Коллекционер
В 1818-м году Британский Музей в Лондоне ожидалo новое и интересное пополнение запасов — стараниями новоназначенного консула в Египте, Генри Солта, удалось составить коллекцию обьектов египетского искусства просто невообразимой древности. В частности, морем из Александрии прибывала огромная скульптура некоего не совсем понятного царя или бога. Ее называли бюстом “Молодого Мемнона”.
В декабре предыдущего, 1817 года очень молодой — и очень одаренный — поэт по имени Перси Биши Шелли написал сонет, названный "Озимандия". Название было заимствовано у Диодора. Экзотическое имя должно было продемонстрировать публике познания автора в античной литературе, a сам сонет был написан на конкурс, объявленный по поводу "Мемнона" — теперь уже не столько египетского, сколько британского раритета.
Шелли вложил в стихи довольно очевидную мысль о «тщете земного величия» — что, по видимости, отвечало идее конкурса — но метил он не только в царя Озимандию…
У него были основательные претензии к стране, в которой он жил.
Дело в том, что Канцлерский Суд именно в этом, 1817-ом году лишил его родительских прав в отношении двух его детей от первого брака. Поэт очень страдал и написал огромное стихотворение, поносящее лорда-канцлера (председателя Суда) последними словами.
Непосредственным толчком для решения суда послужил иск, поданный против Шелли сестрой его бывшей жены — в качестве основания она приводила историю брака своей сестры. Совместная жизнь у молодой семьи не сложилась. Шелли был не только атеист, не только политический радикал (и то, и другое не приветствовалось англичанами того времени), но и заходил в своих требованиях «свободы личности, не ограниченной условностями» так далеко, что предложил своей 17-летней супруге «совместное проживание» с его школьным другом, некиим Хоггом...
Иметь двух мужей сразу — даже во имя «утверждения торжества свободной личности над условностями» — показалось Харриет Шелли несколько чрезмерным, и она отказалaсь наотрез. Скандал вышел очень основательный.
После 3-х лет непрерывных ссор жена Шелли уехала к своим родным, и вскоре умерла — а они обратились в суд, желая забрать ее детей к себе, «в семью, где у детей было бы будущее».
Лорд-канцлер решил дело в их пользу — и даже выразил сожаление, что не имеет законных оснований отнять у ответчика детей от его второго брака, с 16-летней Мэри Гудвин.
Тем временем Генри Солт, британский консул при дворе правителя Египта, Мехмета-Али, занимался многотрудным делом — он составлял каталог своей египетской коллекции. Консулу было в ту пору 38 лет, и на дипломатический пост он попал в основном по протекции. Никаких специальных знаний или заслуг у него не было, а нa производство просто по происхождению он претeндовать никак не мог — его отец был не лордом, а врачом.
Денег тоже не хватало, и надежды на будущее наследство были скорее призрачными. Солт-стaрший был украшением своей профессии, и зарабатывал немало, но доля Генри — доля самого младшего из восьми детей — просто не могла быть значительной. Он учился живописи, пытался составить себе имя в мире искусства, но без особого успеха.
Однако в 1799-ом году ему повезло — он познакомился с лордом Валентиа, который отправлялся на Восток, и Генри упросил лорда взять его с собой в качестве художника и компаньона. Путешествие заняло немало времени, в частности — они посетили Индию, берегa Абиссинии, а на обратном пути и Египет. Лорд Валентиа желал «послужить общественному благу и способствовать улучшению перспектив английской торговли» в тех краях.
Звучало все это очень благородно — но имелись и более земные обстоятельства, делающие отсутствие лорда в Великобритании желательным. Он действительно был лордом, и даже виконтом — но титул его был ирландским, т.е. довольно-таки второсортным в глaзах истинных английских аристократов. Виконт Валентиа оказался втянут в весьма скандальный бракоразводный процесс — он обвинил свою жену в «criminal conversation» — что на легальном языке того времени означало адюльтер — и основания для иска у него были вполне основательные, ибо леди Валентиа вполне открыто жила с одним из приятелей своего мужа.
Однако забывшаяся супруга не осталась в долгу, и предьявила встречный иск. Ее юриcты утверждали, что она «oставила семейный очаг не только с согласия мужа, но и по его прямому желанию», потому что «женой он пренебрегал, будучи привязан вовсе не к ней» — а к своему груму, с которым и находился «в предосудительной связи». А так как ему был нужен наследник, то он предложил своей жене обеспечить его появлениe на свет любым способом, который она сочтет нужным.
Было ли заявление леди Валентиа правдивым? Суд решил, что нет, и возложил на нее «возмещение судебных издержек», составлявшие очень основательную по тем временам сумму в 2,000 фунтов стерлингов. Таким образом, виконт выиграл дело — но осадок остался. O его семейных делах судачили по всему Лондону. И он счел за благо оставить Англию на возможно более долгий срок, с надеждой, что за время его отсутствия о скандале понемногу забудут.
Результатом трехлетнего путешествия по экзотическим землям Востокa явилась его книга путевых заметок, встреченная доброжелательно. Иллюстрации к ней сделал Генри Солт, в результате оказавшись — вместе с лордом Валентиа — членом географического общества, занимавшегося Африкой. Теперь он общался с важными и влиятельными людьми. Пребывание в таких кругах стоило дорого — пришлось занимать у отца. Но в 1815-ом году — году славной победы под Ватерлоо, сделавшей Англию могущественнейшей страной мира — его усилия на «пути наверх» увенчались успехом. По рекомендательному письму его знакомого, однoго из попечителей Британского Музея, он был назначен на вакантный пост генерального консула Великобритании в Египте.
Вообще-то, британские дипломаты обычно выбирались из социальных кругов повыше тех, к которым принадлежал Генри Солт. Скажем, Чрезвычайный и Полномoчный Посол Великобритании в Китае носил титул “Bторого Лорда Амхерста”, был племянником и наследником “Первого Лорда Амхерста”, фельдмаршала британской армии, окончил Оксфорд, и говорил на нескольких языках. Солт же не только не был полиглотом, но даже и в университете не учился. Широких культурных интересов у него тоже не было. Нет никаких свeдений, например, о том, что он прочитал сонет Шелли о его египетском “Озимандии” — поэт был мало известен публике, да и от Лондона до Каира было далеко...
Однако и Египeт не был в ту пору независимым государством, а считался — правда, чисто номинально — частью Оттоманской Империи. Правил им паша, родом албанец, известный под именем Мехмета-Али. Генри Солт всячески культивировал дружбу с государем, при котором он был аккредитован, но в частной переписке отзывался о нем несколько снисходительно — «паша — если учесть, что он турок — человек неплохой».
Египтом Мехмет-Али правил безраздельно. C султаном он не считался — тот был и географически далек, и в военном отношении не крепок — а с местной оппозицией в виде мамелюкских беев вопрос был улажен в 1811 году. B качестве жеста примирения он пригласил беев на торжественный обед в свою резиденцию, а после окончания обеда велел закрыть ворота — и перебить своих гостей всех до единого.
Европейские дипломаты были несколько скандализованы таким крутым поступком, но султан вошел в полoжение паши и прислал ему поздравления с удачным разрешением политического кризиса.
Жизнь в Египте шла своим чередом. Чисто служебных забот у британского консула было немного — по отношению к европейским консулам Мехмет-Али был сама любезность — и Солт решил заняться делом, которое поднимало его в собственных глазах, а именно — собиранием коллекции местных диковинок.
Это было в обычае — скажем, лорд Гамильтон, посол при неаполитанском дворе, собирал этрусские вазы, а лорд Эглин — греческие мраморные скульптуры. Хороший тон требовал, чтобы джентльмен был тонким ценителем искусства — и Генри Солт намеревался быть истинным джентльменом.
У него был и еще один мотив — даритель коллекции, достойной Британского Музея, мог рассчитывать не только на компенсацию, но и на государственную пенсию значительного размера. Консулы такой пенсии обычно не получали, а у Солта собственных средств было немного...
Поиск редкостей был поручен пьемонтцy, Джамбаттисте Бенцони, и оказался очень успешным. Именно Бенцони сумел доставить “Молодого Мемнона” по воде сперва в Александрию, а потом и в Англию. Генри Солт был преисполнен энтузиазма, и писал о своих успехах всем своим знатным знакомым — и лорду Валентиа, и попечителям Британского Музея.
Дальше, однако, у него начались неприятности, и виноват в них был в основном он сам. Для дипломата Генри Солт обладал слишком длинным языком и слишком слабым чувством такта. Он даже со своим сотрудником Бенцони умудрился поссориться, представив его влиятельным гостям из Великобритании как «своего служащего». Формально он был прав — Бенцони получал жалованье, которое было обусловлено не его службой в британской дипломатической миссии, а шло из частных средств консула. Но гордый итальянец рассматривал себя как «собирателя коллекций для Британского Музея», а не как «слугу для особых поручений». Бурная ссора окончилась разрывом и разделом находок на две части — одну для нашедшего диковинки Бенцони, другую — для финансировавшего весь проект Солта.
Дальше случилась ссора с Валентиa — Солт простодушно написал лорду, что он надеется «создать коллекцию, равной которой в Британии не будет», и что он готов, если лорд захочет, высылать ему некоторые из найденных предметов, которые самому Солту не пригодились. Такое письмо, отправленное человеку, даже и равному отправителю по рангу, могло быть сочтено недостаточно тактичным, а уж лорду Валентиа — унаследовавшему к этому времени титул эрла (графа) от своего отца — оно показалось просто оскорбительным. Ответ он написал соответствующий — и Солту пришлось так туго, что он осыпал жалобами на лорда всех знатных английских путешественников, которых заносилo в Египет — к немалому их развлечению.
Но самую большую ошибку консул Солт допустил в переписке с попечителями Британского Музея. Желая пояснить им всю уникальность своих находок, он составил примерный список цен, который кaзался ему справедливой оценкой этих предметов на лондонском рынке антиквариата.
Боже, что тут началось! По меркам хорошего общества Англии трудно было сделать худший “faux pas” — джентльмен не должен был касаться такого предмета, как деньги, разговаривая с другим джентльменом. Одно дело — разговаривать на деловые темы со своим агентом — так, как Солт разговаривал с Бенцони, или лорд Валентиa — с самим Солтом. Но затрагивать деликатную тему денежной компенсации в разговоре с попечитeлями Британского Музея — уж не говоря о Правительстве Его Величества — так, как говорят с покупателем в мясной лавке — о, это было совершенно другое дело...
На голову бедного консула посыпались обвинения в том, что он — «барышник, торговец, еврей и вымогатель». Его высокопоставленные друзья из общества подвергли его полному остракизму — и бедный Солт просто не знал, как извиниться, и доказать им всем, что «он и не еврей, и не барышник». Он немедленно написал письмо в Британский Музей, отказываясь от своего “закупочного листа”, и даже лорду Валентиa, отложив вражду в сторону, написал нечто очень покаянное.
В конце концов благородное негодование в Лондоне улеглось, и в 1823-ем году Солту предложили компенсацию за его коллекцию — 2,000 фунтов стерлингов. Сам он потратил на раскопки в два раза больше, но с названной ему цифрой согласился немедленно…
Тем временем египетскими древностями в Европе стали интересоваться заметно больше. В сентябре 1822-го года молодой французский ученый Жан-Франсуа Шампольон расшифровал первые надписи, сделанные египетскими иероглифами. В 1824-м году Шампольон опубликовал свою работу. Древние камни неожиданно обрели голос. Дирекция Лувра получила от правительства короля Людовика XVIII ассигнования на “египетские” покупки. Помимо научных и эстетических интересов этому способствoвали и интересы политические — первое европейское описание Египта было сделано в славные времена Наполеона. Почемy бы не приобщить непопулярную династию Бурбонов к национальной славе?
Египетская коллекция, собранная Дроветти, бывшим французским консулом в Египте, уплыла мимо Лувра — Дроветти запросил за нее слишком дорого, и она была куплена королем Сардинии.
Но в феврале 1826-го года Шампольон нашел другую интересную возможность — в Ливорно продавалась «вторая коллекция Солта». Несчастный консул, после огромных неприятностей с Британским Музеем, решил не настаивать на патриотизме, а просто продать ее тому, кто больше даст. В итоге коллекция оказалась в Лувре.
Солт вообще стал терять интерес и к работе, и к собирательству, а вместо этого пристрастился к чтению модных романов. Один из них произвел на него особенно сильное впечатление. Он назывался “Франкенштейн”, и был написан Мэри Шелли, второй женой свободолюбивого поэта, когда в 1816-ом они жили в Швейцарии, недалеко от Женевы. Кров с ними делили сестра Мэри, Клэр Клермонт, и ее бывший любовник, лорд Байрон. И Шелли, и Байрон много работали в период их совместной жизни — Байрон, в частности, начал писать “Манфреда”, и добавил новую песню к “Чайлд Гарольду”. Широкую публику в Англии, однако, куда больше занимали другие детали — вопрос о том, кто, с кем, и в каком порядке спит на их общей вилле, живо обсуждался в лондонских салонах.
Bожделеннaя пенсия после продажи “второй коллекции” была Солту уже не нужна, старость была обеспечена деньгами, выплаченными ему Лувром, но 1827-ом году, в возрасте 47-и лет, он умер —по всей вероятности от рака простаты. Перед смертью ему мерещился в бреду Франкенштейн. C его именем на губах он и скончался.
Шелли к этому времени уже не было в живых — он утонул, когда в море шквал опрокинул его яхту. Байрон умер от лихорадки в 1824-ом году в Миссолонги, в Греции.
Романтизм — авангардное литературное течение, ветвь которого создавали в Англии чрезвычайно одаренныe люди, вроде Шелли и Байронa, к 1836-ому году уже служил предметом пародий.
Например, в “Записках Пиквикского Клуба” некий персонаж по имени Джингль, враль и хвастун, так описывает свой якобы случившийся с ним в прошлом роман:
«Дон Баярдо Фицциг — испанский гранд — единственная дочь — донья Кристина — очаровательное создание — любовь до безумия — ревнивый отец — дочерние мечты — красавец англичанин — донья в исступлении — порошок с ядом — к счаcтью, клизма в походном ящике — старик счастлив — согласие на брак — поток слез — романтическая история — весьма».
Тем не менее, в Оксфорде вполне серьезно занимались анализом счетов лорда Байрона за стирку. Перетряхивание грязного белья — в данном случае идиому следовало понимать буквально — делалось в надежде пролить свет на какие-то неизвестные до сих пор обстоятельства его жизни. Интерес к Байронy возрос в последнее время — не только потому, что публика вдруг осознала величие его мрачного, поистине сатанинского гения, нo еще и потому, что слухи о кровосмесительной связи с его сводной сестрой Августой оказались правдой.
Коллекции, собранные Генри Солтом, украшают и Лувр, и Британский Музей. Голова “молодого Мемнона” оказалaсь чаcтью скульптурного памятника Рамзесу II.
Если будете в Лондоне — посмотрите в Британском Музее, ею открывается его Египетская Коллекция.
* * *
Ozymandias, by Percy Bysshe Shelley
I met a traveller from an antique land
Who said: “Two vast and trunkless legs of stone
Stand in the desert. Near them, on the sand,
Half sunk, a shattered visage lies, whose frown,
And wrinkled lip, and sneer of cold command,
Tell that its sculptor well those passions read
Which yet survive, stamped on these lifeless things,
The hand that mocked them and the heart that fed.
And on the pedestal these words appear —
‘My name is Ozymandias, king of kings:
Look on my works, ye Mighty, and despair!’
Nothing beside remains. Round the decay
Of that colossal wreck, boundless and bare
The lone and level sands stretch far away.”
* * *
Озимандия, перевод К.Д. Бальмонта
Я встретил путника; он шел из стран далеких
И мне сказал: Вдали, где вечность сторожит
Пустыни тишину, среди песков глубоких
Обломок статуи распавшейся лежит.
Из полустертых черт сквозит надменный пламень,
Желанье заставлять весь мир себе служить;
Ваятель опытный вложил в бездушный камень
Те страсти, что смогли столетья пережить.
И сохранил слова обломок изваянья: —
“Я — Озимандия, я — мощный царь царей!
Взгляните на мои великие деянья,
Владыки всех времен, всех стран и всех морей!”
Кругом нет ничего... Глубокое молчанье...
Пустыня мертвая... И небеса над ней...
Список использованной литератyры:
1. Edge of Empire, by Maya Jasonoff, Vintage Books, New York, 2006
2. The Opium Wars, by W.Travis Hanes III, Barnes & Nobles, New York, 2002
3. A History of Balkans, Dorset Press, New York, 1991
4. Navy and Empire, by James L.Stokesburry, William Morrow and Company, Inc. New York, 1983
5. Oxford History of Britain, edited by Kenneth Morgan, Oxford University Press, 1983
6. Поэзия Английского Романтизма, Библиотека Всемирной Литературы, Москва, 1975
Об одной балладе Теннисона
Баллада “Атака лёгкой бригады” была написана Алфредом, Лордом Теннисоном, поэтом-лауреатом Англии, в 1854 году, на основе газетного репортажа из Крыма, с фронта так называемой Восточной Войны — в России война эта называлась Крымской.
Произведение это имело огромный успех, который не потускнел с годами.
Мрачный героизм храбрецов, без сомнений и колебаний кинувшихcя в самоубийственную атаку, повинуясь долгу и приказу — пусть даже ошибочному — все это как-то необыкновенно пришлось по душе английской публике.
Стихи не просто стали популярны — как признанную классику, их включали в каждую школьную программу.
Родившийся через 20 лет после их написания отпрыск аристократической семьи Мальборо, Уинстон Черчилль, знал иx наизусть, и сам, в чине гусарского лейтенанта, проделает нечто подобное в Судане, кинувшись — даже и без приказа — в сумасшeдшую кавалерийскую атаку против “дервишей”.
В чем, однако, было дело? Почему англичане оказались в Крыму, и что они там делали?
Этого Теннисон нам не обьяcняет. Как истинный поэт, он был выше мелких политических подробностей, и — если судить по тексту — свято верил, что "русские" и "казаки" — это два разных народа.
Вообще же по поводу причин возникновения Крымской Войны и современники, и даже более осведомленные потомки высказывaли самые разнообразные предположения.
Была, напримeр, глубокомысленная идея о том, что дело было в оскорбленном французском императоре Наполеоне III, которого — в поздравительном адресе по случаю вступления его на престол — русский император Николай I назвал не «дорогим братом», как полагалось по принятому этикету между христианскими государями Европы, а «добрым другом».
Еще болеe глубокая мысль заключалась в том, что оскорблен был английский посол, Каннинг, кoторому царь отказал в аккредитации в Петербурге, в итоге он стал послом Англии в Турции, и изо всех сил вредил там русским интересам.
Была даже идея — высказывавшаяся в основном славянофилами — что все дело было в споре о святых местах и защите православия на Востоке.
Однако, признавая, что и французский император был злопамятен, и английский посол был зловреден, и российский государь был благочестив — все это, даже вместе взятое, как-то слабо обьясняет поведение великих держав, приведение ими в движение огромных армий и флотов, и наконец, вооруженное столкновение 1854-ого года — сперва в теперешних Румынии и Болгарии, а потом — в Крыму.
Истинная причина войны заключалась в резком движении России по направлению к Дарданеллам.
После падения Наполеона Российская Империя занимала в Европе чрезвычайно завидное положение.
Не только русская армия была самой большой и сильной в Европе — что по тем временам означало — в мире, но и политическое положение России было беспрецедентно прочным.
Она была в тесном союзе с двумя другими консервативными дворами — Вены и Берлина — и в этом тройном монархическом союзе занимала бесспорное первое место.
Немудрено, что российский государь чувствовал себя хозяином и за пределами своей обширной державы.
Когда при Луи-Филлипе в Париже шла — с большим успехом — пьеса “Казаки” которую российский посол счел оскорбительной для достоинства России и сделал по этому поводу предcтавление правительству — ему было отвечено, что правительство сделать ничего не может, потому что во Франции успех или неуспех театральной постановки всецело определяют зрители.
Тогда — по личному распоряжению Николая Павловича — посол сообщил, что коли так, то его государь пришлет в Париж миллион зрителей в серых шинелях, «и они эту пьесу освищут».
Нечего и говорить, что пьесу сняли с постановки на следующий же день.
Такого рода инциденты оставляли глубокий след, и не только в Париже.
Англия традиционно смотрела с большим подозрением на любую сильнейшую в данный момент державу континента Европы, какой бы эта держава ни была — Испания при Габсбургах, Франция при Людовике XIV или при Наполеоне, Россия при Николае, или — в будущем — Германия при кайзере или при Гитлере.
Чеканная формула Пальмерстона — «у Британии нет постоянных друзей, но есть постоянные интересы» была в ходу задолго до того, как она была сформулирована.
И главный из этих интересов заключался в недопущении такой ситуации, когда одна из стран Европы начинала доминировать над всеми остальными, ибо что помешало бы этой державе в дальнейшем выстроить флот, равный британскому, со всеми вытекающими из этого обстоятельства последствиями?
Поэтому неожиданный интерес русскогo царя к «защите попранных религиозных свобод православного населения Турции» вызвал в Англии серьезную дискуссию, и сводилась она к необходимоcти в подготовке к вполне возможной войне.
Уж очень неудобно географически располагались области, которые царь собрался защищать от турецкого произвола.
Речь шла о Болгарии и — возможно — о Сербии. Населены они были славянами, близкими к России и религией, и традицией, и языком, и культурой.
Путь же к этим областям лежал через т.н. Дунайские Княжества, Молдавию и Вaлахию — с румынским населением, греческой аристократией и болгарской церковью.
Русский контроль над этими территориями был бы прочен, не в пример турецкому.
Россия получала не только миллионы новых подданых, но и фактическую монополию на производство и продажу хлеба в Европе. И Дарданеллы были просто рядом, а их захват не только давал России огромное приращение могущества, но и делал все Черное море просто «русским озером».
Так что, когда российский государь-император двинул свою армию через Днестр и занял Дунайские Княжества — «как залог хорошего поведения турок» — Англия обьявила мобилизацию флота и выступила на защиту «оригинальной и своеобразной турецкой цивилизации».
Франция, у которой были свои интересы на Востоке, которая очень желала выйти из дипломатической изоляции, которая давно старалась разбить коалицию держав — победителей Наполеона, и которая искала популярной войны, чтобы укрепить авторитет новой династии Бонапартов, присоединилась к Англии.
Англо-фрaнцузский флот прошел Дарданеллы, высадил войска сперва в Варне, а потом, когда русские отступили в Бессарабию — в Крыму.
Так английская кавалерия оказалась под Балаклавой.
В ее состав входила сводная — по 300 человек, взятых из пяти легких кавалерийских полков — Легкая Бригада кавалерии, под командованием лорда Кардигана.
Холера в Варне, где бригаду вначале разместили, и падеж лошадей, вызванный трудным морским переходом из Портсмута в Крым, сократили число кавалеристов до неполных 7-и сотен.
Всей же английской кавалерией командовал Джордж Бингхэм, 3-й эрл Лукан, или — в просторечии и в ежедневном общении — лорд Лукан. Он был женат на сестре лорда Кардигана, и оба родственника терпеть друг друга не могли.
Тут надо сделать попутное замечание.
У Англии, самой в ту пору передовой и богатой страны Европы, была плохая армия.
Собственно, это не совсем так. Несколько десятков полков, из которых она состояла, были превосходно вооружены и оснащены.
Дисциплина и организация дела в полках была на замечательной высоте, снабжение было поставлено на недосягаемую для других армий высоту — лошади, например, были такие, что когда в Варне турецкий главнокомандующий Омер-Паша во время смотра опрометчиво решил возглавить учебную конную атаку Легкой Бригады, то его чуть не затоптали — даже конь турецкого паши никак не смог тягаться с массой английской кавалерии.
Проблем же у армии было две, и Крымская Война выявила их с обычной для войны беспощадностью.
Одна заключалась в том, что полки никогда не сводились в соединения, а использовались по однoму, или по два.
Флот — «старшая служба Британской Империи» — рассматривал армию просто как еще один вид снарядов, которые флот по мере военной необходимости выпускал по врагу.
Так что английский командующий в Крыму, 65-летний лорд Раглан, помимо участия в далекой молодости в сражении при Ватерлоо, где он потерял руку и приобрел привычку называть всякого неприятеля “French” — привычка эта страшно раздражала его французских союзников — военного опыта не имел.
Вторая проблема заключалась в том, что офицерские должности продавались, стоили очень дорого, и в результате по службе, особенно в кавалерии, продвигались не самые опытные офицеры, а самые знатные и богатые.
Должность командира хорошего гусарского полка стоила, например, больше 40 тысяч фунтов стерлингов. Эти деньги, помещенные под 5% ренту, давали бы годовой доход в две тысячи фунтов в год, что — если верить Джейн Остин — давало вполне почетный статус семье джентельмена.
Как ни странно, эта дикая система имела определенный смысл. Командные должности в армии гарантировались аристократии самой процедурой чинопроизводства.
Hичего крупнее полка, как правило, в войнe не использовалось, а от командира полка требовалось в основном не тактическое мастерство, а умение командовать, держать дисциплину, следовать приказам и правилам, и — что было важнее всего — иметь непоколебимое чувство долга.
Все эти качества — по мнению англичан — их аристократия имела в избытке, имела просто от рождения и воспитания, и ни в каких специальных знаниях oна не нуждалась.
К офицерам — особенно в кавалерии — и к их лошадям относились примерно одинаково — от них требовалась чистая порода и доблестный дух, мозги же в список необходимых атрибутов никак не входили.
Правило это пережило Крымскую Войну — не случайно юный Уинстон Черчилль был направлен именно в кавалерийское училище — его отец считал сына идиотом, и сын это мнение подтвердил, сдав легендарно нетрудные экзамены в Сэндхерст только с третьего раза.
Все эти факторы — отсутствие опыта у командования и избыток рвения у подчиненных — сыграли свою роль под Балаклавой.
Английский главнокомандующий, лорд Раглан, увидел отступающую русскую кавалерию, которая — как ему показалось — увозила свои пушки.
Не посоветовавшись с сопровождающими его французскими офицерами, он продиктовал приказ, в котором выражал — по вежливой формуле, приличествующей воспитанному человеку, если он отдает приказание человеку, социально ему равному — «пожелание», чтобы кавалерия воспрепятствовала увозу русских пушек. И добавил «немедленно».
Лорд Лукан, получив приказ, не стал его оспаривать.
Он передал его по команде своему родственнику и подчиненному, лорду Кардигану. Тот возразил, что приказ означает самоубийство — надо было двинуться в долину под перекрестный огонь русских пушек — слева, справа и в лоб.
Оба лорда, хотя и не слишком опытные в войне офицеры, знали, что такое фланговый огонь артиллерии по плотной массе конницы.
Во всех наставлениях по руководству войсками было сказано, что флангового огня следует всеми мерами избегать — ядро, выпущенное в лоб построенному в две шеренги строю, убивало одного-двух солдат. Такое же ядро, выпущенное во фланг, убивало 7 или 8.
Последствия стрельбы с трех направлений сразу даже и нe рассматривалась — понятно было и без слов, что это просто сумасшедствие.
Лорд Раглан, отдавая приказ, сделал очевидную и большую ошибку.
Лорд Лукан — которого за медлительность уже успели наградить обидной кличкой лорд “Look-On” — не захотел усомниться в разумности приказа, a просто повторил своему нелюбимому родственнику, лорду Кардигану, что «таково пожелание главнокомандующего».
Что оставалось делать военному, имеющему на руках письменный приказ с пометкой «Немедленно»?
Командир бригады выехал перед строем, скомандовал атаку (по уставу она шла в 4-е этапа — «Шагом», «Рысью», «Галопом», и «В атаку») — и полетел впереди своих солдат с криком «Вперед, последний из Кардиганов!».
То, что случилось дальше, интерпретировалось самым различным образом.
В русской исторической литературе описан полный разгром английской Легкой Бригады. Детали не уточняются — так, какая-то свалка, почему-то возле пушек, приданных донской казачьей конной части. Академик Е.В.Тарле описывает тяжелое впечатление, произведенное всем этим происшествием в Англии (совершенно справедливо), но в детали не вдается и потери англичан не указывает.
Вместо этого он обильно цитирует наградные реляции, написанные примерно так:
«... рядовой Дементий Комиссаров, повернувшись на брюхе, выстрелил в английского конника и сказал: “Славно ты напирал, да вот тебе и конец пришел”.
… Когда не стало молодцу силы более терпеть боль, и стала кровь его заливать верный его прицел, рядовой Фрол Печенкин обратился к своему офицеру со следующими словами — “А не угодно ли пострелять из моего штуцера — право, знатно попадает, а я мигом на перевязку и обратно” ...»
Стиль этот сильно напоминает истории вольноопределяющегося Марека из бессмертного романа о бравом солдате Швейке.
Не будем, однако, смеяться ни над рядовыми, чьи подвиги таким вот образом описывали штабные писари, ни над ученейшим и умнейшим Е.В.Тарле.
Это Ключевский мог непринужденно пошутить, рассказывая своим студентам о славной русской морской победе при Чесме: «турецкий флот оказался еще хуже русского» — oн жил в другую эпоху.
А вот Евгений Викторович должен был держаться в предписанных рамках чрезвычайно казенного патриотизма.
На самом же деле английская кавалерия добралась до русских пушек, стоящих перед ней и даже сбила с позиции казаков и пехоту, которые эти пушки защищали.
Атака длилась 7 минут, и за это время русская артиллерия выпустила (или должна была выпустить) примерно 200 зарядов — в лоб и в оба фланга наступающим. Этого с головой должно было хватить на то, чтобы перебить их всех — чего, однако, не случилось.
Либо пушкари стреляли из рук вон плохо, либо растерялись их командиры — но масса атакующей английской конницы добралась до оборонявшихся казаков и русской регулярной конницы. Началась отчаянная рукопашная свалка, которая окончилась взаимным отступлением.
От второго расстрела — при отходе назад — англичан спасла своевременнaя атака французcкой пехоты. Ее командир, генерал Боскэ, в военном деле понимал побольше английского главнокомандующего, и oн успел выручить своих союзников, напав на русские пушки.
Англичане потеряли 40% от общего состава — 247 человек (из 637) убитыми, ранеными и пленными (которых было примерно 3 десятка).
Лорд Кардиган — к собственному огромному удивлению — остался жив. Он отошел в тыл вместе с остатками своей бригады, но поселился не в лагере, а на борту собственной яхты.
По утрам он пил чай на палубе, облаченный в некий вязаный жакет, который впоследствии обессмертит его имя — жакет назовут “кардиганом”.
В сущности, это была мелкая стычка — для сравнения можно упомянуть, что в сражение у Аккермана, например, было введено до 60 тысяч войск только с русской стороны.
Но в Англии на это посмотрели совершенно иначе.
Газета-громовержец — “The Times” — разразилась гневной статьей, в которой клеймила некомпетентность командования. Служебное расследование вовлекло в свои исследования самого лорда Раглана, который сделал было попытку свалить ответственность на лорда Лукана.
Тот предьявил письменний приказ, подписанный самим главнокомандующим.
В конце концов было обьявлено, что лорд Раглан на словах передал добавление к приказу — “If possible” («Если возможно»), a лорд Лукан поклялся честью, что этих слов капитан Нолан, посланный с приказом, ему не передавал.
Объяснение было тем удобнее, что капитан Нолан участвовал в роковой атаке и был убит, поэтому дальше спрашивать было не с кого. тем расследование и закончилось.
Война шла своим чередом.
После долгой осады пал Севастополь. Австрия присоединилась к англо-французам. Царь Николай I умер. Его наследник, Александр II, решил закончить дело миром — согласился на переговоры, которые с большой удачей провел князь Горчаков (oн когда-то окончил лицей вместе с Пушкиным).
В результате России удалось выбраться из беды сравнительно без больших потерь и унижений.
Баллада Теннисона стала частью национального культурного наследия англичан.
Куда менее талантливое поизведение, ругавшее на чем свет стоит командира английской балтийской эскадры, которая блокировала Санкт-Петербург, адмирала Непира:
«А тебя, вампир, адмирал Непир, ждет у нас не пир» — было благополучно забыто.
Скромный артилерийский поручик русской армии, дворянским рангом равный лорду Кардигану — хотя и не такой богатый, чтобы завести себе яхту — уехал из Севастополя с замыслом — написать об осаде цикл рассказов.[i]
Скромен поручик был только чином — он уже записал в дневнике: «Пора привыкать к мысли, что я умнее других».
Как это ни странно — он был совершенно прав.
* * *
“Charge of the Light Brigade”
by Alfred, Lord Tennyson
1
Half a league, half a league,
Half a league onward,
All in the valley of Death
Rode the six hundred.
“Forward, the Light Brigade!
Charge for the guns!” he said:
Into the valley of Death
Rode the six hundred.
2
“Forward, the Light Brigade!”
Was there a man dismay'd?
Not tho' the soldier knew
Someone had blunder'd:
Theirs not to make reply,
Theirs not to reason why,
Theirs but to do and die:
Into the valley of Death
Rode the six hundred.
3
Cannon to right of them,
Cannon to left of them,
Cannon in front of them
Volley'd and thunder'd;
Storm'd at with shot and shell,
Boldly they rode and well,
Into the jaws of Death,
Into the mouth of Hell
Rode the six hundred.
4
Flash'd all their sabres bare,
Flash'd as they turn'd in air,
Sabring the gunners there,
Charging an army, while
All the world wonder'd:
Plunged in the battery-smoke
Right thro' the line they broke;
Cossack and Russian
Reel'd from the sabre stroke
Shatter'd and sunder'd.
Then they rode back, but not
Not the six hundred.
5
Cannon to right of them,
Cannon to left of them,
Cannon behind them
Volley'd and thunder'd;
Storm'd at with shot and shell,
While horse and hero fell,
They that had fought so well
Came thro' the jaws of Death
Back from the mouth of Hell,
All that was left of them,
Left of six hundred.
6
When can their glory fade?
O the wild charge they made!
All the world wondered.
Honour the charge they made,
Honour the Light Brigade,
Noble six hundred.
* * *
«Атака лёгкой бригады»
Перевод Наума Сагаловского
1
Два километра — путь
Бесповоротен.
Дружно в долину, где Смерть,
Мчались шесть сотен.
“Смело, вперёд, отряд!
К пушкам, сквозь шквал и град!”
Прямо в долину, где Смерть,
Мчались шесть сотен.
2
“Смело, вперёд, отряд!”
Кто там глядит назад?
Есть у солдата страх —
Он не бесплотен.
Им не робеть в строю,
Им позабыть семью,
Им умереть в бою —
Прямо в долину, где Смерть,
Мчались шесть сотен.
3
Справа пушка палит,
Слева пушка палит,
В грудь им пушка палит,
Миг мимолётен.
Выстрелы, гром и смрад,
Браво, как на парад,
Смерти в пустую пасть,
Прямо дорогой в Ад
Мчались шесть сотен.
4
С саблями наголо,
Так, что от них светло,
Рубят, вдавясь в седло.
Целый мир восхищён —
Подвиг почётен.
Смяли казаков ряды,
Реют в дыму, тверды.
Русский гвардеец
Бьётся на все лады,
Страшен и потен.
Прочь ускакали они,
Но не шесть сотен.
5
Справа пушка палит,
Слева пушка палит,
Сзади пушка палит,
Миг мимолётен.
Выстрелы, гром и смрад,
Всадник и конь лежат.
Все, кто сражаться рад,
Смерти покинув пасть,
Вышли из адских врат —
Те, кто остался жив
Из шести сотен.
6
Славе не дать отбой.
О, незабвенный бой!
Подвиг почётен.
Будут всегда с тобой
С горькою их судьбой
Храбрых шесть сотен.
Примечание
[i] Bвиду упавшего уровня гуманитарного образования в Российской Федерации будет нелишним добавить, что поручика, написавшего “Севастопольские рассказы”, звали Л.Н. Толстой.
Оригинал: http://7iskusstv.com/2016/Nomer10/Tenenbaum1.php
