Из аннотации: «Данная книга – собрание откликов, эссе, рецензий, написанных в 2012-2015 гг. В приложении – электронная переписка автора с Борисом Рыжим, возникшая незадолго до его трагической гибели 7 мая 2001 года»
«А этого нельзя»[1]
О книге «Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им в фильме Олега Дормана», Изд. Corpus, Москва, 2013.
Когда я сказала своему приятелю, что вышла книга «Нота», в которой знаменитый альтист и дирижёр Рудольф Баршай рассказывает о своей жизни, мой приятель ответил: «Но я же совсем не музыкален и мало что смыслю в музыке». Я не нашла что возразить. А вот теперь, дочитав книгу, знаю. Эта книга не только о музыке. Она - о музыке в нас. Не только о том, как ставить голос оркестру, но и о том как «ставить» душу. Ведь душу, как и голос, надо ставить. Эта книга о чистоте звука. А звучат не только инструменты — звучит (простите за высокопарность) сама жизнь. И до чего же у неё чистый звук, когда читаешь эту книгу! Впечатление, что тебе дают ЛЯ, как делают при настройке инструмента.
Почему возникает такое чувство? Трудный вопрос. Трудный не потому что не знаю что сказать, а потому что могу говорить очень долго. Я не музыкант, хотя никогда не жила без музыки. Моё музыкальное образование крошечное: я окончила музыкальную школу. Так что я не собираюсь и не в силах обсуждать те драгоценные мысли о музыке, которыми изобилует книга. Я о другом. Есть в русском языке словосочетание - «от чистого сердца». Именно так — от чистого сердца говорит 86-летний Рудольф Баршай о своём детстве, о своих учителях, коллегах, друзьях. И, конечно же, о музыке. Этот чистый звук помогает услышать малейшую фальшь в нас самих. Мне очень нравится английский глагол sound применительно к человеку: «You soundcheerful today». А ведь каждый из нас действительно звучит, вибрирует, как эолова арфа на ветру. Да нет. Если бы - как арфа. Сегодня в моде совсем другой — попсовый звук и дикие децибелы. Но я не собираюсь говорить про «сегодня». Про «сегодня» и без меня достаточно говорят. Лучше послушать Рудольфа Баршая и настроиться на его волну.
Вот как он говорит о Генрихе Нейгаузе: «Первый раз в России исполнялось трио Брамса. Успех у трио был огромный. Аплодисменты не прекращались четверть часа. Генрих Густавович вышел на авансцену и говорит: “Уважаемые товарищи слушатели! Это такая прекрасная музыка — позвольте нам исполнить её ещё раз”. И, конечно, сыграли снова. Он так любил музыку, как будто дышал ею. Он потом в своей книжке написал, что прежде чем заниматься музыкой, надо иметь её в себе, носить в душе и слышать её... И вот что такое любовь к музыке, а не к своему успеху».
Эта книга населена уникальными, штучными людьми. В ней живут Шостакович, Рихтер, Гилельс, Иегуди Менухин. И неважно, слышали ли вы когда-нибудь этих музыкантов, знаете ли музыку композиторов, о которых ведёт речь Баршай. Важно как этот старый и невероятно молодой человек говорит об этих людях и о музыке, какая у него оптика, какой слух, какая душа. Он говорит о полифонии в музыке, а кажется, что о полифонии в жизни. Говорит о гармонии в музыке, а кажется, что о гармонии в душе. Гармония никогда не покидала этого человека, хотя он слышал всю какофонию времени, в которое жил, и страшно страдал от неё. Музыка вовсе не была той нишей, в которой можно было укрыться. Травили Шостаковича, мучили его учеников, травили Прокофьева. Диктат, тупые запреты, директивы. Да что об этом говорить? Об этом говорено-переговорено. Но когда слушаешь Баршая, то видишь всё так близко, как будто смотришь в бинокль. Видишь, как он пришёл к Шостаковичу после собрания, на котором композитора смешивали с грязью, и как они вдвоём сидели за бутылкой. Сидели и молчали. И как, провожая Баршая до двери, Шостакович пожал ему руку и произнёс единственное за весь долгий вечер слово: «Спасибо».
Помня всё до малейших деталей, никогда не прекраснодушничая и сохраняя абсолютно трезвый, лишённый романтической дымки взгляд на мир, на страну, в которой он жил, Баршай остался влюблённым человеком. Влюблённым в музыку, в людей, в саму жизнь.
Мне бы очень хотелось быть моложе, чем я есть. Но я счастлива, что застала многих из тех людей, о которых рассказывает Баршай: слышала Давида Ойстраха, Рихтера, Гилельса, Генриха Нейгауза и даже имела счастье наблюдать за Нейгаузом, когда играли его ученики, — видела как он гневно стучал палкой и негодовал, когда они играли что-то не то. А в начале 60-х я сопровождала в качестве переводчицы Хефсибу — сестру Иегуди Менухина, которая была его аккомпаниатором во время гастролей в СССР. Благодаря этому, я попала на концерт Менухина и стояла где-то между рядами в переполненном и наэлектризованном Большом Зале Консерватории.
Ну и, конечно, же много раз бывала на концертах камерного оркестра, который создал Баршай в конце пятидесятых. Когда наша однокурсница вышла замуж за музыканта из этого оркестра, все гудели: «Милка вышла за баршаевца». Это означало, что ей выпала счастливая карта: ведь все баршаевцы — гении. И вот сейчас я разглядываю фотографии в этой книге, смотрю на удивительные лица людей, большинство из которых уже ушло, и понимаю, что состав воздуха непоправимо изменился. Рассказывая о Генрихе Нейгаузе, Баршай говорит: «Его присутствие делало тебя лучше. Он умел так ценить другого, что и тот начинал ценить себя, людей, жизнь». Эти слова полностью можно отнести к Рудольфу Баршаю. Его не стало, и мир стал беднее.
Великое счастье, что Олег Дорман успел незадолго до смерти Баршая снять многочасовую с ним беседу, которая легла в основу фильма «Нота». А теперь вышла книга, в которую вошло всё то, что не уместилось в фильме. Олег Дорман имеет удивительное чутьё на людей, которых надо удержать во что бы то ни стало, и делает безошибочный выбор. Вспомните «Подстрочник» о Лилианне Лунгиной. В мире, полном всяких прагматичных и меркантильных соображений, он, делая фильмы, руководствуется тем же, чем его герои, — бескорыстной любовью.
А чтоб понять, что книга эта не только о специфически музыкальных темах, достаточно привести одну вскользь брошенную Баршаем в рассказе о знаменитом венгерском композиторе Золтане Кодаи реплике: « … час музыки в школе может перевесить любую идеологию». И даже когда Рудольф Баршай говорил на чисто музыкальную тему, он всё равно говорил о жизни. Но так, как только музыканту дано говорить о ней: «...да ми бемоль минор ещё такая унылая тональность, что деваться некуда, жизнь не мила, а этого нельзя».
***
"Нота. Жизнь Рудольфа Баршая…".
1.
А если чем Создатель горд,
То тем, что сочинил аккорд,
Что сочинил аккорд мажорный,
В котором даже клавиш чёрный
Готов участие принять,
Чтобы тональность поменять
Ту, где дышать почти что нечем,
На ту, где мир слегка подсвечен.
2.
Вот это писалось при свете луны,
А это писалось при солнечном свете,
И только источники света в ответе
За то, чем рождённые строки полны.
И горькие есть, но кромешных ни-ни,
Поскольку при свете писались они.
3.
А с этим прекрасно справляется скрипка,
И даже - взгляни - возникает улыбка
На лике ненастного, хмурого дня,
Что, кажется, музыки ждёт от меня.
А я ведь не знаю ни струнных, ни медных –
Совсем ничего, кроме буковок бедных.
Ну как из простых закорючек извлечь
Какую-то с музыкой схожую речь?
Ноябрь 2013
* * *
Наш современник Ходасевич[2]
В последнее время то и дело ловлю себя на том, что без конца по разным поводам вспоминаю строки Ходасевича. Так в недавней поездке по Италии, перенасытившись её красотами, я бормотала себе под нос: «И так отрадно, что в аптеке есть кисленький пирамидон». А его знаменитые строки «Я, я, я. Что за дикое слово!» или «Перешагни, перескочи, перелети, пере – что хочешь -…» сопровождают меня постоянно. Они своевременны и современны. Почему? Ведь Ходасевич классичен и традиционен. Он пишет пушкинской строфой. Никакие веяния сегодняшнего дня по определению не могли затронуть его поэзию, которая прекратилась в 1928 году прошлого века. Но в том-то и дело, что она не прекратилась. Она продолжает жить. И Ходасевич в гораздо большей степени мой собеседник, чем многие ныне пишущие поэты. Но почему? Разве слово «невозбранно» не архаично? Разве мы сегодня часто употребляем любимое им слово «психея»?
Но чудо в том, что подобная и не столь уж частая у него архаика не мешает ему быть абсолютно современным. И одна из причин, наверное, ритм. И даже не ритм стихотворения, а ритм дыхания, частота пульса, которые те же, что и у нас.
Под ногами скользь и хруст.
Ветер дунул, снег пошёл.
Боже мой, какая грусть!
Господи, какая боль!
Это - разговор, причём очень личный. И даже не разговор, а выдох, который нам посчастливилось расслышать и на который нельзя не отозваться, поскольку поэт пишет о первых и последних вещах. И пишет о них «с последней прямотой». А такие вещи всегда современны и никакие новости дня не могут их отменить.
Играю в карты, пью вино,
С людьми живу – и лба не хмурю.
Ведь знаю: сердце всё равно
Летит в излюбленную бурю.
Лети, кораблик мой, лети,
Кренясь и не ища спасенья.
Его и нет на том пути,
Куда уносит вдохновенье…
Поэт, даже пребывающий в унынии, всё равно – очарованный странник. Иначе бы он не был поэтом. И вот эта многослойность, многоярусность души Ходасевича тоже невероятно современна. А простые предложения и разговорная лексика не только не мешают, но даже помогают расслышать как он дышит и как бьётся его пульс. А что может быть интимнее этого? И кто из нас не знал вдохновения и не отправлял свой «кораблик» в плавание, не обольщаясь при этом по поводу его будущности? И кто ни разу в жизни не испытал того, что заставила Ходасевича сказать: «Ни жить, ни петь почти не стоит…» Это всё про нас. И дышим мы так же и говорим теми же словами. Во всяком случае, когда говорим с собой. Ну разве что слово «психея» не употребляем. Как бы ни были хороши поэты «Золотого века», но они не пережили ни Мировой войны, ни революции, ни изгнания, которое пережил Ходасевич. И всё это есть в его стихах. Даже тех, которые совсем не об этом.
Теперь себя я не обижу:
Старею, горблюсь, - но коплю
Всё, что так нежно ненавижу
И так язвительно люблю.
* * *
Местные условия таковы
О книгах: Софья Прокофьева, «Дорога памяти» («Время», М.: 2015) и «Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович» («CORPUS», М.: 2014)[3]
Для меня самые главные книги последнего времени – воспоминания. Впрочем, «воспоминание» - слишком вялое слово для рассказа о жизни в нашей стране в 20-м веке.
Одну за другой я прочла две книги – «Дорога памяти» Софьи Прокофьевой, невестки знаменитого композитора, и «Дочь философа Шпета» - тридцатичасовой рассказ Марии Густавовны Шпет Елене Якович. Спасибо этим женщинам за их поразительную память, спасибо Елене за фильм и книгу, и спасибо издателям, за то, что дали нам возможность всё это прочесть. Такие книги нужны, как воздух. Почему нужны? Да потому что без них нам грозит опасность потерять способность ориентироваться в пространстве и во времени. Без них можно привыкнуть к тому, к чему нельзя привыкать. Например, к отсутствию кислорода в воздухе, которым дышим. Книги, мной упомянутые, и есть тот самый кислород. Их населяют люди, которые и создавали необходимый для жизни воздух. А мы уже давно дышим воздухом «ворованным». И чудится мне, что скоро и воровать его станет негде.
А «местные условия» вот каковы: Россия всегда была страной уникальной. Каждый раз заново убеждаешься в этом. Уникально богатой на таланты, на личности, на людей масштабных. Россия всегда была страной, где подобные люди, как правило, плохо кончали. Вот перелистываю воспоминания Софьи Прокофьевой и сразу же натыкаюсь на такую строку: «… его лицо напомнило мне кого-то, но я не сразу вспомнила, кого именно. Широкие мягкие щёки. Добрая улыбка. Вознесенский. Расстрелянный Вознесенский…». А дальше будет о Лине Ивановне Прокофьевой (свекровь Софьи), отсидевшей долгий срок, а дальше о Михоэлсе, задавленном грузовиком в Минске по распоряжению Сталина, а дальше об искусствоведе Габричевском, который в 1935-ом году был осуждён за антисоветскую агитацию. «В тюрьме ему выбили один глаз. Но в 1941-ом году он был амнистирован, а через несколько лет получил звание академика». Так что у этой страшной сказки был не самый страшный конец.
О Габричевском вспоминает и Марина Густавовна Шпет. Он был другом её отца –замечательного философа, имя которого одно время было на слуху у всех интеллигентных людей. Но его академиком не сделали. Его после нескольких лет сибирской ссылки расстреляли. А мы теперь можем прочитать рвущие душу строки отбывающего ссылку Шпета из его письма жене: «Моя золотая, золотая, бесценная, любимая, мне немного осталось жить, так не лучше ли бросить все хлопоты и заботы и жить хотя бы в тундре, но быть с тобою, ведь быть с тобою вдвоём, забыв всё на свете, было мечтой самой розовой моей любви к тебе!...»
Лежат рядом две книги воспоминаний. Софья Прокофьева родилась в 1928-ом, Марина Густавовна – в 1916 –ом. Обе женщины, слава Богу, живы. Читать их воспоминания – радость и горе. Радость – потому что ещё раз дивишься тому, как богата наша почва незаурядными людьми. Горе – потому что ещё раз убеждаешься в том, что ждали их здесь либо срок, либо пуля.
А ещё дивишься тому, как эти люди умели талантливо жить. Даже в ссылке Шпет, которому запретили заниматься философией, работал, он много переводил и постоянно просил прислать книги: «… почему не могут прислать Эсхила?... Очень хочется Эсхила почитать по-гречески». «Он вообще любил всех поэтов читать на их родном языке», - рассказывает Марина Густавовна.
А Софья Прокофьева вспоминает, что ее дядя – замечательный пианист Самуил Фейнберг всегда держал в нагрудном кармане ампулу с цианистым калием на случай ареста. И при этом жизнь продолжалась: он и часами играл на рояле, разучивая новую программу, и концертировал, и любил проводить время с маленьким сыном Софьи Прокофьевой. И все эти люди любили праздники, посиделки, беседы с друзьями. Они знали, что такое роскошь человеческого общения. И, читая эти книги, мы погружаемся в ту атмосферу, дышим тем воздухом.
Почему, Господи? Ну почему Самуил Фейнберг должен был выходить поздно вечером на звонок, нащупывая в нагрудном кармане ампулу с ядом? Почему надо было уничтожать уникальный ГАХН – государственную академию художественных наук, возникшую в 1921-ом году в Москве и ликвидированную в 1930-ом? «У ГАХН не было аналогов ни в России, ни на Западе, - говорит Марина Густавовна, - разве что Платоновская академия во Флоренции пятнадцатого века. Это был синтез искусства и науки… Единственным условием деятельности которого было постоянное творчество сотрудников!». О судьбах сотрудников упразднённой академии говорить не буду. Смотри выше. Их обвинили в том, что они создали «крепкую цитадель идеализма», а их самих назвали «бывшими людьми». К сожалению, они и впрямь бывшие, сегодня нам таких людей очень не хватает.
Считается, что нельзя дважды вступить в одну реку. В России можно. У нас ведь свой путь. У нас ведь собственная гордость. И потому невыспавшиеся школьники, должны будут, придя на двадцать минут раньше в школу, петь Гимн. А таксист, который подвозил меня на днях, хвалил умного Сталина, который знал, что делать с недовольными: «Он взял да и вывез за одну ночь всех чеченцев подальше. И стало тихо». А когда мой сын попробовал сказать что-то о невинных, таксист отрезал: «Невинных людей не бывает».
Ему всё ясно. Это у Густава Шпета и ему подобных всегда были вопросы и поиски отвектов. «…Кто знает, где поставлены сроки и чем должны быть наполнены времена?...», - писал он из сибирской ссылки своему другу поэту Балтрушайтису. Жить Густаву Шпету оставалось меньше года.
* * *
В стране невыученных уроков[4]
О книгах: «Странники войны. Воспоминания детей писателей. 1941-1944» - автор-составитель Наталья Громова (Астрель, Москва, 2012) и «Пастернак в жизни» - автор-составитель Анна Сергеева-Клятис (АСТ, Москва, 2015)
Помните детскую книжку "Страна невыученных уроков"? Это как раз про нас, про нашу с вами страну, где не просто ленятся делать уроки, а категорически не желают, считая, что и так все ясно. Например, ясно что такое любовь к родине и каким должен быть патриот. Патриот должен бдить и ненавидеть. Ненавидеть кого? Врага. А где враг? Везде. Враг внешний - за границей, внутренний - соответственно внутри страны и называется "пятая колонна". Я тоже в самом раннем детстве любила, когда по нашей черной тарелке передавали песню "Возьмем винтовки новые. / На штык флажки! / И с песнею в стрелковые / Пойдем кружки". Песня звучала воинственно и очень мне нравилась.
Но вот рядом со мной который день живет книга под названием "Странники войны. Воспоминания детей писателей. 1941-1944", автор-составитель Наталья Громова. И книга эта полна любви. Дети самого разного возраста вспоминают годы эвакуации, проведенные вдали от дома где-то на Каме в интернате или в детском саду, или в пионерлагере, но сколько же у них оказалось объектов любви, начиная от друзей и кончая оврагами, ручьями. быстрыми реками. Было холодно и голодно, иногда сиротливо, часто тревожно, но были любимые взрослые, еще недавно чужие дяди и тети, которые за три года на Каме стали родными, помогали и спасали. А тем самым учили любви. А ведь то была эпоха, когда насаждали ненависть, велели бдить, когда всюду находили "вредителей", когда процветала шпиономания. И чистопольским детям то и дело велели искать шпионов. Они и искали. Правда, каждый раз неудачно. Тем замечательней, что победила любовь. Почти все они были из семей, где их любили. И в военные годы тоже оказались среди взрослых, которые умели любить.
В какой-то пьесе Виктора Розова один из героев говорит другому : "Учись любить и ненавидеть". Помню, что мне в мои тогда юные года понравилась эта реплика. Но почему-то в нашей стране всегда упор на второй глагол, который то и дело становится руководством к действию. Читая воспоминания бывших детей о чистопольских годах, я ловлю себя на том, что мне хочется читать эту книгу вслух всем, кто оказался рядом. Но рядом в основном оказываются единомышленники. И я совсем не уверена, что эта книга попадет в руки к тем, кто в ней крайне нуждается. Получается, что я опять ломлюсь в открытые двери, чтоб еще раз сказать, что дважды два четыре.
И все же послушайте этих бывших детей: «Жизнь в Чистополе неразрывно связана для меня с памятью о маме, пианистке Елизавете Эммануиловне Лейтер, - пишет ее дочь Марианна Ковальская-Френкель, - В интернате она на протяжении 1941 - начала 1942 г. работала воспитательницей старших девочек, среди которых были Наташа Чалая (будущая Наталья Крымова), Гедда Шор, Мура Луговская и многие другие. Маму очень любили, ласково называли Елэмчик. Дружба с воспитанницами продолжалась и после возвращения интерната в Москву». Несмотря на тяжкие бытовые условия взрослые и там устраивали детям праздники - отмечали детские дни рождения, пекли невесть из чего пироги, ставили с детьми спектакли, давали музыкальные концерты, читали им стихи. То есть делали для детей то, что сами ценили и считали важным. «Сейчас нас осталось мало, - пишет еще одна чистопольская воспитанница Елена Левина, - Время спрессовало тогдашнюю разницу в возрасте, снивелировало ее. Мы все как одногодки, как одноклассники, как из одного гнезда... Жизнь разметала нас даже по разным странам, но осталось роднящее прошлое - военное детство в Чистополе. А это много значит.»
Роднящее прошлое возникает лишь у тех, кто умеет любить. Если чему-то и надо учить, то именно этому. И страшно подумать, что люди, умеющие любить и помнить, и ценить то, что достойно любви и памяти, уйдут, не оставив после себя себе подобных. А оставить мудрено. Читая книгу чистопольских воспоминаний, то и дело наталкиваешься на имена людей, сгинувших в ГУЛАГЕ, погибших в ополчении и на фронте, покончивших с собой, умерших от болезней, голода и лишений. "Жизнь разметала нас даже по разным странам", - пишет Елена Левина. Да, некоторые из тех, чьи воспоминания есть в книге, покинули Россию. Так уж она устроена - наша великая родина, обладающая особым даром не давать людям дышать.
Какое "упоительное" чтение - толстенный том "Пастернак в жизни", автор-составитель Анна Сергеева-Клятис: дискуссии и проработки, выволочки и выговоры: «... и вы поймете, что в выступлениях на дискуссии, как и в своих книгах, т. Пастернак выступает как наиболее яркий представитель буржуазного реставраторства в поэзии» (Селивановский А.П. «О буржуазном реставраторстве», речь на поэтической дискуссии ВССП 16 декабря 1931 г.).
«... Борис Леонидович! Вокруг нас великий мир, бесподобная работа и жизнь страны человеческого счастья. А вы живете в комнатном мирке, в непрестанных "бореньях с самим собою", лишь исключительно редко вырываясь на простор. Пролетарская революция давно разрешила большинство вопросов, которые вы подымаете и ставите и которые мучают вас. Разве не скучно вам переживать судьбу изобретателя деревянного велосипеда и всю жизнь, в подавляющем большинстве случаев. писать только о Пастернаке?...» (Безыменский А. «Во имя большевистской дружбы», из доклада на 3-ем Пленуме правления Союза писателей, февраль 1936 г.).
А вот голос Пастернака: «...По-моему, из искусства напрасно упустили дух трагизма... Я без трагизма даже пейзажа не принимаю. Я даже растительный мир без трагизма не воспринимаю. Что же сказать о человеческом мире? Почему могло так случиться, что мы расстались с этой если не основной, то с одной из главных сторон искусства...» (Пастернак Б.Л. Выступление на общемосковском собрании писателей, 16 марта 1936г., дискуссия о формализме). Глас вопиющего в пустыне? Да нет. Наверняка на том же собрании были люди, которые сочувствовали каждому слову поэта, но не они крутили патефон. К сожалению, такова судьба России, богатой уникальными людьми, которых учат уму разуму, а точнее гнобят, власть предержащие. И вот восемь десятков лет спустя мы слышим ту же "медь звенящую", тот же "кимвал бряцающий". В течение долгих лет старательно уничтожая почти все, что можно любить - яркие личности, природу, культуру, уникальный облик Москвы, - нас учат патриотизму с помощью до боли знакомых лозунгов, заезженных фраз, а, главное, ненависти к врагам, которые у нас не переводятся.
И ведь эти "учителя" достигают желаемых результатов. Назад в СССР хочет молодой человек, сын моего приятеля. Почему хочет? Да потому что желает быть частью мощной империи и готов охранять от врага ее границы. Знает ли он что-нибудь о той стране, в которую так хочет? Нет, - ответил мне мой приятель, - ему хватает знаний о ее большом пространстве и громадной мощи. А водитель такси с восторгом рассказывал, как Сталин решил чеченский вопрос: взял и погрузил весь народ в товарные вагоны - детей, женщин, стариков - и в одну ночь всех вывез к чертовой матери. И стало тихо. "Но ведь там были невинные люди", - возразила я. "Невинных людей не бывает", - отрезал водитель. Существуют цифры (у меня с цифрами напряженка, поэтому их не привожу), показывающие как много сочувствующих кимвалу бряцающему. Так что собрания, на которых прорабатывали Пастернака, идут полным ходом. Сколько лет прошло, а Селивановский, Безыменский и прочие ораторы 30-ых - на местах и бдят. Что бы сказал Борис Пастернак, если бы попал в день сегодняшний? Наверное, то же, что Пушкин: "Боже, как грустна наша Россия!"
А нам остается только восклицать - доколе?
* * *
Марк Григорьевич[5]
Как все-таки важно, когда задана некая планка, когда есть с чем сравнивать, от чего отмерять. У нас сейчас с этим особенно большие проблемы. Личности исчезают и происходит стремительная шантрапизация. Причины этого анализировать не буду. Тем более, что они очевидны. Я лучше расскажу о человеке, который на сегодняшней день является для меня такой бесспорной планкой. Причем в области, которая разрушается на глазах и при этом важна, как никакая другая, - в области медицины.
Зовут этого человека Марк Григорьевич. Он врач невролог с огромным стажем работы, с огромным стажем спасения людей. Это не просто красивая фраза. Когда он был заведующим неврологического отделения 72-ой московской больницы, он брал к себе в отделение тех больных, от которых в других больницах отказывались. И почти всегда их спасал. Сразу оговорюсь, что 18 сентября этого года больницу ликвидировали (наверное, это и есть та самая оптимизация, о которой столько сейчас толкуют). Марк Григорьевич со смехом рассказывал, что ему написали в трудовой книжке: "Уволен в связи с ликвидацией". Ликвидацией чего не уточнили. Видимо ликвидировали Марка Григорьевича. За ненадобностью. Действительно, зачем нужен доктор, с которым больной не может не сравнивать других врачей, и сравнение с которым чаще всего не в их пользу? Марк Григорьевич ничего для этого не делает и ни о ком не говорит плохо. Просто он существует и тем самым задаёт планку, которой трудно соответствовать.
Марку Григорьевичу около восьмидесяти лет. Он смолоду страдал неизлечимой болезнью глаз. Окончив медицинский институт, он работал, работал, работал. Пять лет назад случилось то, к чему его приговорили давным-давно. Он окончательно ослеп. Но и слепой продолжал работать.
Я к нему попала совершенно случайно, но эта случайность меня спасла. У меня были серьёзные проблемы с позвоночником, невыносимые боли длились 4 месяца – пока я не встретила Марка Григорьевича. Было множество дорогостоящих консультаций с единственной рекомендацией: операция. Подобные операции делаются, сказали мне, только под общим наркозом, который мне по некоторым причинам категорически противопоказан. Я пыталась выяснить у хирургов, что же мне делать, но они пожимали плечами и советовали поговорить с анестезиологом.
Вот со всем этим я и пришла к Марку Григорьевичу, о котором узнала от своей живущей в США однокурсницы. Она слышала о Марке Григорьевиче много чудесного и, ненадолго попав в Москву, успела у него побывать. Ей стало лучше после первого же сеанса. Но, к сожалению, ей пришлось уехать в США. "Пойди к нему. Он кудесник", - настаивала подруга. И я пошла.
Он принимал в той же больнице, где когда-то в течение многих лет заведовал отделением. Поступив на работу в эту больницу, он тогда же – в конце 1960-х – поменял квартиру, чтобы быть рядом и иметь возможность ночью посещать больных, когда им становится худо. Теперь я была у него в маленьком кабинете на первом этаже. Он выслушал меня спокойно, без спешки, и предложил лечь на кушетку, рядом с которой стояла на столе разная замысловатая аппаратура. Марк Григорьевич пощупал мою спину своими необыкновенно зрячими пальцами и приступил к лечению. Он водил по спине какими-то шумными массажёрами со сложным названием (массаж псевдокипящим слоем – вот как это называется), ставил какие-то вакуумные банки и, когда кончил всё это делать, я встала и пошла. Я прошла всего несколько шагов от кушетки до стула, но прошла их так, как давно уже не ходила - без муки, без желания немедленно сесть и отдышаться. Боль исчезла. Не навсегда, конечно. Мне пришлось повторять эти сеансы, но это была уже новая эра, где боль вполне выносима, где можно ходить, жить, дышать и о ней не думать. Мне даже удалось попутешествовать по пересечёнке в красивейшем уголке Уэльса. Меня вернули к жизни. От меня не отмахнулись равнодушным: "Говорите с анестезиологом". Я обошлась без операции. А аппаратик, с помощью которого меня спасал Марк Григорьевич, он когда-то купил на выставке медицинской аппаратуры. Но мне почему-то сдаётся, что слушается этот аппарат только Марка Григорьевича и признаёт только его руки.
А руки у него особенные. Они заменяют ему глаза. Он просит пациента положить на стол руку, берёт её в свою, держит и можете быть уверены, что диагноз поставлен. Он вообще читает вас, как открытую книгу. Он, конечно, всегда был таким, а слепота только усилила его зоркость, чуткость и проницательность. И когда он своим внушающим невероятное доверие глуховатым спокойным голосом просит вас закрыть глаза и, положив руки вам на голову, говорит после каждого сеанса с ударением на "всё": "Всё будет хорошо, всё у Вас получится", то верьте ему.
И как не верить человеку, который, будучи незрячим, ездит с женой в Серебряный Бор гулять и купаться до самой зимы? Как не верить человеку, который любит музыку и ходит на концерты, который слушает аудиокниги и который, проявляя невероятную изобретательность, так устраивает свою жизнь, что с ним разговаривают часы, сообщая ему время и напоминая обо всём, о чём ему надо помнить? С ним разговаривает компьютер. Кажется, с ним разговаривает всё, что его окружает, благодаря чему он и сегодня в курсе всех новейших достижений медицины. Как не верить человеку, который, придя с работы и обнаружив, что сантехник не справился с краном, немедленно починил его сам? А летом он перекрыл на своей старенькой даче крышу. "Жена очень нервничала, когда я лез на крышу", - смеясь говорит он. А ещё он натянул на даче провода, чтоб самостоятельно передвигаться по всему участку.
Да, моя подруга была права - он кудесник. Только кудесник умеет вести себя так, что не он жалуется на судьбу, а ему жалуются. Ему жалуются, а он внимательно слушает и спасает. Его все любили в той больнице, куда я к нему ходила. Все, включая охранника. Пациенты готовы были говорить с ним не только о своих хворях и недугах, но и о личных проблемах.
Короче, получается, что битый не битого везёт. Но так и есть. Раз живёт где-то рядом Марк Григорьевич (слава Богу, не ликвидированный окончательно), то всё будет хорошо. С ударением на ВСЁ.
А женился он ещё в институте. Его жена тоже врач. Они учились вместе. Она знала о его неизбежной грядущей слепоте, но всё равно вышла за него замуж. И наверняка не жалеет об этом.
И вот ещё что. Я то и дело забывала, что он слеп. Вошла раз в его кабинет, а там темнота. "Что Вы свет не зажжёте?", - невольно вырвалось у меня. А Марк Григорьевич как-то осторожно, но в то же время уверенно подошёл к выключателю и включил свет. Правда, он и без выключателя умеет это делать. Ведь он же кудесник.
* * *
«Смешно, да ?»
Михаил Жванецкий, «Избранное», ЭКСМО, Москва, 2015
Я, конечно, сильно рискую, пытаясь писать о Жванецком. Ведь скорей всего я потрачу больше слов на эту сомнительную попытку, чем Жванецкий тратит на свои миниатюры, а "тему не раскрою". Но раскрыть её мне очень хочется.
В одном из своих выступлений Жванецкий посетовал на то, что, хоть его часто называют гением, никогда не объясняют в чем же его гениальность.
И вот, почитав его "Избранное", я решила рискнуть.
"Что такое писательский ум?”, - вопрошает Жванецкий в одной из своих миниатюр. И тут же отвечает: "Не договаривать половину фразы". Так ведь так пишутся стихи. Если всё договаривать - это уже не стихи. "Половина фразы" - возможно, гипербола. Но у Жванецкого, если даже фраза не оборвана посередине, в ней всё равно содержится некая загадка. А уж переход, а, вернее, перелёт к следующей фразе чаще всего совершенно непредсказуем, но абсолютно убедителен. Всё это роднит его тексты со стихами.
"Что такое писательская жизнь? Ни одной мысли вслух.
Что такое писательская смерть? Выход в свет".
Это из той же миниатюры, которая называется "Писательское счастье".
К Жванецкому, больше чем к кому-нибудь другому, относится фраза: "Если надо объяснять, то не надо объяснять". Но чудо в том, что, хоть автор никогда не играет в поддавки и не замедляет темп речи, его мгновенно понимают. Потому что он точен. Точны и слова, и интонация. А недоговоренность не только не мешает, а даже помогает его понимать, потому что заставляет читателя думать так же стремительно, как пишет или говорит автор.
"Не жить с тобой, хоть видеть тебя, Ленинград.
Холодный май. Дожди.
Несчастья. Запреты.
Преданные женщины.
Робкие цветы.
Белое небо, лужи, озёра, лужи, улицы насквозь, солнце вдоль улиц.
Люди поперек.
Магазины поперек.
Несчастья. Запреты.
Дворцы. Древние кинотеатры.
Обложное небо..."
Это цитата из миниатюры "Ленинград. 1978"
Она и написана, как стихи, - почти столбиком. Не знаю, как вы, но я увидела тот Ленинград с прямыми улицами ("улицы насквозь"), запретами эпохи застоя, холодными дождями, обложным небом, преданными женщинами. Да - преданными женщинами, потому что в Ленинграде в 1978-ом жил молодой и влюбчивый Жванецкий, у которого было много романов, и робких цветов, и меланхолии, и хмари. Все это есть в тексте, состоящем из коротких предложений, написанных столбиком, как стихи:
"И слезы. И несчастья. И запреты.
И сладкий воздух на Обводном...."
Жванецкого очень трудно цитировать. Не знаешь, где остановиться, и рискуешь пересказать весь текст целиком. Вот начало миниатюры "Путевые заметки":
"Спокойно, не переживайте, жить негде, мы в ловушке, весь земной шар - дерьмо. Поздравляю!
Чисто, стерильно, качественно, тщательно, протерто. Германия. Матерь всех наших побед. Скучно так, что можно повеситься на входе и на выходе".
А дальше Америка, Израиль. Наши бывшие соотечественники с их комплексами, заморочками, тоской. И, конечно же, Россия, где медицина "тоже хорошая, просто лекарств нет, инструментов нет, еды нет и выхаживать некому. Резать есть кому. Желающих полно. Число хирургов на улице растет не по дням... Зашивать некому и заживать негде". А в конце фраза из телефонного разговора с давно эмигрировавшим другом: “Алло! Ты меня слышишь? Мы в ловушке под названием "земной шар". Если вырвешься, позвони!".
И поверьте, из этих стремительных путевых заметок, написанных рублеными фразами, вы узнаете больше о стране, о мире, об эмиграции и, в конечном счете, об абсурде нашей жизни да и жизни вообще, чем из серьёзного и вдумчивого исследования. А всё благодаря снайперской точности во всём. Каждая упомянутая деталь на вес золота. И выходит, что не нужны многостраничные описания, чтоб уловить что-то самое-самое. Нужно обладать талантом стремительно сделать нужный выбор: выбрать темп, тональность ну и так далее. То есть, нужно виртуозно владеть словом, иметь глаза не только спереди, но и на затылке, чтоб всё видеть и замечать, и, не потонув в подробностях, выбрать что-то бесспорное. А еще нужна музыкальность. Потому что миниатюры Жванецкого это музыкальные пьесы, где без абсолютного слуха не обойдёшься.
"Он опасался часов всю жизнь, и они натикали.
Смешно, да?
Скакать, прыгать, вертеться, целовать, выпивать, писать, читать, плакать, утешать, улетать, прилетать, зачёркивать, притом стараться не оглядываться.
Ибо столько пройдено...
Главное - не оглядываться, ибо долгий путь...
И вот оглянулся.
Он там же!...
Смешно, да?"
Дальше читайте сами. Очень рекомендую. Да вы и сами знаете, что в компании Жванецкого легче жить.
29 ноября 2015 г.
Примечания
Ridero, 2016 - https://ridero.ru/books/na_pamyat_uzelki/<span lang="RU" auto-style7"="">
[1] «НГ – Ex Libris», 5 декабря 2013 г.
[2] «НГ – Ex Libris», 31 июля 2014 г.
[3] «Новая газета», 20 февраля 2015 г.
[4] «НГ – Ex Libris», 10 сентября 2015 г.
[5] «НГ – Ex Libris», 19 ноября 2015 г.
Оригинал: http://7iskusstv.com/2016/Nomer9/Miller1.php
