мальчика, сиплый грубоватый голос, черные усики, - работала учительницей литературы в одной из гимназий города. Приблизительно раз в три месяца  приносила на заседания огромную стопу рукописных листов, швыряла их небрежно на стол патрона и изрекала фразу, от которой молодые литераторы покатывались со смеху.

     - Вот, - скромно потупив глазки, говорила она. – На досуге роман накропала. Дайте кому-нибудь из этих охламонов на рецензию.

      Литераторы все, как один, опускали глаза, чтобы не встретиться взглядом с автором очередного «шедевра», так как заранее знали, что все романы Марго состояли из откровенного эротического бреда, разворачивающегося на фоне гимназической жизни. В ее романах пятиклассники страстно признавались ей в любви, а мальчишки постарше готовы были сражаться на кулаках на школьном дворике ради ее благосклонного взгляда. Однако Маргарите Степановне было наплевать на чужое мнение. Она считала себя опытным прозаиком, тем более что один из ее рассказиков по какой-то злой иронии все же угодил в известный российский журнал. И с этим обстоятельством волей-неволей нужно было считаться. Сама же Марго обрушивалась с критикой на всех, кроме себя, разумеется. По большому счету все ее опусы были бы интересны разве что клиническим психиатрам, но – увы – все намеки на бездарность и отклонения воспринимались ею, как следствие черной зависти к ее пока еще не признанному во всем мире таланту.

     - Сальвадора Дали некоторые критиканы называли великим мастурбатором, - отбивалась она. – А сейчас попробуйте купить его картину?

      Говорить с Марго о духовном содержании творчества было бесполезно. Она была настолько поглощена собой, горда и самодовольна, что слушала собеседника в четверть уха, а то и вовсе не слушала. Лишь говорила.

      Нам было удивительно, когда после неожиданно резкой критики Давыдова, наша Марго хлопнула дверью, бросив на ходу язвительное замечание: «Ну и оставайтесь тут лапти щами хлебать. Вы еще услышите мое имя. Назло вам стану известной писательницей». Забегая вперед, скажу – стала. Спрос на ее школьную эротику возник лавинообразно. Известные столичные издательства ссорились между собой за право выпустить очередной опус школьной учительницы.

      Впрочем, я хотел рассказать о действительно талантливом писателе, который появился в «Новейшей русской литературе». Алексей Монахов, тихий скромный худощавый молодой человек лет тридцати, принес свой первый роман, напечатанный провинциальным издательством небольшим тиражом. Роман назывался «Низость высоты» и касался предметов глубоких и серьезных. Это был роман-притча о человеке, который пытается понять и осуществить в своей жизни принцип Вселенской Любви. Занятие столь же благородное, сколь и призрачное. У него получился современный Дон Кихот, князь Мышкин, беспочвенный мечтатель и идеалист. Однако написан роман был блестяще, и все, кто прочитал его, отозвались об авторе, как очень талантливом человеке. Алексей, кажется, был лишен тщеславия и не раз повторял, что литература никогда не была для него самоцелью, скорее средством, по его же выражению – своеобразной формой психотерапии. Но ведь это лишь способ жить, а не умение умирать. Две разные по глубине вещи: способность выживать и умение умирать. У Алексея было своеобразное чувство юмора и самоиронии – два, на мой взгляд, ценнейших качества человека. Он шутил, что когда только приступал к написанию романа, в его голове вертелась фраза из Ницше: «Потому и люблю я тщеславных, что они врачи души моей, и лечат меня, как зрелищем». Когда же заканчивал роман, то отзывался о тщеславии, как о страсти, которую, по слову святого Иоанна Лествичника, нужно остерегаться подобно яду змеиному.

    - Я писал его потому, что сам чувствовал острейшую потребность научиться любить, - так однажды он заявил на заседании «Новейшей русской литературы».

     - Когда ты перестаешь делать что-то ради рукоплескания толпы, то начинаешь взрослеть, - прибавил он, и мне показалось его замечание очень созвучным с моими представлениями о жизни.

     В короткое время мы подружились. После музея частенько заглядывали в пивной бар, где продолжали беседы. У меня сложилась довольно ясная картина последнего года его жизни в крошечном городке Н., где он работал в местной газете журналистом и в свободное время писал роман. Я поинтересовался, можно ли мне поведать его историю, на что Алексей с улыбкой согласился и снисходительно махнул рукой.

      - Писателем я не буду. Это не по мне, - ответил он. – Душой займусь. Ее вычищать нужно, как авгиевы конюшни. А на это силы нужны.

 

                       ***

         Если можно было бы научиться разгадывать человека по его лицу, тогда в каждом из нас читались бы истории вселенских масштабов. Невидимая жизнь протекает внутри, пробиваясь вовне лишь в узловые моменты: на губах проявляется линия скорби, у глаз морщинки рассыпаются подобно солнечным лучам или дождю, сквозь улыбку угадывается печаль о потерянном времени. Сняв этот первый поверхностный анализ, пытаешься проникнуть глубже, и неожиданно проваливаешься в область тайны, где действуют свои особенные законы. Бывает у человека двоемыслие, то есть одновременно можно желать добра, не освободившись от зла. Наверное, бывает и троемыслие…

      Человек далеко не двусоставен, как считал британец Льюис, в нем действительно много от ангела и от кота. Но не меньше в нем и от волка, свиньи, носорога…святого, грешного, Бога и дьявола. В таких случаях исследователь просто снимает шляпу и говорит, пожимая плечами: «Познавать человека через инструментарий искусства – это значительно упрощать его». Не до такой, конечно, степени, как это происходит в традиционном китайском театре масок, где герой, носитель «застывшего лица», является воплощением  довлеющей в нем страсти – подлости ли, трусости, или, напротив, смелости, героизма. Но упрощать до известных пределов. До порога тех величин, где начинают действовать привычные, видимые всем нам законы. Ибо разобраться в той невидимой области человеку нет возможности. Мы и себя-то не видим. Предпочитаем рафинированное отражение своего «я». Бывают единичные прорывы, скачки в вечность, но это уже удел гения.

      Совершенно бесстрастных иконописных лиц нет. Живой человек всегда имеет следы страстей, даже когда он с ними борется, побеждает или терпит поражения, падает или встает с колен, из раба превращается в хозяина, из хозяина в раба: на лице пробьется мучительная баталия с самим собой, со своей натурой. Впрочем, встречаются лица-обманки. Посмотришь на человека – кажется, он решительный, волевой, целеустремленный, а заглянешь чуть глубже – пустышка. Вероятно, таких людей можно объединить одним словом – актеры. Лицедеи с большой буквы, это когда маска со временем врастает в лицо и становится одним целым с человеком. Хламида, пропитанная кровью кентавра. Шкура, ставшая кожей Геракла и погубившая героя, бросившегося от боли в костер.

       Физиогномика – наука скользкая.

        Впрочем, есть категория людей, стоящих в этой науке как бы особнячком. В их внешности, подчас самой, кажется, заурядной, при ближайшем рассмотрении можно обнаружить фатальность, печать некоего предзнаменования, печальную красоту. Не меланхолию, нет, ибо они, как и все прочие, полны жизни. На их челе словно отражается вселенская скорбь. Таких людей выдает взгляд - как будто слегка отстраненный от мира, но глубокий и проницательный. Живя в привычной для нас суете, эти люди нутром ощущают, что вся жизнь – это принадлежность вечности. Поэтому они, порой, рассеянны в быту, не практичны. Между тем, выделяет их отсутствие какой-либо робости. Они не боятся жить, потому что не боятся умирать. Ведь жизнь и медленное умирание – это по сути одно и то же. По натуре эти люди почти всегда бунтари. Но их бунт внутренний, духовный. Чаще всего они бунтуют против пошлости, мещанства, глянцевой эстетики толпы.

       Алексей Монахов вполне мог бы сойти за такого бунтаря, если бы на время не нашел надежного укрытия в виде литературы. Он закончил с отличием университет, занялся научной работой в области филологии, женился на однокурснице, впрочем, неудачно, потому что после двух лет брака выяснилось, что они друг другу чужие. Развод был спокойным. Вскоре Монахов познакомился с Ниной, в которой увидел нечто особенное, рожденное в его детских снах и юношеских грезах. Он подрабатывал сторожем в детском саду, Нина заведовала логопедическим кабинетом. По вечерам садик закрывался, Нина приглашала Алексея на чай или кофе, и под ароматные запахи чаепитий рождалось новое чувство.

       И тут случилось неожиданное. Алексей серьезно заболел. После курса химиотерапии врачи настоятельно посоветовали Монахову на время оставить город и уехать в деревню или какой-нибудь крошечный поселок, расположенный вдали от крупных промышленных предприятий. Алексей подумал и согласился. Он созвонился с газетной редакцией городка Н., в котором когда-то проходил армейскую службу, и получил приглашение на работу. Городок этот располагался в живописнейшем уголке средней полосы России – местечко заповедное. Нина сначала отказывалась бросать работу в садике и следовать за Алексеем, однако влюбленность была взаимной, а когда происходит именно так, то решения принимаются спонтанно. «Рай в шалаше» - это реальность для тех, в чьих душах поселился опьяняющий божок Эрос. Молодые люди отправились на новое место жительства в середине лета.

 

                         ***

           В вагоне поезда было душно. Несмотря на приоткрытые окна, воздух спрессовался  и стоял тяжелым маревом из запахов людей и поклажи. Густым облаком застыла жара на улице, упругой массой она летела вместе с поездом, болтаясь на поворотах путей, как икра в разбухшем брюхе несущейся на нерест рыбы. В Н-м направлении ехали в основном дачники. Вырвались из пыльных объятий города и устремились к речке, лесу, неторопливым огородным делам, шипящей на одной волне радиоточке. Долой съедающую человека изнутри цивилизацию! Да здравствует первобытность и добровольное рабство лопате и граблям!

         Нина устало положила голову на плечо Алексея и, подремывая, цеплялась ускользающей мыслью за любимые стихи Пастернака, которые действовали на нее охлаждающе, как кондиционер или свежий воздух: «Еще кругом ночная мгла, еще так рано в мире, что звездам в небе нет числа, и каждая как день светла, и если бы земля могла, она бы Пасху проспала под чтение Псалтири…» Алексей прикоснулся губами к ее волосам и улыбнулся. Ощущение какой-то новой свободы приближалось к нему, как долгожданный дождь после длительной засухи. Доктор прав: перемена места жительства – это лекарство. И дело не в том, что сам от себя никуда не убежишь. Пожить год в заповедном уголке, без друзей, знакомых, родственников, с дорогой сердцу женщиной – это ли не счастье? А счастье всегда целительно. Это знают не только медики. Терапия счастьем – самое сильное лекарство. Исцеление любовью и творчеством. Терапия. Написать роман-притчу о человеке, который мучительно долго искал и нашел, наконец, путь вселенской любви. И пошел по нему. Это ли не лекарство от дурных мыслей?

          На очередной станции в вагон вошла любопытная парочка. Мужчине было на вид лет тридцать-тридцать пять, женщина выглядела значительно моложе. Они втащили с собой огромную сумку-холодильник, в которой обычно перевозят еду на пикники, устроились на свободных местах и почти сразу начали ссориться, не обращая внимания на пассажиров.

      - Я считаю, что ты должен был проявить принципиальность, - поджав губки, с раздражением говорила женщина. – Неужели ты испугался этих хулиганов? Они не посмели бы среди бела дня учинять драку. Ну, даже если бы и посмели? Неужели ты не смог бы ответить? Ты…ты…ты трус, Леня! Мне за тебя стыдно.

      Пассажиры с любопытством косились в сторону женщины, осуждающе качали головами, смотрели сострадательно  на мужчину.

      - Ольга, я с самого начала был против этой затеи с мясом, - повернувшись к окну, отвечал Леонид. – Мы с тобой давно отказались от мяса, потому что животных убивать и кушать нельзя. Но ты настояла на этой  торговле шашлыками, и вот результат. Против кармы не пойдешь. Эти парни местные боксеры. Что я бы мог сделать? Димки нет рядом, а я один…кто? Они бы меня просто изуродовали и все. Кармическая отдача. Закон причины и следствия. Не надо было с самого начала ввязываться в авантюру. Мы художники, а не торгаши. Нужно признать, что мы совершили глупость. Продали лучшие работы для того, чтобы купить бычка, оплатили его убийство, расчленение и сделали  попытку продать шашлыки. Ты знаешь, кем был этот бык в прошлой жизни? Может быть, принцем Гаутамой?

     Женщина рассмеялась.

    - Ну, ты и осел, Леня. Уже в этой жизни ты осел. Нет, ты не осел. Ты бог ослов.

     У «бога ослов» была интересная внешность: лысая макушка, рыжая бородка клинышком, тонкая шея, белое, несмотря на середину лета, лицо. С Ольгой он разговаривал так, будто все время за что-то извинялся.

    - Ольга, прошу тебя, давай не будем ругаться. Пусть я осел, пусть я бог ослов. В таком случае ты и себя обзываешь. Если твой муж осел, значит, ты жена осла. Богиня ослов?

     Ольга покраснела и что-то зашептала на ухо своему спутнику. Вероятно, почувствовала себя виноватой.

     Когда поезд высадил пассажиров в городе Н., на перрон вместе с Алексеем и Ниной сошла и странная парочка. Проводив их взглядом, Нина спросила:

    - Ты что-нибудь понял?

    - Это кришнаиты. Они считают, что жизнь развивается по строгому закону причинно-следственной связи. Люди перерождаются в животных, если карма плохая. Поэтому животных нельзя кушать. Потому что можешь съесть своего покойного прадедушку или соседа.

    - По-моему, они только что публично ели самих себя, - сказала Нина.

    - Ты права, - с улыбкой ответил Алексей. – Говорят, что нет существ, кровожаднее вегетарианцев, которые давно не ели мяса. Они начинают набрасываться на людей.

   

                               ***

      Ведомственная квартира, обещанная главным редактором газеты, находилась в двухэтажном деревянном бараке, который местные жители называли «пьяным». Так и говорили: «Пьяный барак». Об этом доме в городке слагались легенды, достойные мрачных сказаний Эдгара По. Несколько лет назад в мужском туалете нашли повешенным одного из жильцов первого этажа, который сильно задолжал продавцам самогона. Милиция сочла, что преступления не было, и пьяница повесился сам. По ночам же вскоре после этого стали слышаться завывания призрака, который, по словам жильцов пьяного барака, указывал на своих убийц и сердился от того, что местная милиция спустила его дело на тормозах.

        Ночами обыкновенно барак не спал. Когда соседние дома засыпали, в бараке открывалась своя особая жизнь с попойками, драками и прочими атрибутами устойчивых многолетних пьянок. Однажды кто-то из подвыпивших гостей  пошел в туалет и там увидел самоубийцу с петлей на шее, который силился что-то сказать, да не мог из-за того, что веревка туго впивалась в шею. Гостю стало плохо, и он рухнул с сердечным приступом на ступеньках туалета. В больнице едва откачали беднягу. С тех пор он не брал в рот ни капли вина и обходил пьяный барак стороной.

      По телефону Алексей узнал, что ключ от квартиры находится у соседей. Молодые люди поднялись на второй этаж. Соседская дверь была приоткрыта. В проеме проглядывалась фигура  растрепанной женщины лет сорока. Монахов откашлялся и вежливо попросил ключи.

    - Новоселье надо обмыть, - сиплым голосом ответила соседка и ушла вглубь завесы табачного дыма, откуда через минуту явилась с ключами. – У нас традиция. Нарушать нельзя. Выпивка ваша, закуска наша. Мой Сашок за самогонкой сбегает, если нужно. На втором этаже не берите. Дрянь! Берите на первом. У Люськи. Она и в долг дает.

      Женщина подняла хмельные глаза на Алексея и, не дождавшись ответа, отдала ключи и шумно зевнула.

    - Ну, позовете, если что. Меня Веркой зовут. В стену кулаком постучите, я подойду.

   Алексей открыл квартиру, втащил поклажу, за ним вошла Нина. Комнатка была крошечная, потолки низкие, стены несли на себе следы проживания бывших жильцов. Судя по пестрым картинкам и фотокарточкам, люди здесь жили самых разных мировоззрений. Многорукий красавец Кришна, заигрывающий с пастушками, соседствовал с репродукцией католической иконы Божьей Матери, державшей на руках распятого Иисуса. Вставленные в рамочку фотографии атлетов-мужчин находились рядом с литографией лица Льва Толстого – могучая сила телесного и духовного; а детский рисунок кошки, которая напоминала маленького слона, наполовину скрывал обнаженных женщин французских импрессионистов. Видимо, каждый, кто когда-нибудь здесь квартировал, считал своим долгом оставить после себя знаки своих увлечений.

     Нина растерянно смотрела по сторонам.

   - Да, - протянула она невесело. – Почему-то я не думала, что будет так беспросветно.

     Женщина подошла к окну и брезгливо открыла форточку. Алексей начал вытаскивать вещи из сумок.

   - Что ты имеешь в виду? – спросил он. – Соседей или квартирку?

   - И то, и другое, - ответила она. – Но люди главное.

   - Брось, Нина, люди как люди. Пороков только своих не скрывают. А кто ж из нас без греха?

   - Неужели ты сможешь здесь писать? – Нина подошла к стене и несколько раз постучала по ней костяшками пальцев. – Слышишь? Тут нет никакой звукоизоляции. Фанерная перегородка. Мы будем жить, как в коммунальной квартире.

  - Привыкнем. В конце концов, это только на год.

    Алексей повернулся к вещам и вдруг раздался истошный вопль Нины. Он быстро обернулся. Женщина стояла в какой-то судорожной позе, боясь шевельнуться, и глядела на стену прямо перед собой.

   - Что случилось? – спросил Алексей.

   - Здесь таракан, - выпучив глаза, прошептала женщина.

   - Ты что, никогда тараканов не видела?

   - О, господи! У меня на эту мерзость аллергия. Давай снимем квартиру в нормальном доме. Я здесь жить не смогу. Спать не смогу. Мне будут повсюду мерещиться тараканы. Я начну болеть.

    Мужчина подошел к стене и пригляделся к насекомому.

   - Успокойся. Он неживой. Наведем здесь порядок. Промажем углы гелем. Честно говоря, я не думал, что у редакции ведомственная квартира в таком доме. Видно, не богато живут. А что ты хочешь? Это ж не город. С чем-то придется смириться. Зато будет, о чем вспомнить! – попытался он подбодрить Нину. – Первую ночь поспим при включенном свете, а там поглядим.

    Нина немного успокоилась, начала помогать распаковывать вещи; но когда Алексей стал собираться в редакцию, женщина категорически настояла на том, чтобы он взял ее с собой. Оставаться одна в пьяном бараке она робела.

 

                       ***

        Редакция размещалась в двухэтажном домике в центре города по соседству с опорным пунктом милиции и местной администрацией. Нина взялась пробежаться по магазинам, Алексей вошел в подъезд и поднялся на второй этаж. В редакции было пусто. Какая-то женщина, похожая на секретаря, лениво стучала по клавишам компьютера. Унылость и запустение царили в коридорах четвертой власти. Женщина оторвалась от компьютера и посмотрела на вошедшего гостя поверх очков.

    - Это вы наш новый сотрудник? – спросила она. – Присаживайтесь. Меня зовут Елена Сергеевна Царева. Я главный редактор «Н-й правды». Остальные на обеденном перерыве. Как устроились? Как соседи?

     Алексей присел на стул и улыбнулся. У Елены Сергеевны было лицо с печатью. Есть такие категории лиц, на которых профессиональная принадлежность становится вросшей в плоть маской. У нее было лицо педагога со стажем.

   - Спасибо за жилье. Соседи как соседи, - ответил Алексей. – Только тараканы…Моя жена, видите ли…

   - Ах, тараканы. Да. Тараканы – это общая беда. Когда травят на втором этаже, эти паразиты бегут вниз. Когда травят на первом, мигрируют наверх. Все как у людей, - сочувственно покачала головой Елена Сергеевна. – Но у нас нет другого жилья. Я ознакомилась с вашим личным делом. Признаюсь, не поняла, почему вы оставили научную работу, большой город, карьеру и решили пожить здесь. У вас была какая-то веская причина?

   - Во-первых, ваш городок мне знаком по службе в армии. Лет десять назад у вас была воинская часть в лесу.

   - Да-да, ее давно расформировали.

   - Ну, а во-вторых, мы с женой решили пожить вдали от городской суеты. Так сказать, подышать полной грудью, прильнуть к животворящему источнику простой жизни.

   Елена Сергеевна саркастически улыбнулась.

   - Ну, что ж, поживите, поработайте, подышите. А мы посмотрим, насколько вас хватит. У нас тут ведь особый колорит. К нему привычка нужна. Тараканы в квартире – это мелочь по сравнению с тараканами, которые живут в головах. Ну, хорошо, пугать больше не буду. Давайте обговорим фронт работ, и вы можете приступать хоть с понедельника. Мне бы хотелось, чтобы вы вели в газете криминальную рубрику, - проговорила она. – Ох, не люблю я этого слова. Криминал. Страшно становится. Однако сверху просят. Времена нынче, сами знаете, какие. Люди хотят знать. По городу бродят слухи. Многих это пугает. Наша задача – успокоить людей, дать квалифицированную информацию. Вы согласны?

    Алексей, немного подумав, кивнул.

   - Вы сказали, что по городу бродят слухи, - сказал он. - Кто-то их специально распространяет?

   - Возможно. В семье не без урода. У нас замечательный мэр. Может быть, кто-то из недоброжелателей? Ну, поживете-увидите, - выдохнула она и после небольшой паузы прибавила: - Насколько я поняла, ваша жена по образованию дефектолог? В некотором смысле моя коллега? Пусть сходит в интернат для умственно-отсталых детей. Я позвоню директору. Логопедом ее, может быть, не возьмут, но воспитателем на группу точно примут. Почти двадцать лет я отработала там директором, а начинала с воспитателя. Но, как говорится, мы предполагаем, а бог располагает. Я не жалею, что возглавила единственную в городе газету, - с гордостью заключила она.

 

                            ***

         Нина готова была мириться со всеми трудностями бытового характера, она горячо любила Алексея. Единственное, что могло навести на нее страх, был алкоголь, который даже в малых количествах был противопоказан Монахову. Однажды она стала свидетелем трехдневного запоя Алексея и с ужасом наблюдала за переменами, которые происходили с умным, спокойным, интеллигентным человеком.

          Алексей не мог выпивать в меру, и после двух-трех рюмок водки его начинало нести, как корабль, который потерял управление и попал в сильнейшую бурю. Кроме того, после перенесенной химиотерапии организм Монахова был ослаблен, иммунитет не выдерживал нагрузок спиртным. Да и наследственность отставляла желать лучшего. Алкоголь был той страшной стихией, которая погубила его отца, деда, прадеда, половину родственников по мужской линии. Большинство Монаховых из-за вина превратились в инвалидов, растеряли таланты, погибли задолго до срока. Вино для Монаховых было злым роком.

           Поэтому, когда Алексей купил по дороге домой бутылку водки, у Нины это не вызвало энтузиазма, а у  входа в пьяный барак у нее на глазах заблестели слезы. Алексей обнял ее и попытался приободрить.

    - Думаю, водка для нас сейчас просто необходима, - сказал он рассудительным тоном. – Приведем в порядок нервы, поговорим. А то мы с тобой все в каком-то беге. Суета, кругом была суета. А  тут погляди-ка – тишина, покой, радость. Даже трамваев нет. Машин тоже. Люди ходят пешком или перемещаются на велосипедах, как в Голландии. Красота. Мы еще с тобой влюбимся в эту деревню так, что не захотим уезжать.

     Нина смахнула слезы с ресниц и улыбнулась.

   - Прости, это у меня от нервов, - ответила она. – Первый день на новом месте.

   - И ты меня прости. Водка не всегда яд, иногда она бывает лекарством.

   Они вошли в дом и поднялись на второй этаж. Пьяный барак только начинал просыпаться. Со стороны единственной на этаж кухни доносилась веселая болтовня. По коридору расхаживал высокий толстый мужчина в открытой майке. Все руки его были изрисованы морскими татуировками. Он был в приподнятом настроении и что-то напевал себе под нос. Увидев молодых людей, он прижался спиной к стене, пропустил их, и, заметив, что Алексей достает ключи, пробасил:

   - До вас здесь Людмила жила, журналистка. Она их всех тут гоняла. Человек! Человечище!

     Алексей метнул взгляд на эпатажную фигуру. Мужчина в майке театрально склонил голову и громко произнес:

   - Меня зовут Николай Поликарпыч. Здесь по трагическому стечению обстоятельств. Обманули. Жулики. Выселили меня из собственной квартиры, нотариуса привели, все сделали, как надо. Теперь я пью.

     Из проема кухонной двери показалась растрепанная голова крашеной блондинки лет сорока. Впрочем, из-за помятости лица возраст определить было трудно.

   - Врет он все, - сиплым прокуренным голосом произнесла женщина. – Эту байку он сам сочинил, чтобы его жалели. А вы его не жалейте. Пропил свою квартиру, а деньги растерял, придурок.

   - Не растерял, а украли, - заревел Николай Поликарпыч. – Запомните, молодые люди, в этом доме водятся корабельные крысы. Умные, злые, хитрые, похожие на людей. Они так и норовят в карман залезть. Твой Петька с дружками у меня и вытащил, - крикнул он женщине. – А может быть, ты сама! Чай, месяц потом гуляли, сволочи. Меня, дурака, поили на мои же деньги.

   - Нужны мне твои деньги, - брякнула голова и исчезла на кухне. – У меня Петька на двух работах. Мне есть, на что пить.

       - Крысы, - продолжал ругаться мужчина. – Тут одни крысы. Советую вам, молодые люди, запирать кубрик даже тогда, когда в гальюн уходите. Тащат все. Особенно этой крашенной не доверяйте. Шалман устроила. Петька ее вор. На двух воровских работах. Они меня обчистили. Вот их работа. Суки! Теперь я пью.

      Алексей открыл дверь, и молодые люди вошли в комнату. Нина принялась сочинять на скорую руку ужин. Через несколько минут сели за стол. Вообще в комнате не предназначалась кухня, но прежними владельцами в углу прихожей был обустроен кухонный столик, газовая плита с двумя конфорками и угрожающе огромным красно-серым баллоном со ржавыми пятнами - так что, при желании, можно было готовить, не выходя из комнаты. Был здесь так же и кран с холодной водой. Помещение отгораживалось от прихожей шторками. Для одного непритязательного жильца этого было достаточно, но не для семьи.

      Алексей налил две стопки. Нина устало улыбнулась и с жалостью посмотрела на измученного небритого мужчину. Алексей еще не конца поправился после болезни, поэтому долгий переезд и обустройство на новом месте тенью и худобой легли на его лицо.

     - Один писатель свой первый роман написал в лесу, в домике, в затворе. Дал себе обет не бриться, пока не закончит книгу, - проговорил он, подавая женщине стопку. – Давай выпьем за то, чтобы я сумел написать книгу без всяких обетов.

     - Давай. Только не обижайся на меня, если в какой-то момент я проявлю слабость.

     - Женщина имеет полное на это право.

     - Возможно, я буду капризничать.

     - Капризничай на здоровье.

      Они чокнулись. Алексей проглотил водку залпом и подцепил вилкой кусочек колбасы. Нина только пригубила.

     - Там в городе нам с тобой было легче, - сказала Нина. – Спасала суета, от которой ты бежишь. В суете легче жить. Не надо задумываться. Прозвенел будильник, быстро собрался и на работу. Потом домой. И некогда оставаться наедине с собой. Может быть, это и есть счастье? Нет тишины и ладно. Нет одиночества, и слава Богу. Я с трудом представляю нашу жизнь здесь. Впрочем, ты всегда найдешь, чем заняться. У тебя литература, - ревниво произнесла она. – Эта «дамочка» тебя не оставит. Я тебя тоже не оставлю.

     - Нам придется привыкать друг  другу заново. В провинции человек как будто без кожи. Он беззащитен перед взглядами других. Тут некуда бежать. Все на лицо. Человек проявляется быстрее. С одной стороны это хорошо, с другой…Кстати, Нина, - неожиданно прибавил он, - ты в любой момент можешь вернуться в город. Я уважаю твою свободу. И если тебе захочется…

    - Что? – воскликнула женщина. – Свободу? Какой же ты, Леша! Ты думаешь, мне нужна свобода без тебя? Дурак. – Она обиженно нахмурилась. – Ты влюблен в свое творчество. Жертвуешь ради него и своей свободой, и чужой. А ради меня ты вряд ли пожертвуешь творчеством. Значит, я для тебя на втором месте. Это эгоизм.

   - Эгоизм? Возможно. Тот, кто любит, всегда эгоистичен в любви. Тот, кого любят, тоже. Кто-то из психологов назвал любовь практикой разумного эгоизма. Я не согласен с ним. Любовь – это, прежде всего, жертвенность. Способность отдавать без выгоды для своего «эго».

     Алексей плеснул себе еще водки, но прежде, чем выпить, соскочил со стула, подошел к одной из не разобранных сумок и достал оттуда тетрадь с черновыми набросками романа.

    - Вот, - положил он тетрадь перед Ниной. – Здесь будет притча о человеке, который пытается научиться любви. Жертвы. Настоящая любовь – это всегда жертва. Причем счастлив человек тогда, когда больше отдает. Даже свою жизнь. Вот это любовь. Да. Поневоле вспомнишь о том, что только в христианстве есть идеал такой любви. В других религиях и философиях всегда страсть, любовь, которая легко оборачивается ненавистью и убийством. Я не нашел ни одного определения любви, похожего на апостольский в Евангелие. Эрос у греков? Приятный божок, который дает наслаждение до тех пор, пока человек опьянен страстью. Проходит время, и от Эроса ничего не остается, кроме горького привкуса.

     Алексей раскраснелся. Глаза его лихорадочно сверкали.

    - Почему ты расстался со своей первой женой? – остудила его Нина вопросом, который раньше стеснялась задать. – Ты никогда не говорил об этом.

    - Мы расстались, - нехотя отозвался мужчина.

    - Почему?

    - Она вторгалась в мою свободу. Мы были разные люди. Однажды я почувствовал себя пленником и решил вырваться из этого плена.

     - Чем же она тебя пленила? – кокетливо спросила Нина. – Своей красотой?

     - Капризами, - ответил Алексей. – Женщины обычно добиваются своего с их помощью. Опутывают мужчину сетью капризов, и он становится управляемой куклой. Марионеткой для исполнения желаний. Иногда сам того не ведая. Ему только кажется, что он любит, жертвует, - Алексей надавил на последнее слово, - а оказывается, что потворствует капризам любимой. Из этого, кстати, вытекает третье условие настоящей любви, - добавил он совершенно серьезно. – Первое – это жертва. Второе – жертва должна приносить счастье. И третье – жертва должна быть по-настоящему востребована. Можно растратить себя на всякую чепуху, вроде дорогих безделушек, отдыха на курортах, а можно помочь инвалиду встать на ноги, исцелиться. Не правда ли, это разные вещи? Любовь всегда врачует, а не калечит. Если калечит, то это не настоящая любовь, какими бы мелодраматичными красивыми фразами она не прикрывалась.

      - Выходит, если бы я вдруг всерьез заболела и оказалась бы в инвалидном кресле, ты бы отдал всего себя только мне, а не своему творчеству? – спросила Нина.

     - Ты слишком буквально интерпретируешь мои слова, - стушевался Алексей.

Он задумался. Врать не хотелось, а правда была ему еще не совсем ясна. Мужчина налил себе еще водки, выпил, потом долго ковырял вилкой яичницу, пытаясь подобрать нужные для ответа слова.

     - Честно говоря, не знаю, - промолвил он, наконец. – То, что я тебя не оставил бы, это факт. А творчество? Не знаю. Не могу тебе этого сказать наперед. Я не святой, милая, поэтому и не знаю. Сам себя не знаю. Могу наговорить что угодно, а как поступлю в конкретной ситуации, не могу сказать. Постараюсь поступить в согласии с совестью. Но ум! Он же такая скотина, которая может оправдать любую гадость. Вот в чем дело. И совесть можно уговорить умом.

    Нина растерянно заморгала. Она не знала, что ответить на это признание. Сказывалась водка.

    - Скажи мне лучше, кто главный герой твоего романа? – спросила она, наливая себе и Алексею кофе.

    - У меня один герой, - ответил Алексей. – Чудак, который ищет законы вселенской любви. Он пытается говорить на эту тему с людьми, а они принимают его за сумасшедшего. Он пытается донести до них благую весть, а они сажают его в психушку, распинают диагнозами. Делают шоковую терапию. Знаешь за что?

     Он сделал долгую паузу для того, чтобы Нина смогла понять смысл всего того, что он говорил относительно своего будущего романа. Как ему казалось, слова, которые он намеревался произнести, были наполнены великим смыслом сами по себе. Это были такие слова, больше которых, по мнению Алексея, не было ничего.

    - За то, что он призывает людей любить друг друга.

 

                                   ***

      Монахов пил три дня: пятницу, субботу и воскресение. Пил и тосковал по будущему роману. Пил и укорял себя в том, что не сообщил отцу и матери о своем отъезде. Отец и мать жили в разных городах. Пил и признавался Нине в любви, которую он не мог ей дать.

     В понедельник, впрочем, мужчина поднялся раньше положенного времени, сбегал на речку, искупался в прохладной воде, начисто побрился, выпил три чашки крепкого кофе и отправился на работу.

 

                                                          3.

 

      «Боже, какую несуразицу я нес, - вспоминал Алексей свои разговоры по дороге на работу. – Это ж каждый по пьянке признается в любви ко всему человечеству, а соседа возненавидит. Интеллигентная болтовня. Пустословие. Сам ни на каплю не приблизился к пониманию любви, а рассуждаю, как святой. Гадость! Пьяная болтовня, не больше. Сам-то я хоть кого-нибудь умею любить жертвенно, так, как вчера глаголил? Если быть перед собою честным, то, как же я могу полюбить тех, в которых вижу самые гнусные человеческие проявления? Писатель. Хренова душа. Свое бревно, конечно, не видится. Я очень даже ничего. А другие? Все - мои будущие персонажи, с которыми я натешусь с помощью ручки и бумаги. Литературный мститель. Маньяк, убивающий людей на бумаге. Как можно еще обозвать человека, который вымещает всю свою мелкую злобу на посторонних людях, которые оживают литературными героями? А вдруг  верно то, что всякий художник на том свете окажется сначала один на один со своими литературными героями? Что б тогда со многими писателями было? Ад. Это сущий ад перед самим адом. Мозгами, трезвой мыслью я, конечно, могу понять, что нет ничего лучше, приятнее, выше любви. Согласен и с тем, что тот, кто ненавидит, доставляет страдания в первую очередь самому себе. Но, как же можно научиться любить? Как? Если живешь страстями. Сегодня люблю, а завтра мне наступят на больной мозоль, так и возненавижу. Нина? Ну, если бы она, к примеру, открыто сказала мне, что я бездарь, что никогда у меня ничего не получится, что я - лишь философствующий лентяй, Обломов, мужик, что в романе Гоголя с умным видом рассуждает, доедет ли телега с таким колесом до города или не доедет? Что бы я сделал? Конечно, возмутился бы. Накричал. Возненавидел. Что-то же, однако, меня привязывает к ней. Не только ее жертвенная любовь ко мне. Жалость. Да, это верное слово. Жалость. Через нее-то и люблю. Наверное. Была бы она самодостаточна, довольна собой, не было бы в ней этих психологических заморочек, когда, к примеру, в детстве на ее глазах пьяный сожитель матери одним ударом о стенку убил ее котенка, наверное, был бы равнодушным к ней. Жалость – это не любовь. Жалость естественна, нет в ней никакого подвига, работы над собой. А любовь дается внутренними усилиями, долгой тяжелой работой духа. Но и через жалость можно полюбить. Разве найдется хоть один человек, которого будет не за что пожалеть? Едва ли. Даже самого последнего негодяя всегда можно за что-нибудь пожалеть. Что Иуда? Разве завидна его  участь? Или Наполеон? Или Сталин? Святых только не пожалеешь. К ним испытаешь почтение и любовь без причин для нее, без поводов. Святых любишь за чистоту».

         Так успокаивал себя Алексей, с неудовольствием вглядываясь в попадавшихся ему навстречу людей.

      « Всегда найдется, за что пожалеть. Но всегда найдется и то, что вызовет отвращение. Кто же это сказал? Персонаж Достоевского? Если люди хоть на мгновение вывернут наизнанку свои души, то мир наполнится таким зловонием, что и дышать нечем будет. Ага. Вот за что и не любят Достоевского некоторые современные деятели культуры. Он не только о благовониях пишет, а обо всем, что есть в человеке. А там есть и высокое, и низкое, и откровенно животное, и хуже животного. Велик и широк Федор Михайлович. Не стал бы его сужать. Вглядываться в людей – задача писателя. Но как можно возлюбить их после пристального вглядывания? Что это – моя болезнь или болезнь современности? Если я буду пристально вглядываться в людей и писать о них, я не смогу их любить. Нет, пристально вглядываться не буду. Помогут лица, эти китайские ширмы. Лицом всегда можно отгородиться от мира. Хорошо бы иногда подглядеть за лицом человека, когда он находится один в комнате и думает, что за ним никто не наблюдает. Много интересного можно было бы узнать о человеке. Любопытно, какое сейчас лицо у Нины? Возможно, пока я искренне интересуюсь ее прошлым, сочувствую детским переживаниям, она считает, что любит меня. Возможно…»

      Алексей не заметил, как проделал путь до центральной площади городка. Все-таки здесь ему нравилось. Не было шума и суеты, люди никуда не торопились, не было общей нервозности; воздух был таким чистым и свежим, что распирало грудь. Казалось, что им не только дышишь, но еще и пьешь, как божественный нектар. В утренних неспешных прогулках содержится живительная сила. Как-то известный московский поэт в одной из телепередач давал рецепт успешного творчества: «Прогуляюсь в утренние часы по Измайловскому парку, стихотворение готово». Эту творческую энергию, растворенную в воздухе, ощущал Алексей.

      Утром после планерки Елена Сергеевна представила Алексея. Новичку отвели стол в отделе культуры, которым заведовала Инна Игнатьевна Лебедева. «Культуры, как таковой, - шутила она, – в городе нет. Но зато есть заведующая отделом культуры». В ее подчинении была только одна журналистка – она сама, - и писала Инна Игнатьевна в основном о мероприятиях в детском садике «Колокольчик», школе-интернате для умственно-отсталых детей и единственной в городе школе-гимназии с экономическим уклоном.

      Алексей взял подшивку газеты за год и быстро просмотрел материалы. Прочитав несколько статей, многое понял: казенный язык, множество штампов, практически нет авторского отношения к материалу. Казалось, что все статьи были написаны под копирку и выверены компьютером. Монахов вспомнил своего университетского преподавателя, который наивно верил в то, что в скором времени в российской журналистике вся постперестроечная пена рассосется, и будут востребованы думающие журналисты. Профессор подчеркивал эту категорию – думающие.

       Ближе к обеду Алексей написал два письма, одно - отцу, другое – матери. В них он коротко рассказал о своих первых впечатлениях от городка Н. и «Н-й правде», туманно объяснил причины своего отъезда и вскользь заметил о новой гражданской жене. Мать и отец Алексея жили отдельно друг от друга в разных городах. Мама проживала в поселке Горном на Урале, а отец жил у себя на родине в Вологде. Так случилось, что они развелись, когда Алешке было всего пять лет. Мальчика воспитала бабушка по отцовской линии.

      Иван Сергеевич Монахов был человеком пьющим, однако сын не держал на него зла. Он помнил, что, хотя отец и прикладывался постоянно к бутылке, он все-таки не терял рассудка, не скандалил, как многие, и, как это ни странно, очень любил читать. Можно сказать, что у него было две страсти – вино и литература. Вроде бы взаимоисключающие, однако, в Монахове слившиеся воедино. Почему-то он всегда гордился тем, что его назвали не в честь какого-нибудь «интернационала или вождя мировой революции», а по имени русского классика Ивана Сергеевича Тургенева. Наверное, эта странная, почти патологическая любовь к литературе передалась отчасти и Алексею. Насколько он помнил своего отца, тот никогда не стремился к материальному обогащению. Жили они более чем скромно. Елизавета Андреевна не могла смириться с тихим алкоголизмом мужа, и вскоре после того, как Алеше исполнилось пять лет, прогнала мужа в Вологду к сестрам, тетушкам Алексея, вызвала свекровь для воспитания внука, и взялась устраивать свою личную жизнь. Физически и психологически Елизавета Андреевна была крепче своего мужа. Она спокойно перенесла развод, а через два года познакомилась с отставным военным Сан Санычем, который строил в поселке Горном большой каменный дом.

      Когда Алексей вырос, а его старший брат Федор женился, мама оставила двум братьям трехкомнатную квартиру, а сама укатила жить к новому мужу. Бабушка, которая нянчилась с Алешей, вернулась в Вологду и вскоре умерла. Федор почему-то всегда больше тянулся к матери, а отца откровенно не любил. Еще в детстве он говорил о нем пренебрежительно – не иначе, как в третьем лице. «Где он? Куда ушел этот?». И так далее. А когда Иван Сергеевич приехал к Федору на свадьбу, тот не пустил отца даже на порог – столько было в старшем сыне непонятной злости. Алексей тогда заступился за отца и проводил его к одному из своих друзей, где накрыли стол и в честь встречи немного выпили. Иван Сергеевич, несмотря на обидное поведение старшего сына, продемонстрировал верх благородства, ни разу не обмолвился о грубом поступке Федора. На следующее утро спокойно попрощался и уехал в Вологду.

 

                           ***

        Отношения с Федором у Алексея не складывались. Федя не умел и не хотел жалеть людей. После первой же крупной ссоры от него ушла жена, но он как будто и не заметил этого. Учился в аспирантуре, круглыми сутками пропадал в интернете, выныривая из виртуального пространства лишь для самых простых естественных надобностей. Занимался научными изысканиями, связанными с микробиологией. Компьютер совсем поработил его, и Алексей с тревогой наблюдал за теми духовными процессами, которые происходили в брате. Поистине настораживающее звучали слова одного американского психолога, который сказал, что «включая телевизор или компьютер, человек автоматически отключает в себе процесс формирования Человека». Федор часто был мрачен, озлоблен на жизнь, а в разговорах о человеке, которые иногда случались по инициативе Алексея, низводил духовное содержание жизни до уровня животных. С какой-то кривой ухмылкой, например, утверждал, что в человеке вообще нет духовной сферы, что все это выдумки шарлатанов и священников, что человек устроен так же, как обезьяна, и больших различий у нас и животных нет. Впрочем, иногда Алексею казалось, что Федор притворяется циником и вступает в полемики исключительно с целью позлить младшего брата.

    - Послушай, дорогой мой, - не выдержал Алексей однажды. – Животное, даже самое неглупое, не различает, что такое добро и зло. Заметь, с этого начинается так называемая духовная составляющая жизни человека, которую ты так легко уничтожил. А в самой вершине этой духовной жизни находится любовь, которую ты, наверное, низведешь до обыкновенного секса. Кроме полового влечения есть еще и тонкая духовная энергия, которая зовется любовью. Неужели тебе это не ясно?

   - Так сложилось в результате эволюции, то есть естественного отбора, - уже не так уверенно, но с прежней ухмылкой отвечал Федор. – Человеку было выгодно не убивать, жить с кем-то в мире, любить. Кстати, у животных в период брачного заигрывания тоже происходят любопытные вещи. Аквариумные рыбки и те меняют свой окрас. Любовь имеет вполне физиологическую природу.

  - То есть скотскую? – воскликнул Алексей. – Как у свиней? Помнишь Гомеровскую Одиссею? Красавица-волшебница влюбила в себя Одиссея так, что он забыл и о Пенелопе, и о своих друзьях. Вскоре очнулся и спросил у красавицы, где его соратники? Она отвела его на солнечную полянку и показала поросят. И спросила: неужели человеку нужно еще что-то, кроме поросячьего счастья? Вкусно пожрать, поваляться на солнышке, поиграть. Получается, что ничего не надо? Один из друзей Дарвина прислал ему как-то записку: «Зачем обезьяне мозги философа?» Ответь мне, Федор, зачем?

   - Так сложилось в результате эволюции.

    Примерно час продолжался этот нелепый спор. В конце концов, Алексей раздраженно махнул рукой и вышел из комнаты, бросив напоследок: «Слушай, Федя, ты вроде бы ученый человек, а несешь какую-то чушь, ей богу! Мне жаль тебя».

    …А однажды Федор разоткровенничался, и Алексею стало ясно, как глубоко в несчастном сидит ненависть к отцу.

    - Такие люди, как наш папочка, - язвительно проговорил он. – Не должны иметь детей по определению. Когда он мечтал обо мне или о тебе, почему не задумывался о собственной несостоятельности? Почему? Ты его спросил, зачем он заводил детей? Что он мог нам дать? Никогда я ему этого не прощу, никогда. От его пьянства меня будет тошнить всю жизнь. Пьет он, а тошнит меня. Таких папаш, как он, нужно стерилизовать. Ты все о любви толкуешь. А разве отец нас любит?

   - Любит. Очень любит. По-своему.

   - Не правда! Он любит только себя и свои пороки, - с побелевшим лицом ответил Федор и неожиданно прибавил: - Я вполне понимаю нацистов, которые хотели очистить человечество от недочеловеков. Они думали о будущем, заботились о своих детях, как в древней Спарте. А этот думает только о том, где бы ему напиться.

     Алексей с ужасом посмотрел на брата и промолчал. А через неделю вдруг узнал о том, что Федор отправил отцу крупный денежный перевод – отправил просто так, без всякого повода. Поистине непостижим человек в своих проявлениях. В одном человеке может уживаться ненависть с любовью, скупость с необыкновенной щедростью, зло с добром.

 

                         ***

        В первый рабочий день Алексей знакомился с атмосферой редакции. У работы, как и у человека, есть свой дух, настроение и душок. Дух редакции был ленивым и скучным, настроение вялым, а душок – с примесью чеснока и сала.

      Ответственным секретарем газеты был Эдуард Глухов, сын крупного, по местным меркам, бизнесмена. Журналистом думающим он не был, как не был вообще журналистом. В газете он вел странную для районной прессы рубрику «деньги к деньгам», в которой под псевдонимом «Бакс» рассказывал о различных финансовых операциях, которые происходили в мире большого капитала. Его основное образование было экономическим. Вероятно, папа сунул его в творческий коллектив людей пишущих по желанию самого Эдика. Зарплата у него была самая высокая в коллективе. Каким-то образом он сумел внушить главному редактору идею о том, что его рубрика выполняет очень важную педагогическую миссию. Иначе трудно было объяснить причину особого положения Глухова в газете. Возможно, папа его иногда вливал в бюджет районки некоторые капиталы.

    Эдуард был нескладным некрасивым очкариком лет тридцати с очень высокомерным взглядом маленьких, чуть выпученных глаз. Монахова он принял покровительственно и попытался заговорить с ним на отвлеченные темы, однако разговор с самого начала почему-то не клеился. Возможно, потому что Эдуард был из того типа людей, которые умеют слышать только себя. В коллективе его не любили, но побаивались из-за скверного характера. Если ему кто-то становился неугоден, судьба этого человека была решена. Расправа была тихой и быстрой. И Елена Сергеевна делала вид, что она ничего не может предпринять в защиту опального журналиста.

    После обеда Монахов зашел в милиции и познакомился там с майором Смотрицким, который заведовал общением с прессой. Раньше Смотрицкий работал замполитом. Он передал Алексею сводки за неделю и подробно рассказал о некоторых преступлениях. В числе последних было два убийства, одно изнасилование и четыре разбоя. В деревне Лаптево тридцатилетняя женщина раскроила молотком головы своим престарелым родителям за то, что они съели приготовленный ею суп. Пожилой майор сообщил, что подобные преступления здесь не редкость. Народ в деревнях спивался, а потому и преступления были кровавыми и бессмысленно жестокими. Цена человеческой жизни равнялась тарелке щей.

     Слушая майора, Алексей вспомнил свои идеалистические рассуждения о вселенской любви и почувствовал неловкость. В наше время думать…говорить…проповедовать любовь могли бы только юродивые. Любовь непременно возведут в раритетную степень в музее человеческих чувств.

    - А тут еще в Полипино на днях произошел  чудовищный случай, - прибавил Смотрицкий. – Мы даже возбуждать уголовное дело не стали. Просто сумасшедший какой-то случай, дикий, несуразный. Впервые с таким столкнулись. Старушку восьмидесяти лет похоронили в субботу, все чин по чину. А через сутки ее какой-то придурок выкопал и надругался. Нашли тело ее рядом с могилкой без одежды. Местные старушки теперь говорят: «И жить спокойно не дают. И помереть нельзя».

                                                                  

                                                                  ***

    

            «Ну и времечко, жуть!» -  думал Алексей, сидя в кафе и без аппетита жуя недоваренные пельмени. – «Какая уж тут любовь. Да. Затерли это слово до дыр. А ведь любовь – это закон, единственный закон, который меняет жизнь в правильном направлении. Обрети хоть немного любви, и тысячи спасутся. А видел ли я хоть раз человека, который любил бы других, не обращая внимания на их недостатки? Нет, не видел. А есть ли такие люди? Сегодня не знаю. Раньше были точно. Почему в русском языке не придумали других слов для выражения оттенков любви? Мы привыкли одним словом «любовь» выражать далеко не одинаковые свойства. Любить родителей, страну, женщину, музыку, самого себя – вещи совсем не одни и те же. Любить можно, отдавая, или, наоборот, беря, отнимая чужое. Созерцая, наслаждаясь собственностью, мучаясь потерей. Бог мой! Оттенков у любви столько же, сколько наших настроений. И все это разное. Тогда что же лежит в корне? Жертва? Отдание себя без остатка? Почему же тогда в повседневной жизни такая любовь считается сумасшествием? Наверное, потому что все мы эгоисты, а эгоист поглощен только собой. Он не способен любить так, чтобы отрывать от себя, жертвовать. Впрочем, и у любви эгоиста множество разных оттенков. Иногда эгоист любит влюбляться, жить не может без новой влюбленности, как наркоман со стажем не может обходиться без дозы. Такая любовь зачастую приносит ему не только удовольствие физическое, но и горделивое ощущение удовлетворенности жизнью. Такие люди заводят романтические отношения с самой жизнью, тащат ее в постель, а если последняя сопротивляется, берут ее силой. И удовлетворяются самым извращенным способом. Сотня оттенков эгоизма. Тогда как отличить одну любовь от другой, если со стороны все они очень похожи? Чем, например, отличается жертва христианского мученика от подвига Александра Матросова, закрывшего своим телом вражеский пулемет? Смертельный подвиг – это наивысшее проявление жертвы. Нет выше подвига, чем душу свою положить за ближнего…если зерно, брошенное в землю, не умрет, то не даст плода…» - Алексей улыбнулся. – «Но ведь бывает еще любовь-заблуждение, и между такой любовью и истинной целая гамма различных чувств».

       В кафе, в котором обедал Монахов, было несколько столов и барная стойка. Кафе называлось «Чародейка» - манящее, языческое, кокетливое название. В зале сидели за столиками и пили пиво местного разлива в основном рабочие люди. Было накурено и душно. Стоял характерный для подобных заведений гул: посетители без стеснения разговаривали во весь голос; по желтым занавескам, закрывающим кафе от улицы, ползали насекомые. Кажется, от густых пивных испарений даже божьи коровки были пьяны.

      После откровенных рассказов майора Алексею было немного не по себе. Молодой человек как-то уж слишком живо представил себе трагическую сценку преступления в Лаптево, да и нервы были на взводе от последних событий жизни, начиная от резкого заболевания и лавинообразного исцеления, заканчивая внезапным отъездом из города. Все-таки как бы ни готовил он себя психологически к перемене места жительства, переезжать из мегаполиса в мелкий провинциальный городок, менять круг общения, было процессом болезненным для души. Чтобы немного отвлечься и успокоиться, Алексей решил отведать местного бочкового крепкого пива. Он заказал пиво и крабовые палочки, залпом выпил первую кружку. Напиток был светлым и крепким, и приятно отдавал медком. Мысли его постепенно выпрямились, прояснились, стало уютно в теле, и он с любопытством огляделся. За соседним столиком сидело трое мужчин с красными неопрятными лицами и женщина, по внешнему виду которой нетрудно было догадаться о том, что она являлась завсегдатаем питейных заведений. Мужчины говорили о чем-то своем. Женщина, неуклюже подперев ладонью щеку, усталым немигающим взглядом смотрела в одну точку. Примерно такие же посетители были за другими столиками.

    «Что бы они подумали, если бы узнали, о чем я размышляю в пивном баре?» - мысленно спросил себя Алексей и улыбнулся, представив себе их реакцию. – «Уж верно, за чудака или сумасшедшего приняли бы. А то и в драку полезли».

     Он неторопливо отпил несколько глотков из второго бокала и стал обдумывать идею своего романа. Название он ему уже придумал – «Низость высоты».

    «Какой бы интересно диагноз в наши дни получил бы человек, рискнувший открыто проповедовать любовь-жертву? В век эгоизма можно говорить лишь о том, что любовь может дать, а не отнять. Шизофрения? Маниакальный психоз? Действие романа будет происходить в психиатрической больнице, это ясно. Люди безнадежно больны. Все. Это факт несомненный. Люди распяли Любовь задолго до прихода Христа и продолжают распинать ее ежедневно и ежечасно. Да, моему герою можно было бы поставить диагноз – хроническое самоубийство. Вот что такое любовь-жертва. Разве нет? Его  запрут в наблюдательной палате и станут лечить от Любви. Соберутся психиатры, будут предлагать новые методы лечения. Придут к заключению, что вылечить человека, который жаждет пожертвовать собой, невозможно. Его можно лишь обмануть, ввести в заблуждение. Нет, у меня этот чудак простым распятием не отделается. Потому как у тех, кто распял первый раз, появился более чем двухтысячелетний опыт – опыт распинателей. И новым символом будет не Крест, а змея, плюющая в чашу. За два тысячелетия змей снова обманул людей – так, что сделался их лучшим другом. Теперь любовь будут распинать люди в белых халатах. Истина будет распинаться под знаком любви. Вот до чего додумаются лечащие  врачи! Под знаком любви будет лечиться Любовь. Такое может прийти в голову лишь после двух тысяч лет…и двух кружек крепкого пива».

     Алексей тихонько рассмеялся, достал из кармана блокнот и ручку, и написал несколько ключевых идей. Подняв глаза, он столкнулся с унылым взглядом женщины, которая сидела напротив в кампании трех мужчин. Она будто бы только что очнулась от своего сомнамбулического состояния и вдруг рявкнула на Монахова:

    - Бесстыжий! Пишет что-то. Про нас, чай, пишет. Кто он? А? Зачем пишет? Для кого пишет? Бесстыжий!

     Мужчины, сидевшие рядом, притихли и повернулись к журналисту. Ничего доброго эта немая сцена не предвещала. Монахов был явно чужим для разогретой пивной публики. Алексей продолжал улыбаться, но теперь это выглядело немного глуповато. Нужно было что-то ответить. Но что? И как вести себя в подобных ситуациях внезапного и агрессивного хамства? Ответить хамством на оскорбления? Или же снести все со смирением и молча уйти? Или же презрительно ухмыльнуться и поставить словами негодяев на место? Господи, как глупо! Монахов терялся, когда сталкивался с проявлением абсурда, хамства, глупости. Женщину, напротив, как будто прорвало. Ее глаза налились гневом. По всей вероятности, она нашла для себя что-то оскорбительное в поведении и облике молодого человека.

    - Бесстыдник! Кобель! Извращенец! Как только вошел сюда, глазками своими только и шныряет, кобелюка. Я этого брата за версту чую. Зачем он писал в блокнотике? Кто, скажите мне, записывает в блокнотике в пивном баре? Может быть, он мент? Или работает на них?

      Алексей окончательно растерялся. Мало того, что он не был готов к подобной нелепой сцене, у него и в мыслях не было того, что какая-то полупьяная дамочка может обвинить его публично в том, что он «мент и кобелюка». Да и какая связь между «кобелюкой» и «ментом»? Между тем, мужики были уже порядком пьяны для того, чтобы хоть что-то соображать. Они исподлобья смотрели на Монахова и ждали ответа. Ситуация усугублялось еще и тем, что Алексея тут никто не знал. В «Чародейке» стало вдруг тихо.

   Монахов был не робкого десятка, однако доводить ситуацию до банальной ссоры ему не хотелось. Объясняться с этими людьми, махать перед носами разгоряченных мужиков красной журналистской корочкой, которую могли принять за милицейское удостоверение, было, по меньшей мере, глупо. Оставалось одно: подыграть общему сумасшествию. Широко улыбаясь и разводя руками для объятий, Алексей направился прямо к женщине; та смутилась и отвела взгляд.

     - Светка, ты что не узнаешь родственника? – крикнул Монахов, моментально разряжая обстановку питейного заведения. – Что ж ты совсем мозги пропила? Я же из Питера? Ну?

    Он подошел к ней вплотную, и тут уже наступил черед выходить из щекотливого положения виновнице этого импровизированного театра абсурда.

    - Я тебе не Светка и, тем более, не родня, - пробурчала она, не глядя на журналиста. – А кто из нас мозги пропил, еще надо посмотреть!

     Мужики расслабились, поняв, очевидно, что по пьянке можно и черта в салатнице поймать, и отвернувшись от Алексея, заговорили о своем. «Чародейка» снова наполнилась привычным гулом, и молодой человек, воспользовавшись минуткой, выскользнул из заведения. Этот небольшой эпизод из первого своего понедельника в Н-ке он потом вспоминал часто, в особенности тогда, когда доставал свою записную книжку и освежал в памяти ключевые идеи будущего романа. И когда рассказывал кому-то про этот случай, неизменно прибавлял: «А что же было, если бы я начал говорить и проповедовать возвышенное? Побили бы, точно!»

 

                         ***

 

       Вся рабочая неделя прошла под знаком знакомства с городом и пивом. Последнее понравилось больше первого. От тех приятных ощущений провинции, которое было у него во время прохождения воинской службы, не осталось и следа. Изменился город, люди, да и он сам.

      В пятницу он ушел с работы раньше срока и направился в интернат для умственно-отсталых детей узнать, как прошел первый рабочий день у Нины. Редактор действительно звонила директору и просила о супруге Алексея. Интернат располагался в живописном уголке на окраине города в парковой зоне.

      Нина вышла из корпуса интерната счастливая. По дороге домой она  рассказывала Алексею о своих первых впечатлениях.

     - Ты представляешь, сегодня выдавали в интернате гуманитарную помощь, - восклицала она, оживленно жестикулируя и чуть не забегая вперед мужчины для того, чтобы изобразить свой рассказ в лицах. – Это было что-то с чем-то!

     Нина была так удивительно устроена, что если ее что-нибудь тревожило, а уж тем более возмущало, то это требовало маленького театрального представления. Глаза у нее загорались, а походка становилась пружинистой, как будто она шла не в узконосых туфельках на шпильках, а в легких тапочках. В минуты такого лихорадочного возбуждения она была особенно красива.

    - Из Германии пришла эта помощь. С вещами-то ладно. Кое-как разобрались. Хотя и тут без казуса не получилось. Спортивные костюмы завуч не разрешила отдавать полностью. Она явилась ко мне в класс и торжественно сказала: «Мы посовещались, и…» - Нина поджала губки и вытянула лицо так, как это делала ее начальница. – «Мы посовещались и решили, что спортивные костюмы будем выдавать только на время урока физкультуры. Всем понятно?» А у меня в классе, - продолжала  Нина. – Есть три сиротки. Так вот, одна из них руку тянет и спрашивает у завуча: «А у сироток костюмы тоже отберут?» До того жалкая сцена!

   - И что же завуч?

   - Завуч с невозмутимым лицом ответила: « Да, и у сироток тоже». И ушла. Но это еще не все. Кроме вещей привезли еще продукты – конфеты, жвачку, чупа-чупсы и все такое прочее. И медикаменты. Пришло все это в одном контейнере. В интернате учительницы немецкого языка нет, это понятно. После уроков приходим в столовую, а там, кроме привычного обеда, лежит по паре чупа-чупсов, жвачек, конфет, в общем – разное. После обеда вижу, что как-то позеленели наши ученички, кого-то тошнит, а кто-то пытается обменять конфеты на чупа-чупс. Взяла я эту конфетку, попробовала, меня чуть не стошнило. Посмотрела на обертку - немецкий-то я худо-бедно знаю по университету, - и все поняла. Конфетки эти пришли к нам вместе с медикаментами, предназначены для людей, которые хотят бросить курить. Зачем все это сунули нам, не знаю. Видимо, на тебе боже, что нам негоже. Может быть, и просроченное. Содержится в них что-то неприятное, вызывающее тошноту. А наши-то набросились на красивую этикетку. Жуткая картина. На вот, если хочешь, попробуй.

     Нина достала из сумочки импортную конфетку. Алексей взял ее, приблизил к носу и тут же с отвращением отшвырнул в придорожную канаву.

    - Пахнет месью карболки и аниса, - брезгливо морщась, проговорил он. – Как это вообще можно есть?

    - Не забывай, кто учится в нашем интернате. Жалко их. Ведь они не виноваты.

    - Давай, я об этом в газете напишу, - предложил Алексей.

    - Что ты! – воскликнула Нина. – Я тут же с работы вылечу. И вряд ли после этого смогу здесь где-нибудь пристроиться. Не забудь, это не мегаполис. А чем сильна провинция? Телефонным правом. Я слышала, что наша директриса – какая-то дальняя родственница начальнику УНО, управления народного образования. Теперь понимаешь, почему об этом не нужно писать? Ты думаешь, сложно узнать, от кого тебе попала информация? Нет уж, спасибо, Леша, я уж лучше, как все.

    - Как все? – с иронией переспросил Алексей.

    - Да, как все, - подтвердила Нина и загадочно улыбнулась. – А завтра гуманитарную помощь будут принимать сами педагоги. Что делать? Жизнь. Горбачев начал. Ельцин продолжает.

      Монахов хотел отмолчаться, но Нина почувствовала, что он рассердился, и сама вызвала его на разговор.

    - Послушай, если мы не будем пользоваться даже такой ерундой, как это, вряд ли мы вообще сможем на наши заработки снять приличную квартиру. А жить все время в пьяном бараке я не смогу. Я тебе говорила.

      Они прошли несколько кварталов, молча, потом Нина, словно вдогонку своим словам, прибавила:

    - Алеша, мне уже немало лет. Я рискнула уехать с тобой в эту дыру не для того, чтобы через год разбежаться. Я хочу ребенка. Понимаешь ты или нет? Я хочу родить ребенка.

      Они подошли к железнодорожному полотну в тот момент, когда на переходе опускался автоматический шлагбаум. Пронесся товарный поезд, вслед за ним тяжело проехал пассажирский. Он шел медленно, точно паром, причаливающий к берегу. Алексей сумел отчетливо разглядеть уставшие лица пассажиров, которые бесцельно смотрели в окна. «Как они нас воспринимают? – подумал он. – Парочка провинциалов, прогуливающихся по родному поселку? Кто мы для них? Маленький клочок серой действительности, вырванной по дороге из пункта А в пункт Б? Бледная фотография из бесконечного потока их жизни? Что и кто мы для них? Странное дело! – усмехнулся Монахов. – Почему-то для тех, кто в пути, их собственная жизнь всегда кажется значительнее! Мы стоим у переезда и смотрим на пассажиров и думаем об их какой-то исключительности. Какая глупость! Мудрый человек тот, кто носит все «палестинки» и все курорты мира у себя в душе. Что проку от перемены мест? Впрочем, прок есть. Правда, крохотный. Как освежающий душ в жару, не больше».

   - Слушай, Нина, у меня сегодня был тяжелый день, - пробормотал Алексей, не глядя на женщину. – Давай, к ужину водки возьмем?

    Она нахмурилась и долго молчала. Потом вдруг заплакала.

     - Какой ты жестокий, - всхлипывая, произнесла она. – Я тебе говорила о ребенке, которого хочу родить, а ты…бери, что хочешь! – гневно воскликнула она. – Только не осуждай меня за то, что я не хочу лишиться работы из-за какой-то там высшей справедливости…что я в первую очередь думаю о семье, то есть о нас с тобой, что нам есть и во что одеваться. И то, что сделало с нами государство…кинуло нас…превратило в нищих. И за это я не собираюсь говорить спасибо. А если есть возможность взять, я возьму. Наплевать! Называй это, как хочешь. Если ты такой святой, обзови меня воришкой. Только уж продолжай присваивать всем вещам нужные имена. Государство назови разбойником! – Она распалялась все больше и больше. – Горбачева и Ельцина назови предателями. Ну, скажи, в чем я виновата? У кого я украла? У детей? Но ведь там каждый год так распределяют гуманитарную помощь. А почему? Да потому, что педагогов уже давно с дерьмом смешали. Учителям стыдно в школу пойти, потому что надеть нечего. А дети? Они ж все замечают. И то, что платье только одно. И то, что сумочка второй год ношена. За что ж ты меня осуждаешь?

   - Нина, дорогая, о чем ты? Я ни единым словом тебя  не попрекнул. Что с тобой? Как будто …не знаю…сама себя осудила.

   - Прости, - тихо ответила Нина. – Не пойму, что со мной. Нервы. Проклятые нервы!

 

                      ***

     Когда они пришли домой, и Алексей, не дождавшись вареной картошки, раскупорил бутылку водки, Нина поняла, что у него на душе очень неспокойно.  Однако побоялась напрямую спросить, в чем дело? Подождала, когда Монахов немного успокоится, выпила за компанию наперсток водки и, переменив обиженный тон на ласковый, нежно спросила:

   - Алеша, ты не бросишь меня?

   - С чего ты взяла? – удивленно спросил он.

   - Так…- У нее на глазах проступили слезы. Но она справилась с собой, даже попыталась улыбнуться. – Не знаю, что со мной. В большом городе, где у нас было полно общих друзей, было много легче, много. А тут все иначе. Все люди как под микроскопом. Чуть что не так сделаешь, сразу же увидят и осудят. Сначала я думала, что в небольших городках лучше, проще. Теперь понимаю, что это иллюзия. Хорошо там, где нас нет.

    Пряча глаза, она вышла из-за стола, умылась, подошла к окну и долго смотрела сквозь запотевшие стекла на улицу. Во дворе их дома у своего сарая сосед с первого этажа точил нож, каким обычно закалывают свиней.

    - Я ребенка хочу, - промолвила Нина.

    Монахов посмотрел на ее стройную худенькую фигурку, казавшуюся еще более худенькой в черном, плотно облегающем платье, и ему стало жалко Нину.

    - Хорошо, - согласился он. – Я не против того, чтобы ты родила ребенка. Ты права. Для меня наивысшим проявлением творчества будет роман, для тебя – воспитание ребенка. Трудно любить такого эгоиста, как я.

    - Все это ничего, - быстро заговорила Нина и, вернувшись к столу, взглянула вновь преобразившимися глазами на мужчину. – Ничего. Главное, что я хочу тебя попросить, это хотя бы на время перестать пить. – Она смущенно заморгала. – Алеша, это очень важно!  Еще у меня есть кое-какие физиологические особенности, - продолжала тараторить Нина. – Но это пустяки. Я тебе все объясню. Это не станет препятствием. – Она обняла Алексея и поцеловала его. – Главное, что ты согласен.

    - Надеюсь, не прямо сейчас? – с улыбкой отстранился Монахов и плеснул себе в стакан еще водки. – Алкоголь трое суток  выводится из организма. Правда, в деревне, на свежем воздухе…думаю, что время сокращается.

    - Ой, кстати, – воскликнула Нина, шуточно хлопая себя ладошкой по лбу. – Я же сегодня от Наташки письмо получила!

    Она подошла к столу, извлекла из своей сумочки сложенную вчетверо бумажку и протянула Монахову.

   - Наташка, наконец, уехала из своей деревни, в которую ее распределили после университета. Ну и слава Богу, да? Теперь работает в Чудово. От нас три часа на электричке. Обещала ко дню учителя к нам заехать, навестить. Я ей о тебе писала. Ты знаешь, я так рада за Наташку, так рада! Она была единственной моей настоящей подругой в университете. Она тебе очень понравится. Кстати, знаешь, в честь кого ее назвали Наташей?

    Алексей пожал плечами и вернул письмо.

   - В честь Натали Гончаровой?

   Нина расхохоталась и захлопала в ладоши.

   - Почти угадал! – воскликнула она. – В честь Наташи Ростовой. У нее мама помешана на романе Льва Николаевича. Всех пятерых своих детей назвала в честь персонажей «Войны и мира». У Наташки два брата – Петр и Андрей – и две сестренки – Соня и Мария.

    Нина прижала письмо к груди.

   - Я так рада, что она приедет. Соскучилась ужасно.

    Алексей молча кивнул головой, понимая, что такая буря эмоций от предстоящего визита подруги была связана с реакцией на перемену места жительства. Рай в шалаше…это прекрасно! Но как долго продлится этот рай? Говорят, что уютная лодка семейного счастливого быта может разбиться о первый же подводный камень. Семья – это не легкая лодочка, а подводная лодка. Монахов не был готов к длительному погружению. Он предпочитал лавировать на поверхности водной стихии, видя перед собой зримые препятствия, но не зная при этом, как поведет себя их лодка при столкновении с подводным камнем. Связь с Ниной была прекрасной и приятной, но основывалась она на влюбленности, на всплеске чувств. Что станет, когда чувства поулягутся? Даже это было не ясно.

 

                                                              4.

 

         Первый месяц осени незаметно прошелестел желто-зеленой листвой и уперся в холодный октябрь. Погода переменилась резко. Почти ежедневно набегали высокие облака, рвались на части, собирались вновь из разорванных лоскутков, тяжелели, густели, опускались вниз. Небо темнело, набухало. Сыпал мелкий противный дождь, иногда прорывало на ливень. Потом ненадолго светлело, тучи рассеивались. Впрочем, вскоре все повторялось.

       Холодный ветер так и норовил забраться под полы курток и плащей, рвал одежду, растрепывал волосы. У всех людей, ожидавших поезда, лица были серые, недовольные, не выспавшиеся. В такую погоду мечталось поскорее оказаться в теплых квартирах.

       Ускользающие в далекую перспективу рельсы сливались с грязно-серым горизонтом. В средней полосе России это время года называют грязником - метко и натурально!

       Лица слегка оживились, когда замаячил зеленый свет семафора. Поезд приближался.

       Алексей и Нина стояли посередине платформы и смотрели по сторонам, не зная, из какого вагона выйдет Наталья. В Н-ке из электрички выходило не так много людей. В основном это были дачники, приехавшие собрать остатки урожая. Нина первая увидела свою подругу и бросилась к ней с распростертыми объятиями. Алексей посмотрел на невысокую полненькую женщину в странной артистической шляпке, бодро сходящую по ступенькам вагона и легко спрыгивающую на перрон. Мысленно сравнил облик Натальи реальный с  фотографическим и понял, что никогда бы ее не узнал, если бы попросили встретить по фотографической карточке. На фотографиях был один человек, в жизни – совсем другой. Впрочем, женщины – мастера перевоплощений. Наталья, которая шла навстречу под ручку с Ниной, казалась полнее, жизнерадостнее, живее, - иным словом, колоритнее. Одета она была с вызовом – такую невозможно было не заметить в толпе. На ней было черное длинное пальто, на руках – черные блестящие лайковые перчатки, а вокруг шеи повязан был длинный ярко-красный шарф, ниспадающий к талии. Широко улыбаясь, она обняла Нину и о чем-то оживленно говорила.

      Монахов остался на месте, с улыбкой наблюдая за бурной встречей подруг. Когда женщины, вдоволь наобнимавшись, стали приближаться, Алексей обратил внимание на походку гостьи. Шла она, плавно покачивая бедрами, и явно осознавала, что ее движения  не могут не приковать интереса мужчин. Очевидно было, что она эту походку себе придумала и, возможно, долго тренировалась для того, чтобы выглядеть естественно. Так, должно быть, ходят фотомодели по подиуму – изящно, энергично, немного театрально. Когда женщина идет так по улице, у мужчины подспудно возникает желание расставить руки и поймать ее в свои объятия.

      Подойдя к Монахову, она на мгновение задержала взгляд на его лице, потом ослепительно улыбнулась, прикоснулась губами к его щеке и тут же повернулась к подруге.

     - Поздравляю, - защебетала она – Очень за вас рада. Очень. Мне с Вадимом повезло меньше, но я не огорчаюсь. И даже наоборот, - усмехнулась она. – Так бы и чахла вблизи великолепия Вадима. Хорошо, что он меня бросил и свалил к другой, молоденькой и длинноногой. С тупыми женщинами умным мужчинам всегда легче, не так ли? Впрочем, я никого не осуждаю. Я счастлива. Теперь я знаю, что можно быть счастливой и без мужчин. То есть, не быть привязанной к одному.

    - Как же так? – всплеснула руками Нина. – У тебя были такие трогательные, романтические отношения с этим человеком. Что случилось?

    Наталья усмехнулась, приоткрыв ровный ряд красивых белых зубов.

    - Мужчинам постарше нравятся глупенькие и распутные женщины, - бросила она с наигранным безразличием. – Это закон. Мужчина, который многого добился, сделал карьеру, покорил тысячу женщин, в конце концов, приходит к мысли, что все это пустое. Расслабляется и отдается самым сильным инстинктам. Начинает думать другой головой. У Вадима появилась подружка в два раза моложе меня и хорошо знакомая с искусством обольщения. И он потерял остатки мозгов. Вместе с последними волосами выпали. Лысый, любимый Вадим! Предпочел красивую обезьянку. Ужас.

       Нина заботливо обняла подругу за талию. Молодые люди, не торопясь, пошли в сторону пьяного барака.

    - Так, ну-ка не грустить, - воскликнула гостья. – Мертвых в землю, живых за стол. Все. Кончено с Вадимом. Я его похоронила. И могилку прибрала. Цветами украсила. И написала на могильной плите: «Дьявол тебе в дорогу, милый. Скоро наскучит тебе твоя ручная обезьянка. Только пойти будет некуда». Кончено. Отрезано. Похоронено.

 

      - Ты не представляешь, Нина, - проговорила Наталья через какое-то небольшое время. – Мой лысый негодяй настолько потерял рассудок, что когда приходил ко мне перед тем, как снова уйти к той молодой…зачем-то раскаивался и тут же пересказывал о том, как с ней было хорошо в постели. Ты это можешь понять? Садизм какой-то! Первое время я прощала, жалко ведь. Он снова уходил к той. Возвращался, раскаивался, плакал и вновь начинал рассказывать в деталях, как они в постеле любятся. В общем, дурдом. Клиника. Что это такое? Алексей, ты мужчина. Ты можешь это объяснить? – обратилась она к Монахову.

     Он пожал плечами.

   - Трудно сказать. Чужая душа потемки. Как там у Шекспира? Глазами тело видеть нам дано, а душу? Не знаю ни Вадика твоего, ни его подружки. Знаю только, что все наши суждения всегда поверхностны. В какой-то мудрой книжке прочитал: «Представьте себе, что подумают три разных по душевному устроению человека, когда ночью увидят таинственного незнакомца, который прячется в саду среди деревьев? Один скажет, что это вор и разбойник. Спрятался, чтобы дождаться жертву и ограбить ее. Другой скажет, что это беглый преступник. Боится, что его схватят и отправят в тюрьму. Третий скажет, что это влюбленный юноша, который томится целомудренным желанием увидеть возлюбленную, робеет приблизиться к ней. Кто из троих прав? Так и мы. Слепцы. Ничего толком не видим. Что у человека в душе? Кто знает?

   - Ты что оправдываешь его? – спросила Наташа.

   - Не оправдываю, но и не осуждаю. Потому что не знаю, что у него было в душе.

   - То есть даже предателя нужно простить? Так я поняла? Сколько раз прощать? Я прощала.

   - Не знаю, сколько. Но если человек искренне раскаивается, то прощать нужно.

   - Да, - язвительно рассмеялась Наташа. – Ты его прощаешь, а он наглеет от этого. Нет уж, дорогой Алексей, тут семья, а не монастырь. Пусть монахи друг друга прощают. Это их дело. Душу спасают, ну и пусть спасают. А у нас  какая-никакая семья. Да, мы не были расписаны официально, но вы же ведь тоже не торопитесь связать себя узами брака? Нет, не в этом дело, - неожиданно переменилась она. – Это я виновата. Слишком высокие требования предъявляла своему милому по нынешним временам. Ему хотелось жить по-мусульмански. Чтобы иметь сразу несколько жен. А я не могла такого выдержать. Потому что я собственница, мелкая и злобная собственница. А Вадим наш, как постамент при жизни, должен принадлежать народу.

       Гостья рассмеялась, Нина последовала ее примеру.

       Вскоре подошли к бараку. Монахов указал рукой на дом.

      - В этом летучем голландце мы обитаем, - сказал он.

     - Что ж, довольно миленький домик, - произнесла Наталья, поглядывая на мрачную двухэтажку. – После распределения я почти год жила в сараюхе с печным отоплением, сама себе дрова колола. От Вадима отходила. Памятник ему строила. Так что вам еще повезло, - заключила она.

 

                             ***

      За время проживания Алексей и Нина слегка преобразили ведомственное жилье. Удалось недорого приобрести в местном комиссионном магазине два раскладных кресла, книжную полку, которая закрыла «наглядные пособия» увлечений прежних хозяев жилья, и небольшой журнальный столик на колесиках, который при необходимости можно было сервировать для гостей.

      К приезду Наташи все было готово: на столе дымилась картошка, на тарелках ровными ломтиками лежали сыр, колбаса, селедка; в холодильнике остывала бутылка шампанского и водка. Хозяева дали возможность гостье умыться и переодеться, Алексей извлек из холодильника обе бутылки. И вскоре они уже мило беседовали, не забыв и о том, что формальным поводом приезда Наташи стал День Учителя. Первый тост подняли за педагогов, которым действительно было трудно жить и работать в эпоху горбачево-ельцинских перемен. Первый удар псевдореформ пришелся по образованию. Удар в самое сердце государственного организма. Посетовали на жизнь, поругали власти, выпили по второму заходу. Гостья то и дело порывалась донести до хозяев свою основную мысль по поводу несостоявшихся отношений с Вадимом.

    - После того, что я пережила, - говорила она с пафосом. – Навсегда пришла к выводу о том, что любовь появилась на земле как самозащита. Она появилась после того, как мужчины принялись силой завоевывать женщин. Любовь появилась как орудие защиты от порабощения. И еще одно открытие я сделала, благодаря Вадиму. Если женщина в современном мире хочет себя сохранить, она должна научиться искусству обольщения. Это не грубятина, поверьте. Это не ножки открывать при всяком удобном случае. Все намного сложнее. Кстати сказать, я не в обиде на ту женщину, которая приворожила Вадима. И даже благодарна. Она открыла глаза на то, как мне жить дальше. Орудие женщины – это чувства к ней со стороны мужчины, которыми можно управлять. Между мужчинами и женщинами испокон веков ведется незримая борьба, и если бы не любовь, мужчины давно бы нас поработили. Невидимая война за власть.

    - А мне-то казалось, что все самые великие безумства мужчины совершают ради возлюбленных, - с улыбкой ответил Алексей. – В любви нет победителей и побежденных.

    - Иллюзия. Приятная, ласкающая слух иллюзия. Все, что делают мужчины, они делают ради себя. Мужчины слишком трезвы и прагматичны, чтобы слепо жертвовать собой. Женщины способны на такие подвиги. Мужчины только пользуются этим, - улыбнулась в ответ Наталья. – Все у вас идет от мозгов, а у нас от сердца.

    - Для того и соединение мужчины и женщины, чтобы образовался единый организм.

    - А если организм получился уродливым? Если один глаз все время глядит налево? Как исправить? Вырвать?

    - Не знаю, Наташа, - ответил Алексей. – Вырвать и выбросить никогда не поздно. Сначала полечить бы.

    - Да, - вздохнула гостья. – Легко говорить, но на деле трудно исполнить.

    - Кстати, я не так давно прочитал в одном научном журнале статью о том, как появляются крепкие семьи, - сказал Алексей. – В вопросах любви наука едва ли преуспеет, но свои теории выдвигает постоянно. Говорят, что в древнем мире у людей было некое животное чутье на свой генотип партнера, чтобы породу улучшить. Женщина или мужчина, можно сказать, вынюхивали своего идеального партнера и создавали семью. А позже, с появлением расовых и национальных различий, религиозных и культурных ограничений человек это чутье потерял. Этим, будто бы, объясняются странные, на первый взгляд, браки, когда красивая высокая блондинка, к примеру, выходит замуж за неказистого мужичка.

    - Неужели от такого брака родятся породистые дети? – рассмеялась Наталья. – Думаю, что у маленьких и неказистых помимо лысины имеется увесистый кошелек. Ученые ничего не знают о любви. Если ученый не женщина. Только сердце может рассказать о сердечном.

       Нина с нескрываемым удовольствием слушала свою подругу, втайне гордясь ее эрудицией, и время от времени поглядывала на Алексея, как бы проверяя его реакцию на слова Наташи. Однако мужчина сидел с невозмутимым видом и кушал.

     - Бедным женщинам тысячи лет внушали, что они созданы из ребра Адама и что им необходимо слушаться во всем мужчин, поэтому они начали забывать о том, что о них позаботилась сама природа. Еще немного, и женщины превратились бы в рабынь, в домашних зверушек, способных готовить, стирать пеленки, рожать. Немецкий рай. Киндер, кичен, кирхен. Дети, кухня, церковь. Сумасшедший дом. Я бы ни за какие деньги не захотела такого рая.

      Алексей оторвался от еды и с интересом посмотрел на Наталью. Ее макияж, так же, как и одежда, были рассчитаны на быстрый, почти молниеносный эффект. Замаскированная паутина. Красивая ловушка. В ней, кажется, все было выверено до мелочей и предназначалось для одной цели: сокрушать оборону хрупкой мужской добродетели.

     - Значит, ты считаешь, что религия заблуждается насчет предназначения женщины. Что сердце может существовать без головы, а голова без сердца? – спросил Алексей.

     - Религию придумали мужчины для того, чтобы подавить свободу женщины, - парировала Наталья. – В христианстве даже постельные отношения считаются грехом.

     - Кто тебе такое сказал? – рассмеялся Монахов. – Напротив, сам Христос благословил брак, и первое чудо, которое он сотворил, было превращение воды в вино на свадьбе в Кане Галилейской. Откуда у тебя такие мрачные представления о христианстве?

     - Ну, как откуда? Священников иногда послушать полезно. То нельзя делать, бог накажет. Это нельзя. В геену огненную попадешь. Что же можно? В платочке ходить и молиться? А жить когда? Если бы я жила во времена инквизиции, меня бы точно сожгли на костре, как еретичку, или утопили бы, как ведьму. Потому что я вижу свое предназначение в великой миссии мстить всем мужчинам за всех поруганных женщин.

     Было заметно, что Наташа слегка опьянела.

    - А ты не боишься сама оказаться в сетях? Влюбиться не боишься? – спросил Монахов.

    - Предпочитаю  с некоторых пор влюблять в себя, - гордо ответила гостья. – Мне доставляет удовольствие дергать мужчин за ниточку. Ни с чем несравнимое удовольствие. В любви всегда кто-то один любит, а кто-то позволяет себя любить. Тот, кто любит, слабое звено. Кто позволяет себя любить, сильное. Все просто, как день и ночь.

    - А ты не допускаешь, что любовь бывает взаимной? – вмешалась Нина. – Никто никого не заставляет любить. Никто никому не дозволяет любить. Просто любят. Без всяких условий. В полной свободе любить.

   - Взаимной? Свобода? – удивленно заморгала Наталья. Казалось, что сама постановка вопроса звучала для нее абсурдно. – Тогда это не любовь, а бег с препятствиями. Марафон.

    - Подруга, - рассмеялась Нина. – А тебе нужна короткая дистанция? На одну ночь и на один день? Ты что это говоришь? Марафон? Так зачем же марафон? Приятная прогулка по лесу. Почему такие страдательные мотивы?

    - Марафон! – упрямо воскликнула Наталья.

    Алексей улучил момент и налил женщинам еще шампанского. Себе плеснул водки.

   - Выпьем за марафон, - провозгласил он. – Чтобы он превратился в приятную прогулку, а не в бег с препятствиями!

   - Вот, слышишь, подруга, - шепнула Наталья. – В этом все мужчины. Им нужно одно только удовольствие. Работа им не под силу.

     Алексей вздохнул.

   - Тебе нелегко живется? – с иронией спросил он.

   - Мне? – Наташа беспечно расхохоталась. – Было нелегко тогда, когда я мужчинам в рот заглядывала, смотрела на них, как на богов олимпийских. А теперь мне живется очень легко.

    - Вся жизнь – война, - пробормотал про себя Монахов. – Не хочется иногда хоть короткого перемирия?

    - Нет, - кокетливо улыбнулась она. – Эта борьба дает силу. Только тогда женщина живет полнокровной жизнью, когда ради нее горы сворачивают и звезды сбивают с неба. Не вешают, друзья, а сбивают. Охотники. Тогда и у женщин кровь обновляется. Вы же знаете, что думает тигрица, когда за ней несется тигр? Ах, надо бы помедленнее. Но мужчины иногда бывают трусливыми, - печально прибавила Наташа. – Боятся страсти, головокружительной высоты, предпочитают вешать звезды на праздничную елку, а не сбивать их из лука с небосвода. Впрочем, случаются исключения. Подмигнешь иногда, мужчина разбежится, прыгнет, летит до тех пор, пока страх высоты не одолеет, потом уж кубарем вниз. Скучно.

   - Скажи, Наташа, а тебе мужчин не жалко? – с иронией спросил Алексей. – В старину говорили так: «Если нет в любви жалости, то это лишь шалости».

   - Жалеть? – вскинула поведенные брови гостья. – Только не это. Посмотрите кругом. Современный мужчина. Измученный женской жалостью. Тигр, превратившийся в кота. Нечто среднего рода. Инфантильный, смешной, похожий на ребенка. К водке присасывается, как младенец к женской груди.

       Монахов расхохотался.

   - Прекрасное выражение! – воскликнул он. – Присасываются к водке, как к женской груди. Надо запомнить. Может быть, это стало от того, что женщины поменялись? Из кошечек в тигриц превратились?

   - А что нам осталось делать? – ответила Наталья. – Приспосабливаемся к новым условиям жизни.

       Она подняла фужер с шампанским и с восторгом посмотрела на Нину.

     - Ну, а вы-то как познакомились? – спросила она.

     - У нас все случилось буднично, - поднимая рюмку, проговорил Алексей. – Звезды с неба я не сбивал, горы не сворачивал. Сидел с томиком Достоевского на вахте в детском саду, а там Нина с детишками занималась. Познакомились. Буквально говоря, нас свел «Идиот». За него и предлагаю выпить.

     - Думаю, у вас все впереди, - поддержала подругу Наталья. – И звезды, и горы.

     Монахов саркастически улыбнулся. Зазвенели бокалы. Все ненадолго отвлеклись едой. Потом Алексей перевел разговор в иное русло.

    - С таким мировоззрением тебе бы родиться в другое время, - доброжелательно улыбнулся мужчина. – Либо в глубоком прошлом, где-нибудь в древней Греции, либо в далеком будущем, когда по сути деления на мужчин и женщин не будет. Во времена инквизиции тебя бы наверняка бросили в воду или сожгли на костре за крамольные мысли, а вот в древней Греции ты была бы роскошной гетерой. – Алексей взглянул на ее миловидное лицо, на мгновение задумался, потом процитировал текст из какой-то древнегреческой поэмы, из какой – не помнил. – Если жену из породы зловредной он от судьбы получил, то в груди его душу и сердце тяжкая скорбь наполняет, и нет от беды избавленья».

     Женщины рассмеялись. Монахов вышел из-за стола и направился в коридор барака, к лестнице, покурить. Когда хозяйка и гостья остались наедине, Наталья положила ладонь на запястье подруги и ласково произнесла:

    - Хоть он у тебя звезд с неба не хватает, он хороший.

    Нина с благодарностью посмотрела на гостью.

   - Сейчас так трудно отыскать просто нормального мужика, - призналась Наташа. – Просто нормального. Понимаешь? Не стала я при твоем Алексее рассказывать о последнем увлечении. До сих пор стыдно. Познакомилась в Чудово с одним молодым человеком на дискотеке. Крутой мальчуган, с машиной, с родителями богатенькими. Он меня и по друзьям водил, и на машине катал, за границу собирались. Думаю, щедрый и скромный, в постель не тащит. Миллионер и идиот. Что может быть лучше? Ага…Полгода ждала, - Наталья нервно расхохоталась. – Оказалось, что с женщинами он только дружит. А в постель предпочитает с мальчиками. Представляешь? Вот тебе и Чудово! Чудеса в решете.

     - Представляю, подруга, - ответила Нина. – У меня был один товарищ, тронутый на восточной философии. Начитался каких-то безумных книг, постиг космос, сам раздевался, заставлял меня раздеваться и смотреть на него, а он смотрел на меня. Кругом зеркалами все увешивал. И называл это космической тантрической любовью.

    - Ох, - вздохнула Наташа. – Может быть, ты правильно сделала, что решилась на эту авантюру с Монаховым. – Звезд он явно хватать не желает.

    - Послушай, Ната, у меня ведь годы уходят, - с жаром воскликнула Нина. – Если я сейчас не рожу, я, может быть, никогда не рожу. – Она повернулась к окну и, подперев ладонью щеку, произнесла: - По поводу Монахова я не обольщаюсь. Возможно, он человек хороший, добрый, умный. Но он не для семьи. Это точно. Если я не рожу, он вскоре совсем перестанет меня замечать. У него на уме одна литература.

      Наталья с сочувствием посмотрела на Нину, загадочно улыбнулась и перевела взгляд на картинку, просматривавшуюся сквозь книжную полку, на которой был изображен красавец Кришна, заигрывающий с пастушками.

   - Неужели ты и правда думаешь, что у мужика в голове может быть только литература?

   - Ты его не знаешь. Он не обычный. Не от мира сего. К тому же перенес серьезное заболевание. Нет, нет, ты его совсем не знаешь.

    - Не знаю. Знаю другое. Никогда не следует никому доверяться полностью. Мужчина может изображать из себя кого угодно, хоть святого затворника, но если он нормальный мужик, то у него,  поверь мне, подруга, в голове не одна только литература. Просто он тебе об этом не говорит. Ты ж не можешь залезть в его мысли.

     - Ну, нет, все равно, - словно оправдываясь, смущенно ответила Нина. – Лешка слишком суховат, что ли. Не думаю, чтобы он втайне от меня вынашивал бы какие-нибудь мысли. Нет. Это не он. Мы обговариваем все, что бывает между нами. На этом и держимся. Я тоже ведь не подарок, знаешь ли.

     Наталья снова с сочувствием посмотрела на подругу.

    - Хорошо, пусть будет по-твоему. Я вижу, что ты расстроилась. Пусть твой Монахов особенный. Но большинство мужчин, - ласково проговорила она. – Большинство мужчин…Помнишь того профессора, который меня в Италию с собой брал?

    - Роман Георгиевич? – улыбнулась Нина. – Как же, как же. Маленький, лысенький, толстенький.

   - Так вот, дорогая моя, знала бы ты, какой он в постели, этот маленький толстенький! Лев! Старый лев, - прибавила она. – Сопит, кряхтит, того и гляди, развалится, а иной раз такого затребует. Ой-ой-ой! На лекциях на него смотришь – божий одуван. С женой, наверное, о философии, литературе говорит. А с молодой любовницей, что ты! Кто он? Носитель маски. Лицемер. Актер. Так и большинство из них. Актеры. Притворяются героями, а сами тыловые крысы. Притворяются праведниками, а сами в грехах погрязли.

     В этот момент в комнату вошел Алексей. Подружки переглянулись и смущенно заулыбались. Монахов уловил это смущение, но сделал вид, что ему неинтересно, о чем шел разговор. Наталья прикоснулась пальцами к мочке правого уха и потерла то место, где висели тяжелые серебряные сережки, очевидно, старинной работы. Алексей откашлялся и снова наполнил фужеры и рюмку.

      - К Николаю Поликарповичу «скорая» приехала, - произнес он. – Это наш сосед. С сердцем, видимо, что-то. Человек-то неплохой, как оказался в таких обстоятельствах?

     Женщины пропустили эту новость мимо ушей.

     - Слушай, Наташа, помнишь, ты мне письмо писала о деревне, в которой работала? – спросила Нина. – Ты там жилье свое не приватизировала?

     - Что ты! – отмахнулась подруга. – Там уже все, что можно было приватизировать, давно перешло в собственность директора школы. А вы считаете, что ваше жилье ведомственное? – Гостья с сомнением покачала головой. – Наверняка числится на родственниках вашего начальства.

      - Цена этой лачуге три копейки, - бросил Алексей.

      - Да. Тут действительно живет какой-то сброд, - грустно прибавила Нина и покосилась в сторону Монахова. – Знаю, знаю, что ты хочешь сказать. Что это такие же люди, только пороков своих, в отличие от многих других, не скрывают. И что они, может быть, даже лучше так называемых приличных и образованных, хотя и не понимаю, как могут быть эти люди лучше. Какая-то странная перевернутая логика. Прости, Леша, мне этого не понять.

      Наталья с удивлением посмотрела на Монахова.

     - Леша, ты народник? – рассмеялась она.

     - В каком смысле? – удивился Алексей.

     - Ну, как? Помните, раньше на Руси были такие очень культурные и образованные молоды люди, студенты, в основном, которые сближались с народом. Для этого надевали лохмотья, пили водку в кабаках, ругались матом. В общем, пытались быть, как народ. Ими горячо любимый.

    - Не совсем так, - строго ответил Монахов. – Просто я носа не ворочу, когда вижу перед собой человека, одетого хуже меня, пьяненького, голодного. От сумы и тюрьмы не зарекайся. – Он пожал плечами. – Кроме того, я и сам из народа. У меня нет комплексов по поводу дворянских кровей. Сегодня же все бросились искать свои родовитые корни. Какая разница, кто у тебя был прадед? Главное – то, что ты сам из себя представляешь. Что у тебя внутри.

    - И что же у тебя внутри? – зацепилась Наталья.

    - Сию секунду или вообще?

    - Сию секунду.

      Монахов лукаво улыбнулся. Наташа заметно захмелела. Нина тоже.

    - То есть, если меня, скажем, сейчас распилить пилой, что мы увидим в разрезе?

     - Именно так, - не унималась разрумянившаяся от шампанского гостья.

     - Ну, я так думаю, найдется пара огрызков карандашей, немного печатного текста. Литература. И немного авантюризма.

     - Я тоже авантюристка, - заявила вдруг Наталья, слегка покачиваясь от усталости. – Я зашила куколку Вадима себе в подушку. Но предварительно воткнула булавку ему в башку, черт бы его побрал. Вы думаете, что я ему памятник только в своих воспоминаниях устроила? Нееет. Пусть знает, как со мной.

      - И зачем это? – воскликнула Нина.

      - А пусть его кондрашка хватит, ха-ха-ха!

      - Ой, какие ужасны вещи ты говоришь, подруга, - пробормотала Нина.

    Монахов почувствовал, что нужно смягчить обстановку.

      - Ты на себя наговариваешь, - сказал он. – Ты очень хороший человек. Очаровательная женщина.

      - Правда? – воскликнула она и резко повернулась к Нине. – Слушай, подруга, да он у тебя молодец. Просто молодец. И не сволочь вовсе. Жалко, что не прихватила с собой целомудренного зеркальца. Поймала бы его отражение, увезла бы с собой, спрятала в бархатную коробочку. Слышишь, именно в бархатную. Посыпала бы лепестками алой розы и спрятала вам под коврик. Семь раз наступит, в меня влюбится, а тебя разлюбит.

      Алексей улыбался. Подвыпившие женщины выглядели иногда очень комично.

     - А что такое целомудренное зеркальце? – спросил он.

     - То, в которое никто не смотрелся. Из магазина. В упаковке.

     - Понятно, - ответил он. – Но почему бы тебе не проделать всего этого с Вадимом?

     Гостья вздрогнула и посмотрела на мужчину таким страдающим взглядом, что Монахов тут же понял, что вся эта полупьяная болтовня не более, чем геройство и бравада одинокой несчастной женщины.

     - Мне он больше не нужен, - сухо ответила она и отвернулась. Однако Алексей успел заметить заблестевшие на ресницах слезы.

 

                        ***

          Молодые люди проболтали весь вечер. Разговор принимал то серьезный, то комедийный оттенок, но первой «скрипкой в оркестре» была Наташа, которая будто бы жаждала выдать все, что накопилось в ее душе за последнее время. И это ей удалось. Более благодарных слушателей, чем Алексей и Нина, едва ли можно было отыскать. К концу вечера Нина по большей части молчала, выглядела несколько отрешенной, а в конце вечера и вовсе загрустила. Алексей списал ее плохое настроение на усталость и не тревожил вопросами. Ближе к ночи молодые люди решили прогуляться, сделали несколько кругов по ночному городку и, вернувшись в пьяный барак, спокойно заснули.

         Наталья уезжала утром в понедельник. Ночью небо над Н-ском затянуло тучами, небесная мгла загустела и стала чернильно-черной, а ближе к утру рванула гроза. Резкие порывы ветра швыряли в окна гроздья капель крупного дождя. Стук стоял такой, будто в стекла кидали сухим горохом. Что-то зловещее пробудилось в природе, и тем любопытнее казалась тишина среди обитателей пьяного барака. Одна стихия словно усмирила другую: природа торжествовала над человеческими слабостями.

       Хозяева проснулись в пять утра, приготовили завтрак, разбудили гостью, и вскоре вышли проводить Наталью на поезд. Нина выглядела очень уставшей и раздраженной. Темные круги опоясывали ее светлые серые глаза. Она не выспалась, не успела привести в порядок свое лицо и до железнодорожной станции не произнесла ни слова. Наташа прослезилась, расцеловала своих друзей, измазав губной помадой щеку Алексея, и полезла в вагон. Поеживаясь от холода и поднимая воротник зеленого осеннего плаща, Нина недовольно процедила сквозь зубы: «Боже мой, столько не виделись, а я так быстро от Наташки устала». Алексей бросил любопытный взгляд на Нину, ничего не ответил, а про себя подумал о том, что он совсем не знает этой женщины, не понимает причин ее внезапных перемен в настроении, которые в последние дни случались все чаще и чаще.

    Когда вернулись домой, Нину неожиданно прорвало:

    - Что у нее за дурная манера целовать чужих мужчин, - возмущенно проговорила она, усаживаясь в кресло и принимаясь за утренний макияж. – Вадим не такой уж дурак, скажу я тебе. Вовремя понял, кто такая Наташка. А ведь я ее считала своей единственной настоящей подругой. Боже, что время делает с людьми! Вадим почувствовал, что она не может быть хорошей женой.

     Сделав несколько мазков тушью для ресниц, Нина вдруг замерла и как-то нехорошо рассмеялась.

   - А эта ее шляпка! – воскликнула женщина. – Полнейшая безвкусица. Когда дама надевает такую шляпку, что у нее может быть в голове? Бедлам. А эти серебряные подвески в ушах. Даже и не серебряные вовсе. Под серебро. Мельхиор. Я Наташку знаю. Купила в какой-то комиссионке. Как будто из рассказов Чехова выскочила. Душечка. Ужас! – Расправившись словесно с подружкой, Нина слегка повеселела. – Нет. Раньше она такой не была. Я просто удивилась, увидев ее такой. Скажи, она тебе понравилась?

         Алексей поставил греть воду для бритья. Он сильно продрог на улице и не очень вслушивался в нервическую болтовню Нины.

     - Ты не отвечаешь? – вскинулась она. – Значит, понравилась?

        Монахов посмотрел на часы: до работы можно было немного вздремнуть.

     - Стараюсь не осуждать никого, тем более, твою подругу, - сказал он, намыливая помазок и размазывая пену по жесткой щетине. – В тебе говорит какое-то странное раздражение, но не ты сама. Ты другая. Хорошая, веселая, спокойная. Сегодня в тебе говорит не «ты». И вообще, - прибавил он. – В каждом из нас, если вглядеться под микроскопом, найдется столько всякой гадости, что уж лучше помолчать. Свое, как правило, не видится. Чужое мозолит глаза.

      Нина побагровела.

    - Ты меня имеешь в виду, да? – вскипела она. – Зря я тебе все о себе рассказывала. И про детские психологические травмы, и про взрослые. Зря! Теперь ты меня этим подсознательно попрекаешь. Все мужчины такие. Сначала исповедников и святош из себя корчат, а потом начинают ненавидеть и ревновать к тому, что было сто лет назад.

      Алексей со скрипом провел станком по щеке и мыл пену в умывальник.

    - Нина, успокойся, я тебя совершенно не ревную, - хладнокровно произнес он. – Ни к прошлому, ни к настоящему, ни к будущему. Между прочим, я тебе с самого начала говорил, что ты должна чувствовать свободу. Нет любви там, где нет свободы. Полной свободы, понимаешь? Чтобы не из-под палки закона или нравственности проистекала любовь, а в полной свободе. Только так мы сможем быть счастливы.

      Нина побледнела от обиды. Она хотела ответить резкостью, истерикой – такими оскорбительными показались ей слова мужчины, - но удержалась. Вместо бури негодования, замкнула дурную энергию в себе и тщательно, если не сказать, педантично навела марафет на лице. Если бы Монахов в какую-то секунду поймал выражение ее глаз, он был бы поражен холодной решимости, которая в них гнездилась. Нина доверила свою обиду и мстительность только зеркальцу, нецеломудренному зеркальцу, которое видело на своем веку немало ее настроений. «Глупец ты, Лешенька, - упивалась она своими мыслями. – Никогда не следует обижать женщину, которая предана тебе, как собачонка. И собачонка может укусить. Подарил мне свободу. С барского плеча. Отвязал поводок у любящей собаки и сказал, что дает ей свободу. А собака? Что она? Куда ей бежать? В лес? К волкам? Это не любовь хозяина – отпускать собаку на волю. Это предательство. И если я тебе захочу отомстить, то сделаю это уже не по-собачьи, а по-человечьи. Или по-кошачьи. Ты и не узнаешь, мой милый, куда пойдет гулять моя свободная душа, когда тебя рядом не будет».

      - Не будем ссориться из-за пустяков, - сказала Нина. – Ты прав, как всегда. Никого нельзя осуждать, тем более, мою подругу. Я, наверное, понервничала, не выспалась. Наташка не виновата. Но ты должен и мне сделать снисхождение. Ты не святой, и я не святая. Не осуждай меня.

       Монахов закончил бриться и подошел к Нине. Он уловил в ее голосе фальшивые нотки, но не стал заострять на этом внимание. Обнял ее, поцеловал в щеку и сказал:

     - Я тебя не осуждаю. Мы – это одно целое. Как я могу осуждать свое сердце? Ты уже не первый раз говоришь мне об осуждении. Это надуманно, понимаешь? Я всего лишь не могу поддержать твое осуждение. Грош цена была бы мне, как мужу, если бы я начал вторить тебе и осуждать других. Понимаешь, о чем я? Если я начну делать снисхождение именно в этом смысле, то вскоре мы с тобой превратимся в двух неприятных, заносчивых, неприступных гордецов. Скверно будет, если мы с тобой вознесемся. Станем считать себя лучшими.

      - Хочешь сказать, что мы не лучше этих? – Она ткнула кисточкой для туши в сторону двери и тут же покраснела, поняв свою скоропалительную глупость. – Прости, я не то сказала.

     - А чем же мы лучше? – с улыбкой спросил Алексей. – Пахнем, быть может, немного приятнее. Бреемся почище, косметикой неплохой пользуемся. А в душах? Возьми наши души и погляди сквозь них на солнце. Одни бурые пятна покажутся. А у некоторых и пятен никаких не будет. Черный непроницаемый для солнца квадрат. Картина Малевича. Верх или низ современного искусства. Черная дыра. Нравственность со знаком минус. Не пылесос, а свето-сос. Пустота. Опасная пустота. Начинает съедать душу изнутри, если не придавать этой пустоте значения.

 

                        ***

       Жители пьяного барака вскоре узнали о том, что с Николаем Поликарповичем случилось несчастье – именно в тот день, когда за ним приезжала «скорая». Ночью у него повредился какой-то крохотный сосудик головного мозга и, как следствие, отнялась правая рука и нога. В Н-ске у старика родных не было. После того, как он обманом лишился квартиры, сын написал резкое письмо, в котором, по сути, отрекался от бедного отца, просил забыть о том, что у него есть внуки, а в конце приписал совсем уже негодную фразу о том, что они, дескать, не приедут даже на его похороны. Об этом поведала Монахову соседка, которая жила за стеной. Даже она не могла говорить об этом без слез, хотя, возможно, сама была каким-то образом причастна к афере с продажей квартиры. В любом случае, обитатели «дна», жители пьяного барака при всей пропитанности и продажности душ не утратили до конца сострадания. Кто-то мог с улицы притащить голодную кошечку и отдать последнее  бродячей животинке. Кто-то искренне сопереживал чужому горю, на время как бы отодвигая свое, еще более значительное. Странные люди. Не только страшные, но и странные.

     «Лопнул сосудик, и все! Как это однако неожиданно, - думал Алексей, представляя себе людей как персонажей древнегреческого мифа о мече Дамокла. На тоненьком волоске висит наша жизнь. Одно мгновение – и от человека останется в лучшем случае инвалид. Страшно. Необходимо бодриться. Необходимо всегда быть готовым ко всему. Страшно».

     Узнав от соседки номер больничной палаты, в которой лежал Николай Поликарпович, молодой человек решил навестить его в конце рабочей недели. Вся эта история с письмом, в особенности – жестокосердие сына, которое Монахов не мог объяснить, и которое чем-то было схоже на отношение старшего брата к его отцу, - не могли его не расстроить. Алексей не мог понимать людей жестоких, хотя и делал неоднократные попытки подвергнуть жестокость своего брата к Ивану Сергеевичу какому-то психологическому анализу. Для пишущего человека такой анализ был сродни психотерапии. Понять – это значит простить. Но никак не понималось. Да, человек по сути своей добрый и чистый, могущественный в своей доброте, выше ангелов и архангелов, которые являются только вестниками, почтальонами, существами только со знаком плюс, лишенными творческой тяги ко злу. Итак, человек – высшее. Тогда что есть зло, жестокость? Это своего рода внешние силы, которые могут войти в чистого человека и исказить его. Но не могут же они войти по доброй и свободной воле? Да, в иных обстоятельствах, на войне или в особенных жизненных ситуациях, необходимо соединиться с ….с чем? Это же не будет зло? Это же не будет жестокость? Это будет праведный гнев! А жестокость, соединенная с душой склонного к жестокости человека, превращается в садизм. Зло, соединенное с душой, склонной к злу человека, делает его отмороженным убийцей, маньяком, не способным к раскаянию… «По всей видимости, причинять другим боль, доставляет таким людям наслаждение, - думал Монахов. – Кто-то не может жить, не причиняя боли самому себе. А кому-то необходимо причинять страдания другому. Патология. А есть люди, которые не могут не сострадать другим и делают все возможное, чтобы избавить от зла другого. Разные люди. Все по-человечески. А по-божьи? Отдать жизнь не просто за тех, кто тебе дорого. Это вполне по-человечески. Отдать жизнь за своих даже врагов, за распинателей, которые не ведают, что творят. Это высшее. Это далеко от человека. Значит, человек – это наполовину ангел, а наполовину зверь. Для Божьего ему многого не хватает!»

        Размышляя таким образом, Монахов вспомнил одно очень сильное переживание своего детства. Алеше было тогда годика три-четыре. Федор уже ходил в школу, во второй или третий класс. К торцу дома, в котором жили Монаховы, примыкала небольшая лужайка, скрытая от взрослых глаз. Маленьким детям там гулять запрещалось. Потому как они были предоставлены сами себе. Эта лужайка было своеобразным островком непослушания, где запросто мог появится сказочный юноша с волшебной дудочкой гамельнтского крысолова. В какую страну непослушания он мог увести?

      Федор нередко сманивал младшего брата перепрыгнуть через ограждение и хоть ненадолго оказаться на запретной территории. Как-то раз Федор поймал во дворе крошечного полосатого котенка, приласкал его и, подойдя к брату, шепотом приказал ему идти на лужайку.

    - Я скоро подойду, - тихо прибавил Федя. – Мне нужно сходить за строительным гвоздем.

     Алеша испугался. Сам не зная чего. Испугался так, что сердечко его забилось, как пойманная в силки пичужка.

     Вскоре на лужайке появился Федор. Лицо у него было белое, как полотно. На губах играла кривая усмешка, волосы были взъерошены, а глаза лихорадочно горели. За пазухой у него выл котенок, а в руке болтался большой ржавый строительный гвоздь. Брат подошел к Алеше, вытащил котенка и, трусливо озираясь по сторонам, произнес: «Сейчас мы его будем хоронить на этой лужайке. Но сначала посмотрим, что у него внутри».

     Алексей был парализован страхом. Не в силах шевельнуться, молча наблюдал за действиями своего брата. Мальчик ясно осознавал, что происходит, но не мог противиться: какое-то тяжелое убийственное чувство ужаса связывало ему руки и придавливало к земле. Язык был ватный, опухший. Примерно такое же чувство у него было тогда, когда Федор впервые взял его на крышу пятиэтажного дома, и они, затаив дыхание, шли по карнизу, рискуя в любую секунду сорваться и умереть. Но зачем здесь котенок? И почему такое же парализующее чувство страха? Как будто вместе с котенком погибнет сам Алексей.

       Федор одной рукой прижал котенка к траве, другой размахнулся, чтобы ударить увесистым ржавым гвоздем…и тут Алешка вырвался из цепких лап страха. «Гад! Сволочь! Сука!» – закричал он и накинулся на старшего брата. Котенок вырвался и сиганул прочь. Федор оторопело смотрел на младшего.

   - Ты откуда знаешь эти слова? – нахмурился он, наступая на Алешку. – Да я все про тебя отцу расскажу и матери. Ах, ты!

     Он размахнулся и врезал Алеше ладонью по лицу. Из губы брызнула кровь. Алешка бросился брату в ноги, свалил его на землю и, понимая, что силы их не равны, стал в истерике прокусывать ему ухо. Федор завопил от боли.

    Минут пять с переменным успехом продолжалась схватка между братьями. Потом вмешались взрослые, которые со двора услыхали крики мальчишек.

    О причине потасовки родителям не сказали ни Федор, ни Алексей. Однако тот взгляд старшего брата, наполненный опьяняющим сладострастием и страхом перед расправой над беззащитным котенком, Алексей запомнил надолго.

   

    …Все это вспомнилось ему вдруг, когда Монахов размышлял о причинах человеческого жестокосердия. Парализованного старика-соседа он решил навестить после аванса в пятницу. Николай Поликарпович был для Алексея чужим человеком, но сострадание к нему проявилось, как к собственному отцу.

 

                                       ***

      Монахов с трудом привыкал к новой обстановке, однако это было, скорее, свойством его многосложного характера и нервной натуры, нежели избалованностью интеллигентного горожанина. Нет. В отличие от Нины, он смирялся с жителями пьяного барака, с редакцией «Н-й правды», со всем тем, что окружало его и являлось теми необходимыми смирительными средствами, без которых человеку было крайне тяжело жить. Мир не идеален. Идеальны представления о нем. Когда идеалист сталкивается с реальностью, он может повредиться рассудком, если у него не будет опыта. И опыт этот обретается не в уединенной расслабленности, а в самой гуще страстей человеческих.

      При ближайшем рассмотрении все соседи по пьяному бараку оказались людьми доброжелательными, хотя и крепко выпивающими. Была одна исключительная особенность у Н-ска: в крохотном городке располагался огромный пивной комбинат, целый пивоваренный полис, один из крупнейших в России. И так как почти все горожане были хотя бы косвенным образом связаны с пивным производством – у кого-то брат работал в бродильном цехе, у кого-то сват в разливочном, - то практически никто из пьяниц не страдал от похмелья. Уж кто-нибудь пивом бесплатным угостит, не даст «утонуть в море пива». Эта кажущая, на первый взгляд, малая особенность делала горожан означенными, меченными, узнаваемыми. Тут словно сама жизнь протекала по своему временному руслу, далекому от общепризнанного календаря.

     Познакомился Алексей и с той веселой барышней, которая когда-то обозвала его «кобелем и бабником» в кафе «Чародейка». Женщина оказалась вполне добродушной пьянчужкой, которая когда-то была лидером районной комсомольской организации. Принимала активное участие в различных маевках, пикниках, застольях по поводу революционных праздников и без повода. И в конце концов, спилась, оправдывая собственное разрушение развалом Советского Союза. Да и много было таких в то время. Теперь весь свой жертвенный «патриотизм» она отдавала лишь «Н-скому» темному крепкому. А от боевой молодости остался пристегнутый к лацкану старого пиджачка комсомольский значок. Тот летний инцидент в «Чародейке» Монахов давно забыл и теперь нередко, заходя в кафе пропустить кружку пива, приглашал за свой столик ее, Аннушку-пулеметчицу, как ее звали ласково местные жители. Аннушка пропадала в «Чародейке» с утра до вечера. Ее неожиданные словесные эскапады веселили гостей заведения, а молодому писателю Монахову такая обстановка напоминала любимые им зарисовки Куприна о знаменитом одесском «Гамбринусе».

         В те дни Алексей плодотворно работал над книгой. После работы он спешил домой, доставал заветную тетрадь с черновыми набросками, исправлял, дописывал, выливал на бумагу новые чувства, облаченные в слова, был счастлив. Погружался в мир выдуманных героев. Иносказательный тон письма перемешивался с действительностью. Получалась красивая сказка-быль. Автор сочинял миф о молодом человеке, который пытается отыскать путь вселенской Любви, найти неотмирное счастье. А счастье может быть только в Любви. Но как приобрести ее, эту неотмирную Любовь? По сути дела, не только герой его будущей книги искал эту Любовь. Искал ее сам автор. С одной стороны, это облегчало писательский труд, но с другой – отнюдь не упрощало поставленную задачу. Изображать любовь – это совсем не то же, что любить. Да и задача была из наивысших. Кажется, Честертон написал, что по-настоящему глубоко о святом может сказать только святой. Получалось, что по-настоящему о Любви может рассказать только находящийся в этом блаженном состоянии Любви. Впрочем, тот, кто находится в этом счастье, едва ли захочет о нем рассказывать. Пишут и сочиняют не от избытка, а от недостатка. Любовь и счастье самодостаточны. Им ничего не нужно. Настоящей Любви не нужно даже искать объект влюбленности, ибо Любовь любит все. И любит не только за что-то, но и вопреки всему. Просто любит. И не ждет ответной любви.

      Одно только явственно мешало ему сосредоточиться на главном: в маленьком городке у людей была привычка и даже какая-то потребность заглядывать в чужую жизнь. Соседи любили посплетничать, пофантазировать на темы семейной жизни, поосуждать. Привычка к этому была так глубока и укоренена в традицию, что никто из местных жителей и не замечал вовсе  неприличное в подобных «перемываниях костей». Делалось это с небрежной легкостью лузгания семечек на скамейке у дома. Если Коллонтай прославилась теорией стакана воды, по которой совершить любовный акт легко – это все равно, что от жажды выпить стакан воды, - то местные жители могли бы прославиться «семечковым» отношением к греху осуждения. Покопаться в чужом белье было так же просто, как налузгать под ноги копну семечек. Уникальное свойство маленьких городов – это любопытство. Каждый человек тут лишен спасительной суеты большого города, ему некуда скрыться от пристальных взглядов людей, которых видишь ежедневно, здороваешься и не знаешь, как ответить на вопрос: «Ну, как у тебя дела?» Ответишь: «У меня  слава Богу!» - как и положено отвечать. От тебя отвернутся: «Слава Богу? За что? За то, что соседка по пьянке ногу сломала? Или за то, что у тебя в середине месяца уже не на  что хлеб купить?» Ну, да, и за это тоже. Ан нет. Хочешь быть, как все, включайся в практику лузгания семечек и осуждай. Тебя осудили, и ты осуждай. К этому Монахов не мог привыкнуть. Это давило его, подтачивало изнутри.

    Однажды у него случился приступ затяжной хандры. Выпивать не хотелось, общаться с людьми тоже. С помощью знакомого терапевта он выписал больничный лист в начале недели, позвонил на работу и, предупредив о болезни, отправился в лес. Выпал первый снег. Воздух был свеж и приятен на вкус и запах. Хруст веток под ногами перемешивался с хрустом снежка, птицы испуганно взмывали в небо, ощущение одиночества было так пронзительно приятно и велико, что Монахов задрал голову вверх и воскликнул, напрягая свои легкие: «Ааааа! Уууу! Ааааа!» И было хорошо во всем, что происходило в эти мгновения, так хорошо, что Алексей подумал о том, что это и есть счастье, беспричинная милость Бога. Такое бывает только в одиночестве и только в лесу.

      Отыскав небольшую полянку, Алексей присел на пенек и стал разглядывать темные пушистые ели. «Что мне недостает для счастья?» - подумал он. – «Кажется, все есть для этого, но всегда чего-то недостает. Может быть, счастье призрачно, сиюминутно, возникает всплесками и угасает? Или все же можно построить счастье внутри себя? Можно. Но дается это не многим. Слишком от многого привычного нужно отказаться, чтобы построить счастье внутри себя. Если уподобить его домостроительству, то крышей и вершиной этого дома должна стать Любовь».

       В детстве у Монахова был приятель, которому он всегда немножко завидовал. Сергей Валунов. Красавец, спортсмен. Сергей обладал невероятной живучестью, способностью выкручиваться из самых сложных житейских ситуаций, был до одержимости жизнелюбив, и жизнь отплачивала ему тем же. Его любимым девизом по жизни было: «Удача сопутствует смельчакам». Валунов окончил Суворовское училище, потом Киевское командное, служил в Самарканде, но в начале 90-х все бросил и вернулся домой. По сути, вернулся в никуда. Жилья у него не было. Мать продала квартиру и спилась. Отца он не знал. Единственное, что Сергей умел делать лучше остальных – это воевать. Не только на поле брани, но и в жизни, на борцовском ковре или боксерском ринге. В свое время он освоил множество видов восточных единоборств, восхищался самурайским кодексом чести, воспевал железный волевой стиль жизни «бусидо». А когда пускался в философствования, не раз повторял коренной принцип борьбы дзюдо: прогнуться для того, чтобы победить. Внешняя победа была для него главной целью, хотя и о внутренней он любил сказать красиво: «Бой с самим собой есть самый трудный бой, победа из побед – победа над собой», «на улыбающееся лицо никогда не опустится кулак», «убей желание, и ты из раба превратишься в хозяина». Не получилось у Сергея убить желания. Отвоевывая жизненное пространство, он часто побеждал других внешним образом и редко самого себя. В результате оказался в колонии за участие в разбойном нападении на инкассаторскую машину.

      По пути домой Алексей продолжал думать о счастье. Возможно ли оно? Или же это мираж, призрак? Может быть, это лишь кусочек сена, подвешенный у физиономии скаковой лошади для того, чтобы она быстрее бежала, но никогда не достала бы ароматную траву? Для многих так и есть. Иллюзию принимают за счастье. Однако ж… «Такого счастья мне не нужно, - подумал Монахов. – Заменителей много, в чистом виде счастье одно. Главное – это найти себя, пробить короткий путь к самому сердцу, оказаться рядом с источником всего: радости, печали, экстаза, благоговения. Когда окажешься рядом с этим источником, поймешь, что тебе нужно, чтобы радость твоя была неиссякаемой. И совсем необязательно отвоевывать жизненное пространство, как это делал Сергей Валунов. Восточная философия не ложилась на русский характер. Жить в ладу со своей совестью, то есть с самим собой – вот главная составляющая счастья, так называемый узкий или «царский» путь. Почему же человечество, зная это, продолжает мучиться в поисках счастья? Во всем виноваты деревья и камни на пути к своему сердцу, гнилые пни и трясина, и еще много препятствий, которые образовались вокруг чистого источника благодаря нашим мыслям, мечтам, желаниям, страстям, уводящим от главного».

      Около пьяного барака он заметил редакционную белую «Волгу», в салоне которой сидела Елена Сергеевна. Увидев Монахова, она, кряхтя, вылезла из машины, и, кутаясь в черную соболью шубу, подошла к журналисту. Брови ее были сурово сдвинуты, губы плотно сжаты.

     - Это вы так болеете? – гневно спросила она. – Почему-то я так и думала, что вас не окажется дома. Позвольте узнать, где вы шлялись?

    - Гулял, - растерялся Монахов. – Просто гулял по лесу.

    - Просто гулял по лесу, - передразнила Елена Сергеевна. – Почему вы меня обманываете?

    - Обманываю? С чего вы это взяли?

    - А ну-ка дыхните! – сурово приказала она и подошла к Алексею вплотную. Ее немигающий взгляд был прикован к лицу Монахова. Мужчина кожей чувствовал, какой яростный гнев распирает начальницу. «Дыхните!» задело его самолюбие. С минуту они стояли друг против друга, как соперники на дуэли, не зная, кто выстрелит первым.

     Неожиданно из барака вышла соседка Монахова вылить на улицу помои. Верка с утра была пьяна. На скрип дверей подъезда Елена Сергеевна повернула голову. Верка икнула и тупо уставилась на происходящее.

       - Ну и сброд, - прошептала Елена Сергеевна. Затем окинула презрительным взглядом Алексея и, запахнув полы дорогой шубы, полезла в машину. Затарахтел двигатель. Редактор приоткрыла дверцу «Волги» и, глядя на ржавый снег у машины, воскликнула:

      - Так и думала, что вы меня обманули. Меня все стараются обмануть. Не думала, что и вы начнете с этого. Скорее всего, у вас вчера был бурный вечерок. Зачем же обманывать? Терпеть не могу обманщиков. Не ожидала этого от вас, интеллигентного человека.

      От нелепости происходящего Монахов вдруг расхохотался. «Это какой-то сумасшедший дом, - мысленно прошептал он. – Паранойя. Бред ожидания обмана. Ненормальная. Прости меня, Господи. Ну и попал». Продолжая смеяться, он кивнул Веерке, с озадаченным видом стоявшей на крыльце дома, и поднялся на второй этаж. Посмотрел из окна, как отъезжает машина, затем тут же спустился на улицу и отправился в расположенный напротив барака ларек выпить сто граммов водки. Подозрительность Елены Сергеевны не должна оставаться пустой, решил он. Это будет неуважительно по отношению к начальству.

    Когда Нина вернулась с работы, Алексей успел еще три раза совершить «паломничество» в ларек и выглядел подвыпившим «донкихотом», который весь день героически боролся с ветряными мельницами. Пытаясь оправдаться, он тут же передал ей о странном и возмутительном визите Царевой.

    - И это вывело тебя из себя? – спросила Нина, пристально вглядываясь в Монахова. – Ты же сам учил меня не обращать внимания на всякую ерунду.

    - Да, прости. Это действительно вывело меня из себя. Не философ я, не чурбан деревянный. Что-то не так…не здесь, а во мне! – с горячностью воскликнул он и показал пальцем на сердце. – Искушение было. Утром настроился на вселенскую любовь, вошел почти в трансовое состояние. Возвращался из леса домой с чувством любви ко всему человечеству. Такое счастье было во мне. И вот на тебе! На пороге дома встречает форменная нелепость и несет чушь обо мне. Задевает меня своими абсурдными подозрениями. И что? Я бы должен был ее пожалеть. Больной человек. А я вместо этого срываюсь. Меня, видите ли, обвинили зря! Какой черт, зря? Да права она, эта старая дурра, права. Только что уехала, а я за выпивку. Стало быть, не она не права, а я не прав. Глубоко не прав. По существу. А внешне все выглядело так, что дурра приехала ко мне свои дурацкие обвинения предъявлять. Мне!!! Ты чувствуешь, кто я? Какой же я после этого…- Он схватил обеими руками голову. – Клоп! Мелкое насекомое, а не человек.

    - Перестань себя обвинять, - ответила Нина. – Мало ли ненормальных? С тараканами в голове. Что ж мы будем из-за каждого напиваться? Перестань. Единственная правда во всем этом то, что она твой работодатель.

   - И что? – взорвался Алексей. – Задницу теперь им лизать? Если ты начальник, то должен в тысячу раз бережнее обходиться с подчиненными. Это ж вверенные тебе люди. От твоего настроения может зависеть судьба. Если молча брать под козырек и вешать улыбку китайского болванчика, то будем плодить начальников-самодуров и лицемерных подчиненных.

    - Боже мой, что я слышу? Это бунт?

    - Перестань, - остудил свой пыл Алексей. – Где же наша соборность русская, коллективизм?

   - Все это съедено нищетой и новой экономической политикой двух придурков. Право на частную собственность уничтожает коллективизм. А закон джунглей – кто сильнее, тот и прав, - убивает соборность. Тебе ли этого не знать, милый? Не будь наивен, Алексей. Не хочешь потерять работу, притворяйся своим. Чужих нигде не любят.

   - Иных тоже, - огрызнулся Монахов.

    Нина тяжело вздохнула.

   - Ты знаешь, как можно прожить иначе? – спросила она.

  - Не знаю, - пожал плечами Алексей. – Все это противно, но деваться некуда. Страх остаться без работы держит человека в тисках. – Он посмотрел на Нину и усмехнулся. – Люди и на поклон к антихристу пойдут по этой самой причине. Сегодня происходит очередная репетиция дня победы гения из гениев. Придет, и люди сами захотят поклониться ему. Потому что он даст вдоволь и хлеба, и зрелищ. Шоу должно продолжаться, не так ли? – Алексей покачал головой. – Единственное, чем я себя успокаиваю: завтра может быть еще хуже, чем сегодня. Меня не заставляют в редакции хвалить тоталитаризм, фашизм, дебилизм. Пока не заставляют. А то, что в любой момент тебя может поиметь начальница-самодурка, так это Бог с ней! Смиряться будем. Учиться смирению. В следующий раз, когда она станет обвинять меня во всех грехах мира, я покачаю головой, как китайский болванчик, и соглашусь. Грешен, матушка, грешен.

 

                                  ***

      В понедельник утром Монахов встретил по дороге в редакцию молоденькую журналистку Оленьку Зайцеву, острую на язычок. Ольга рассказала о «трагедии», постигшей редакцию в конце минувшей недели.

    - Когда ты отдыхал на больничном, у нас произошло ЧП вселенского масштаба. Эдуард Глухов поднял переполох, хотели вызывать оперативную группу с собаками.

    У Монахова округлились глаза.

   - Бомба? – спросил он.

   - Хуже! – расхохоталась Зайцева. – Из редакционного холодильника кто-то украл сало госпожи Царевой. Ничего больше не было тронуто, ни сосиски Глухова, ни яйца спортивного обозревателя, ты понял? Пропало таинственным образом только царевское сало. – Ольга плутовато улыбнулась. – С нашей Царевой все время происходят какие-то нелепые казусы. Думаю, сказывается ее огромный стаж работы в интернате для умственно-отсталых детей. Понимаешь? По вере вашей дается вам. Ведь она, ведьма старая, ко всем людям относится, как к дебилам. По вере своей и получает. Более дебильных происшествий я никогда не встречала. В прошлом году у нее при похожих обстоятельствах уже воровали сало. Так она собирала нас всех на планерку, учиняла допрос: кто, где был и что ел? Пугала детектором лжи и милицией. Одним словом, дурка!

Говорю же, по вере. Верит в то, что кругом дураки, получает в ответ такие нелепости. Верила бы лучше в черную кошку или пустое ведро.

    - Мдааа, - не зная, что ответить, протянул Алексей. – Что за сало хоть?

    - Сало-то хорошее, копченое. Дух на всю редакцию разносился, когда она его из холодильника извлекала. Доискушалась кого-то. Дрогнула душа журналиста.

     - Точно, дурдом, - покачал головой Алексей.

     - Мы-то уже привыкли, - ответила девушка. – А вот новичкам туговато приходится.

     Они поднялись на второй этаж. В редакции пахло корвалолом. Журналисты сновали туда-сюда с бледными озабоченными лицами. К Монахову подскочил ответственный секретарь Глухов, первый протянул руку приветствия и сразу потащил к себе в кабинет.

    - С главным плохо. С Еленой Сергеевной, - произнес он с несвойственным для подобной ситуации пафосом. Пытаясь, видимо, вызвать сочувствие журналиста. – Она всем, как мать родная. А они? Учинили казнь. Иначе не скажешь. Она просила с вами поговорить, - скороговоркой произнес Глухов. – Вам она доверяет, поэтому нам нужно поговорить.

    - Я не против. Слушаю.

   - Вы человек новый. Вам можно доверять. Елена Сергеевна никому не доверяет. Нам нужно прямо сейчас поговорить.

   - Ну? Я вас слушаю, - удивленно проговорил Монахов. – К чему прелюдия? Давайте к делу.

    - К делу…да, к делу…в нашем коллективе есть вор.

   Ответственный секретарь посмотрел на Монахова, пытаясь определить реакцию, которую произвели эти слова, но лицо Алексея было непроницаемым. Он не мог понять, почему факт мелкой кражи сала, если таковой вообще был, вызвал в редакции панику вселенской катастрофы.

   - Кто-то уже во второй раз кощунственным образом похищает из холодильника сало главного редактора, - продолжал Эдуард. – Елена Сергеевна приносит его сюда из дома и хранит. Отрезает иногда по маленькому кусочку и ест. Понимаете, для нее шок. Украли не  сало. Гнусно указали на то, что она тут не  хозяйка. Царева и без того не всем доверяет. Кругом предатели и шпионы, а тут – прямо из-под носа начальства…Необходимо вывести подлеца на чистую воду. Действует либо одиночка, либо шайка. И никаких свидетелей.

   - А вахтер?

   - Да что вахтер? Бабка старая. Сидит и молитвы весь день читает. Что с нее возьмешь?

   - Может быть, это она украла сало? – едва сдерживая улыбку, спросил Монахов, предвидя, что скоро ситуация с краденым салом приобретет абсурдный характер.

    - Нет, что вы, - отмахнулся Эдуард. – Бабка верующая. Разве она не побоится?

    - А может быть, она притворяется верующей, а сама воровка?

    Глухов почувствовал подвох и обиженно поджал губы.

     - Короче говоря, Елена Сергеевна считает, что вы ближе к милиции. А стало быть, можете поговорить там насчет оперативной собаки.

     - Погодите, причем тут собака? – воскликнул Алексей. – Собака натаскана на запах оружия, наркотиков, но не на сало. Объясните мне толком, что же все-таки случилось по-настоящему?

    - Я же вам только что объяснил. Сало. У нее украли сало. Второй раз. Она не может руководить коллективом, в котором есть вор.

   «Час от часу не легче, - подумал Монахов. – То приезжает ко мне на машине и обвиняет в предательстве, то обращается с просьбой привести ищейку. Точно сказала Зайцева. Психиатрия».

    - Да бог с ним, с этим салом, - продолжал Эдуард. – В холодильнике хранятся разные продукты. Половина редакции приносит с собой. Раньше ни у кого ничего не пропадало. Началось прошлой весной в разгар местных выборов. Возможно, это какой-то политический акт. Хотят вывести из равновесия главного редактора «Н-ской правды» накануне грядущих выборов в государственную думу. Нужно найти провокатора. Что скажете?

    Монахов пожал плечами.

  - А что Елена Сергеевна делала в прошлый раз? – поинтересовался он.

  - В прошлый раз все ограничилось беседами с коллективом. Правда, у некоторых нервишки сдали, и кое-кто написал заявление по собственному желанию. Но в этот раз «малой кровью» она не хочет обойтись. Ей нужен преступник.

     Монахов посмотрел в сторону приоткрытой двери в кабинет главного редактора, откуда разносился дух корвалола.

   - Нужно что-то делать, - прошептал ответственный секретарь. – Необходимо изловить провокатора, иначе злодей почувствует свою безнаказанность. – Эдуард напустил на себя важный вид и, отчетливо проговаривая каждое слово, произнес: - Царева хотела назначить вас заведующим отделом.

   - И кого-то убрать?

   - Ну…видите ли…

   - Давай на «ты», - предложил Монахов.

   - Давай, - откликнулся Эдуард.

   - Мне должности не нужны, Эдик, - твердо ответил журналист. – Тем более, такой ценой. Кроме того, я не уверен, что к пропаже сала причастны спецслужбы конкурентов депутата. Боюсь, что к краже сала причастен только любитель сала и больше никто. Признаюсь, что я сам очень люблю копченое сало.

   - То есть, вы хотите…ты хочешь сказать, что в нашем коллективе есть клептоман на сало? – с удивлением и интересом спросил Эдуард. – Но у нас все очень интеллигентные и образованные люди. С высшим образованием. Гуманитарии.

    «Сумасшедший дом, - подумал Монахов. – Вторая серия. Продолжение следует». Он решил подыграть этому театру абсурда. В конце концов, не часто удается почувствовать себя актером.

    - Когда дело касается сала, особенно копченого, интеллигентность мигом улетучивается, - едва сдерживая улыбку, ответил Алексей. – Тем более что речь идет о целом килограмме. Мне кажется, политика тут не причем. Сало и политика разные вещи. Хотя и  похожие. Запахом. И то, и другое так воняет, что одних как магнитом притягивает, а иных отпугивает. Надо бы подумать о статье на тему: «Сало и политика». Хорошее название, не так ли?

    Эдуард что-то напряженно обдумывал.

    - Так ты в милицию пойдешь? – спросил он.

    - Зачем? И без собаки обойдемся. Если сюда приведем ищейку, она на каждого второго бросаться будет. Ну, разве не ясно, что у каждого дома есть копченое сало. Запах. Запахи долгие. Проветриваются плохо. У меня, наверное, только нет в холодильнике дома копченого сала. Потому что нет холодильника.

    - Будет тебе холодильник, - ответил Эдуард. – Погоди минутку, я сейчас приду.

   С этими словами он вышел из кабинета и направился к Елене Сергеевне. Они о чем-то секретно пошептались. Вскоре Глухов вернулся к Монахову.

    - Ладно, - махнул он рукой. – Не надо милиции. Обойдемся своими силами. Елена Сергеевна решила еще раз поговорить об этом происшествии на планерке. У нас такие кадры встречались! Что ты. – Эдуард покровительственно похлопал Монахова по плечу. – В прошлом году одна старушка устроилась уборщицей. Потом выяснилось, что колдунья. Да, не смейся. Так и было. Каждый квартал у нас люди на больничный уходили. Когда старушку уволили, всю редакцию вверх дном перевернули. И нашли. В каждом углу амулеты какие-то, мыши дохлые, тараканы, катышки хлеба, а в кабинете главного редактора нашли двух сухих тараканов, положенных друг на друга крестом. Вот так-то!

   - Катышки, говоришь? Дохлые тараканы? Так ведь их же так морят. С помощью борной кислоты и хлебных катышек. Да, боюсь, что зря старушку обидели.

   - Не зря, - отрезал Эдуард. – Зайди к Елене Сергеевне. Она хочет с тобой поговорить.

   - Прямо сейчас?

   - Да. Прямо сейчас.

   В тесном и душном кабинете Елены Сергеевны пахло едкой смесью сердечных лекарств. На стене висели странные репродукции: на одной во всю широту российскую улыбался Борис Николаевич Ельцин; на второй под иконописный лик в белом кителе со звездой героя стоял Иосиф Виссарионович Сталин; на третьей был Иван Грозный с атрибутами царственной власти – скипетром и державой. Над входом темнел выпаленный свечкой православный крест.

   Монахов присел на стул, и уже через минуту покрылся потом. Форточка была закрыта наглухо. Он вытащил платок и вытер капельки пота.

     «Душегубка, - подумал он. – Камера пыток».

   От принятых лекарств Елена Сергеевна выглядела обмякшей. Глаза отливали нездоровой печеночной желтизной, пол нижними веками паутинкой разбегалась сеточка лопнувших сосудиков. Кожа у старушки была дряблая, щеки слегка отвисали, как пустые мешочки у хомяка. Выглядела она очень жалко, но глаза смотрели по-боевому строго, воинственно, непреклонно. По всему чувствовалось, что она принадлежит к той категории людей, которые никогда и ни при каких обстоятельства не признают свою неправоту. Ни при каких. Даже под пытками они едва ли согласятся с правдой. Признать себя в чем-то грешной или некомпетентной было выше их способностей. Стена между их собственным «Я», которое стояло в центре мироздания, и внешним миром с людьми и их мнениями, была сделана из высокопрочной стали. Эту стену не мог бы взорвать даже инфаркт. Что она, собственно, и продемонстрировала, пригласив журналиста.

    - Алексей Иванович, я хочу, чтобы вы мне сказали честно, как на духу, - начала она, беря в руку карандаш и нервно ворочая между пальцами. – Кто мог это сделать?

     Перед Монаховым сидел вампир, в присутствии которого тут же ощущалась нехватка свежего воздуха.

   - Позвольте, сниму джемпер, - попросил он. – У вас очень душно.

   - Ах, да, - спохватилась Царева. – Сейчас открою форточку.

   Не поднимаясь с кресла, Елена Сергеевна потянула на себя шнурок, тяжелая форточка с треском распахнулась, и на голову редактора посыпалась какая-то странная шелуха: слои старой краски, паутина, пыль, засушенные тараканы. Елена Сергеевна издала тяжелый стон и закатила глаза от ужаса. Монахов быстро собрал мусор с помощью линейки и выбросил его в урну.

   - Давно не проветривали? – спросил он.

   - С тех пор, как уволили эту колдунью-уборщицу.

  Свежая струя воздуха хлынула в кабинет. Стало немного уютнее.

   - Вы не ответили мне, - обиженно поджала губы Елена Сергеевна. – Кто мог это сделать?

    «Боится колдовства и сухих тараканов, а вешает на стенку портреты главных кровопийц человечества, - подумал Алексей. – Странно устроен человек. Ей Богу, странно. Наверное, кто-нибудь из самых кровавых диктаторов был педантом и чистюлей. В этом нет сомнения. Широк человек…как тут не вспомнить любимого Федора Михайловича?»

   - Я не знаю, - твердо ответил Монахов. – Страх – плохой союзник в большом коллективе творческих людей. Мне показалось, что все они чего-то боятся.

   - Они боятся своей бездарности, - раздраженно воскликнула Елена Сергеевна. – С этого дня буду оценивать работы журналистов, как в школе умственно-отсталых: двумя оценками. Первая – за актуальность темы, вторая – за мастерство. Затем буду с помощью Глухова выводить среднее арифметическое, и, исходя из полученного коэффицинта, начислять зарплаты. Надоело! – закричала она. – Вся эта гадость делается специально накануне выборов. Мне сала не жалко! – заглянула она краем глаза в приоткрытую дверь.                 - Жалко моего доверия. А его не купишь. Я слышала, что в милиции используют детектор лжи?

    Алексей кашлянул.

    - Вы, в самом деле, хотите творческих людей испытать на детекторе? – спросил он. – По-моему, это будет страшнее пыток 37-го. Зачем?

    - Да не собираюсь я никого испытывать, - пробурчала Царева. – Так, напугать решила на будущее.

   - Елена Сергеевна, позвольте мне пойти работать? – спросил Алексей.

    Редактор вяло махнула рукой.

    - Идите.

    Когда Монахов вошел в кабинет отдела культуры, на него сочувственно взглянула Нина Игнатьевна.

    - Алешенька, я по вашему виду могу угадать, что у вас с нею состоялся премиленький разговорчик. Не огорчайтесь. Это неизбежно. Каждый из нас через это прошел, - сказала она сочувственно. – Это нужно пережить, как явление природы: грозу или ураган. Она не может жить без того, чтобы не попить кровушки. Такой человек. Иногда я даже жалею ее. Больная старая женщина. Никто ее не любит. И она никого не любит. Это великое несчастье – никого не любить. Ладно, тебя не любят. С этим можно жить. А когда ты не способен любить, это страшно. Врагу не пожелаю. Да, иногда мне ее жалко, - помрачнела Инна Игнатьевна. – Но иногда хочется послать все к черту и написать по собственному желанию. Что меня держит? Год до пенсии? Так у меня муж-полковник. С голода не умрем.

             

                                 ***

        По натуре Монахов был идеалист, а потому подспудно желал к себе такого отношения со стороны людей, которое не всегда бы сумел дать сам. Таково свойство натур идеалистических. Вследствие этого сам же и страдал.

    «Относись к людям так, как хочешь, чтобы к тебе относились» - это золотое правило, которому должен был бы следовать всякий умный человек, увы, оставалось для Алексея теорией. В меру эгоизма, который сидит в каждом, люди требуют к себе большей деликатности и внимания, чем сами способны дать. Эгоизм неистребим, а потому при внешних проявлениях добрых чувств, отношения между друзьями или коллегами по работе всегда приправлены перчинками себялюбия. Никуда от этого не денешься. Но есть эгоисты, которые стараются это скрывать, а есть такие, которые настолько больны влюбленностью в свое исключительное «я», что даже и не пытаются этого делать. Напротив, с гордостью носят свою исключительность, как золотой значок отличия на лацкане пиджака. К такому и подойти страшно, опалит ненароком своей исключительностью. Когда подобные «перцы» говорят с кем-то, то, как правило, слышат только себя, а не собеседника. Обратная связь с человеком у них отключена. Передатчик только передает, а не принимает. Это своего рода болезнь – сломанный приемник, - но болезнь столь распространенная, что и болезнью ее уже никто не считает. Их речь обычно изобилует фразами: « Я так решил» или «Я полагаю», или «Мне это нравится». Количество личных местоимений на один кубический сантиметр эгоизма превышает допустимую концентрацию в тысячи раз. Но это никого особенно не трогает. Привыкли.

    К такому психологическому типажу принадлежал ответственный секретарь газеты Эдуард Глухов. А главный редактор Елена Сергеевна словно была на вторых ролях, хотя многие ее решения отдавали самодурством властной старухи, находящейся в дефиците любви. У нее была поэтическая натура, но к чужой боли она оставалась глуха.

     Монахову интересно было иногда анализировать окружающих его людей, но анализ этот был прохладно-отвлеченный, схоластический, похожий на игру ума. Потому что в самом Алексее было много эгоизма. Он мог понять мотивы тех или иных поступков, но не умел прощать полностью. Как об этом говорили заповеди. Не так давно он прочитал изречение аввы Дорофея: «Не требуй любви от ближнего, ибо требующий ее смущается, если не встретит; но лучше ты сам покажи любовь к ближнему и успокоишься и таким образом приведешь и ближнего к любви». Прочитал и изумился правоте, но на деле никогда не сумел бы исполнить, потому как не мог не требовать любви от других. Эгоизм.

      Ум Алексея всегда восставал, когда он видел, например, унижение или недоверие, или попрание чужих прав. Впрочем, Монахов прощал не без труда чью-нибудь глупую похвальбу, прощал, потому что в душе смеялся; прощал многое другое, лишь бы это не задевало человеческого достоинства.

      Поначалу он старался с уважением относиться к Царевой – до тех пор, пока не стал замечать, что Елена Сергеевна с болезненным удовольствием унижает своих подчиненных, причем делает это осознанно, а не под гнетом какой-то страсти. Собственно, желание унизить, и было уже укоренившейся в ее душе страстью. Алексей понимал, что это, наверное, было свойством большинства людей, обремененных властью. А искушение властью, как известно, одно из самых сильных. Журналист понимал все это, но принять Цареву в этом качестве до конца не мог. Не мог с этим мириться. Бунтарская натура требовала выхода.

 

                          ***

        Аванс выдали вовремя, и Монахов отправился в центральную районную больницу навестить Николая Поликарповича. Алексей передал старику продукты, поинтересовался, как ухаживают, кормят; спросил, не нужно ли что-нибудь еще, и пообещал приехать через неделю. Несмотря на частичную парализацию правой стороны тела, старик держался мужественно, не паниковал, и со стороны выглядел молодцом. Как обычно, был говорлив сверх меры, много шутил и без устали посылал в адрес жильцов пьяного барака разного рода ругательства. Не мог уже без этого, видно. Впрочем, чувствовалось, что сам старик по натуре беззлобный, а поток его брани, как вообще шумливость, свойственная подобным натурам, были не более чем напускной бравадой. Монахов выяснил, что когда-то старик работал на трехпалубном туристическом теплоходе «Иван Тургенев», более двадцати лет бороздил просторы Волги и Каспия в чине старшего механика. Позже, когда вышел на пенсию, перебрался вместе с супругой и сыном в «Н-ск». Вскоре супруга умерла, а сын уехал на заработки в Норильскую область, где женился и обзавелся детьми. Своих внучат Николай Поликарпович видел только на фотографиях и мечтал когда-нибудь встретить их вместе с сыном в Н-ске. Однако, после того как его обманули с квартирой, а потом и с остатками денег за проданное жилье, старик получил от сына то сердитое письмо, которое и спровоцировало первый приступ инсульта. Старик совсем упал духом и решил добить здоровье окончательно вином и дурным самогоном. И в этом деле «соработники» тут же нашлись.

    Монахов не осуждал старика. Жалел.

    Выйдя из больницы, Алексей к своему удивлению заметил Нину, которая торопливо шла к автобусной остановке от поликлиники. Молодой человек окликнул  и догнал ее. Нина держала в руке медицинскую карту. Она была чем-то сильно расстроена, то и дело отводила взгляд от лица мужчины. Монахов почувствовал, что Нина не ожидала с ним тут встретиться и была этому не очень рада. Они подошли к остановке вместе.

   - Я была у гинеколога, - призналась женщина. – Обследовалась. Доктор сказала, что мне очень трудно забеременеть.

   Переживания последних минут, очевидно, были для нее столь велики, что Нина даже не пыталась скрыть тревогу: лицо ее было испуганным, как у пойманного охотниками лесного зверька, или как у человека, которому только что поставили неутешительный диагноз. В глазах была паника, даже зрачки словно расширились, отчего ее светлые глаза казались черными.

    Алексей, еще не понимая, в чем дело, взялся подбодрить ее.

   - Дорогая, - ласково произнес он. – Не доверяйся медикам. В особенности, в таких деликатных вопросах. У меня есть знакомые, у которых не было детей пятнадцать лет. А потом все нормально. Ты же понимаешь, что такие вещи нельзя прогнозировать на все сто. Все будет хорошо, - прибавил он свою любимую присказку. – Даже если будет казаться, что плохо, все равно будет хорошо.

    Нина шла, молча, и как будто не слышала Алексея. Она была в своих мыслях. Когда подошли к остановке, Нина подняла на мужчину полный страдания взгляд.

   - В интернате мне одна коллега посоветовала обратиться за помощью к одному известному экстрасенсу из Чудова. Зовут его Игорь Игоревич Просветленный. Коллега сказала, что он воздействует невидимо на расстоянии, но первая встреча лицом к лицу необходима. Ты отпустишь меня? Светка забеременела в первый же месяц после визита, хотя до этого не могла родить три года. Врачи отказывались помочь. Ты меня отпустишь?

    Монахов сочувственно посмотрел на Нину, потом вспомнил вдруг про аванс, вытащил из кармана пачку помятых купюр и сунул их женщине. Нина немного посвежела.

   - Вам сегодня выдали аванс? – спросила она, хотя это было итак очевидно. – Это хорошо. Мне нужно купить подарок экстрасенсу, - проговорила она, распрямляя купюры и аккуратно складывая их в кошелек. – Ты не будешь против? – Она бросила быстрый взгляд на мужчину. – Светка сказала, что он не шарлатан и денег не берет, а без подарка, сам понимаешь, никак нельзя.

    Алексей попробовал ласково обнять ее за талию, но она мягко отстранилась.

   - Делай так, как считаешь нужным, - сказал он. – Бессмысленно что-то внушать тебе в эту минуту. Все равно не послушаешь. Ты знаешь, как я отношусь к экстрасенсам. Вверять свой мозг, свою душу неизвестно кому. Это не безопасно. Да вообще, беседовать на откровенные темы с человеком, у которого неизвестно, какие мысли бродят в голове, неприятно. На исповедь к священнику и то ходят, прежде узнав человека. А ну если он в твою чистую душу захочет в грязных сапогах войти? Наследит, уйдет, грязь свою оставит. А то и сапог случайно забудет. Не доверяю я этим костоправам душевным. Больные они все.

   - Я так и знала, - всплакнула Нина.

  - Да отпускаю я тебя, не реви. Это я так…на нервах. От Николая Поликарповича только вышел. Плохой старик.

  - Тебе-то что? – воскликнула Нина. – Кто он тебе?

  - Человек.

  - Так ты не возражаешь, чтобы я поехала к Игорю Игоревичу?

  - Нет, - махнул рукой Алексей.

  Монахов с иронией относился ко всякого рода целителям и знахарям, которых расплодилось в изобилии именно в эпоху перемен. Вероятно, коллективное подсознательное народа в периоды переворотов и смут перестает быть чем-то целостным, могучим, животворящим, а там где «духовный труп, там собираются орлы». Скорее, впрочем, стервятники, которые чувствуют легкую добычу, потому что добыча больна.

   - Я не возражаю, - повторил Алексей. – Но ты знаешь мое мнение.

   - Умоляю тебя, - жалобно простонала Нина. -  Не будь ханжой. Будь великодушнее. Если ты дал согласие, то не смущай меня своим мнением по поводу этих людей. Я хочу верить, а по вере и дается. А ты одной рукой благословляешь, а другой отбираешь благословение. Нельзя так. Не по-человечески. Не по любви.

   - Ну, хорошо, - вздохнул Монахов. – Езжай с чистым сердцем. Не возражаю и отношусь к этому нормально. Кстати, - прибавил он. – Заодно и свою подругу навестишь. Она ведь живет в Чудово? Передавай привет. Возможно, ты права. По вере и дается. Читал я в одном патерике о старой слепой монашке, которая чудесным образом прозрела после того, как в монастырь привели известного подвижника. Потом, впрочем, оказалось, что это был разбойник, который переоделся в одежду старца, которого ограбил по дороге. Но чудо прозрения совершилось. Это факт. И не важно, что «старец» оказался разбойником. Исцеляет Бог, а не человек. Правда, иногда исцеление приходит через святого по его молитвам. Но иногда и по силе веры самого болящего. Поезжай, милая, и не слушай меня, скептика и материалиста.

   Нина уехала в тот же вечер.

   Оставшись в одиночестве, Алексей достал из сумки заветную папку, в которую он складывал наброски к роману, и стал бережно разбирать исписанные мелким почерком листочки черновиков. Среди набросков было множество выписок из вселенских книг мудрости – и все изречения касались Любви.

    «Мне кажется, что люди совершенно не сознают истинной мощи любви, ибо, если бы они сознавали ее, они бы воздвигали ей величайшие храмы и алтари и приносили величайшие жертвы, а меж тем ничего подобного не делается, хотя все это следует делать в первую очередь. Ведь Эрос – самый человеколюбивый бог; он помогает людям и врачует недуги, исцеление от которых было бы для рода человеческого величайшим счастьем». Так писал о любви Платон в «Пире». Эту выписку из произведения древнегреческого мудреца Алексей сделал в тот период жизни, когда и сам свято верил в то, что Любовь и Эрос – одно и то же. «В присутствии этого бога, - шутил он иногда в студенческих компаниях, когда рядом были симпатичные женские личики. – Оживает даже то, что кажется мертвым». Шутка была, выражаясь по Фрейду, с «налетом Эроса». Удивительно, как менялось его отношение к этому всему во время тяжелой болезни и, особенно, после курса терапии, когда сама плоть кричала: «Хочу жить! Хочу любить!» А раз кричала сама плоть, то, значит, и любить она хотела так, как велел Эрос. Однако именно в те дни оздоровления пришло иное понимание слов дохристианского мыслителя Платона о том, что «Эрос врачует недуги». Это было так. Действительно. Врачует в свое время свои недуги. Это может понять только тот, кто претерпел болезнь.

         Монахов улыбнулся и перевернул страничку черновика. Лао дэ Дзы: «Человек рождается чистым, в этом  дарованная ему небом натура. Сталкиваясь с окружающим миром, его натура приходит в движение, и в ней рождаются желания. Когда предметы и явления познаются, формируются и чувства любви и ненависти к ним. Если любовь и ненависть не умеряются изнутри, а познание окружающего завлекают его в мир вещей, и он не в состоянии справиться с собой, тогда дарованные ему небом качества гибнут. Весь окружающий мир воздействует на человека бесконечно, а любовь и ненависть человека не имеют предела, и в таком случае окружающий мир подступает к человеку, и он изменяется под его влиянием».

       Проще говоря, взрослея и сталкиваясь с миром, ребенок, который родился ангелом, вскоре может стать сущим бесом. Тогда и любовь для него становится не жертвенной, Христовой, а потребительской, эгоистической, бесовской: «Люблю тебя до тех пор, пока ты гладишь меня по шерстке, но стоит тебе сделать что-то не так, взорвусь и возненавижу». Переодетый эгоизм, как писал Павел Флоренский. Люблю тебя до тех пор, пока ты любишь меня.

    Потом были листочки с изречениями Сины, Ларошфуко, Спинозы, Гегеля, Лейбница, Канта, Федорова, Льюиса, Фрейда, Фромма и даже Коллонтай, которая в начале 20-го века выдвинула теорию стакана воды. Суть ее состояла в следующем: если человек произошел от обезьяны, то, стало быть, ничто обезьянье человеку не чуждо, а это значит, что любой мужчина-самец  может переспать с любой женщиной-самкой так же легко, как выпить стакан воды, то есть утолить естественную потребность физиологии. Любви, как таковой, нет, есть лишь звериное влечение полов.

     Но совсем о другой любви говорил апостол Павел в «Послании к коринфянам», о такой любви, о которой должен бы мечтать человек, видящий в себе высочайшее предназначение стать уже на земле богоподобным, а не скотоподобным существом. Это был настоящий гимн любви.

    « Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так, что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею – нет мне в том никакой пользы. Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится. Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла. Не радуется неправде, а сорадуется истине. Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…А теперь пребывают сия три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

 

                           ***

      Монахов несколько раз перечитал строки из «Послания к коринфянам». Нахмурился, понимая про себя то, что по натуре своей он может лишь возмечтать о высоком,  на деле же низок и падок на грех. Потом взял ручку и написал на чистом листе: «Как же мне научиться любви? Николай Поликарпович вызывает жалость…Сырые спички без огня. Нина? Снова только жалость, а где же огонек постоянного чувства? Генетическая память хранит способность любить. Я это чувствую. Наверное, человек рождается со способностью любить чистой и открытой любовью всех людей, но со временем этот источник живой воды захламляется, остается лишь память о том, что он когда-то был в твоей душе. Христианская любовь как будто беспола. Об этом писал Розанов».

       Алексей отложил ручку и посмотрел на репродукцию католической иконы с Богородицей. Христос на ней был изображен  распятым на сухой колючей ветке, которую держит у груди Пречистая Дева.

    « Люди всегда будут отворачиваться от того идеала любви, к которому Ты призывал, -  с горечью подумал Монахов. – Потому что все мы находимся в плену нашей плоти. Как бы мы не отрекались от тела, его нужно подкармливать, этого, по выражению Льюиса, «братца-осла», одевать, доставлять удовольствия низшего порядка. Так человек устроен, и в этом смысле ему действительно «ничто обезьянье не чуждо». Любовь жертвенная всегда будет спорить с любовью-нуждой, и совсем нет гарантии в том, что в этом споре победит наивысшее. Истина – недостижимый идеал любви, к которому Ты призывал. Отдай последнее, не думай о своем, не имей ничего своего, продай имение и раздай нищим, наше только то, что мы бескорыстно отдаем другим. Для людей это слишком тяжелая ноша».

      Алексей отвлекся от своих размышлений и посмотрел на часы – они показывали половину десятого. За окном сгущались сумерки. Тусклая лампочка на фонарном столбе покачивалась в такт ветру, нагоняя тоску. В бараке было тихо. Монахов завесил штору и включил ночник. Готовить себе ужин он не стал. Даже разогревать приготовленное поленился. Достал из холодильника колбасу и пиво, взял кусок хлеба и, сделав несколько глотков холодного «Н-ского» из бутылки, принялся жевать колбасу.

    Одиночество он любил. Но не всегда. Оно ему было отрадно, когда в душе, что называется, пели соловьи. Когда было неспокойно, и когда он в особенности не знал причину этого беспокойства, одиночество превращалось в тюрьму. Такое редко бывало, однако случалось и с ним. Где-то в душе что-то осталось непроветренным, загнило, пустило ядовитые запахи. Состояние тошноты есть, а понять источник не можешь. Такое состояние, видимо, знакомо почти каждому человеку. Это не грусть, не депрессия, не печаль. Это что-то стоящее особняком – как чувство, которое рождается у человека совестливого, когда много раз он поступает  по своей воле, эгоистически, против внутреннего закона. И потом, когда совесть начинает болеть, как испорченный зуб, то уже не знаешь, как поступить лучше: пойти к врачу и долго лечить болезнь или плюнуть и выдернуть зуб с корнем. В такие минуты душа Монахова маялась: ему хотелось сделать какой-нибудь нелепый поступок, за который потом самому же будет стыдно. Но таким образом он как будто переключал неосознанную боль на другой источник, более зримый, который легче будет изгнать из себя с корнем. Наверное, самые глупые поступки совершаются именно в этом состоянии помрачения души. Плюс пиво! Плюс одиночество!

      Писать не хотелось. Побродив с бутылкой в руке по комнате, он задумался о Нине. Первая влюбленность, которая окрыляла и исцеляла, потихоньку сходила на «нет». Нине был нужен ребенок. А ему? Монахов подумал, что если бы Нина родила ему девочку ( почему-то мечталось именно это ), то в нем наверняка проснулась бы заботливость отца, которая в свою очередь пробудила бы заботливость супруга. Теперь он точно понимал эгоистичность своей натуры. Читая о жертвенной любви, восторгаясь ее идеалом, сам он способен был лишь мечтать об этом, деятельной любви Алексей не знал. Все то, что он называл у себя свойством любви, было не более чем естеством, таким же, с каким и кошечка бросается на защиту своего потомства и даже рискует жизнью. Монахов и жизнью, наверное, рисковать не стал. Он много читал о деятельной любви в романах Достоевского, в какие-то восторженные минуты чувствовал и свои силы творить такую любовь – не любящему тебя существу (иначе, какой же в этом подвиг?), но существу, который не ждет от тебя ничего, более того, даже и не любит. Такой должна быть деятельная любовь, которая, по мнению подвижников, как следствие порождает свойство любить  всех и вся. Иначе говоря, дает счастье, которого так все ждут и о котором грезят. Но для этого нужна и воля, и терпение. И умение прощать. Великий труд в этой науке из наук - научиться прощать тому, кто не любит тебя и не благодарит. Каждую минуту творить любовь «маленькими шагами», поливать корни, но делать это постоянно. Малыми делами, то есть тем, что по силам делать без раздражения. Искусство маленьких шагов. Как оно велико. И как жалко, что этому не учат ни в школах, ни в университетах. Верный в малом, вспомнил Алексей из Евангелия, над многим будет поставлен. Христос, бесспорно, говорил об искусстве малых шагов любви.

    Странно, что ему приходилось думать о том, что нужно пробуждать в себе чувства мужа, чтобы заботится о Нине. Главой семьи он себя не ощущал. В его отношениях к Нине была какая-то отгораживающая небрежность. Наверное, Алексей бы без угрызений совести отпустил бы ее к другому мужчине, если бы она заикнулась об этом и объяснила, почему желает его покинуть. Да, та влюбленность, которую он испытывал в самом начале знакомства, быстро ушла. И теперь Монахов считал, что уже не сама Нина была источником его чувств, а он сам, истосковавшийся по нереализованной влюбленности. После разрыва с первой женой прошло достаточно много времени для того, чтобы в его душе скопился этот загадочный и взрывоопасный потенциал, который мгновенно вспыхивает и обжигает душу, стоит лишь поднести ближе тлеющий фитилек. Таким горящим фитильком и стала Нина. Огнеопасными искрами стали их встречи в детском саду, где он подрабатывал ночным сторожем, переглядывания, разговоры, улыбки, кофе с каплями стимулирующего иммунитет вещества, которые заботливо рекомендовала пить Нина; прикосновения. А потом произошел взрыв. Дым рассеялся, и все снова стало принимать привычные очертания.

     Пиво быстро подействовало на голодный желудок, Монахов слегка охмелел.

     В этот момент в дверь комнаты неожиданно постучали. Алексей поставил пустую бутылку из-под пива за комод и, недоуменно поглядывая на часы, пошел открывать. Нина не могла вернуться так быстро из Чудова, потому как вечерних поездов оттуда не было, а такси ночью пассажиров не брали.

     Монахов открыл дверь.

     На пороге стояла молодая девушка лет двадцати, под хмельком, с очень забавным выражением милого круглого, усыпанного веснушками личика. Одета незнакомка была в коротенькую черную юбку, высокие сапоги и светлую куртку. Головного убора на ней не было. Волосы распущены и падали на плечи. Она улыбалась и дерзко смотрела на хозяина. Красиво очерченные губы напоминали спелые ягоды. Глаза были как снег на картинах Левитана – с нежным оттенком серого и голубого.

   - Здрасьте, - проговорила она, смущенно переминаясь с ноги на ногу и то и дело тревожно заглядывая в темноту коридора. – Войти можно?

   Алексей не был сильно удивлен ночному визиту незнакомки, потому что в пьяном бараке это было в порядке вещей.

   Девушка вошла, закрыла за собой дверь и стала объяснять причину своего поведения. Звучало это забавно.

  - Я хотела к вам…меня, знаете, зовут Вика… живу по соседству, - сбивчиво начала она. – Меня родители домой ночевать не пустили. И я хотела. Хотела попроситься у вас переночевать. Я видела сегодня, как твоя жена уехала, - храбро перешла она на «ты» и прилегла на диван. – Понимаешь, у нас тут людей новых почти нет. Раньше, говорят, воинская часть стояла. Расфор-ми..рас…короче, понял. Из новеньких никого. Только приезжие с Узбекистана. Женатики с детьми. Босяком ходят. – Она вдруг откинула голову назад и расхохоталась. – Нет, ты представляешь, художник тут один Леонид – так он и зимой босяком. Кришна, одним словом. Мяса не ест, пиво не пьет, одну зелень жрет, как жеребец. Ха-ха-ха!

   На часах было почти двенадцать. Из коридора пьяного барака стали доноситься привычные женские голоса, судя по всему, стала «оживать» кухня. Девушка стащила с себя сапоги, сбросила куртку и осталась в тонкой полупрозрачной блузочке. Она отбросила челку назад и снова расхохоталась.

   - Это все отчим командует, что б ему было пусто. Да-да, это все он. Ты не думай, я не малолетка, - пробормотала она и легла на подушку. – Уехала бы отсюда к чертовой матери. У меня был один любовник, сбежал в город. Дурак. А ты сюда приехал. Тоже дурак. Это все пустяки. Я тебя сразу заприметила, когда только вселился. Лицо другое. Сразу видно, что городской. Ты в газете работаешь?

   Монахов кивнул.

   - А меня Вика зовут, - снова пропела она. – Ой, я ж тебе уже говорила. А тебя Алексей, знаю. Слушай, я не хочу, чтобы соседи узнали, что я у тебя ночевала.

    Монахов усмехнулся.

   - Я тоже не хочу, - ответил он. – Странная ты, Вика, девушка. Свободная какая-то. А если бы я оказался «бармалеем» и съел бы тебя? Мало ли? Газетчик. В любом благопристойном мужчине может таиться кровожадный «бармалей».

  - Не знаю, кто такой бармалей, и знать не хочу. У тебя есть что-нибудь выпить?

  - Только пиво. Будешь?

  - Конечно.

   Монахов достал из холодильника две бутылки, открыл их и одну протянул девушке. Она сделала слишком большой глоток, подавилась и снова расхохоталась.

  - Так, тебе, сколько лет, Вика? – снова спросил Алексей.

  - Мне? – рассмеялась она. – Сто девяносто девять…Ну, сказала же, что не малолетка. Девятнадцать с половиной. Между прочим, на фельдшерском учусь. Когда тебя первый раз увидела, сразу решила, что обязательно к тебе приду. А тут гуляла недалеко от вокзала. Смотрю, ты жену провожаешь.

   - Так, - пробормотал Алексей уже не так решительно.

  Девушка сделала несколько маленьких глотков, протянула бутылку мужчине; потом резко подалась вперед и страстно поцеловала его в губы.

  - Ты очень похож на одного моего любимого актера, - прошептала она ему в самое ухо. – Поставь пиво и иди ко мне.

  Алексей рассмеялся, но поцелуй уже горел на его губах. Плоть отозвалась на это откровенное предложение. Тело. И он перестал думать. Он уступил желанию.

 

                                            

         Вика проснулась первая и, посмотрев на часы, стала собираться. Монахов хотел спросить, где она живет, но девушка прислонила свой пальчик к его губам, торопливо оделась и подошла к двери, прислушиваясь, нет ли в коридоре людей.

   - Ты не переживай за это. Ну, понимаешь, о чем я? Я будущий фельдшер. Все сделаю как надо.

    Вика открыла дверь ключом и выскользнула из комнаты, оставив после себя запах каких-то недорогих духов и тела женщины.

 

                          ***

         Кажется, он должен был бы подскочить, как ужаленный, схватиться за голову и воскликнуть: «О, боже мой, что я наделал? Как же мне теперь с этим жить?» Но вместо этого Монахов проспал в это субботнее утро дольше обычного и окончательно очнулся только к полудню. Когда он стал вспоминать подробности ночи, ему было почему-то совсем не стыдно. Вика, как призрак проникшая к нему в ночь именно в минуты напряженных размышлений о вселенской любви, казалась ему ответом Господа на его слабость душевную, «щелчком по кончику носа возомнившему глупцу». Да так оно и было! Вселенская любовь! Вселенская! Ни больше, ни меньше, а  одного человека, находящегося рядом с тобою, любить не можешь. Прав, прав, тысячу раз прав Федор Михайлович, который писал, что любить человечество легко, полюбить же деятельной любовью одного человека неизмеримо трудно.

       Вика…Призрак. Да она и не скрывала этого. Пришла для того, чтобы тупо отдаться своему кумиру из актерской среды. Какая пошлость! И одновременно правда жизни. Люди влюбляются в придуманных героев, в киношных персонажей,  призраков, которых они сами себе нафантазировали. И если человек похож хотя бы внешне на придуманного кумира? Боже, какая пошлость! Вика отдалась не Монахову, а своему любимому актеру, и никаких обязательств с него не взяла. Это животное сладострастие было лишено самого названия любви, но имело одну несомненную ценность: снимало ответственность с мужчины и женщины, с первого Адама и Евы.

    Впрочем, когда Алексей стал думать о Нине, в его рефлексирующем сознании все-таки всплыл вопрос об ответственности – только иного рода: говорить или не говорить? Расстраивать и объясняться? Или скрыть и оставить прежние отношения? Будут ли они прежними? Возможно, будут, потому что вчера Монахов уже отчетливо понимал, что влюбленность к Нине прошла бесследно. А место «свято» пусто не бывает. Монахов решил не говорить Нине об этом маленьком происшествии. О том, что он совершил грех, Алексей и не думал вовсе. Если бы он кого-то растлил, обманул, бросил, - это, по его мнению, был бы большой грех. А переспать с женщиной, дать слабину своему главному язычнику-телу для того, чтобы успокоить другого «язычника», - в этом Монахов большого греха не видел. Глупо и пошло, наверное, было бы вещать этому глупенькому существу о высотах любви, воспетой апостолами, мудрецами, поэтами, а при этом грубо, по-скотски совокупляться.

   «Нет, ну, в самом деле, не мог же я ее выгнать, - принялся успокаивать себя Алексей, ставя на газ чайник для разогрева воды, чтобы нормально побриться. – Да, я нарушил в некотором смысле высокий закон духа в угоду не менее сильного закона низкой плоти. Признаю, каюсь. Но ведь я не святой. И не монах. Совесть-то моя молчит. Значит, не такой уж большой грех и совершил. Законы аскетики гласят: из двух грехов выбираем меньший, из двух добродетелей большую. Вот я и выбрал меньший грех. Не хотел же я обижать Нину…Тьфу ты, черт! Совсем запутался».

    До самого возвращения Нины мужчина сам себе демонстрировал, как умеет выкручиваться интеллект, когда прижмет совесть. «Такие сальто может крутить, что сам же и поверишь, что поступил единственно правильно и благородно».

 

                                   ***

 

       Субботу Монахов провел в одиночестве. По всей вероятности, сеанс у экстрасенса затянулся, и Нина осталась ночевать у подруги.

    Алексей доделал статью об изнасилованном подростке, написал небольшую заметку об украденной  у сторожа дачного поселка собаки – уволокли ее в лес и там сварили уголовники с открытой формой туберкулеза; посокрушался о чудовищном времени, в которое доводиться жить; попытался заснуть, но вскоре понял, что ему это едва ли удастся. Монахов лег, не раздеваясь, на постель и задумался. Было во всей этой истории с Ниной и с внезапным отъездом из города много ненастоящего. «Зачем я взял ее с собой? Влюбился? Но ведь я ж знал, что скоро от этой влюбленности не останется и следа. Зачем? – ломал он голову вопросом, на который трудно было найти однозначный ответ. – Да. Я человек импульсивный, страстный, а притворяюсь духовным. Рассуждаю о вселенской любви, а сплю с первой встречной. Зачем в очередной раз создал трудность, которую невозможно преодолеть без ущерба для другого человека? Конечно, я найду подходящий момент для того, чтобы все это объяснить Нине, но поймет ли? И как это несправедливо и гадко с моей стороны. Не так-то просто – быть честным перед самим собой. Столько дров наломать можно. Впрочем, говорят, что Хемингуэй был всегда перед собой честен. Сомнительно. Невозможно быть честным, живя среди людей, иначе, сколько же зла принесешь другим своей правдой-маткой. Человеческая справедливость и истина – это совсем не одно и то же. Истина в Любви. И если сказать правду человеку, которая обидит его, тогда это не Истина? А что? Неужели Христос призывал к конформизму? Нет. Иначе Он не изгнал бы плетью из храма меновщиков и не простил бы блудницу, которую конформисты хотели побить камнями. Скорее, Христос – нонконформист. Это мне ближе. Но кто я? Ни то, ни се!»

      Монахов встал, нахмурился и нервно зашагал по комнате.

«Неправильно я живу, - закусил он губу до боли. – Нельзя, чтобы литература была для меня главным ориентиром в жизни. Это самообман. Изощренное лукавство. Такое же, как и весь французский экзистенциализм, считающий, что внутренний мир строится из сказки, из мечты о прекрасном. И у каждого своя мечта. У тех, кто насиловал подростка – своя; у тех, кто сожрал сторожевую собаку – своя; у Елены Сергеевны – своя. У Христа? О боже, какая чушь! Это иллюзия, такая же ловкая, как положение Мастера в известном романе. Нельзя сделать так, чтобы личное творчество было независимо от темных и светлых сил. Невозможно после смерти получить отдельную хижину между Богом и дьяволом, и быть довольным такой свободой. Если я напишу хороший роман о любви, но сам не научусь любить, то я буду «кимвалом звучащим и медью звенящей». Пустым звоном буду.

    Нина, в сущности, вызывает жалость. Поэтому не надо оскорблять ее переменчивым нравом. Если я хочу научиться любить, нужно быть терпеливым, - решил молодой человек. Нужно учиться любить одного человека, а не все человечество.

    Да и вообще, все мое доморощенное богословие – от недостатка веры. И все мои рассуждения о любви – от недостатка, а не от избытка. От избытка отдают. От недостатка отнимают. Я отнимаю. Я отниматель! – нервно рассмеялся Алексей. – У всех все отнимаю. Эгоист. Любовь – это волшебная чаша, которая должна быть наполненной. Но кого я бы смог полюбить?»

    В воспаленных мозгах Монахова явился образ зеленоглазой маленькой девчушки с рыжими кудряшками. Именно с рыжими. Вот на кого бы он никогда не обиделся, не прикрикнул бы сгоряча. Может быть, Нина родит девочку? Это было бы счастье. Только без помощи магистра из Чудова! Как легковерны  бывают женщины в сложных обстоятельствах жизни. По словам Нины, в их семье не было религиозного уклада, вообще никакого не было. Отчим сидел в тюрьме, пил, распускал руки. Там, где нет уклада в семье, начинают гулять страсти. А страсти взрослых людей всегда больно ранят детские души. У Нины было много травмирующих моментов в детстве. Возможно, поэтому Монахов ее жалел особенно сильно. Если любовь к женщине можно назвать смесью разнообразных чувств, то для Монахова самой увесистой составляющей, бесспорно, была жалость. Повелось это у него еще с детства. В школе он влюблялся в тех девчонок, которых в классе обижали. Жалость и сопереживание у него всегда рядом находились с протестом против коллективного мнения. Так и повелось. Эти черты характера – жалость и протест – шли по его жизни вместе.

 

                               ***

 

       Нина вернулась домой в воскресенье утром в приподнятом настроении. Не раздеваясь, прошла в комнату, устало опустилась в кресло, перевела дух и посмотрела на Монахова немного утомленным, но торжествующим взглядом. По ее сверкающим изумрудным глазам Алексей понял, что поездка удалась. Он уже давно не видел ее в таком расположении духа.

     - Наташка тебе привет передает, - произнесла она, высвобождая ноги из коротеньких полусапожек. – Ты ей понравился. Она сказала, что ты смешной и далекий от жизни. Что изменять мне никогда не будешь. Разве что с литературой.

    Монахов смутился.

   - А я в восторге от этой поездки. Игорь Игоревич обследовал меня с помощью рамки и определил, где у меня протекает биополе. – Нина загадочно улыбнулась и приложила руки к животу. – После наших отношений с тобой, желательно в полночь, мне нужно положить вот сюда небольшую иконку и мысленно сосредоточиться на внешности Игоря Игоревича. Это будет сделать нетрудно, потому что у него черные усы, борода и очки, и кусочек носа проглядывает. Одет он в белый халат, как доктор. Через две недели я должна забеременеть.

    Нина приблизилась к Алексею, чмокнула его в щеку и пошла переодеваться.

  - Ну, а ты как тут без меня? – донеслось до него через минуту. – Ох, отвыкла я от этих барачных запахов. Опять кто-то поддельными духами из местных дам надушился. Тошнит.

   - Как я? – переспросил Монахов. – Кажется, понял, в чем состоит моя главная проблема.

   - Правда? – воскликнула Нина. – Видишь, как полезно иногда расставаться на пару дней.

   - Можно сказать, что я нашел утечку своего биополя.

   Нина рассмеялась.

    - Расскажешь? Или это очень мудрено?

    - Все дело в моем романе, - ответил Алексей. – Точнее, в том, что писатель всегда одинок, даже если он прикрывается близкими людьми. Даже когда он сидит с кем-то за одним столом и преломляет хлеб, он остается одиноким. Даже когда ложиться с кем-то в постель. Писатель живет иллюзией творца. Он придумывает жизнь, а не живет ею. В древние времена, когда люди садились, к примеру, за один стол на трапезу, это означало, что они открыты друг другу. Теперь застолье – это, скорее, форма раздора. Постель тоже превращается в форму раздора, а не единения. Ложиться человек с одной, а спит с другой.

    - Я тебя не совсем понимаю, - озадаченно воскликнула Нина.

    - Ерунда. Я себя пока еще сам до конца не понял. Сколько с тебя взял экстрасенс?

    - Купила ему в художественном салоне натюрморт за тысячу. Не хотел брать. Скромный. Пришлось уговаривать.

    - Странно. Я думал, что мужчин с такой внешностью уговаривать не нужно.

    - Зачем ты так? Я с ним в ресторан не ходила.

    - Прости меня, Нина, - тихо обронил он.

    - Что?

    - Говорю, прости меня, - сказал он громче.

    Нина достала из холодильника кастрюльку с супом и поставила ее на огонь.

    - За что простить-то? – донеслось из-за шторы.

    - Ты просто прости и все.

    - Ну, хорошо. Опять какие-то твои литературные заморочки?

    Она вышла из кухоньки в новом ярко-синем халате и с широкой улыбкой взглянула на Монахова.

    - Купила себе подарок там же, в художественном салоне.

   Нина сделала неуклюжий пируэт, демонстрируя новый халатик со всех сторон, и подошла к мужчине вплотную.

   - Ты только, пожалуйста, не смейся, - присаживаясь на корточки так, что нижние полы халата пикантно оголили ее стройные ножки чуть выше колен. – Игорь Игоревич обещал открыть у меня третий глаз. Это, оказывается, не так сложно. У людей с большим энергопотенциалом, - кокетливо улыбнулась она, - как у меня, очень сильный ангел хранитель. Нужно попросить у него благословение, и он поможет в открытии третьего глаза. Он сказал, что на меня в детстве какой-то темный человек наслал порчу. Я знаю, кто это. Это мамин сожитель, которому я тогда в палец вцепилась. Ну, помнишь, я тебе рассказывала? Когда он котенка на моих глазах прибил.

   Алексей тяжело вздохнул.

  - Не понял, кто тебе будет открывать третий глаз.

  - Ну ангел, не понятно?

  - Этого ангела зовут Игорь Игоревич.

  - Да ну тебя! Я ж ведь серьезно.

  - Серьезно? Ладно. Зачем тебе третий глаз? Ты плохо видишь двумя?

  - Третий глаз видит ауру. Вот, к примеру, приеду я как-нибудь после разлуки, посмотрю на тебя третьим глазом и сразу узнаю, что ты тут без меня делал, о чем думал?

   - О боже! Я тебе итак скажу. А ведьма в доме мне не нужна.

   Нина обиженно поджала губки.

   - Вчера я переспал с какой-то местной девкой, - неожиданно выдал Алексей. – Просто так. Без чувств и откровений. Переспал, как спят с резиновыми куклами.

  - Ты врешь, - обиженно произнесла Нина. – Тебе не понравилось, что я поехала к экстрасенсу. Ты специально хочешь меня задеть. Ты жестокий человек.

  - Послушай, Нина, мне иногда кажется, что мы с тобой говорим на разных языках. Ты на китайском, я на языке племени «мусли-пусли». Почему раньше такого не было? Почему еще месяц назад мы с тобой были другие?

  - Это все твоя деревня, - пробормотала женщина. – Завез меня в барак с тараканами и пьянью, а теперь спрашивает.

   Монахов резко поднялся и подошел к окну. Ему очень хотелось выпить, но спиртного в доме не было.

   Нина вернулась к газовой плите. Монахов был раздражен. Напротив дома у сараев сосед с первого этажа разогревал керосиновую паяльную лампу для того, чтобы опалить убитого хряка. «Откуда он их достает? – машинально подумал Алексей. – Прямо как фокусник из шляпы. Каждую неделю по свинке».

   - Что же сделаешь? Ведь мы с тобой почти не знали друг друга, когда ты предложил мне уехать, - обиженно воскликнула Нина. – Ты меня слушаешь?

   Монахов вздрогнул. Его мысли были нацелены на то, что можно было бы подойти к соседу и купить у него самогон.

  - Виноват, - сухо ответил он.

  Разговор плавно поворачивал в сторону ссоры.

  - Тебе, Алешенька, нужна другая женщина, - продолжала Нина.

  - Какая же?

  - Глухонемая и покорная. Рабыня.

  - Возможно, - усмехнулся Монахов. – Но где ж ее взять?

  - Среди выпускниц нашего интерната таких много. Они на тебя, как на бога, молиться будут. Тебе ведь нужна такая?

  - Ты советуешь, жениться на умственно отсталой?

  - Между прочим, они бывают верными женами и пользуются спросом у взрослых дядь, которым, по сути дела, нужны домохозяйки. Доказано психологами. Тебе нужна жена, которая будет ловить каждое твое слово. Я же вряд ли справлюсь с такой ролью. Мне нужен ребенок, а жить я смогу и у своей мамы.

  - Ты же не ладишь с ней, – язвительно заметил Монахов.

  - У тебя же ведь нет для меня квартиры? Не так ли? – раздраженно крикнула женщина. – Ты очень красиво умеешь рассуждать, играть словами, выстраивать фразы, а на деле совершенно ни на что не способен. Может быть, все писатели такие? Не знаю. Но кроме болтовни от тебя, - голос ее начинал звенеть и метаться в замкнутом пространстве комнатки. – Ничего не видела. Весь твой глубокий ум уходит в какие-то фантастические прожекты. Ну, разве в наше прагматическое время кто-нибудь думает писать книги? Сейчас все, кто поумней, бросились зарабатывать деньги. Кто глупее – спивается, как весь этот тараканий барак. Пока есть возможность заработать, почему нет? И в журналистике сейчас можно неплохо заработать. Сам же говорил, что тебя просили написать заказную статью. А кто сегодня честно работает? Идиотов, князей Мышкиных нет. Все Ганечки, цари иудейские. Поэтому давай уже все сразу оговорим: мне от тебя нужен ребенок, это главное! И вообще, - презрительно прибавила она. – Мне кажется, что ты никогда не напишешь книгу.

       Чтобы больнее ужалить, женщина воспользовалась проверенным приемом – ударила по самолюбию.

    Монахов молчал.

   - Дело в том, что ты слабовольный человек, - продолжала распаляться Нина. – Когда ты сталкиваешься с трудностями, ты сразу убегаешь в свою скорлупу из религии и философии. И твои «любовницы» – религия и философия – как на блюдце преподносят тебе оправдание собственного слабосилия. Очень удобная позиция. Ударили по одной щеке, подставляй другую.

    Алексей коротко рассмеялся, продолжая смотреть в окно. Он подумал о том, что Нина могла бы прибавить третью «любовницу» - водку.

  - Да, я так и думал, что мы с тобой разные люди, - почти с облегчением произнес он. – У нас разное понимание даже силы и слабости. По твоей логике, сильный мужчина – это раб какой-нибудь страсти, например, к деньгам. Что ему стоит кокнуть по головам двух старушек, чтобы начать свое богатое дело?  Человек, свободный от такого рабства, кажется тебе слабаком. С твоей точки зрения, служитель какого-нибудь монастыря и вовсе сумасшедший. А такой бессовестный негодяй, к примеру, как Наполеон, способный наступить на горло собственной совести – это воплощение мужества. Дура ты, Нинка, а я считал тебя умницей. А ты оказалась рядовой дурой. Главной своей слабостью я считаю то, что мне тяжело жить сегодня трезвой жизнью, понимаешь? Зачем ты со мной поехала?

   - Только потому, что мне нужен ребенок.

  - Значит, все эти романтические истории про томик Достоевского в руках сторожа детского сада, - чепуха?

  - Мне нужен умный ребенок.

  - Лишь бы он не остался без совести.

  - Знаешь, почему я ненавижу церковь? – с гневом воскликнула женщина. – Потому что она способна сломать даже такого породистого человека, как ты.

  - Я не породистый, - отозвался Алексей. – Породистым может быть пес. Тем более меня никак не могла ломать церковь, потому что я не хожу в нее. Да, в церкви много больных и слабовольных. Согласен. Но ведь и церковь – это не собрание святых, а больница. Бывает, что туда ходят всю жизнь за исповеданием и покаянием одних и тех же грехов, и не меняются, и снова грешат, и снова идут за покаянием. Это неправильные прихожане. Им все равно, куда ходить: на партсобрание или к Богу. Но встречаются и другие люди.

   - Ты встречал? – с сарказмом спросила Нина.

   - Нет. Потому что я там не бываю. Но слышал о таких. И мечтаю о том времени, когда смогу пойти туда для того, чтобы после исповеди и покаяния поменяться хоть на йоту. За это был бы Богу благодарен до небес. Хоть на йоту, но по-настоящему. Как и должно быть. Покаяние, изменение ума, изменение отношения к тем или иным предметам, страстям, привычкам. Это стоит дорого. Не в деньгах, конечно. Легче гору свернуть, чем изменить в себе хоть одну пакостную привычку, потому что гора – это внешний объект. А пакостная привычка – это ты сам, твое естество. А поборись-ка ты сам с собой. Я не вижу никакого смысла ходить в церковь и оставаться таким, каким ты был. Богу не нужны ни наши свечки, ни пустое славословие. Ему вообще от нас ничего не нужно. Нужно нам, чтобы расчистить место для того, чтобы Он вошел в сердце. Нам нужно меняться и начинать любить. Чем больше свойств Бога мы будем приобретать, тем больше мы будем ощущать его присутствие. Подобное притягивается к подобному. А любовь – это постоянное пополнение знаний. В древних семитских языках слова «любить» и «познавать» имели одинаковое значение.

      В комнате повисла пауза. Нина достала тарелки, налила в них суп и принесла в комнату. После этой странной философской тирады ее раздражение улеглось. Монахов казался ей больным человеком, запутавшимся в собственных бредовых умозаключениях. Нина с жалостью бросила взгляд на его худенькую спину и села за стол.

   - Я разогрела суп. Поешь. А то ты без меня совсем оголодал, - сказала она, приступая к трапезе. – Если ты не перестанешь уничтожать себя такими вопросами, то скоро окажешься в психиатрической клинике. Хоть я и не психиатр, но посоветовала бы отложить написание книги до лучших времен. Роман о любви не пишут из-под палки. Когда ты будешь готов, то просто сядешь за стол и напишешь, молча, без этих заковыристых размышлений. И никто даже знать не будет о том, что ты делаешь. Пока же у тебя одни наброски, но зато все знают о том, что ты пишешь роман о вселенской любви. Не обижайся на то, что говорю тебе правду. Она бывает горька на вкус.

   - Правду? – хмыкнул Монахов. – Почему правда у нас такая разная?

  Нина тяжело вздохнула.

   - Садись за стол, Алеша, - ласково проговорила она. – И не чувствуй себя одиноким. Я тебя на преступления не толкаю. Не нужна мне квартира, деньги.

   Она вышла из-за стола, сунула в магнитофон кассету и подошла к окну. В комнате зазвучала знакомая песня Фреди Меркури «Шоу должно продолжаться». Это была ее любимая песня. Под нее Нина любила себя жалеть. Она мягко обняла Алексея и заплакала.

    - Только хочу сказать тебе, - сквозь слезы прошептала она ему на ухо. – Что мы не можем быть режиссерами того спектакля, который происходит в нашей стране. Мы статисты. Мы на заднем плане. Шоу все равно будет продолжаться. Напишешь ты свой роман или не напишешь, это ровным счетом ничего не изменит. И жизнь будет такой, какая она есть. Какая она у тебя в криминальной хронике. Скажи, думал ли ты когда-нибудь о том, что будешь писать статью об изнасилованном подростке?

   Монахов вздрогнул и обернулся. Он был бледен. Нина сердцем почувствовала, что затронула его за живое.

   - Даже соглашаясь с тобой, я не могу принять это, - резко проговорил он. – Во всем этом шоу есть свои законы. Законы, - повторил он. – Любви в людях не стало. А любовь – это невидимый закон жизни, нарушать который нельзя. И подросток изнасилованный, и заказные статьи, и пиар кампании, и убийство родителей за тарелку супа – проявление этого закона. Точнее, его нарушения. Я не хочу поддаться этому сумасшествию, но до конца противиться не могу. Не могу, понимаешь? Мне иногда страшно. Очень страшно. Как будто спрут влезет в окно и задушит меня. Если я перестану сопротивляться страху, мое безумие будет страшнее, чем у многих других. Со мной уже бывало такое. Просто сорвусь в бездну и все. Я боюсь этого. Боюсь самого себя. Возможно, я за этот роман…даже за разговоры о нем цепляюсь, как утопающий за соломинку. Роман для меня – это попытка вытащить себя самого за волосы из болота. Я не могу жить так, как живет твоя Наташка, к примеру, или мой брат, или Елена Сергеевна. Не могу так, как большинство.

     Он присел в кресло, и устало опустил голову.

  - Возможно, ты права, - тихо проговорил он. – И это есть какая-то разновидность сумасшествия. Иначе как можно под флагом сказки и красоты насиловать ребенка? Но я не об этом. Помню, как в детстве брат брал меня с собой на крышу пятиэтажного дома, мы подбирались к самой кромке, смотрели вниз, и я знал, что одно неосторожное движение – и я окажусь на земле. Но при этом испытывал какое-то странное наслаждение. Да и потом, когда вырос, делал много на грани того же – одно неосторожное движение, - и тоже странное наслаждение. Есть такая эстетика уродства. Видимо, она пополняется теми, кто не может избавить себя от желания пройти по острию ножа. Понимаешь? Когда писатель описывает восторг своего героя от вида полыхающих в пожаре людей – это торжество уродства. Такая литература многих завораживает. Своего рода, шаманство. Почему-то подобную литературу часто можно встретить среди японских писателей. Получается, что мы, читатели, всеядны и глумливы. Получается, прав был Толстой, который говорил, что читающий сцену изнасилования, представляет себя и с той, и с другой стороны, то есть он и насильник, и насилуемый. Широк человек? Почти как у Достоевского. Но почему бы его не сузить? Почему? Почему не оставить одно добро? Почему обязательно должно быть зло для того, чтобы оттенить доброе? Не было бы бесов, не было бы и святых? Но если большинство подвластны бесам, то стоит ли иметь на таком гнилом фундаменте из миллионов одного лишь святого? Не слишком ли дорогая цена широте человеческой? И все же наступает момент, когда понимаешь, что за всей этой гадостью в сердце есть красота и любовь настоящая. – Алексей на минуту задумался, затем продолжил: - Как-то я смотрел передачу, в которой рассказывали о серийном убийце. Выглядел он вполне пристойно, на зверя похож не был. Обычный человек. Когда спросили его, зачем он убивал, убийца со сладострастной улыбкой ответил: «А вы попробуйте воткнуть нож кому-нибудь в спину и послушайте. Это же музыка». Представляешь? Он говорил о предсмертных хрипах как о музыке! Это не эстетика уродства, а просто уродство. Ну, как может быть широк человек? Эх, Федор Михайлович, если бы вы жили сегодня, то наверняка сильно подрезали бы свою фразу. – Монахов поднял страдальческий взгляд на Нину и произнес: - Я действительно боюсь поддаться всеобщему сумасшествию. Знаешь, в чем состоит паскудство сочинительства? – спросил он.

   Нина с удивлением посмотрела на мужчину.

  - Если писатель добродетелен, он не интересен читателю, - ответил Алексей. – Однажды Чехов обмолвился о Короленко, что тот мог бы стать глубоким писателем, если бы хоть раз изменил своей жене.

   - Может быть, Чехов, как всегда, пошутил?

  - На этот раз сказал в точку.

    Нина сочувственно посмотрела на Алексея. Ей было трудно понять, что происходило в его душе, однако женская интуиция подсказывала, что внутри идет какая-то серьезная борьба, возможно, борьба между Богом и дьяволом.

    Монахов отказался от супа и спустился к соседу за самогонкой. Выпил он всю бутылку почти сразу и лег спасть, а вечером проснулся в страшном ознобе. Температура была большая. Лицо у мужчины осунулось, пожелтело, глаза стали красновато-мутными. По всему было заметно, что Алексей заболел. К вечеру он еще раз измерил температуру, градусник показывал тридцать девять и шесть. Монахов задремал, уткнувшись лицом в подушку.

    На следующее утро он позвонил на работу и слег на три дня.

В кошмарах ему являлись призраки литературных героев, Федор Михайлович Достоевский с князем Мышкиным и Настасьей Филипповной, Елена Сергеевна Царева в неглиже и прочая чепуха. Скользнула к нему в постель и та юная Виктория- «победительница», которая в очередной раз шепнула ему на ухо, что она спит не с ним, а со своим любимым актером. Когда болезнь стала проходить, Монахов понял, что «вирус» его внезапной горячки находился в государстве по имени Совесть, что именно таким способом совесть ответила искушенному разуму на блуд и измену. Совесть Монахова была еще не совсем сожжена.

 

                                                            5.

 

              Кто жил или пытался выживать в 90-е годы в России, тот помнит, как внезапно стала разваливаться страна. Люди, кажется, еще недавно сплоченные коллективизмом, бросились расталкивать друг друга локтями, как в очередях за талонным вином, что-то продавали, покупали, обменывали, обманывали, вписывались в сомнительные финансовые пирамиды, мнили себя бизнесменами и покупали малиновые пиджаки, делали массу бесстыдных глупостей - иными словами, бросились открывать в России новую Америку и отвоевывать место под солнцем. Все человеческое прогнивало, как выброшенная под солнце плоть, и разваливалось на глазах.

     - Кем вы видите в будущем своего сына?

    - Ну, конечно, бизнесменом, банкиром, на худой конец, рэкетиром

    - А человеком не хотите?

    - Человеком? Не морочьте мне голову. Нет такого понятия «человек». Обезличенное это понятие. Даже профессии такой нет – «человек». Другое дело: банкир, предприниматель, рэкетир. А человек – это кто?

   …Человек – это кто?

   В атмосфере общего хаоса любой большой праздник становился пиром во время чумы.

   И в городке «Н-ке» Новый год отпраздновали так, как будто рядом проходила линия фронта.

   Судя по милицейской сводке за неделю, которую Монахов взял в УВД, город действительно пострадал. За одну праздничную неделю произошло два бытовых убийства, четыре ограбления, пять случаев смертельного отравления самогоном и ужасное  по своему зверству преступление, которое совершил в Рождественскую ночь больной шизофренией. Мужчина зарезал трех маленьких детишек и сложил расчлененные трупы в ванной. Когда из гостей вернулась его жена и увидела кровавую картину, она потеряла сознание.

    Монахов сделал попытку провести журналистское расследование и пришел к неожиданной находке. Сам шизофреник в состоянии бреда невменяем, а потому не может быть грешен в том, что совершал не он, то есть не его личность осознанная, а некие фантомы, двигающие его поврежденным рассудком. Человеком же, который спровоцировал больного на преступление, оказался местный пожилой и уважаемый в городе психиатр Гуляев Максим Федорович. Не понимая, что фактически рассказывает о собственной преступной халатности, Гуляев поведал историю преступления. Выяснилось, что этот больной несколько лет стоял на учете в местном психодиспансере, регулярно посещал своего врача Султанову Раису Георгиевну, пенсионерку, которой доверяли больных по причине огромного опыта. С самого начала «ведения» пациента Султанова прописала ему реланиум – сильное успокоительное, которое снимало зачатки бредовых состояний, но к которому, как к наркотику, легко привыкают.

      Когда Раиса Георгиевна ушла в отпуск, шизофреника на время взялся опекать психиатр Гуляев. А поскольку в аптеках начались перебои с реланиумом, доктор заменил его на димедрол. Для психически нормального человека это, возможно, прошло бы совершенно незаметно, но у больного шизофренией резко развился приступ; как он сам потом рассказывал «началась война в голове». Когда он убивал собственных детей, то находился в бреду, но очнувшись и увидев, что он наделал, первым делом бросился на поиски Султановой. Задержали его седьмого января утром в местной поликлинике, где он, окровавленный, с топором в руках, искал своего лечащего врача.

     Монахов поделился своими соображениями с Царевой и попросил разрешения написать материал.

  - Вы что, с ума сошли? – набросилась на него Елена Сергеевна. – Психиатрия – это не ваш профиль. Написали о преступлении и довольно. Нечего никаких расследований проводить. Детей уже не вернешь. А Гуляевы и Султановы одни из самых уважаемых семейств нашего города. Вы человек приезжий. Сегодня здесь, завтра там. А оскорбить статьей уважаемых докторов я вам не позволю. Слышите? Не позволю. У вас какая задача? Написать, что случилось в городе за неделю. И все. Кто вам дает право на расследование? Вы милиционер или репортер? Наверное, скоро я совсем прикрою вашу рубрику. Сеяте только панику среди людей.

   - Но ведь журналистская этика…Она обязывает говорить правду?

   Елена Сергеевна побагровела.

   - Скажите честно, вас не устраивает зарплата? Я прибавлю вам жалование. Тем более, что на носу выборы в государственную думу.

   Монахов тяжело вздохнул.

   - Неужели вы думаете, что я пришел к вам за этим?

   - Не думаю. Но у вас молодая жена. И возможно, скоро будут дети. Семью, молодой человек, нужно содержать не правдой, которая вам же откликнется, а умением жить.

  - Выходит, жить я не умею? Кстати, вы не первый человек, который говорит мне об этом.

  - Ну, вот видите? Значит, я права? Перестаньте делать их мух слонов, и мы с вами сработаемся. У вас хороший слог. Вас читают. Рубрика пользуется определенным спросом. Рейтинг у нее высок. Скоро можно будет в вашей колонке смело размещать рекламу. Например, ритуальных услуг. А куда ее поставишь? Не в раздел культуры или политики, не так ли? Идите, работайте, со следующего месяца я вам прибавлю к зарплате тридцать процентов.

    Монахов вышел из кабинета Царевой красный, как рак. «Тридцать серебряников, а не тридцать процентов. Иуда умел жить. Это точно. И сегодня  Иуды умеют жить! – с раздражением подумал он. – Тридцать процентов!»

   Коллеги проводили его любопытными взглядами. Он, разумеется, никому ничего не стал объяснять. Всем и так было понятно, что произошло. Монахов демонстративно скомкал сверстанный материал и у всех на глазах швырнул его в урну. Затем подошел к верстальщице, которая набирала его текст, и устало проговорил:

   - Все насмарку. Завтра принесу новый материал, воспевающий доблестную нашу психиатрию. Самую гуманную в мире. И сухой милицейский отчет. Тоже самый гуманный в мире.

   Через полчаса Елена Сергеевна попросила журналиста зайти к ней в кабинет.

   - Вы что это тут цирк устраиваете, - с гневом проговорила она, измеряя Монахова начальствующим взглядом. – Вы еще тут никто. Для города ничего не сделали, а лезете в бутылку. Вам, молодой человек, я бы посоветовала поменьше своего «я» совать в материалы. Не успели приехать, а уже нос к потолку? Вы никогда не приживетесь в нашем городе, если будете не такими, как все. Наш городок тихий. К нам из области приезжают пиво из медного чана пробовать. Начальство. Еще какое! Поэтому бросьте нервничать и спокойно работайте. Я талантами не разбрасываюсь, но если талант начинает надуваться от гордости, мы находим иглу, с помощью которой лопнет любой надутый шарик. Вы меня поняли?

    Алексей сидел молча, понурив голову; потом вдруг рассмеялся и тихо сказал:

  - В самом деле, что я так переживаю за справедливость? Нет ее на земле, нет ее и выше. В конце концов, вы же не вынуждаете меня хвалить, к примеру, фашизм или маньяков, насилующих подростков! Все верно. Буду как все. Как вы сказали, так и будет.

     Когда Монахов вышел, в кабинете главного редактора тут же появился ответственный секретарь. Глухов с подобострастной улыбкой сел напротив Елены Сергеевны.

   - Этот юноша сразу показался мне странным, - сказала она. – Когда передо мной сидит человек, у которого в голове одно, а на устах другое, я вижу в нем только врага. А нам перед выборной кампанией нужны только проверенные люди. Я слышала, что он выпивает. Это нехорошо. Не порядочно. Супруга у него неплохая, я справлялась у директора интерната. Общительная, неконфликтная, в бутылку не лезет, не пьет. Подружилась сразу со всем коллективом, принимала участие в раздаче гуманитарной помощи из Германии. Никакого снобизма. Хорошая девка. Своя. Но муж у нее, простите, ни в какие ворота не лезет. Три дня будто бы болел, сам пьянствовал. Мне уже доложили. В милиции его, конечно, хорошо принимают. Все-таки служил здесь в части. Да и по-мужицки обходиться может. Но у нас, Эдуард, очень ответственная миссия. Выборы в Госдуму. Нам под это дело выделяют….- Она шепнула цифру, от которой у экономического обозревателя газеты брови поползли вверх. – Так-то. Нам будет дано, но с нас потом и спросят. Поэтому вот что я вам скажу: «Понаблюдайте вы пристальнее за этим писателем. Послушайте, о чем он говорит в редакции, с кем общается. Иными словами, чем человек дышит? Вы же помните, с каким упорством он не желал участвовать в поимке сального вора. Вы думаете, это просто так? Вся редакция была за то, чтобы вычислить, наконец, негодяя, который нагло и с вызовом ворует мое сало. А Монахову хоть бы хны. Нет, этот человек у себя на уме. За ним нужен глаз да глаз. Вы меня поняли? – ласково обратилась Царева к ответственному секретарю. – Надеюсь, вы меня правильно поняли?

  - Во мне можете не сомневаться, - бойко ответил Эдуард. – Сделаю все возможное для того, чтобы этот писатель надолго у нас не задержался.

 

                      ***

         В середине января редакция «Н-кой правды» отмечала свой юбилей. Под крепким руководством Елены Сергеевны газета просуществовала пять лет и ни разу не оказалась под «дамокловым мечом» кризиса. Даже знаменитый пивной комбинат и тот бывал на краю полного развала, а маленькая провинциальная газетенка была жива и в некотором смысле процветала.

    На правах главного редактора Елена Сергеевна произнесла первый тост, выпила фужер шампанского и заторопилась домой, решив дать своим подопечным пообщаться, так сказать, в неформальной обстановке.

   После ее ухода на столе тут же появилась водка, закуски было не много, и журналисты стали быстро пьянеть. А пьяный журналист не говорит ни о чем, кроме своей работы. Ответственный секретарь отвел Монахова в сторонку покурить и, снизив голос до шепота, произнес с плутоватой ухмылкой:

   - А сало-то нашлось. Только никому, слышишь, никому!

   - И где же? – спросил Монахов, которого мутило уже от этих «сальных разборок».

   - Дома у Елены Сергеевны. Старушка, хи-хи, забыла его у себя в холодильнике. Но враг должен быть найден и изобличен.

   - Какой враг? О чем ты?

   - Враг есть в нашей редакции. Царева это нутром чует.

   - Про сало она тоже нутром чуяла? Людей всех переполошила.

   - Тссс…Тихо. Никто не должен ничего знать. Коллектив должен находится в постоянном страхе, тогда им легче управлять.

    Эдуарда изрядно развязло.

   - Ты не понимаешь нашей специфики. Ты приехал из большого города, где куча разных газет и телевидение. А у нас четвертая власть – это мы. И мы не должны подвести власть первую.

   Мимо мужчин промчалась стайка подвыпивших женщин. Они выскочили на балкон покурить. Стали о чем-то оживленно шептаться, хохотали. Монахов с улыбкой посмотрел в их сторону. Курили женщины все как-то одинаково: левой рукой плотно обнимали правый локоть, держали длинные тонкие сигареты дымящимся концом вверх, а когда выпускали дым, поднимали головы вверх и томно глядели на звездное небо. При этом дрожали мелкой дрожью потому, что выскочили на балкон без верхней одежды.

   - Ленок, простудишься, - крикнул Эдуард, делая шаг по направлению к балкону. – Сама же недавно стращала людей эпидемией гриппа.

  - Это была заказуха от аптечных сетей, - пропищала маленькая худенькая блондинка, похожая на подростка. – Тебе ли не знать?

  - Ладно-ладно, ты язычок свой придержи, а то подумают некоторые товарищи, что у нас не газета, а сплошной пиар.

  - А что разве нет? – пьяненько хихикнула Лена. – Только у новенького нашего Монахова Алексея рубрика без заказов. Но погоди, и тебе что-нибудь придумают. Опорочить кого-нибудь или помочь посадить.

   - Что ты несешь! – подошел к ней Глухов и сильно сдавил рукой локоть, так, что девушка вскрикнула от боли. – Ты напилась что-ли? Все! Праздник закончился. Все по домам. Журналистам нельзя выпивать больше одного бокала шампанского. Они начинают нести чепуху.

    Монахов был рад, что все это «празднество» так быстро закончилось. Он набросил куртку и направился к выходу, что называется, по-английски, не прощаясь ни с кем. Заметив, что Алексей собирается уходить, его окликнула Инна Игнатьевна, в кабинете которой журналист работал.

   - Алексей Иванович, погодите, я тоже ухожу, - с улыбкой проговорила она. – Вы меня проводите?

   - Конечно.

   Они вышли из здания редакции, миновали освещенное место центральной площади и, не торопясь, пошли вдоль трассы. Темнота густела. Звезды горели ярче обычного.  На одном из оголенных деревянных столбов висел венок и чьи-то фотографии.

    Инна Игнатьевна взяла Алексея под руку.

   - Жуткое место, - сказала она. – В прошлом году на этом повороте пьяный водитель сбил молодую девушку и ее жениха. Красавица. Работала в школе учительницей. Помню, планы она какие-то грандиозные строила. Хотела второе высшее образование получать, чтобы вырваться из нашего захолустья. Жизнерадостная была, цельная, устремленная, свадьбу оттягивала до лучших времен. И вот на тебе! Наступили лучшие времена. Лучшие? Как это все можно понять, Алеша? Можно я вас так буду называть? Вы мне в сыновья годитесь, поэтому можно. Как можно понять, что все накопленное в мечтах счастье двух совсем юных целомудренных детей, любящих друг друга, вдруг оказалось под колесами иномарки? Как это понять, если Бог наш есть Любовь? Вы же верующий человек? Я это знаю. Царева не раз шипела змеей в вашу сторону, когда вас в редакции не было. Если браки заключаются на небесах, то там они, наверное, счастливы? – Инна Игнатьевна грустно улыбнулась. – Иначе все рушится. Подлецы торжествуют и в этой жизни, и в вечной – на храм денег отвалят; батюшки перед ними юлят, таблички на церковь вешают бронзовые с именами благотворителей. Просят прихожан молиться за благотворителей. А кто они? Уж некоторых я знаю лично. Есть у меня подозрение, что и тот на джипе, что сбил двух ангелочков, тоже был один из этих благотворителей, за которых батюшки просят молиться. Алеша, разве это справедливо? Эти бронзовеют, на них молятся, а те, бедняжки, и тут страдают, и там неизвестно что.

   - Я уверен, что там они счастливы безмерно, - с живостью откликнулся Монахов. – Нам даже представить нельзя, как они там счастливы. Вы правы, Инна Игнатьевна, Бог это Любовь. Не у Бога есть свойство кого-то любить меньше или больше, а Он всегда Любовь. И не может Любовь быть слепой. Воздаяние этим влюбленным там – только счастье, неизмеримо высокое, такое, какое может быть в присутствии самого Солнца, самого Бога Любви. Это прекрасная смерть. Простите, что-то не так сказал. Смерть не может быть прекрасной. Смерть всегда ужасна. Да. Простите. Но посмертие у них прекрасное, в этом я убежден глубоко. Иначе грош цена моей и без того скудной вере. Да и какой я верующий? – улыбнулся он. – Скорее, философствующий на тему веры. Признаюсь, что я и в церкви уже сто лет не был. А вы говорите верующий.

   - Знаете, Алеша, у меня есть знакомые, которые церковь регулярно посещают, знаю даже, к какой иконе какую свечку поставить и какую молитву прочитать, а как были высокомерными людьми, так и остались. А то и хуже стали. Думаю, дело не в церкви, а в душе.

    - Да, пожалуй, вы правы.

    - Алеша, вы не сможете у нас работать, - неожиданно откровенно сказала Инна Игнатьевна. – Вы слишком другой человек что ли. Лучше, хуже – не мне судить. Но вы не такой, как все. А в нашем городке это означает черную метку. Представьте, на дворе третье тысячелетие на носу, а я вам говорю: «Не делайте того, что может осудить княгиня Елена Сергеевна». Бред, не так ли? Но наш городок, кажется, так и остался в том прошлом, о котором писал Чехов в «Крыжовнике», «Ионыче», «Палате номер шесть». Все, кто имел свое мнение на жизнь городка, либо уезжали отсюда со скандалами, либо менялись, обрастали связями, жирком, салом – да, да! – рассмеялась она. – Этим противным копченым салом, который тут считается продуктом привилегированных особ. Или оставайтесь, но тогда вам будет очень тяжело, потому что вы будете один донкихотствовать. А скоро выборы в Госдуму, а это такая кутерьма начнется, хоть из города беги. Мне проще, чем вам. Мой муж военком, и я смело доработаю до пенсии. Хотя иногда хочется послать всю эту редакционную шайку ко всем чертям и пойти работать хоть дворником.

        Они миновали столбик с венком и фотографиями. Инна Игнатьевна всплакнула.

   - Скажите мне, почему одних ангел-хранитель спасает от гибели, а других нет? Вы знаете ответ?

   - Ответа не знаю. Могу лишь предположить, исходя из того, что слышал, читал. Бог не вмешивается в нашу свободу. Он не может нас изменить ни на йоту без нашего желания. Не вмешивается Бог и в свободу желаний преступника и жертвы. А это значит, что если на прямой дороге сойдется пьяный водитель джипа и прогуливающие влюбленные, только случай может сохранить им жизнь. Однако, это не совсем так. Случайностей в Христианстве не бывает. Иначе что ж это за Бог? Хаос? Нет. И тут вступают законы духа, которые мы с вами не можем увидеть так, как видят физические. Например – упал по пьянке человек, сломал ногу. Это явное проявление закона, так? В духовной области тоже действуют законы, только мы не видим их. Если, скажем, преступник задумал кого-то убить или ограбить, то он начинает действовать в своей свободе. Однако на пути его действия встречаются свободы других людей, которые могут быть молитвенно значительно сильнее его свободы. Тогда промыслом божьим этот человек не сможет причинить вреда другому, как бы он этого не желал. Все время что-нибудь будет не выходить. В конце концов, попадется в милицию по какой-нибудь мелкой драке. Я это часто наблюдаю по милицейским хроникам. Не допускает Господь сделать зла большего. Не допускает через оборону свобод других людей. Вы понимаете, о чем я?

   - Кажется, да.

   - А в том, что случилось с этими влюбленными и пьяным водителем джипа, - Алексей пожал плечами. – Могу сказать только одно: и для влюбленных, и для пьяного поддонка эта ситуация оказалась на тот момент наиболее полезная с точки зрения вечной жизни.

  - Ой! – замахала руками Инна Игнатьевна. – Это мне понять уже сложно. Не доросла. Скажу вам одно, Алешенька: жить стало страшно. Люди моего поколения уже никогда не привыкнут к этому дикому капитализму.

    Монахов искоса посмотрел на женшину. Ей было лет пятьдесят – пятьдесят пять, но выглядела она значительно моложе благодаря ухоженности и природной красоты. Можно было легко угадать, что в молодости она была необыкновенной красавицей.

   - На вашем месте я бы поостерегся носить столько золотых украшений, - мягко заметил Алексей. – Хорошо, что вы не читаете всю криминальную хронику за неделю.

   - Верно, Алешенька, верно. Мне и муж об этом постоянно твердит. А я по привычке не могу не заботится о внешнем облике. Мне кажется, что даже где-нибудь в Африке, где идет война, я бы каждый день приводила себя в порядок. Получается, что здесь я искушаю какого-нибудь злодея ограбить меня? Как жить? Как вы думаете, это когда-нибудь закончится?

   - Не знаю. По-моему это только начинается.

   - Одного не могу понять. Еще вчера все, кажется, были мирными добрыми соседями, и вдруг в одночасье как с цепи сорвались. Проклятие какое-то?

   - Нет. Это проявление духовного закона.

   - Закона?

   - Зло ведь не имеет сущности. Бог не создавал зла. Зло – это отклонение от изначального добра. Сегодня, правда, все смешалось, и трудно различить, где добро, а где зло. В моей криминальной хронике проще. Очевиднее. Скажите, Инна Игнатьевна, ну вот вы, к примеру, заведуете отделом культуры. А если вдруг все в вашей жизни рухнет, и вы будете откровенно голодать, и чтобы выжить, вам нужно будет украсть…- Алексей улыбнулся. – Ну, скажем, кусочек копченного сала. Украдете?

    Инна Игнатьевна неожиданно стала серьезной.

  - Знаете, у меня были голодные времена. Муж нигде не работал, внук серьезно заболел, нужны были деньги на операцию. И я думала тогда. Наверное, пошла бы на любое унижение, лишь бы спасти. Наверное, все мы такие, - прибавила она. – Хотим выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Клоуны, ей Богу. Знаете, почему я не люблю подвыпивших журналистов и всегда раньше ухожу с совместных праздников? – неожиданно спросила она и тут же ответила: - После первой рюмки они начинают всегда хвалить самих себя, а после второй ругать весь остальной мир.

   Монахов расхохотался. От души.

   Вскоре они подошли к дому. В небе ярко светила луна, похожая на пристальный вгляд какого-то древнего языческого темного одноглазого бога. Темные контуры крыши дома проходили по касательной к светящему глазу, и создавалось фантастическое ощущение, что этот темный языческий бог подглядывает за путниками.

   - Ну, вот мы и пришли, - сказала Инна Игнатьевна. – Спасибо вам, Алеша, за то, что меня проводили. И за беседу тоже спасибо. Было приятно и познавательно. – Она задержала на нем взгляд и вдруг спросила: - Скажите, а вам нравится этот город?

  - Пожалуй, да, - ответил Монахов. – Здесь какой-то особый дух, которого нет в крупных мегаполисах. Тут каждый человек, как персонаж какой-то пьесы на сцене. Никуда от посторонних взглядов публики не спрячешься, не убежишь. В этом что-то есть.

   - Сейчас уже не то, что было раньше, но в целом вы правы.

  Они пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись.

 

                         ***

          В один из ясных морозных солнечных дней, когда изо рта валит пар, а снег под ногами скрипит, словно вата, Монахов встретил в центре города Леонида и Ольгу – тех самых странных пассажиров, с которыми они летом ехали в одном вагоне. Почему-то еще тогда они его очень заинтересовали. Может быть, тем, что выглядели явно не местными? А может быть, тем, что были вегетарианцами по религиозным убеждениям кришнаитов. По всей вероятности, местная девушка Вика говорила о Лене, приезжем из Узбекистана, что он «кушает одну зелень, как жеребец, и ходит босяком в любое время года». Так и было: несмотря на сильнейший мороз, обуви на Леониде не было. Так же, как и шапки. Он был одет в короткую вельветовую утепленную искусственным мехом курточку, в плотные брезентовые штаны, шея была обвязана шерстяным черным шарфом. Ольга, напротив, была укутана так, как и должно быть в такую погоду: на ней были высокие зимние сапоги, короткая белая шубка, шапка и варежки с оригинальным восточным орнаментом, очевидно, были связаны ею самой.

      Алексей увидел их в самом оживленном месте Н-ска, где располагались редакция газеты, администрация, рынок, магазины и ряд автобусных остановок. Над площадью возвышалась бронзовая фигура Ленина без руки, в которой вождь обычно держал свою кепку. Руку вместе с кепкой отпилили под Рождество местные пьяницы и сдали в пункт приема цветных металлов, где она и сгинула в вечность. Милицейский рейд ничего не дал. Да и общее настроение людей было таково, что почти всем кроме ветеранов войны, труда и партии, было наплевать на оторванную руку вождя пролетариата. Бронза была в цене у скупщиков цветного металла, а потому ближайшей перспективой для памятника была его полная утилизация на нужды безработных местных алкоголиков. Но почему рядом с памятником стояли Леонид и Ольга? И что они оживленно выясняли между собой, то и дело обходя памятник и указывая то в одно место постамента, то в другое руками?

       Монахов был заинтригован и подошел ближе к молодым людям. Он сделал вид, что хочет сфотографировать площадь; с собой у него был редакционный фотоаппарат. До него донеслась фраза женщины:

    - Если мы развернем его лицом на восток, православным верующим это очень понравится, как ты думаешь, Леня? Пусть он станет меньше ростом, - она улыбнулась, - будет похож на эльфа или гномика, но в руке он будет держать крест, а на голову мы наденем что-нибудь вроде скуфейки.

   - А как они различат стороны света? – спросил Леонид.

   - Ну, это же очень просто. Когда восходит солнце, на всех церквах начинают сверкать кресты. Все православные храмы возводятся алтарем на восток. Ты должен знать это. Для них Христос ассоциируется с восходом солнца.

   - Боюсь, что этой бронзы не хватит, - мрачно заметил Леонид. – Нужно будет докупать.

   - Леня, очнись! Это не наше дело. Мы художники, а не коммерсанты. Пусть платят те, кто заказывает. А нам плевать! Заказчик у нас кто? Директор пивного комбината. Будущий депутат Государственной Думы. Эти люди умеют считать денежки, и своего не отдадут, а от чужого, то есть государственного полакомятся. Не будь наивным, Леня. Если он назвал свое пиво «Патриот», это совсем не означает, что наш заказчик патриот. Плевать он хотел и на тебя, и на город, и на Россию тоже.

   - Как же мы из этого куска бронзы из одного Владимира с отпиленной рукой отольем другого – святого Владимира Ясно Солнышко, - когда материала хватит только на голову и крест?

   - Это не наше дело. Если не даст бронзы, отольем из того, что было. А что из этого получится, не наше дело. Получится гном с крестом, виноват будет скупой депутат.

   - Мне будет стыдно, понимаешь, Ольга? Мне! Я не могу делать халтурные работы. Вспомни серию скульптур, которые я сделал для Ташкентского аэропорта. Это ж моя визитная карточка. Если заказчик не даст бронзу, я откажусь.

   - Леня, - взмолилась Ольга. – Мы сейчас не в том положении, чтобы отказываться от любого заказа. Нам скоро есть будет нечего. Что проку от того, что тебе заказали новую дверь в доме культуры? Это ж копейки. А нам и дом привести в порядок нужно. И сына к школе готовить. И за секцию платить. На мамину пенсию мы не проживем. Получится, как с тем проклятым бычком – работу сделали, а прибыль с отрицательным балансом. Хочется ему такого князя Владимира, сделаем такого. Захочется ему Будду установить, установим Будду. Захочется богиню Кали, установим богиню Кали. Леня, сейчас другие времена, а ты все о приличиях.

   - Я не только о приличиях, я о законах кармы. Ты не понимаешь? Любая халтура отразиться на следующей работе. Закон причинно-следственной связи. Не знаю, как потом отработать эту испорченную карму. Наверное, нужно будет кому-то бесплатно помочь в строительстве?

  - Ох, Леня, - вздохнула Ольга. – Я устала от этого закона. Понимаю умом, но я же мать, женщина. Мне важно, чтобы в семье был уют и порядок.

  - Ладно, не будет наперед заглядывать.

   В это мгновение Ольга заметила стоящего поблизости Монахова и с ужасом взглянула на фотоаппарат в его руках. Леня повернулся к Алексею и недобрым взглядом посмотрел на него.

   - Вы что же, от заказчика? – спросила Ольга. – Вы все слышали?

   - Нет, - доброжелательно улыбнулся Алексей, глядя на босые ноги художника. – Я из местной газеты. Журналист. Веду криминальную хронику. А фотоаппарат всегда при мне. Это рабочий инструмент.

   Ольга недоверчиво покосилась на Монахова. От мороза ее прелестное личико покраснело, а кончик носа побелел.

   - Мне кажется, вы недооцениваете русские морозы, - улыбнулся Алексей. – Не боитесь заработать воспаление легких? Как же вы босяком?

   - Привык уже, - ответил Леня.

   - А я ведь не просто так к вам подошел. Хотел познакомиться. Мы тоже приезжие. Я и моя жена Нина. Меня зовут Алексей Монахов. А с вами мы ехали в одном вагоне поезда летом. Вы везли с собой большую сумку-холодильник и о чем-то всю дорогу спорили. И вы так сильно отличались лицами от всех остальных пассажиров, что я тут же подумал, что вы, наверное, приезжие. У вас лица другие.

   - Другие? – улыбнулась Ольга. – Это, какие другие?

   - Более интеллигентные. Более осмысленные. Более благородные.

   - Спасибо, - тут же отреагировала на комплимент Ольга. – Мы действительно приехали сюда вынужденно из Самарканда. Там было все. Но пришлось продавать за копейки и уезжать в Россию. На те крохи, что мы получили за трехкомнатную квартиру в центре Самарканда, здесь мы смогли купить лишь недостроенный дом.

   - По сравнению с Самаркандом, - вмешался в разговор Леонид. – Заказов тут практически нет. Дверь в доме культуры. Пару домов частникам. Хватаемся за все. Теперь хозяин пивного завода заказал превратить скульптуру Ленина во святого князя Владимира. Теперь власть перекрашивается. Раньше венки к мавзолею Ленина носили. Теперь Ельцин со свечкой в храме стоит. Местным тоже нужно быть православными. До народа, мне кажется, им дело никакого нет. Если бы Ельцин читал мантры в буддийском храме, то все чиновники стали бы буддистами. Если бы в синагогу пошел, все стали бы иудеями.

      Монахов расхохотался.

   - А если бы он стал людоедом, то все чиновники занялись бы каннибализмом.

   - Они итак людей едят. Что им религия? – Ольга с улыбкой взглянула на Монахова, потом перевела взгляд на своего спутника, потом неожиданно предложила: - Знаете что? А приходите вы к нам в гости. На чай и манты. Познакомимся поближе. Приходите вместе с супругой. Мы живем вон в том доме на откосе. Первый этаж. Квартира направо. Придете?

   - Приду, - смутился от неожиданного приглашения Монахов. – То есть, придем.

   - У нас тут никого из друзей. Из местных, я имею в виду. Над Ленькой смеются. Ходит босяком. Самогон не пьет. Мясо не ест. Для местных это дикарство какое-то. Мы только со своими, самаркандскими, дружим, но их здесь немного. Приходите.

   - Обязательно придем, - ответил Монахов. – Хотел полюбопытствовать. Летом в поезде вы ехали с огромной сумкой и немного ссорились. У вас что-то произошло? Я сейчас общаюсь тесно с милицией, мог бы помочь восстановить справедливость.

   - Ах, вы об этом! – рассмеялась Ольга. – Все нормально. Спасибо. Помощь уже не нужна. Это я виновата. Настояла на том, чтобы в Чудове в день города попробовать поторговать шашлыками. Купили на четверых молодого бычка, приготовили мясо. В результате половину выручки отдали местным бандитам. А они, думаю, и с милицией поделились. Нет. Справедливость пока едва ли восторжествует. Да и виноваты мы сами. Торговля – не для художников. А вы с Ниной где живете? – полюбопытствовала она.

   - Мы живем в ведомственной квартире в доме за железнодорожным переездом. Пьяный барак называется. Может быть, слышали? – Монахов махнул рукой в сторону железной дороги. – Не слышали? Да. Есть тут такой сказочный домик. Пьяный барак. Летучий голландец. Люди там пьют так долго, что потерялись во времени и пространстве. Пьют поколениями. В Рождественскую ночь наши соседи перепились так, что позабыли, какой праздник, и стали со всеми «христосоваться». Попробовали бы вы не ответить «Воистину воскрес». Вас бы за предателя родины приняли или за иностранного шпиона.

    Леонид понимающе покачал головой. Несмотря на бородку, выглядел он большим ребенком – наивный, добрый взгляд светлых, чуть прищуренных глаз. Ольга создавала приятное впечатление. Она была красива.

   - Приходите утром в воскресение, - предложила она. – А потом, ближе к обеду, можем вместе прогуляться до церкви. Вы не слышали? Туда привезут какого-то известного старца Иоанна. Он, говорят, прозорлив. Предсказал, будто бы, ГКЧП и развал государства. Впрочем, одна знакомая мне по секрету шепнула, что этот юродивый старец – это бизнес проект хозяина пивного завода. Это он, якобы, нашел где-то при церкви инвалида, переодел его в рясу, познакомил с нужными церковными чинами, заказал несколько газетных статей, оплатил телевидение. В результате получился старец Иоанн. Но это, может быть, и сплетни? Нужно сходить самим и посмотреть.

   - Договорились, - ответил Монахов. – В воскресение мы у вас. Всего доброго.

 

                              ***

        После шестой поездки к экстрасенсу Нина объявила Алексею, что она беременна. Все тесты подтверждали это. Монахов принял это известие с радостью, однако поверить в чудодейственную силу бородатого сверхчеловека не мог. Скорее всего, считал он, подействовала вера самой женщины в способности экстрасенса, а не сам экстрасенс. Монахов помнил историю из патерика, в которой слепая монашка прозрела чудесным образом от встречи с разбойником, который притворился известным старцем. По сути дела, Нина могла бы забеременеть и от веры в фонарный столб, если бы вера ее была так же сильна, как и вера в Игоря Игоревича. Иное мучило Алексея: не отразиться ли на психике Нины и будущего ребенка такая извращенная вера в чудо. В правильном понимании чудо не надо просить у Бога. Когда приходит время, Господь сам дает то, что полезно человеку, без попыток пробраться в «отчий дом» окольными путями. Но сегодня людям требуется все то, о чем писал Достоевский в «Великом инквизиторе»: хлеба, чудо и авторитет. Нищета проела мозговые извилины, и душа восхотела богатства. Не от Бога богатство, а любой ценой, а еще лучше и спокойнее для совести, если богатство это будет кем-то благословлено. Для этого и потребуется авторитет, человек в церковном облачении, какой-нибудь известный и прославленный старец, который благословит богатство, не спрашивая источники его происхождения. Чудо было востребовано с остротой лекарства от тяжелой болезни: не было сил на посты, молитвы, на правильную духовную жизнь, отказ от привычного. Необходимо было чудо, и оно вспыхивало то тут, то там, и люди начинали верить в носителей этого чуда. Им было наплевать на чистоту сердца чудотворца, главное – чудо. Пусть даже впоследствии это окажется переодетый в монаха разбойник, скрывающийся от правосудия. Какое кому до этого дело?  Христос отверг дары и предложения духа сильного и лукавого, люди, напротив, захотели этих даров. «Ты пришел нам мешать», - сказал Христу Великий инквизитор, и он оказался прав. Христос всегда мешает людям, которые хотят «простого человеческого счастья»: здоровья, богатства, благополучия. «В мире вы скорбны будете», - так сказал Он. Мир не принимает чужих. Мир живет своим: тщеславием, похотью плоти и очей, завистью, алчностью, сребролюбием. Если ты не хочешь жить по нашим правилам, ты не наш. Нельзя служить одновременно двум господам: Богу и мамоне.

      Тем не менее, Монахов был искренне рад будущему ребенку. Он даже на работе стал вести себя спокойнее и покладистее. Перестал пикироваться с Глуховым и Царевой, попытался работать так, как работали в редакции все, то есть, притворяясь смиренными.

 

                          ***

            Ольга и Леонид Бахчурины жили в недостроенном двухэтажном доме в центре Н-ска. Вместе с ними жила Ольгина мама и пятилетний сынишка Артур. Художники были искренне рады гостям. После насыщенной жизни в Самарканде с привычным укладом гостеприимства и совместных дружеских чаепитий жизнь в провинциальном российском городке казалась им пресной, безрадостной. Однако приходилось терпеливо привыкать к новой обстановке, потому что вся русско-узбекская миграция твердо знала, что назад дороги уже не будет.

    По пути Алексей и Нина зашли в магазин, купили фрукты, бутылку «Кинзмараули»,  маленький презент для Артурика - водяной пистолет, -  и направились к дому Бахчуриных.

      Самаркандские художники гостей ждали. Это сразу почувствовалось по радушной встрече. Пока гости снимали с себя верхнюю одежду, в прихожей появилась Ольгина мама, высокая аккуратная старушка с тонкими белыми руками. Гостям выдали по паре мягких узорчатых тапочек, очевидно, сделанных руками Ольги, и проводили в комнату, в которой был накрыт стол. Уже в прихожей было очевидно, что хозяева дома – художники. На стенах висели красивые бархатные панно, выполненные в лоскутной технике; были также картины. Леонид писал в традиционной манере маслом по холсту. В основном это были пейзажи, яркие, живые, талантливые. Встречались и портреты. Но самой впечатляющей картиной был золотой храм, пагода, написанная автором на огромном холсте настолько натуралистично и детально, что создавалось фантастическое присутствие зрителя там, на холме, откуда открывалась величественная панорама и где на золоченую пагоду падали красно-спелые лучи заходящего солнца. Даже одного взгляда, брошенного на картину, было достаточно для того, чтобы понять, что это не просто хорошее полотно, а целая жизненная философия; что это не просто древний восточный храм, а символ веры самого художника. И что картина это не просто так, случайно, появилась на самом освещаемом и обозреваемом месте комнаты, а вознеслась рукой творца, как символ какой-то большой идеи. Православных икон, разумеется, не было.

      В кресле с книжкой в руках сидел молодой мужчина, не знакомый Монахову. Заметив гостей, незнакомец привстал и с доброжелательной улыбкой протянул руку. Леонид поспешил представить друга.

   - Это Дмитрий. Тренер по каратэ. Приехал вместе с нами из Самарканда.

   Алексей представил Нину. Радушие было неподдельное. Ольга предложила всем сесть за стол. Леонид открыл бутылку вина, а хозяйка стала раскладывать по тарелкам манты. Они были похожи на русские пельмени, только большого размера. Начинка была самая разная, но без мяса и рыбы. Лучше всего Ольге удавались манты с приправленным различными благовонными травами и перцем картофельным пюре.

    Дмитрий взялся помогать хозяйке, и по тому, как благосклонно и спокойно она это восприняла, было понятно, что в семье Бахчуриных этот сухой крепкий жилистый мужчина – свой человек.

   - По-моему, журналисты криминальных новостей без работы никогда не останутся, - с очаровательной улыбкой проговорила Ольга, раскладывая по столу вилки и ложки. – Все преступное почему-то людям очень любопытно. Как будто в них сидит какое-то дурное желание, которое они в себе сдерживают и с большим интересом читают про злодейства других. Наверное, поэтому и детективный жанр самый читаемый? – обратилась она к Алексею. – Как вы думаете?

   Монахову было приятно такое обхождение  со стороны хозяйки, тешило тщеславие.

  - Да, вы правы. В человеке много всего. Каждой твари по паре. И конечно, то, что в нем когда-нибудь хотя бы бродило в виде каких-то картинок из фильмов, или неосознанных желаний, или простое любопытство «а как это?», - все это и вызывает интерес. Где-то я читал, что в нашем подсознании чрезвычайно много уровней. И вся информация, полученная с детства, записывается и хранится, как в гигантском компьютере. Иногда начинает там подгнивать, если совсем мрачная. И отравляет психику. Поэтому нередко у людей возникают, кажется, неосознанные депрессии. Вроде бы ни с того, ни с сего вдруг на душе плохо. Священники знают об этих состояниях лучше других. К ним приходят на исповедь. У меня был один знакомый священник, который рассказывал о таких состояниях. Простой психогигиеной тут не отделаешься. Необходимо покаяние. Вопрос в том, чтобы узнать, что и когда там прогнило. Поэтому и рекомендуют следить не только за своими поступками, но и за мыслями тоже.

     - Верно, - ответил Дмитрий. – Согласен. Мысли необходимо держать в узде. И отпускать только тогда, когда решишь воплотить желание. Накладывается эффект домино. В восточной практике это называется концентрация энергии, медитация.

   - Да. Любопытно, - проговорил Леонид и, налив всем в бокалы красного вина, присел за стол. За ним последовала его супруга, которая закончила сервировать стол. Затем подошла и старушка с внуком.

   - Давайте выпьем за знакомство, - предложил Леонид. – У нас не так много знакомых в этом городе. Чувствуется разница в менталитете. Трудно после Самарканда привыкнуть к другому образу жизни. Надеемся, что мы будем друзьями.

   - Екатерина Васильевна, - крикнул он на ухо старушке. – Это журналист Алексей Монахов. Работает в местной газете. Это он написал статью, которая тебя так изумила. Про съеденную сторожевую собаку и изнасилованного паренька.

    Ольгина мама была глуховата, однако, расслышав, что сказал зять, бросила любопытный взгляд на Монахова и заулыбалась.

    - До Самарканда наша мама жила в Ленинграде. Ее во время блокады вывезли. А так она у нас коренная ленинградка, - сказала Ольга. – Раньше она читала все советские газеты с красным карандашом в руке. Пока не выкурит полпачки «Беломора» и не подчеркнет карандашом самое главное, день у нее не начинался. Теперь редко читает. И почему-то в основном криминал.

   - Возможно потому, что в советское время людей ограждали от этого. Да и криминала было значительно меньше, - ответил Алексей.

   - Ох, какое приятное вино, - сказала Екатерина Васильевна, делая глоток «Кинзмараули» и тут же ставя бокал на место. – Мы пойдем с Артуриком в другую комнату. Чтобы вам не мешать. Видео включим.

    У Екатерины Васильевны было сухое благообразное морщинистое лицо с большими, выцветшими от времени глазами и крепким волевым подбородком. Алексей машинально отметил то, что в молодости она была, очевидно, красавицей. Ольга была на нее похожа.

    Старушка ласково улыбнулась и взяла мальчугана за руку, чтобы увести, но тот не хотел так запросто сдавать свои позиции. Он вцепился в скатерть и стал капризничать.

   - Я хочу с папой! Я хочу здесь! – запищал он, размахивая перед бабушкиным носом подаренным водяным пистолетом.

    Старушка нахмурилась. Ольга подошла к сыну и что-то шепнула ему на ухо, отчего тот заметно присмирел.

   - Пойдем. Фильм с твоим любимым «как дам» поставлю, - сказала Екатерина Васильевна.

   - Правда? – Мальчик повеселел. – «Кровавый спорт два» поставишь?

   Глазки у него заблестели.

   - Пойдем, пойдем, - проговорила бабуля. – Поставлю. Скоро сама начну, как твои эти каратэисты, руками и ногами махать.

    Бабушка с мальчиком ушли в другую комнату. Гости взялись за угощения. Манты показались Алексею чрезвычайно вкусными, и он поспешил сделать Ольге комплимент.

  - Первый раз в жизни ем это блюдо, - сказал он. – И не могу не высказать восхищения. Вроде бы простые все компоненты, но вкусно! Очень вкусно!

   Ольга улыбнулась.

  - Мы верим в то, что настроение, с которым готовится блюдо, материально, и переносится на еду. Все приготовленное с любовью, отличается от того, что делается без настроения. Это все равно, что картина у художника. Настроение, с которым накладываются краски на холст, потом вызывает ответную реакцию у зрителя. Эффект эха. Отражения в зеркале. Так и в кухонном деле. Только на более тонком уровне.

   - Карма, - спокойно прокомментировал Леня. – Закон причины и следствия.

   Было заметно, что Леонид больше труженик руками, нежели языком. Речи его были короткими, и он как будто стеснялся что-то говорить в присутствии Ольги и Димы, который, несомненно, был в этом доме авторитетом.

   - Мы кришнаиты, - пояснил Дмитрий. – Наша библия – это Бхагават-Гита, труды Вивекананды, Рамакришны. Мы признаем буддизм, его китайскую разновидность дзэн. Считаем, что каждый человек проходит через колесо сансары и перевоплощений. Поэтому не едим мяса. Но и без мяса, как видите, кухня может быть очень разнообразной и недорогой. В положении мигрантов это важно. В Самарканде мы были далеко не бедные люди. У Леонида с Ольгой была своя студия гончарного ремесла. У меня клуб «каратэ-до». В России нам приходится осваивать не только новый менталитет, но и культуру. Православие всегда было далеко от нас. Я не хочу судить христиан, - продолжал мужчина. – Я даже не хочу сейчас говорить о религии. Но возьмем культуру западную и восточную. В русской культуре все измеряется в системе координат «добро и зло». А на востоке добро и зло – это лишь проявление главного: красоты или уродства. В моем понимании красота и уродство – более глубокая вещь, чем добро и зло. Мы хотим совершенства, а он достигается только в Пути, в движении. Добро и зло ограничивает пространство для движения. В какой-то момент они становятся тесноватым, как старая рубашка. Начинает трещать по швам, когда и мышцы слегка нарастут и окрепнут. Ветхое выбрасывается. Новое дает простор. Красота – символ любой философии, символ самой жизни. Знаменитая восточная улыбка и весь восточный ритуал – это стремление к красоте и силе. Восточные единоборства – движение к совершенству тела и духа. Добра и зла, по существу, нет вообще, - с пафосом прибавил он. – Есть только красота и уродство.

   - Красота и уродство, - повторила Нина и опустила взгляд. – Странная философия. Я каждый день хожу работать с умственно отсталыми детишками. Они не кажутся мне некрасивыми. И они чувствуют больше доброту, а не красоту. Они не оценят по достоинству картину какого-нибудь Рембранта или Врубеля, но они откликнуться на добрую улыбку, ласковое слово, поглаживание по голове.

  - Это отдельная каста людей, - ответил Дмитрий. – Нет ничего некрасивого в том, что они отрабатывают карму, которую сами же принесли из прошлой жизни.

   Краем глаза Алексей отметил странную бездушную улыбку на лице Дмитрия. Вообще он довольно часто, как показалось Монахову, улыбался без всякого повода, будто подвешивал улыбку, как японский ритуал. У Димы было мужественное, сухое, точно вырезанное из дерева или камня лицо, холодный взгляд и постоянная дипломатическая не живая улыбка. Обратил Алексей внимание также на его руки – крепкие, жилистые, с большими мозолинами на костяшках пальцев, какие бывают у фанатов каратэ. Впрочем, он был тренером секций.

    Держался Дима подчеркнуто вежливо, спокойно, однако лицо его жило как будто своей отдельной от беседы за столом жизнью. Возможно, в момент разговора он медитировал или читал мантры, но был как будто сам в себе. По всему ощущалось, что тренер имеет влияние на Леню и Ольгу. Во всяком случае, Бахчурины очень внимательно вслушивались во все, что говорил Дима, и делали при этом почтительный вид. Позже ситуация прояснилась.

   - Послушайте, - сказала Ольга. – Мы хотели сходить к церкви и посмотреть на блаженного старца Иоанна. Моя подруга шепнула мне, что этот старец – бизнес проект Чернова, хозяина пивного комбината. Будто бы он специально раскручивает его перед выборами в Госдуму. Звучит цинично, конечно, но …давайте сходим?

   - С удовольствием и интересом, - ответил Алексей.

   Ольга вышла из-за стола и отправилась на кухню за чаем. Очевидно, решив дать гостям возможность переварить высказанные идеи, вслед за хозяйкой ушел Дмитрий.

   - Димка – отличный парень, - проговорил Леонид. – Чемпион Узбекистана по каратэ в стиле «шетокан». Мы познакомились с ним в Самарканде, когда пришли с Ольгой записываться в секцию восточных боевых искусств. Смешно, не так ли? Художники и секция каратэ? Но тогда нам было не до смеха. В начале девяностых, когда на людей обрушилась свобода, не все смогли с ней справиться деликатно. Узбеки – прекрасные люди, у них старинные промыслы, которых нет нигде в мире. Культура великолепная. Но в семье, как говорят, не без урода. По улицам Самарканда нам не давали спокойно пройти. Особенно вечером, хотя жили мы в русскоязычном квартале. Ольге вслед кричали непристойности, задирали юбку, а мне в спину швыряли камни. Стайка хулиганов. Молодежь. Встретят, бывало, вечером одного всемером. Обкуренные. Анаши там полно. Пристанут. Скажи: «Ништяк!» Не скажешь, испинают толпой. Поэтому мы к Диме и записались. Однако все равно нас оттуда выжили. Шикарную квартиру в центре Самарканда пришлось продать за бесценок и бежать в российскую глубинку. А денег хватило лишь на недостроенный дом.

    Появились Дима и Ольга. В руках они держали пиалы и заварные чайнички.

  - Рекомендуем зеленый чай, - произнес Дмитрий. – По легенде чай – это реснички Будды Бодхихармы, который привез это учение в Китай из Индии.

   Гости с любопытством посмотрели на тренера.

  - Когда по дороге в Китай, Бодхидхарма сидел в медитации и начал засыпать от усталости, он разгневался на себя, вырвал несколько ресниц и бросил их на землю. В этом месте вырос красивый зеленый кустик. Это был чай. Пожевав его листочки, Бодхидхарма взбодрился и продолжил путь.

  - А черный чай не растет? – спросила Нина.

  - Нет, - рассмеялся Дмитрий. – У черного чая своя история. В Индии корова – священное животное. Как-то она паслась в горной лощине, где рос чай. В тот день священное животное оставило после себя удивительно ароматные лепешки. Эти лепешки и оказались первым черным чаем. В желудке у коровы зеленый чай подвергся ферментации и получился черный байховый. Современное производств черного чая в принципе такое же. Только ферментация происходит не в желудке у коровы, а в специальных резервуарах.

   Нина поморщилась.

   - Отныне буду пить только зеленый.

  Молодые люди рассмеялись.

  - Стало быть, Будда мог гневаться? – с иронией спросил Монахов. – А как же знаменитое буддийское бесстрастие. Уничтожение желаний, которое приводит к покою и миру в душе?

  - Ваш Христос тоже гневался, - ответил Дима. – Еще как гневался. Раскидал лавки меновщиков в храме. Плетью прогнал. А как он в словах гневался? Ехидны! Порождение сатаны! Бодхидхарма был в пути. Он тогда еще не достиг самадхи. Полное просветление наступило позже, в Китае.

  - Христос гневался гневом любви. В отличие от всех религий, свойство христианского Бога – это Любовь Врача, который делает все для спасения человека в вечности. Поэтому и гнев его бывает только по Любви и к пользе. И болезни, и страдания. Все к пользе в вечной жизни. Буддизм, насколько я помню, ищет способы избавиться от страданий путем уничтожения желаний человека. Получается труп при жизни, мраморная статуя. Разве она может быть счастлива? А человек рождается для счастья. И этот путь к счастью указывает Христос.

  - Давайте сейчас не будем говорить об этом, - предложил Дмитрий. – А то гнев и раздражение, которые могут родиться во время спора, уведут наши кармы в плохие стороны.

   Монахов улыбнулся и, шутя, поднял руки вверх, как бы показывая этим, что он в «чужой монастырь со своим уставом не входит».

  - Послушайте, Леонид, - через минуту сказал Алексей, снова разглядывая великолепную сверкающую пагоду на картине. – У вас тут изображен храм, но картина написана как-то по-особенному. Сильно отличается от всего остального. Хочу полюбопытствовать: это просто картина или нечто большее?

      Леонид загадочно улыбнулся и переглянулся с Димой.

   - Каждый завиток на фронтонах этого храма – часть нашей жизни. В целом у каждого человека в идеале жизнь должна уподобиться этой космической целесообразности, красоте. Эта картина – символ красиво прожитой жизни. То, что недавно говорил Дмитрий. Красота и уродство. Мы с Ольгой профессиональные эстеты. Для нас красота всегда напоминает нам движение к совершенству. Я не против христианства, но в нем человек как будто попадает в порочный круг, вырваться из которого невозможно. Грех и покаяние. Грешит человек, потом кается и снова грешит. Вот и все. Бег по кругу. А на востоке иначе. Красота  не имеет границ. Это путь к совершенству. Может быть, вам это покажется наивным, но я с удовольствием смотрю фильмы с Ван Даммом. Со Шварценеггером. Американские боевики о суперменах. Не вижу ничего дурного в совершенстве. Пусть даже оно заключается и в теле и в спорте. Не только в душе и мозгах.

   - Тогда в чем, по-вашему, состоит духовное совершенство? – спросил Монахов. – В православной аскетике – это увидеть себя таким, какой ты есть на самом деле. Без фантазий и мечтательности. Увидеть свою немощь. Свои грехи. Свои болезни духовные. Свою неспособность без Бога справиться даже с маленькой страстишкой, например, не завидовать, не осуждать, не воспаляться при виде определенных реклам.

    За Леонида ответил Дима.

  - Аскетика всех религий направлена на то, чтобы научиться презирать смерть. Вот что такое духовное совершенство.

     Монахов покачал головой и даже слегка присвистнул.

   - Это, пожалуй, высший пилотаж даже на вашем востоке, - пробормотал он. – Научиться хотя  бы не бояться ее панически. Не то, что презирать.

    Алексей почувствовал на своем лице холодный пристальный взгляд Дмитрия.

   - Чтобы перестать бояться смерти, - отчеканил он словно давно заученное правило. – Необходимо к ней прикоснуться.

   Монахову стало не по себе от этих слов. Абсурдность этой идеи граничила с сумасшествием.

  - Дима тренировал спецназ в Ташкенте перед отправкой их в Афганистан, - пояснил Леонид. – Потом и сам напросился в командировку для того, чтобы испытать свое боевое искусство в реальной ситуации.

  - И что произошло? – спросил Алексей.

  - Дмитрий вам потом сам расскажет, если захочет, - ответил художник. – Это не для первого знакомства. И потом, вы все-таки журналист. Профессия публичная.

   Монахов повернулся к тренеру и с улыбкой на него посмотрел.

  - Приходите как-нибудь в спортзал Дома культуры. Я там ребятишек тренирую, - предложил Дима. – Посмотрите на наши занятия. Заодно и поговорим.

  - Да, сегодня спрос на восточные единоборства, - вмешалась в разговор Нина. – У меня мальчишки из интерната для умственно-отсталых детей то и дело кулаком в стенку лупят. Набивают себе костяшки пальцев. Хотят быть похожим, вероятно, на вас. Один до того достучался, что руку себе сломал. Девчонки тоже не отстают.

  - Это от недостатка знаний, - прокомментировал Дмитрий. – В России есть хорошая поговорка: «Заставь дурака Богу молиться, так он себе лоб расшибет».

  Через какое-то время разговор снова вернулся к восточным традициям.

  - Все-таки мы, русские, и японцы или китайцы - совершенно разные люди, - проговорил Алексей. – Вы с таким пиететом рассказывали о знаменитой ритуальной улыбке японца. Заставьте ею улыбаться русского, произойдет что-то страшное. Не выдержит русский человек такого насилия над собой. Ему требуется свобода в выражении чувств. Нельзя из русского сделать японца. Так же и наоборот.

    Дмитрий откинулся на спинку кресла и с жалостью посмотрел на Монахова.

   - Для того чтобы освоить технику ритуала, не обязательно быть японцем, - ответил он снисходительно. – Нужно знать один маленький секрет, который японцы, к примеру, впитывают с молоком матери.

  - И каков же этот секрет?

  - Все очень просто. Когда общаешься с людьми, не вкладывай в это свою душу. Всегда оставляй зазор между внутренним состоянием и деятельностью. И этот зазор сам наполнится ритуалом. Русский человек вкладывает душу даже в забивание гвоздя. Поэтому мат-перемат вечно стоит там, где русский человек работает. Японец даже в отношении с близкими оставляет внутри себя этот зазор. Возможно, поэтому они так уважают старших.

  - А когда идет рукопашная схватка насмерть, этот зазор тоже сохраняется? – спросил Монахов.

   Ни один мускул не дрогнул на лице тренера. Только взгляд стал холоднее и жестче, как у змеи.

   - В этом случае необходимо стать единым целым с противником. Иначе не победишь. Есть в философии восточных единоборств такое понятие – деяние в недеянии. Если захотите узнать, что это, приходите на тренировку.

 

                                    ***

     Между тем, пора было собираться в церковь, в которую должны были привезти блаженного старца. Дмитрий не скрывал иронии по этому поводу и согласился составить компанию, по его словам, «только из желания лишний раз убедиться, что православный человек добр до слабости и слаб до доброты». У Монахова тоже было немало сомнений в истинности этого мероприятия: встречи со старцем. Он много читал о святых подвижниках и помнил, что никто из них сам не искал славы человеческой, более того, всячески избегал этого. И даже когда являлись к нему люди, которые каким-то образом узнавали об исключительных способностях исцелять или предрекать, то, порой, и вовсе отказывался принимать приходящих, а если принимал, то по особому знаку свыше, иногда и вовсе выдавая себя не за святого, а за его келейника. И во время встреч то и дело убегал от паломника, чтобы испросить произволения святого. А тут получался вполне мирской рекламный трюк: блаженный Иоанн разъезжал по округе на джипе Чернова, и люди заранее были оповещены о том, где и когда будет совершаться чудо. Была во всем этом какая-то фальшь. Однако до прямой насмешки, которую не скрывал Дмитрий, у Монахова не доходило. Он понимал, что во всяком деле необходимо было рассуждение, а не осуждение.

   Кстати, сам Дмитрий был из православной семьи, по своим родовым корням русский. Однако жизнь от рождения в Самарканде и увлечение Востоком ничего русского и православного, кроме внешности, в нем не оставило.

    С первого знакомства с Бахчуриными журналист обратил внимание на их отличие от местных жителей. Во-первых, у них была своеобразная походка, особенно у мужчин, - во время ходьбы они выглядели расслабленными, почти сонными, и ступали так, будто экономили энергию во всем. Позже Леонид объяснил, что такая ходьба формируется у людей, живущих в южных широтах. Когда жарко на улице, любое лишнее напряжение в тягость. Все приезжие были сухощавы – опять же по причине несносной узбекской жары, которая тучных людей не очень жалует. Любопытным был у них разрез глаз. Несмотря на то, что лица у всех были славянские, глаза все время щурились, как, наверное, у всех людей, вынужденных мириться с огромным количеством солнца. Разговаривали они с небольшим акцентом, смягчая согласные. Говорили, не торопясь, всегда в одной и той же полусонной интонации, как будто энергию пытались экономить даже на словах. А может быть, в силу вступала пресловутая восточная ритуальность, о которой Монахов узнал от Дмитрия? В любом случае, они были людьми с загадкой.

    До церкви решили пройти пешком. Леонид не стал обуваться и шел босяком. Погода была на редкость приятная. Зима потихоньку начинала сдавать позиции, хотя мороз по-прежнему держался. Чистое лазурное небо было безоблачным, отчего сияющее солнце слепило глаза и раскидывало золотой дождь лучей по всей вселенной. Солнце ощутимо пригревало. Предчувствуя близкую весну, собаки сбивались в мелкие стаи и носились по городу, опустив носы и шалея от просыпающихся запахов. Появилась первая капель – «алмазная». Природа будто заводила дух для того, чтобы стряхнуть с себя остатки зимнего сна и задышать полной грудью.

    Около церковной ограды уже стояли люди. В основном старушки. Они окружили черный джип, из которого в черной рясе с золотым наперстным крестом вылезал тучный неповоротливый иеромонах Иоанн, которого почитали за блаженного. Старушки с радостными возгласами бросились к старцу за благословениями. Они целовали обшлаг рясы, а старец всех благословлял воздушным крестом тремя белыми пальчиками.

    Монахов подошел ближе, а его друзья остались на месте наблюдать старца издали. Нина так же была заряжена скепсисом, как и художники, и тренер по каратэ.

    Алексей остановился в нескольких шагах от старца и стал прислушиваться к тому, что отвечал блаженный Иоанн на вопросы бабушек. Сначала к нему подошла худенькая сморщенная старушка в белом платке и что-то стала шептать на ухо. Иоанн выслушал ее, нахмурившись, потом громко ответил, чтобы слышали все:

  - Коль не может монахом жить, пусть женится. Спасение не сыщет, но и грехов много не сделает. А если не слюбится с женой, то пусть больше и не женится. Монахом в миру будет жить. Тем и спасется.

    Алексей был удивлен больше не ответу, а тому уверенному, не терпящему возражений тону, с каким был дан ответ. Будто говорил не человек в рясе, а сам Бог. Выражение лица старца казалось слегка надменным. Брови были сдвинуты к переносице, голос был густым, певучим.

  - А я, батюшка, про мужа хотела спросить, - выступила вперед еще одна старушка. Эта была покрепче и моложе остальных. – Пьет он у меня, горемыка. Так пьет, что сил моих нет больше. Венчанная я с ним. Как быть-то? Не могу больше с иродом. Кровушки он нашей попил много. Дети выросли, теперь внуки на все это глядят. Он ведь буйный иногда делается, - причитала она. – В белой горячке за топор уже не раз хватался. Боюсь не за себя. За внуков боюсь. А ну ему что-нибудь померещиться?

  - Терпи, милая, терпи, - крестя воздух, ответил старец. – Его Николаем зовут?

  - Нет, батюшка, Георгием. Юрием то есть.

  - Ну, Николаи-то есть у тебя в родне?

  - Николаи? Есть. Есть! – почему-то радостно воскликнула старушка. – Это ж брат мой. Николай.

  - Так вот что я тебе скажу, - продолжал старец. – На майского Николу приди в храм и закажи молебен за здравие Георгия. И свечки к иконе Николая Чудотворца поставь. И акафист ему прочитай десять раз. И мужа заставь прийти в церковь. Если сделаешь это, твой Георгий пить перестанет совсем.

   - Спаси Господи, спаси Господи, - запричитала со слезами старушка и бросилась целовать руку иеромонаха, попутно передавая последнему какой-то сверток, вероятно, с деньгами. – Это на Божье дело. На Божье.

    Вслед за этой старушкой к старцу выстроилась целая очередь. Следующая женщина, которая к нему подошла, выглядела интеллигентно, одета была строго и прилично, как бывший государственный служащий. Женщина склонилась к лицу старца и что-то тихо ему рассказывала, разобрать, о чем, было трудно. Но судя по ее напряженному лицу, ситуация была крайне тяжелая. Выслушав ее, старец громко сказал:

   - Киргызстан, говоришь? Министерство? Немедленно все там продать. И переезжать сюда. Тут будешь заново дом строить. Все наладится с Божьей помощью. Иди, мать, с Богом.

         Старец обвел взглядом публику, потом решительно произнес:

   - Елена где?

        Старушки с изумлением стали переглядываться.

   - Я вижу Елену. Где она? Пусть подойдет.

   - Елен нет, - раздался чей-то слабенький голосок. – Ольга есть, Татьяна есть, Наталья…

   - Наталья, выйди!

   Из очереди вышла сгорбленная старушка с клюкой, которую поддерживали с двух сторон женщины, чтобы та не упала. Старушка, пошатываясь, приблизилась к старцу.

   - Пила в молодости? – грозно спросил Иоанн.

   - Что ты, батюшка?

   - Аборты делала?

   - Не за этим я пришла, родной. Внук мой из армии перестал писать. Не знаю, живой ли он? Как мне за него и молиться, не знаю.

   - Внука Владимиром звать?

   - Да, - удивленно прошептала старушка и перекрестилась. – Точно так. Володенькой назвали и крестили в младенчестве.

   - Жив твой внук, не переживай. Вижу его. Загулял он по молодости. К женщине какой-то прибился. Живет у нее. Все у них хорошо. Обвенчаются скоро. Тебе и правнуков народят.

   - Как же так? – спохватилась бабушка. – Ведь он уж венчан. И жена его ждет-дожидается дома. Как же так, батюшка?

   - Вернется, мать, вернется. Все тебе объяснит. А ты за него молись о здравии. И десять записочек закажи в десять монастырей. И к Божьей Матери Заступнице акафисты читай. Сорок акафистов, сорок поклонов. Все образуется. Иди с Богом.

    Старушка давно держала приготовленный узелок. Старец принял узелок и посмотрел вдруг на Алексея.

   - А ты, чадо, с чем пришел? – грозно спросил Иоанн.

   Монахов стушевался.

   - Да я так, - ответил он. – Друзей жду. Из церкви должны выйти.

   - Ну, жди-жди, - сказал старец и неожиданно повернулся к церкви, и сделал глубокий поклон, крестя лоб и воздух перед собою.

    Старушки, как под гипнозом, последовали его примеру, а Монахов, улучив момент, поспешил к друзьям, ожидавшим его за церковной оградой. Они стояли со скучающим видом. Нина спросила:

   - Ну что, подходил?

    Алексей отрицательно помотал головой.

   - Сумасшествие. Не хочу его умножать. Бред.

   - Что, не понравился вам блаженный? – саркастически улыбнулся Дмитрий. – Ольга же говорила, что это не настоящий святой. Это ручной святой. Его придумал коммерсант по фамилии Чернов для того, чтобы в нужный момент у него в руках была власть над частью электората. Тут просто бизнес. Как говорится, ничего личного.

 

                                                       6.

 

     Одно из свойств весны – превращать нормальных людей в сумасшедших. И это нормально для весны. Душа, которая всегда немного протестантка, словно подгоняет природу, желая поскорее освободиться от унылого однообразия ощущений, а весна этому будто потворствует. Если нет в душе покоя и тишины, весна бывает опасна. Она может превратиться в колдунью, накидывающую невидимую сеть на наивных и скромных обывателей. В разбойницу, поджидающую жертву из-за угла. В богиню, дающую подержать в руках алмаз счастья для того, чтобы потом этот алмаз превратился в кусочек льда и растаял. В кислородную маску, веселящий газ, мощный допинг, в резкое оживление после долгой и тяжелой болезни. И первый симптом этого оживления – запахи. Весной все запахи меняют цвет. Черное пахнет белым, белое черным, а зеленое, красное, оранжевое пахнет так, что сводит с ума. Кому не знакомы эти перемены? Ароматы наливающихся почек, первых листочков, запах талой воды, который уносит ассоциациями в глубину детства и юности, когда человека впервые в жизни навещает легкий и приятный божок по имени Эрос.

    Весной даже сны другие – языческие. Сны выдает даже не ум, а тело. Все самые сумасбродные поступки люди совершают под звон первой капели. А по церковному календарю – это время поста, обуздания плоти. Возможно, потому и тяжел Великий Пост для многих, что приходится он на начало весны, когда оживает природное естество, оживает и тянет мыслями в разные стороны света.

    Внутренние конфликты с самим собой у Монахова обострялись, как правило, весной. И это особенно чувствовалось после выздоровления от тяжелой болезни и переезда в провинцию. Когда меняется что-то на гормональном уровне в молодом сильном теле, трудно бывает уму не вспоминать раз от раза ночь, проведенную с соседкой по бараку, и не заглядываться на симпатичные женские личики.

    В конце марта Алексей получил от брата письмо, в котором тот извещал о своем отъезде за границу. Федор подписал серьезный контракт с какой-то солидной американской компьютерной фирмой сроком на пять лет и уезжал жить и работать в Силиконовую Долину. В письме он рекомендовал Алексею вернуться в город и позаботиться о квартире. «Лучший город на земле – это Нью-Йорк, - писал брат. – Лучшая страна – это Америка. Все самое прогрессивное и жизнеспособное устремляется туда. Идет борьба за выживание умнейших. И в этой борьбе можно закалиться только в Америке. Россия спивается, вымирает. Почти всеми научными проектами тут руководит дядюшка Сэм. Тысячи фондов, которые в обмен на доллары, увозит из страны мозги, аристократию науки. Принцип, который использовали в борьбе с индейцами, первые переселенцы. Давали коренным жителям огненную воду, те спивались и нация вымирала. То же происходит сейчас в России. Кто не способен выжить, начинает пить. Мне надоела наша российская нищета, грязь и хамство. Поэтому я принял твердое решение уехать. Квартира остается на тебя. Со своей последней женой я развелся официально. Во-первых, она не захотела ехать со мной в Америку, а во-вторых, требовала, чтобы я прописал ее в нашей квартире. Хитрая бестия. Больше она докучать не будет. Но если заявится без меня и будет предъявлять тебе какие-то претензии, гони ее в шею. Отца тоже не привечай. Я буду высылать ему в Вологду немного долларов, чтобы он окончательно не скатился до нищеты. Ведь он пьет! А если человек пьет и не имеет денег, то его бедность превращается в нищету. Бедность – не порок. Порок – нищета. Так, кажется, писал твой любимый Достоевский? А нищета из бедности происходит тогда, когда появляется алкоголь. Не верю я в спокойных тихих алкоголиков. Это было в другой стране, которая называлась Советским Союзом. Назад, братишка, дороги нет. Прими это к сведению. И выбирайся из своей деревни в цивилизованный город. А то окончательно потеряешь способность выживать. В психологии есть закон: если разбавить коллектив дурачков одним-двумя людьми с высоким интеллектом, то дурачки через какое-то время не станут умнее, но те, умные, заметно поглупеют. Помни, что я говорю. Это научный эксперимент, а не твое душевное богословие. Перестань верить в слова, научись доверять только делам. И сам делай, а не пиши. Делай, а не сочиняй…»

    Письмо было написано в свойственной Федору циничной насмешливой манере. Монахов показал письмо Нине. Она обрадовалась, однако спросила с грустинкой в голосе:

   - Хорошо. Если мы сейчас вернемся, то где же я буду рожать?  На учете я здесь стою. Кроме того, Игорь Игоревич…

   - Зачем экстрасенс? – недоуменно спросил Алексей. – Кажется, свою миссию он уже выполнил?

   - Не совсем. Он обещал курировать меня на расстоянии до самых родов. И  помогать  рожать.

   - На расстоянии? – рассмеялся Монахов. – Нина, ты вроде бы очень неглупая женщина, но иногда от тебя можно услышать такую ересь. Хоть стой, хоть падай.

   - А как же? Как же я буду рожать?

   - Воспользуемся платным роддомом в городе. Не переживай.

   - Ого! Знаешь, сколько это стоит? Платные роды.

   - Не дороже денег. В нашей стране платно всегда сделают лучше, чем бесплатно. Да и бесплатно – это весьма условное определение. Ты ж ведь к своему экстрасенсу без подарка не пришла? А деньги я заработаю. Скоро начинаются выборы в Госдуму. Будет спрос на пишущих людей. Придется немного поторговать собой. Ты же знаешь, что первая древнейшая профессия была наша.

    Нина немного успокоилась и осторожно обняла Алексея, не до конца веря тому, что она только что услышала от мужчины. Раньше он был категоричен и строг в отношении продажной журналистики. «Все переменчиво под луной. Быть может, и Алексей постепенно станет практичнее и мягче? – подумала она с затаенной улыбкой. – Никто из нас не знает себя. Будущий ребенок для него – это стимул для перемены в характере».

 

                              ***

       Жизнь часто преподносит сюрпризы трагикомические. Особенно в период предвыборной гонки. Будущие депутаты за деньги устраивают зрелища, которым позавидовал бы сам римский император Нерон.

       Первого апреля был дан официальный старт этому изнурительному политическому марафону, но именно в этот день хозяин пивного заводика дал понять своим конкурентам, кто в городе настоящий хозяин.

      За кресло депутата Государственной Думы боролись три кандидата: местный предприниматель Соловьев, разбогатевший на продажах спирта «Ройал»; директор гимназии Рыбин, больше похожий на лицо подставное, потому как ни авторитета, ни финансового влияния в городе не имел; и Михаил Чернов, известный более как Мишка Черный, в прошлом имевший нелады с законом, но в девяностые годы ставший крупным предпринимателем, хозяином пивного комбината и сети ресторанов в Москве. Человек богатый и популярный среди простых горожан. Популярность он зарабатывал неожиданными щедрыми подарками. Например, подарил он местному краеведческому музею настоящую картину Пикассо стоимостью в несколько сотен тысяч долларов, а в детском саду построил бассейн с золотыми рыбками и фонтаном.

    И первого апреля в День дурака учинил зрелище. Пригласил в местный Дом культуры столичных комедийных актеров, оплатил их приезд щедрыми подарками. Билеты распространялись бесплатно, поэтому на концерт пришли практически все значимые городские фигуры, включая и конкурентов Чернова по предвыборной гонке. Сценарий праздника был написан, очевидно, самим сатаной.

    Каждый, кто в этот солнечный день переступал порог Дома культуры, тут же подвергался вроде бы шуточной экзекуции – в конце концов, праздновали-то День дурака!

Гостей, одетых в праздничные костюмы, встречала у входа группа крепких мужчин, одетых в белые халаты санитаров психиатрической лечебницы, отводила их в сторонку и ставила насильно на лбы печать с надписью: « Принять в общество дураков». Подлость этого, с позволения сказать, юмора заключалась в том, что краска была несмываемая – такую использую в милиции для поимки вора.

    Одними печатями, впрочем, шоу Черного не ограничилось. До выступления известных комедийных актеров оставался час. Людей назад не выпускали. Поэтому вынужденно образовались две очереди: одна выстроилась возле буфета, другая – около дверей с надписями «М» и «Ж». Началась паника. У тех, кто проголодался и хотел перекусить в буфете, санитары спрашивали талончики, которые выдавались лишь после посещения туалета. А у тех, кто хотел в туалет, спрашивали талончики из буфета. Людей довели до истерики, до массового психоза. И лишь после этого произошло «чудо освобождения»: все двери для всех желающих были открыты; санитары сбросили с себя белые халаты и превратились в веселых угодливых и остроумных официантов, которые разносили бесплатное шампанское и бутерброды с черной икрой; дамам говорили комплименты, перед кавалерами услужливо раскланивались. Иными словами, ад обратился раем. Приглашенные люди не просто успокоились, а почувствовали себя счастливыми после такой «шоковой терапии». Оставалась лишь печать на лбах, но теперь уже публика верила, что организаторы шоу найдут возможность смыть краску.

    Наконец, появился виновник торжества Михаил Чернов. Он попросил прощение у публики за доставленные неудобства розыгрыша и уверил всех, что каждому компенсирует моральный и материальный ущерб. На выходе из Дома культуры уже возвышались ящики с различными подарками, в том числе и с водкой.

   - Благодарю всех, друзья, за ваше чувство юмора, - начал будущий депутат. – В России невозможно прожить без здорового смеха. Вот почему я и собрал вас всех вместе именно в День дурака. Сегодня стартует предвыборная гонка. И я желал бы сказать по этому поводу несколько слов. В центре города стоит бронзовая фигура вождя пролетариата Владимира Ленина. У этой фигуры отпилена рука. Правая рука, в которой Владимир Ильич держал фуражку. Где сегодня находится эта рука? Скажу вам, земляки, она находится в пункте сдачи цветного металла. Что это? Знак нашего времени? Бывшие коммунистические идеалы теперь не нужны? Тогда что же нам нужно? Отвечу. Традиции. Вот за что мы должны крепко держаться. Традиции культуры и духовности. Я говорю о православии. Вчера приезжал блаженный старец Иоанн. Все знают его, как человека прозорливого и духоносного. Вчера он благословил меня на участие в избирательной кампании. Вчера же мне был сон: воздвигнуть на месте бронзового Ленина статую святого князя Владимира, который крестил нашу Русь. Не стал он ни язычником, ни мусульманином, ни католиком. Он стал православным. Потому что только русский может считаться православным, как говорил Достоевский, а всякий православный русским. Первое чудо, которое совершил Христос, было претворение воды в вино. Наш Бог не против радости жизни. Сам князь Владимир, когда узнал, что в Исламе нельзя употреблять вино, воскликнул в сердцах: «Невозможно на Руси житии, чтобы не пити!» Да, друзья мои, Россия жива православием. И будет возрождаться. Художники уже отливают из бронзы новую фигуру нашего вождя – святого благоверного князя Владимира. Каждый, кто проголосует за меня на выборах, получит благословение от святого старца Иоанна и месячный пакет продуктового набора, куда войдет и черная икра и водка. Будем же русскими не только по наружности, но и по нутру!

    Зал встал, все стали аплодировать Чернову. Нарастал доброжелательный гул.

  - Ура! – кричали с галерки.

  - Ура Чернову! – вторили чьи-то голоса с передних рядов.

     Началось представление комедийных актеров. Некоторые из них были слегка пьяны, но публика этого вежливо не замечала. Давали «Мещанина во дворянстве». Когда музыкальный спектакль закончился, люди потянулись к выходу за подарками. Там же услужливые официанты в белоснежных рубахах и черных галстуках – бабочками выдавали всем флаконы со специальной жидкостью для снятия печатей со лбов. По двойному флакону выдали и конкурентам Чернова по предвыборной борьбе – Соловьеву и Рыбину.

   Монахов был на этом мероприятии по заданию редакции, прихватил домой две бутылки водки, а до этого успел напиться так, что едва доплелся до своего дома. Единственное, что он сумел выдавить из себя прежде, чем рухнуть в прихожей, было: « Антихрист мценского уезда».

 

                                ***                               

  С первых недель беременности Нины стало очевидно, как сильно поменялся ее характер. Медики уверяют, что этот процесс нормальный, и связан, будто бы, с гормональными бурями внутри организма молодой нерожавшей женщины. Бури эти, однако, пробивались и наружу, доставляя недоумение «нерожавшим» близким.

   Нина стала беспокойнее, впечатлительнее, плаксивее.

   Однажды пришла с работы в сильном волнении. Не раздеваясь, плюхнулась в кресло, вытащила из кармана плаща какую-то старенькую губную помаду и разрыдалась.

  - Трудно мне там работать, - пробормотала она сквозь слезы. – Жалко деток. Сироток особенно. Такие крошечные, а уже обиженные судьбой. С самого рождения. И мамами, и папами. И учителями, и государством. Некоторые наши воспитатели такие грубые. Хамы. Хамки! И не говори мне, пожалуйста, что Бог есть Любовь, и делает все для счастья! – неожиданно сорвалась она на крик. – Не говори того, что не знаешь.

  - У вас дети трудные, - спокойно ответил Алексей. – Что с этим сделаешь?

  - О чем ты, Алеша? – снова повысила голос Нина. – Сам же мне столько времени втолковывал о любви. А такие вещи говоришь. Как же так? Любовь же должна быть к сиротам.

  - Что случилось, Нина? – ласково спросил мужчина.

  - Ничего особенного, - отводя взгляд в сторону, тихо ответила Нина. – Сегодня одна моя воспитанница подарила мне старую губную помаду. Либо стащила ее у кого-то, либо нашла. Умишком-то не понимает ничего, а хочет мне приятное сделать.

   Нина смахнула слезы и попыталась улыбнуться.

  - Не знаю, поймешь ли меня? Машка сирота. В своей жизни она никогда ласки и доброты не видела. Я же к ней всегда обращалась, как мама. И тут в ее детской душе что-то откликнулось, понимаешь? Она слабоумная. Но в душе что-то откликнулось. Их любить нужно. И тогда они расцветут.

    Алексей задумчиво посмотрел на Нину.

  - Ну, что ж поделаешь, дорогая моя, - как можно мягче проговорил он. – Заставить любить кого-то невозможно. Это либо есть, либо нет. Это дар Божий – уметь любить, сострадать, сопереживать. Делай, что в твоих силах, и постарайся не унывать. Помни, что все твои эмоции теперь отражаются и на нашем будущем ребенке.

   У Нины снова ручьем потекли слезы.

   - Послушай, Алеша, я чего-то боюсь, - пробормотала она, прижимая руки к своему животу. – Не знаю, чего, но боюсь. Может быть, так со всеми беременными? – Она испуганно покосилась на Монахова. – Может быть, я умру при родах?

  - Не говори глупостей, - ответил мужчина. – Это просто нервы.

  А про себя подумал: «И влияние этого волхва с большими усами и бородой. И нужно было к темным силам обращаться для того, чтобы забеременеть? Теперь жди сюрпризов. Эх…»

 

                            ****

      Между тем, нервное нездоровье Нины сказалось и на Монахове. Он стал заметно больше выпивать, почти забросил роман, а его редкие попытки написать что-то серьезное заканчивались очередным срывом в пьянку. Психологи называют это состояние «фрустрацией» - отвратительное слово! Проблемы начались и на работе. Перед выборами Царева буквально следила за каждым журналистом, у нее началась мания «заговоров» и «предательств». Психическое напряжение Алексея росло, и однажды оно приняло вполне конкретную форму.

     Как-то раз Монахов не мог долго заснуть и ворочался с боку на бок. Ему вдруг померещилось, что в комнате назойливо жужжат мухи. Он разбудил Нину и попросил ее прислушаться.

   - Какие мухи? – сказала она и с тревогой посмотрела на Алексея. – Что ты? Они еще спят. У них спячка до лета.

   - Ты разве не слышишь? – прошептал Алексей. – Это мухи. И много их. Целый хор. Жужжат.

   - У нас никаких мух нет. Это дождь.

  Алексей приподнялся на локтях и посмотрел в сторону окна. С улицы доносился ровный водяной шелест тихого и густого дождя.

   - Терпеть не могу дождь, - пробормотал он. – Мне нужно было перед сном выпить стакан водки.

   - Тебе нужна не водка, а валерьянка.

   - Ага, целое ведро.

   Нина включила ночник. Вспыхнул матовый желтый свет и осветил комнату.

   - Что у вас на работе? – спросила она для того, чтобы отвлечь его от мыслей о водке.

   - Обычная предвыборная суета, - ответил он. – Все ходят, как по раскаленным угольям. Косятся друг на друга. Боятся лишнее слово сказать. Царева придумала ящики для доносов. Бред какой-то. Ехали в тихую добрую провинцию, а попали в ад.

   - А я тебе говорила!

   Алексей встал с постели и подошел к окну. Нина обратила внимание на странный блеск его глаз. Монахова как будто лихорадило.

   - Ты не будешь против, если я покурю? – спросил он.

   - Покури. Только дым старайся выпускать в окно.

   Монахов приоткрыл форточку.

   - Уже две недели я не написал ни строки, - устало проговорил он.

   - Ты же сегодня какие-то пометки делал?

   - Ерунда. Написал одну фразу и сдох.

   - И какая это фраза? – зевая, спросила Нина.

   - Когда ей принесли сырое яйцо в палату, она воскликнула: «Уберите! Я не стану есть маленького куриного ребенка!»

    Нина вздрогнула и напряженно посмотрела на Алексея. Ей показалось, что он бредит.

   - Как будто под дождем кто-то гуляет, - сказал он, всматриваясь в ночную мглу. – Там, возле сараев, где наш сосед свинок колет. Может быть, это призраки убиенных свиней? А может быть, кошка? – Алексей поперхнулся дымом и вдруг расхохотался. – Кошка под дождем, - сквозь смех проговорил он. – Рассказ есть такой у Хемингуэя. Кошка под дождем. Точно про нас написал.

  В две глубокие затяжки он докурил сигарету и швырнул окурок в форточку. Красная светящаяся точка описала в воздухе небольшой круг, ударилась о скамейку и рассыпалась на мелкие искорки. Алексей прикрыл форточку и вернулся к Нине. Вид у него был странный: глаза блестели, на губах играла легкая усмешка. Мужчина был в своих мыслях.

   Нина ласково погладила его по голове.

  - О чем ты последнее время думаешь? – спросила она.

  - О предстоящей предвыборной кампании, в которой не хочу принимать участие. Это не кампания, а сущий ад. Чистой или, точнее, грязной воды шоу!

  - Так и не принимай. Откажись.

   Алексей нахмурился, потом погасил свет.

  - Надо заработать немного денег.

  - Всех не заработаешь, а здоровье важнее.

  - Да. Здоровье важнее, - как-то неуверенно пробормотал он. – Здоровье напрямую зависит от состояния души человека, а состояние души напрямую зависит от количества денег в кошельке. Не сложная философия. Я становлюсь материалистом и скептиком. Пора мне начинать ходить в церковь. Церковь связывает узелки между материей и духом. То, что связано на земле, не разорвется и на Небе. Все материалисты и скептики очень любят ходить в церковь. Освящать материю.

  Нина положила ладонь на его лоб и отметила небольшую температуру.  Она собралась подняться, чтобы принести аспирин, но тут услышала похрапывания Алексея. Мужчина провалился в сон. Часы показывали половину третьего ночи.

 

                                    ***

         По инициативе Елены Сергеевны в редакции газеты были установлены «демократизаторы плюрализма» - ящички для предложений и инициатив, которые кто-то из журналистов довольно метко назвал «устами правды» времен великой инквизиции. В средневековой Европе, когда шла охота на ведьм со стороны церковного начальства, «устами правды» были усеяны улицы городов для того, чтобы расцвело доносительство. В какие формы все это превращалось в истории, известно: сосед писал донос на соседа, обвиняя того в магии и колдовстве, бросал анонимку в ящичек с прорезью – точная копия почтовых, - и дело было сделано. Механизм инквизиторских репрессий работал как гильотина.

    Сравнение с «устами правды» было удачным, потому что почти сразу появилась и первая жертва нововведения. Это была Инна Игнатьевна, заведующая отделом культуры  -той культуры, которой в городе не было. Инна Игнатьевна написала заявление об уходе по собственному желанию после того, как Царева извлекла из « ящичка» анонимку, в которой утверждалось, что журналистка уходит с работы раньше всех  для того, чтобы забирать из садика своих внуков. Целый час Царева измывалась над бедной Инной Игнатьевной в своем кабинете, довела взрослого интеллигентного человека до слез, после чего хладнокровно приняла от Лебедевой заявление об уходе и успокоилась, как удав, проглотивший кролика. Наконец-то она «съела» ту, которая была с ней с первого дня возникновения газеты и знала Елену Сергеевну лучше всех остальных. Методы расправ всех диктаторов мира – и крупных и маленьких, - видимо, имели между собой много сходства.

     Алексей застал Инну Игнатьевну веселой и даже как будто счастливой. Она забирала свои личные вещи из кабинета. Заметив Монахова, она улыбнулась и произнесла:

   - Вы не представляете, Алешенька, как я рада своему увольнению. Столько лет терпела. А ради чего? Только сейчас поняла, как хорошо быть свободной от рабства. Господи, спасибо тебе за все! А вам будет тяжело, дорогой друг. Но вы потерпите. Я слышала, что у вас беременная жена. Ради семьи потерпите.

    Алексей печально улыбнулся и кивнул головой.

    Елена Сергеевна обняла его и поцеловала в щеку, как сына.

   - Мужайтесь. И не робейте просить то, что вам должны дать и без прошения.

     Монахов постучал в кабинет Царевой в ту минуту, когда она наливала себе очередную порцию корвалола. Весной ее здоровье почему-то всегда ухудшалось, и в этот период она становилась рассеянной, ипохондричной, слабой. Вероятно, ей физилогически требовалось «попить из кого-то кровушки» для того, чтобы силы ее окончательно не оставляли.

    «Сбрасывает с себя старую кожу, - подумал Монахов, входя в кабинет и глядя на размякшую в лучах теплого солнца огромную сытую змею. – Сейчас можно с ней разговаривать о зарплате».

   - Ах, это вы, Алеша, - болезненным голосом проговорила она и жестом пригласила его присесть. – А я страдаю. От людей страдаю. В особенности от близких. От их непонимания. Теперь вот Лебедева. Я ей так верила, как самой себе. Меньше всего от нее ожидала такого предательства. Получается, сколько лет она меня обманывала? За нос водила? Мы с ней вместе создавали эту газету. Как же можно после этого предать? Нож в сердце воткнут, а потом обиженный вид сделают. Это, мол, не я, а ваши предрассудки. Ну, какие предрассудки, когда прямой вызов мне? Редакции? И это тогда, когда все наши силы должны быть мобилизованы на предвыборную борьбу. Да! А меня обманули. – Елена Сергеевна проглотила лекарство, поморщилась, тут же зажевала его кусочком яблока и печально посмотрела на журналиста. – Ну, а у вас что?

  - Скоро начнутся выборы, - начал Алексей, опуская взгляд. – И я бы хотел…

  - И вы бы хотели? – перебила его Царева. – Подзаработать?

  - Осенью у нас с Ниной должен родиться ребенок, а это, сами понимаете, дополнительные расходы.

  - И что же? – «Змея» будто наслаждалась стеснительности «жертвы». – Вы хотите заработать? А где же вы были раньше, когда я искала журналиста для статей о нашем замечательном руководителе города? Где вы были раньше? В наш город уже приехали профессионалы из Москвы, которые пуд соли съели на подобных кампаниях.

   Она замолчала, с притворным безразличием посмотрела на журналиста; потом, как бы делая снисхождение, произнесла:

   - Что ж, попробуйте дать в ближайший номер статью о благотворительной деятельности господина Глухова, который курирует интернат для умственно-отсталых детей. О празднике, который он устроил им на Рождество. О святочных гуляниях с бесплатными аттракционами. Возможно, я смогу выписать вам небольшую премию из гонорарного фонда. Впрочем, не обещаю. Вы постарайтесь, а я посмотрю.

     Монахов с открытой неприязнью посмотрел на свою начальницу, думая про себя: «Следующий кандидат на предательство ее интересов, очевидно, я. Права была Инна Игнатьевна, когда говорила, что это происходит со всеми, кто попадает в поле ее больной любви».

    - Может быть, вы сможете дать мне единовременную материальную помощь? – спросил он. – По закону это положено?

   - Когда родится ребенок, дам. По закону.

   Выйдя из кабинета, Монахов припомнил стихи ее сочинения, которые в порыве откровения читала на одном из редакционных праздников Царева:

   - Люди – это враги, - сурово глядя перед собой, маршем чеканила она. – Они обманывали не раз. Но когда кричат: «Помоги!», я снова бросаюсь на глас. Хватаю, тащу, как собака, которой вышел приказ. А мне все твердят: « Не надо. Мы обойдемся без вас».

А я все равно страдаю. Люблю. Не могу не любить. И если кричат: «Помоги!», я снова кидаюсь на глас!»

    « Как сочно эти стихи определяли болезненный характер любви и страданий этой женщины, - подумал Алексей. – Все человечество она готова пропустить через жернова своей безумной любви и поделить людей на две категории: друзья и враги, свои и предатели».

 

                                                               7.

 

      В спортивном зале Дома культуры имени Ленина, в котором тренировались местные каратеисты, стоял стойкий запах сырой кожи и пота. Одна стена зала была зеркальная, видимо, предназначенная для балетной студии. Напротив нее группа юношей, очевидно, новичков делала растяжки, пыталась сесть на шпагат, разогревала организмы ударами по мнимому противнику. В боксе такое упражнение называется «боем с тенью». В центре зала к металлической балке перекрытия был подвешен боксерский мешок. Он покачивался со скрипом, пока шла тренировка. По периметру пола были разбросаны маты. На них ребята постарше отрабатывали акробатические упражнения. Около боксерского мешка стоял Дима и выкрикивал отрывистые команды: «Ич, ни, сан, чи…ку, дзю!» Под этот счет десятка полтора крепких молодых людей падали на пол на кулаки и начинали отжиматься с резкими выдохами: «Ха!»

      В зал осторожно вошли Алексей, Нина и девочка из интерната, которую женщина прихватила с собой. У сиротки была не такая уж глубокая степень дебильности, и она с восторгом смотрела на все, что происходило на тренировке у Дмитрия. Глазки у нее загорались, и она пыталась копировать движения тех взрослых ребят, которые делали акробатические упражнения на матах. При этом девочка насвистывала одну и ту же мелодию, которую часто включали по интернатовскому радио. Она насвистывала и с легкостью делала «колесо», стойку на руках, задний фляг, мостик, легко садилась на шпагат.

    Заметив гостей, Дима подозвал к себе одного из своих подопечных, что-то коротко ему прошептал; тот склонился в долгом почтительном поклоне и, молча, удалился. Дмитрий подошел к Монахову.

  - Не хотите размяться? – спросил он с улыбкой, поглядывая на Нину и на девочку, которая выделывала акробатические номера.

  - Ой, это не моя стихия, - ответила Нина и указала на сиротку. – Вот кто у нас без движения не может. Поет и акробатикой занимается одновременно.

   Нина отошла от мужчин и присела на скамейку. Тренер проводил девочку к своим спортсменам и попросил их посмотреть за ее номерами. Потом вернулся к Алексею.

   - Вы обещали рассказать о деянии в недеянии, - напомнил журналист.

   - Обещал, расскажу, - ответил Дмитрий.

   В зале было душно. Дима сбросил с себя подпоясанную черным поясом серую накидку кимоно и направился к боксерскому мешку. Монахов пошел следом. У тренера была очень сухая жилистая фигура, крепкие руки – особенно выделялись кистевые мускулы, - и собранная пружинистая походка. На кулаках бугрились розовато-белые мозоли величиною с горох; на правом плече темнела зловещая татуировка – череп с костями; чуть ниже были наколоты цифры: группа крови и резус. Очевидно, что татуировка делалась не из соображений эстетических, а по необходимости – для того, чтобы в случае тяжелого ранения, когда счет в борьбе за жизнь идет на секунды, данные крови всегда были на виду. Рост у Дмитрия был небольшой, однако за счет тренированной спины и красивой осанки он не выглядел маленьким. Дмитрий подошел к мешку, выкрикнул на неизвестном Алексею языке команду; все, кто тренировался в зале, замерли, и, разбившись на пары, стали имитировать бой. Монахов обратил внимание на то, что удары наносились в полную силу. Дима несколько раз резко ударил правой рукой по мешку и отошел в сторону.

   - Я практикую полный контакт, - спокойно произнес он, обращаясь к Алексею. – Можно всю жизнь колотить воздух и остаться танцором. Тренировка должна приносить результат. Выжить должен хитрый, сильный и умный. Боец привыкает к боли, а душа его должна привыкнуть к мысли о смерти. В философии боевых искусств - главное это ощутить великое ничто.

  - Великое ничто? – Монахов не мог сдержать улыбку. – И что же означает великое ничто? Или оно ничего не означает? Раз великое и к тому же ничто?

  - Напрасная ирония, - ответил Дмитрий. – Наше сознание находится в хаосе. Путем длительных медитаций мы приводим его в состояние готовности. Опытный учитель может в один миг изменить его и сделать просветленным. Достаточно какой-то одной фразы или движения, которые знает гуру. Это может быть даже шлепком ладони по лицу. Как бы объяснить проще? Это все равно, как вода может долго мерзнуть, но превращается в лед только после критической температуры. Великое Ничто – это особенное состояние нашего сознания, когда тебе открывается, что все видимое нами – это лишь понятия, но не сущности.

     Монахов мысленно улыбнулся и промолчал. Он помнил, какой убийственно сильный удар по мешку только что нанес «сэнсэй» Дима и подумал о том, что если бы такой удар обрушился на голову противника, это было бы не просто понятие, а весьма конкретная сущность.

     «Много в восточной философии всякой декоративной вязи, - подумал Монахов. – И как люди верят во всю эту чепуху? Значит, что-то гипнотическое происходит с теми, кто идет в ученики и послушания к таким тренерам».

  - Древние индусы знали об этом не хуже современных физиков, - продолжал философствовать Дима. – Они ввели понятие «дхарма» - поток. Все течет, все изменяется. Сегодня физики установили, что даже материя – это энергетические потоки неких частиц. Человек – тоже поток. Нет постоянной сущности, а есть лишь вечное движение в вечном пространстве. Нет добра, нет зла, нет Димы, нет Алексея, нет девочки из интерната, нет личной души – все составляет бесконечный океан энергий. А наши попытки что-то определить – это жалкие потуги зафиксировать бесконечное движение. Деяние в недеянии – это оружие воина. Когда мы наносим удар, то должны оставаться в покое. Если воин понимает это, преимущество на его стороне.

   Дима говорил это спокойным, слегка меланхоличным голосом. Со стороны могло показаться, что он читает какую-то молитву.

   - Если я правильно понял, можно делать все, что угодно, потому ничего нет? – спросил Алексей. – Все позволено, если Бога нет. Знаете, из какого романа Достоевского эта фраза? Из «Бесов». Значит, человеку все можно?

   - Все можно, но не все полезно, - парировал «сэнсэй». – Это, кажется, ваш христианский апостол сказал? Очень важный момент – нужно понять, какого совершенства ты желаешь достигнуть.

    Монахов задумчиво посмотрел на тренера.

   - Вы, вероятно, про себя уже знаете?

   «Сэнсэй» повернулся к мешку и нанес серию красивых, отшлифованных до совершенства ударов. Быстрота и резкость была столь велика, что в две-три секунды на мешок обрушился град ударов. Потом Дима повернулся к журналисту.

   - Я иду по пути воина, - твердо проговорил тренер и так посмотрел на Монахова, что Алексею стало немного не по себе от этого взгляда. Таким взглядом, наверное, смотрит тигр на свою добычу, прежде чем догнать и растерзать ее – взглядом холодным и абсолютно безжалостным. В этот момент Монахов впал в своеобразный гипноз. Движения «сэнсэя», когда он, набросив на себя куртку кимоно и черный пояс, направился в сторону тренировавшейся группы, показались Монахову плавными, как в замедленном кино. Бесспорно, Дмитрий был неординарным человеком.

     Тренер снова сказал что-то своим подопечным на непонятном языке и вернулся к Алексею.

   - Пути совершенства очень разнообразны, - проговорил он. – Искусство, живопись, литература, журналистика, война. Когда идет рукопашная не на жизнь, а на смерть, правила поведения исчезают. В этот момент ты используешь все для того, чтобы убить. Я освоил все известные практики востока и научился концентрировать волю. Но есть одна черта. Граница, к которой можно только прикоснуться, но не переступить. Это смерть.

   - Смерть? – воскликнул Монахов. – Она-то существует реально?

   - Она существует только, как символ нашего несовершенства. Смерть – это неспособность человека выжить. Только и всего.

   - Человек слаб без Бога, - начал Алексей.

   - Человек силен, - отрезал Дмитрий. – Мы только не знаем об этом. И еще. Человек прекрасен в проявлении силы. Ты не читал Ницше?

   - Было время, когда читал. Потом понял, что он сумасшедший. Причем сумасшедший клинически, а не абстрактно.

   - Человек использует только одну сотую своих возможностей, - не обращая внимания на слова Алексея, продолжал «сэнсэй». – Но когда он переходит по тонкой жердочке через пропасть, он преображается. Человек – это только бросок в сторону сверхчеловека.

     Монахов скрестил руки перед собой, положил ладони на плечи и слушал Дмитрия, нахмурившись.

  - Вы это всерьез? – спросил он.

   «Сэнсэй» рассмеялся.

  - Человечество уже давно нуждается в профилактической чистке, - ответил тот сквозь смех и указал глазами на умственно-отсталую девочку. – В России скоро будут одни недоразвитые. Умные рожают мало. Плодятся дебилы. Алкоголизм растет. Хитрые ударились в бега и рассеялись по всему миру. Русские переплюнули евреев и стали народом рассеяния. Нашей стране нужны новые апостолы – апостолы профилактической чистки.

    От удивления у Монахова округлились глаза. Он больше не мог терпеть такого откровенного цинизма.

   - Извините, нам пора, - ответил он резко и сделал Нине рукой знак, чтобы они выходили из зала с девочкой.

   На улице он кратко рассказал безумные идеи «сверхчеловека» Дмитрия, на что Нина ответила, что она еще в гостях у художников почувствовала, что тренер вызывает неприятные чувства.

 

                        ***

     Поскольку редакция газеты находилась неподалеку от дома Бахчуриных, журналист иногда заглядывал к ним в гости. В отличие от больших городов, зайти на чай к новым знакомым не было чем-то предосудительным. И хотя знакомство состоялось недавно, все же молодых людей многое сближало – хотя бы то, что они были не коренными жителями городка, а людьми приезжими. Да и поиски духовной опоры сопровождали их жизни, что называется, путями параллельными. Им всегда было, о чем поговорить. Бахчурины находились под сильным влиянием Дмитрия, однако фанатизма в приверженности к восточной эзотерике в них не было. Это и придавало беседам особенный интерес и с той, и с другой стороны.

    После провала первого коммерческого предприятия по продаже шашлыка, Ольга и Леонид были рады любому заказу, связанному с их основной профессией. И перед выборами подвернулся таковой: Чернов заказал отлить из бронзы фигуру святого Владимира. Заказчик был человеком не бедным и сразу выплатил художниками аванс, который позволил им почувствовать себя востребованными специалистами. Это было важно не только с материальной, но и с психологической точки зрения. К приезжим людям здесь относились с настороженностью.

   Однажды Монахов заглянул к Бахчуриным во время обеденного перерыва и застал Ольгу одну. Он хотел извиниться и зайти попозже, но Ольга остановила его и попросила войти. Вероятно, ей было скучно. Артурик ушел на прогулку с бабушкой, а Ольга доделывала очередное панно из мягких тканей и была не прочь поболтать. У Монахова с собой была бутылка сухого вина, которую нес домой. Он предложил выпить. Ольга принесла в комнату апельсины, порезала их и вновь села за работу. В маленькой комнате-мастерской Алексей не был ни разу. На деревянных полках, выкрашенных под красное дерево, стояли китайские вазы с икебанами. Меж двух кресел с красивыми резными поручнями уютно располагался круглый самодельный столик с лакированным старинным штурвалом в основании. Столик мог поворачиваться, и на нем была нарисована карта мира. Ольга была одета в легкую полупрозрачную блузку, волосы ее рыжеватого оттенка были собраны сверху в пучок, чтобы челка не мешала глазам; на ногах у нее были желтые парчовые тапочки с восточной вышивкой в районе носка. Дополнялся ее костюм свободными летними джинсами.

    Вообще от хозяйки исходила какая-то очень приятная энергия уюта. Монахову в пьяном бараке этого явно не доставало. Есть люди, с которыми уютно даже молчать. Ольга принадлежала к такой категории. Она была спокойна, хороша собой, свободна в общении. Но все это было пустяком по сравнению с невидимыми волнами тепла и доброй энергии, которые от нее исходили. Алексей посмеивался над экстрасенсорными способностями бородатого «чудотворца», однако готов был признать, что испытывал на себе воздействие именно той, особенной энергии, которая исходила от едва знакомого человека и буквально ворожила его. Раньше Монахов это непременно приписал бы «человеколюбивому» божку Эросу, однако тут было что-то иное, близкое этому, однако другое.

      Алексей налил вина в два бокала, один поставил на столик, за которым сидела хозяйка.

   - А где Леонид? – спросил он.

   - Пошел демонстрировать эскиз памятника заказчикам, - ответила Ольга, беря бокал и делая крохотный глоток вина. – Скоро должны подвезти бронзу. Пора начинать делать формочки. Это работа не простая.

   - А что, у вашего друга Дмитрия семьи нет? – спросил Алексей.

   - У Димы была семья. Жена и двое детей. Он их очень любил. Они погибли в автокатастрофе в Ташкенте. Дима не любит об этом вспоминать. После этого случая он и ушел добровольцем в Афганистан. Словно сам искал смерти, но нашел что-то другое. Путь, который закалил его. Мы в то время с ним не были знакомы. Когда он вернулся, открыл несколько секций каратэ. Выиграл чемпионат Узбекистана. Но его уже ничего будто не радует. Так мне кажется. Словно сжег себя изнутри. Знаю, что он безразличен к смерти. Однажды на моих глазах сделал стойку на руках над водопадом. Для него пройти по острию ножа – это как взбодриться, встряхнуться. Мне этого не понять. Я и Леня – мы другие, понимаете? Мы не испытываем потребности в острых переживаниях. У нас все наше воплощается в творчестве. У Димы – в боевых искусствах. Странный он. Как-то сказал мне, что человек, который перестал бояться смерти, становится демиургом.

   - Кем? – подался вперед Алексей, чуть не расплескав вино.

   - Демиургом, - повторила Ольга. – Творцом всех начал – и светлых, и темных. Особым существом, к которому уже не пристает грех.

   - Как это? – стушевался Монахов. – Это значит, что ему все позволено?

   - Об этом лучше с ним говорить. Я плохо разбираюсь в восточной философии. Мы с Леней кришнаиты. Не едим мяса потому, что нам жалко животных. Кришна нам нравится. Он веселый бог. Дима говорит, что Христос и Кришна похожи даже написанием слова. Будто бы Христос – это одно из воплощений Кришны. Мне трудно на эти темы рассуждать. И честно говоря, мне все равно. Мне приятно не есть мяса. Это, на мой взгляд, очищает организм на тонком уровне. И действительно легко жить. Мне приятно устраивать двухнедельные голодовки. Когда выходишь из них, кажется, что воспаряешь на десятое небо. А с Димой я на эти темы мало разговариваю. Он интересный человек. Помню, что он как-то рассказывал, что Будда перед смертью наелся сырого сала, хотя до этого проповедовал полное вегетарианство. И это не было отступлением от правил. Грех уже не приставал к нему. Он стал демиургом.

    Ольга повернулась к вышивке и сунула иголку в толстую драповую основу.

   - А вам ваша работа в газете нравится? – неожиданно спросила она. – Мне кажется, это очень трудно описывать страшные сцены из жизни. Лучше и чище для души создавать что-то прекрасное.

   - На прекрасном не проживешь. Ноги протянешь. У меня есть хобби, - признался Алексей. – Я пишу роман о любви. Но не о пошлой любви, а о божественной. Хотя иногда мне кажется, что прав был Камю, который написал, что нет любви кроме той, что испытывает мужчина к женщине. Все остальное – грезы и мечты, которые человек придумывает себе, как сказку, чтобы легче было примириться со смертью.

    Ольга вдруг вскрикнула; она уколола иголкой мизинец, из которого выступила кровь. Испуг быстро прошел, и женщина рассмеялась.

   - Нельзя делать сразу три дела одновременно: работать, разговаривать и пить вино, - пробормотала она сквозь смех. Потом достала из маленького резного ларчика кусочек ватки и приложила к мизинцу. – В живописи много разных направлений. Но мне нравится создавать красоту. Наверное, вы правы насчет Камю и любви. Мне приятно создавать иллюзию, мечту, грезу и жить в этом искусственно созданном мире, обманывая себя, что он настоящий. Впрочем, так я и живу, наверное. Я бы с удовольствием нарисовала сказочный мир и жила бы в нем. И пусть это иллюзия, пусть это мечта, но она красива, а реальный мир не красив. Реальный, он  в вашей криминальной хронике. Пугает. Своим безобразием пугает. И в то же время понимаешь, что он есть. Куда от него укрыться? В башню из черного дерева или слоновой кости? Но и туда проберется реальный мир.

   - Магия закрытых глаз, - ласково ответил Монахов. – Есть такая наивная магия. Закрываешь глаза и не видишь. Смотришь лишь красоту внутреннего мира. Но глаза все равно приходится открывать.

  - Что же делать, Алеша? – спросила хозяйка.

  - О, если бы я только мог в порыве страсти, я б написал бы восемь строк о свойствах счастья. Это парафраз на Пастернака. Не знаю, Ольга, ничего не скажу. Мне кажется, что нужно так воспитать свой внутренний мир, чтобы он смотрел на все внешнее с состраданием и любовью. А это путь православной аскетики, а не восточной, где, по словам Димы, есть лишь красота и уродство, а все остальное вытекает из этого. Я придерживаюсь мнения Достоевского: Бог с дьяволом борются, и поле битвы – сердца людей. Каждое мгновение мы выбираем между добром и злом, соединяемся с духами красоты, добра, любви или же с духами злобы, демонами- мучителями. Это реальная жизнь, невидимая глазу. Жизнь духовная. И самая главная. Таково мое мнение.

 - Да. У каждого своя правда, - задумчиво ответила хозяйка.

   Алексей посмотрел на часы. Нужно было торопиться на работу. Он поблагодарил Ольгу за приятную беседу, попросил разрешения прийти завтра на чай, извинился и вышел на улицу. Ласковое апрельское солнце приятно лизнуло по его небритым щекам и ослепило глаза, предсказывая еще много приятных встреч и знакомств в этом городе.

 

                      ***

    А у Нины в тот день с самого утра ныло сердце. Она не понимала причины. Сразу после того, как на работу ушел Алексей, у нее началась тихая боль в груди. С каждым часом эта боль возрастала и к обеду стала почти невыносимой. Алексей еще, как назло, не пришел обедать домой, хотя обещал и позвонил с работы, что идет с бутылкой сухого, что счастлив и желает обнять свою «милую Ниночку».

   После последнего визита Нины к экстрасенсу, во время которого Игорь Игоревич открыл в ней «третий глаз», женщина стала ужасно мнительной, и чуть что, тут же впадала в панику. Из-за какой-нибудь ерунды: услышанного от кого-то слова, звуков, шагов. Сегодня ее преследовало дурное предчувствие, ходило за ней по пятам. В обед она сама позвонила Алексею на работу, но там сказали, что обедать он ушел домой. Нина собиралась в интернат, но какой-то неосознанный страх сковывал ее, на душе было очень тревожно. Чтобы приглушить болевые ощущения в сердце, она выпила анальгин, но от этого боль почему-то перешла вниз к животу. Ей было дурно. Она открыла окно настежь, и в комнату ворвался теплый апрельский ветерок. Нина сделала несколько глубоких глотков свежего воздуха и понемногу успокоилась. Зачем она хотела открытия «третьего глаза»? Дурь какая-то! Блажь. Гордыня. Правильно Алексей говорил: «Тебе двух уже недостаточно?» Теперь она была словно незащищенной от дурных предчувствий. Вместе с этим пресловутым «глазом познания добра и зла» в ней как будто открылось окно из мира внутреннего во внешний. И теперь в душе так сквозило, что хотелось поскорее закрыться от внешнего на все имеющиеся щеколды и замки. Экстрасенс одной рукой дал, другой отнял. Дар, который невозможно нести, превращается в тяжкую ношу, которую хочется поскорее сбросить с себя в реку вечности.

    Нина не стала дожидаться Алексея и, оставив ему записку о том, что любит его горячо и скучает, вышла на улицу и неторопливым шагом направилась в сторону интерната. Около деревянного моста через речку ей вдруг стало плохо. Превозмогая боль, она перешла мостик, спустилась с пригорки в лесную чащу, и тут с ней произошло то, что она как будто уже предвидела благодаря открытому «третьему глазу». Дорога проходила сквозь чащу. Вдоль пути была небольшая рощица с высокими тополями, на которых грачи свили свои гнезда. Грачей там всегда было множество. Черные птицы уверенно и нагловато летали над рощей, как хозяйки леса, кричали, выясняли между собой отношения, не брезговали атаковать и людей, которые по неопытности запрокидывали головы вверх для того, чтобы лучше разглядеть эту птичью «цыганскую» крикливость. А на земле под деревьями валялось множество желторотых слепых птенцов, которых  птичьи мамы, если верить в народные приметы, сами выталкивали из своих гнезд, предчувствуя голодный год. На такого дохлого птенчика, потрепанного местными кошками, наступила случайно Нина, когда шла через чащу. Видимо, это спровоцировало дальнейший приступ боли. Она сделала еще несколько шагов, схватилась за живот и медленно сползла на траву…

     Монахов стоял на площади и мирно беседовал с одной из сотрудниц газеты, когда мимо них с воем сирены промчалась «скорая помощь». Не зная, кто в ней, Ольга Зайцева грустно пошутила: «Еще один герой вашей криминальной хроники проехал». А через час в редакцию газеты позвонили из районной больницы и тихим будничным голосом сообщили Алексею о том, что ребенка у него больше нет. Произошел «выкидыш». Нина оказалась на грани между жизнью и смертью.

   Монахов попросил у Царевой редакционную «Волгу» и помчался в больницу. Нину поместили в реанимацию, потому что она потеряла много крови. Мужчину пропустили к ней, хотя это было запрещено. Нина лежала бледная, осунувшаяся, с тревожным выражением лица. Глаза были приоткрыты, а взгляд устремлен в потолок в одну точку. Монахов топтался у входа в палату и никак не мог решиться войти. Он чувствовал кожей, насколько сильно переживает случившееся Нина. Никакие слова утешения в эти минуты не смогли бы проникнуть сквозь панцирь ее отчаяния. Алексей осторожно подошел к ней, поцеловал в лоб и вышел.

 

                                                      Эпилог

 

     Нину выписали через две недели. Женщина находилась в сильной депрессии и настояла на том, чтобы Алексей не противился ее желанию вернуться поскорее домой в большой город. Монахов написал заявление по собственному желанию. Царева лишь улыбнулась, когда ставила резолюцию на нем.

       В конце мая Алексей и Нина вернулись туда, откуда год назад молодые люди, очарованные придуманной романтикой и иллюзорным счастьем, бежали. Теперь Нина была прагматична, озлоблена на весь мир и открыто призналась Монахову, что жить с ним больше не сможет. Алексей не противился. Он все понимал. Для нее он был странным, не от мира сего.

       Они расстались. Спокойно, без лишних эмоций, так, будто прожили вместе не год в провинции, а целую, не слишком счастливую, жизнь.

      Монахов устроился на работу сторожем в церковь. Выпивать перестал. Всю энергию направил на написание романа «Низость высоты». Когда закончил его, принес в местное издательство, где рукопись была одобрена главным редактором, и вскоре получилась книжка небольшим тиражом. В нашем литобъединении Монахов появился осенью, когда книга была уже издана и разошлась по друзьям, знакомым. Часть тиража была удачно продана через торговые сети. Один экземпляр с дарственной надписью оказался у меня после того, как мы с Алексеем подружились.

   И он, и я недолго посещали «Новейшую русскую литературу». В середине ноября и вовсе перестали ходить на встречи в музей. Иногда  виделись с ним в городе. Редко. Я с приятным удивлением наблюдал спокойного счастливого человека, который нисколько не лукавил, когда утверждал о том, что литература для него никогда не была на первом месте. Она была формой существования, но не самой сутью. Редкое явление у пишущей братии – практически не иметь тщеславия.

   А зимой я как-то увидел его на набережной рядом с женщиной. Она была необыкновенно красива: светлое улыбчивое лицо, открытый взгляд, золотистые волосы. День был морозный и солнечный. Монахов и его спутница шли без шапок в легких осенних курточках. Казалось, что внутри у них бушевала весна, и согревала их теплом внутренним – таким сильным, что даже в мороз было жарко. Они прошли мимо меня, но были так увлечены собой, что вокруг себя будто никого не замечали. Я плохой психолог, но мне показалось, что их соединяет нечто большее, чем простая влюбленность. Ну, в самом деле, как объяснить то, что они, взрослые люди, шли, держась за руки, точно дети? Они не говорили вслух, но было очевидно, что они общались. В какое-то мгновение мне показалось, что рядом с Алексеем находится его мечта, воплощенная в образе чудесной незнакомки. Что он, поставив литературу на второе-третье место, сотворил напоследок образ настоящей любви, о которой он столько лет мечтал и пытался воплотить через слова, которыми владел блестяще. С первого же взгляда на них можно было понять, что они счастливы особенным неземным счастьем. Такому счастью можно лишь в хорошем смысле позавидовать и пройти мимо, боясь  помешать. «Пройдите мимо и простите нам наше счастье», - почему-то вспомнилось мне из Достоевского. Раньше я этой фразы не понимал. Теперь понял. Такого редкого единения душ, от которых исходило сияние, точно люди только что вышли из церкви, неся на себе Божью Благодать Таинства Венчания, мне еще не доводилось встречать. В какую-то секунду мне захотелось окликнуть его, чтобы поприветствовать, как обычно, переброситься парой фраз, узнать хоть шепотком, кто эта прекрасная незнакомка, однако я удержался и проводил их фигуры по-хорошему завистливым взглядом. Слава Богу, подумал я, что этот сложный интересный человек, странник, обрел свою радость. А такой очевидной, бросающейся в глаза радости не только невозможно помешать, рядом с ней можно отогревать свои души. Таково свойство настоящего счастья.