Декабрь 1997 г.
Из телефонного разговора
…вот ты мне скажи, а Париж — он такой же таинственный и красивый, как о нем пишут? Помнишь, я тебе маленькой читала «Собор Парижской богоматери»? И ты почемуто часто потом сравнивала НотрДам с нашим Никольским собором. Помнишь, как мы гуляли в парке при Никольском соборе… Помнишь?..
…нет, в Париж не хочу — хочу на Колыму. Странно звучит, а тогда для нас с Зиной…
Хотим на Колыму
Наш отец — твой дедушка — Иван Иванович Крылов был начальником, ну как бы сейчас сказали — по экспорту, на заводе «Красный треугольник». Дома он бывал редко, всё время разъезжал по командировкам. Случались и счастливые дни, он был с нами дома, вот радостито было!
Ходили все вместе — я, маленькая Зина и средний брат Толя — на балет в Мариинку. Мама — твоя бабушка Ирина Арсеньевна — с нами не ходила, они с бабенькой (так мы называли нашу бабушку) готовили обед или суетились по хозяйству. В Мариинке наши места были в ложе, с отцом все почтительно здоровались, а мы светились от гордости.
Гуляли по городу, и нам непременно покупали мороженое. Ах, какое мороженое тогда было — вафельки именные с крембрюле! Отец покупал сначала мороженое с вафелькой «Зина» — она же самая маленькая у нас была. Потом и всем остальным. Толька, конечно, подетски возмущался, что первой — ей, изображал рассерженного, вопил: «Зика, дай мне первому лизнуть!» — он был мальчик хулиганистый, но очень добрый.
Когда ходили в Исаакиевский собор, наша Зика просила у отца рассказать случаи про Бога, как она говорила… Толька угрожал: «Вот все отвернутся, а я возьму и прыгну на маятник, вот уж покатаюсь!»**.
Очень часто ходили в цирк. Отец приносил билеты для детей и бабеньки на утренние представления, а сам с мамой ходил на вечерний показ.
Однажды, когда отец с мамой возвращались вечером из цирка, за ними увязалась маленькая собачка. Так у нас появился еще один член семьи. Назвали ее Жучкой. Толька сразу же определил ее к себе в комнату и заявил, что воспитанием Жучки будет заниматься сам. На удивление всем Жучка уже умела ходить на задних лапках и приносить домашние тапочки.
Сразу же сочинили легенду, что Жучка — собака известного американского дрессировщика, он с ней плохо обращался и совсем не давал конфет, вот она и сбежала к нам. И если по правде, зовут её Джулия*, но это большой секрет.
Толька вообще очень любил животных. Както из деревни родственники прислали живого петуха. Петух был огромнейшего размера, с очень ярким оперением. Сначала мы все за ним гонялись по квартире, он голосил во всю мочь и пытался клюнуть каждого, кто к нему приближался. Потом мама сказала, что его нельзя так гонять, потому что он похудеет и на праздник, запланированный на воскресенье, ничего не останется… Услышав это, Толька сейчас же запер петуха в своей комнате и никого туда не пускал. Воскресный праздничный обед состоялся без петуха и без Тольки. Позже петуха из комнаты, конечно же, выманили и отправили на бульон.
Три дня Толька ни с кем не разговаривал, собирал цветные перышки по всей квартире, ворчал, что напишет письмо министру охраны животных и он приедет из Москвы и всех выпорет…
Был 1939 год
Отец уехал в командировку в Сталинград на две недели.
Там он и получил телеграмму от своей знакомой Матильды Цейтлин, работавшей в парткоме завода:
«Иван Иванович, Вы в списке. Не возвращайтесь, делайте чтонибудь!»
Прямо из Сталинграда отец выехал в Москву и подал прошение о переводе в Магадан на строительные объекты. Его сразу же определили в Магадане в какойто строительный главк начальником. Домой, в Ленинград, он заехал всего на три дня. В эти дни нам всем было приказано сидеть дома. Я в институт не пошла, а младших даже гулять не выпустили. Конечно, отец уговаривал маму подготовиться и переехать с детьми и бабенькой к нему в Магадан, когда он устроится, но мама не хотела оставлять меня одну, я только поступила в институт. Кто же знал, что переезд всей семьи в Магадан мог сохранить нам жизнь.
Первые шесть месяцев после отъезда отца жили очень экономно — на деньги, скопленные «на черный день», и на бабушкины, которые она собирала на похороны. Потом пришла зарплата отца, да такая огромная, что мы почувствовали себя просто богатеями. Мама оплатила моё обучение в институте на год вперед — тогда ведь было платное. Стали покупать фрукты, Тольке купили новые ботинки, а Зике — новое платье.
Всей семьей, затаив дыхание, перечитывали письма отца. Он писал, какой Колыма чудный край — сказочная природа, замечательные люди, да и вообще нам обязательно надо туда перебираться… А мы… Не то чтобы очень влюбились в Колымский край, мы просто скучали по отцу. Окажись отец в Америке, мы бы и в неё влюбились.
Толька без отца совсем отбился от рук. Стал прогуливать занятия, говорил, что поедет к отцу на Колыму и там пойдет в новую школу, где его не будут обзывать рыжим, что к тому же неправда, ведь он блондин! Нет, он, как и все, утром готовил портфель, чистил ботинки, но до школы не доходил — катался с извозчиками, причем бесплатно, а потом шел с ними в баню. Выяснилось это случайно: Зика залезла к нему в портфель и обнаружила там мочалку и кусок хозяйственного мыла — шумуто было!
В сороковом году отец приехал домой в отпуск на всё лето. В Мариенбурге сняли дачу и там отдыхали всей семьей. Время пролетело быстро, но запомнилось нам с Зиной на всю жизнь, это было последнее лето нашей большой дружной семьи.
Июнь 1941 года
Начало войны застало отца во Владивостоке, он ехал в отпуск к нам, в Ленинград. На вокзале вручили телеграмму — срочно вернуться в Магадан. Позже он писал, что начал оформлять для нас вызов и что нам нужно готовиться к отъезду.
В октябре мы узнали, что такое голод…
Наша бабенька умерла первой: упала на улице, сломала руку, домой еле дошла и после этого уже не поднялась. Зина была её любимицей, днями просиживала у её кровати и плакала — не умела ещё скрывать слёзы.
Брат Толя был в молодёжном отряде ПВО. Однажды после обстрела его принесли домой полуживым: он тушил на крыше снаряды и один взорвался. Ему обожгло руки, он ничего не слышал, лежал с открытыми глазами и не реагировал на наши вопросы и ахи. Мы не знали, что нам делать: он лишь смотрел в окно, где уже огромными хлопьями падал снег. Зиночка гладила его рыжую голову, обожжённые руки. Шептала, плакала: «Толенька, вставай, мне так скучно без тебя…» Както вечером, видимо, стало лучше, он заговорил: «Зика, ну ты что это сырость развела. Не плачь, я обязательно поправлюсь, вот увидишь, завтра, прямо завтра и поправлюсь. Я вот что придумал: я санки наши починю и мы с тобой к папе на Колыму поедем. Я уже и маршрут продумал, фрицы точно не догонят…» Зика прыгала вокруг него и восторженно кричала: «Я скоро с Толенькой уезжаю на Колыму!»
На следующий день он умер…
А в начале декабря, мы с Зиной были дома, в дверь постучала соседка, она плакала и, задыхаясь, пыталась чтото сказать. С трудом мы поняли, что наша мама, раненная, лежит у Калинкиного моста, её задело осколком при обстреле, и что Шурочке надо спешить, забрать её оттуда. Я взяла санки, побежала сразу.
Привезла маму, соседка помогла поднять её в квартиру. Мама стонала и была в забытьи. Когда она приходила в себя, шептала только одно: «Шура, только Зиночку нашу не бросай… уезжайте отсюда, уезжайте». Мама умерла через три дня.
И мы остались совсем одни.
Февраль 1998 г.
Из телефонного разговора
…всего на три дня? А на чем приехала? На поезде? Ну да, из Хельсинкито в Петербург часов семь ехать?
— Знаешь, а я ведь поезда терпеть не могу, ещё с тех, военных лет…
Долгая дорога
От отца пришёл вызов на Колыму только весной сорок третьего…
А выехали мы только в конце лета, даже не помню почему.
Вся деревня Лбово собирала нас в путь: несли в основном еду — сухари, яйца, сало, сушёные яблоки. И знаешь, все плакали… не хотели нас отпускать, а может, просто боялись за нас.
Особенно плакала Настя, умоляла, чтобы я оставила Зину ей, говорила, что удочерит её, зная, что у нас все умерли, — так она её полюбила, да и маленькая Верочка к Зине привыкла. А я даже подумать об этом не могла — мамина мольба «Шура, только Зиночку не бросай…» навсегда осталась в памяти.
Доехали до Москвы, пересели на поезд, идущий во Владивосток и…
Знаешь, так давно это было, не помню, сколько ехали… пассажиры менялись, за окнами дни были серыми… война.
Ели очень экономно, Зину занимала уроками, не зря же я учительницей была…
Это была самая долгая дорога в моей жизни.
Стали поговаривать, что скоро Владивосток, ещё два дня потерпеть надо, и доберёмся. А ночью поезд остановился на какомто полустанке, вошли пятеро военных и стали проверять у всех документы. По вагону пробежал шёпот, мол, ищут шпионов…
Дошла очередь и до нас. Главный долго смотрел на наше приглашение от отца, потом показывал другим, потом заявил, что полоса на документе должна быть красной, а не зелёной, и вообще, может, документы поддельные. Приказали освободить места, высаживаться из поезда и ждать подтверждения, на станции есть контрольный пост. Ктото в вагоне попробовал возмутиться, куда, мол, девчонок в ночь выставляете (Зина в свои девять лет вообще шестилетней выглядела — маленькая и худющая), они же ленинградки, пропадут ведь на полустанке…
Не помогло.
Нас высадили, а наши места сразу же ктото занял…
Поезд тихо тронулся с места, ни гудков, ни стука колёс… или нам так казалось?
Стоим, вокруг темень, трудно чтолибо различить. Пригляделась, вдалеке чтото светится. Зина на звёзды смотрит, считает вслух, сколько их, благо считать умеет. А я в какомто онемении: делатьто что!?
Потом Зина спрашивает:
— А мы, что, действительно шпионы?
— Глупости говоришь, скорее бедные родственницы… Значит так, ты тут стой, а я быстро сбегаю, посмотрю, что там, может, это и есть тот самый контрольный пост, — говорю Зине. Она опять голову задирает и продолжает считать:
— Одиннадцать, двенадцать…
Запыхавшись, врываюсь в маленький деревянный домик, там сидят четверо мужчин в военной форме. Чуть ли не плачу и говорю: «Меня с маленькой сестрой ссадили с поезда, полоса не того цвета на документах у нас, а мы к отцу едем, он у нас большой начальник…»
Уж не помню, что я там им ещё голосила, только один, седой такой, прерывает меня, спрашивает, а сестрато где?
Как где, да там с вещами стоит! Вдруг все подскочили и из избы выбежали, один у дверей только и успел крикнуть: «Вот бабы дуры, тут же зона вокруг, беглых до черта, да и других… Думать же надо, ребёнка одного оставила…» Я тоже выбежала сразу, а бежать не могу, ноги подкосились.
Скоро появились все четверо с вещами, хоть и не много их у нас было, Зина на руках у того, кто на меня ругнулся, и с умным видом рассказывает ему про «Большую Медведицу».
— Ну, девчонки, с вами не соскучишься, давайте ваши документы.
Посмотрели, повертели, стали звонить во Владивосток. Из Владивостока, видимо, связались с Магаданом, с «Дальстроем». Приказали ждать.
Под утро я сквозь сон услышала звонок, проснулась, Зина рядом на скамеечке спит.
— Сайкин слушает, да, здесь сёстры Крыловы, так точно… Слушаюсь, Иван Иваныч, постараемся на первый же проходящий посадить, недоразумение, извините…
Первый утренний поезд вёз лётчиков, стоять должен был десять минут.
Мы с вещами уже были наготове. Стояли уже час, поджидая поезд. Как только поезд остановился, я с Сайкиным ринулась искать начальника состава. Нашли его около первого вагона. Сайкин глотал слова: «Так, мол, и так, сёстры из блокадного Ленинграда, едут к отцу — завстройтреста в Магадане, девчонок по ошибке ссадили… Возьмите…»
— Так точно, — отвечает голубоглазый богатырь — начальник состава в лётной форме, махнул комуто вперёд, мол, посадите в вагон, а мне подаёт руку. Другие молодцы подхватывают вещи, и я уже в вагоне. И…
Поезд трогается. Я кричу: «Зину, Зиночкуто забыли… нет, я без неё не поеду!»
— Вас ведь Александрой зовут, да? — спокойно спрашивает начальник состава. — Ваша сестра тоже в вагоне, я же дал указания, так что пойдемте, Александра, её искать.
Я бегу, за мной начальник состава. Скоро нас останавливают и сообщают, что там, в пятом вагоне, девочка Зина, которую только что посадили в поезд — ревёт, говорит, сестру потеряла…
Ну, слава богу, улыбается мне голубоглазый начальник состава, нашли вашу Зину!
Зина реветь перестала сразу же, как только я появилась в проходе, сидела и обиженно кусала губы.
— Шура, ты почему меня там оставила? Я думала — всё теперь… С тобой никогда не увижусь…
— Да и с Сайкиным не успела попрощаться, вкусная у него фамилия, и вообще он хороший, — ворчала Зина.
В ответ я её только обняла.
Нам освободили нижнюю полку. Там мы и расположились с Зиной. За два дня я перезнакомилась почти со всем составом. Молодые, симпатичные и такие славные лётчики приходили к нам из других вагонов. Зине несли американский шоколад из своих пайков, мне — тушенку и брикеты американского хлеба. Мы пили очень чёрный чай, лётчики играли на гитаре, пели русские романсы.
Я тогда решила — замуж выйду только за лётчика.
Прибыли во Владивосток, ждать поезда в порт Находка пришлось всего часа два.
Опять поезд. Как же я ненавидела эти поезда!
На этот раз мы ехали в купе. Соседями оказались молодая женщина Вера, сын её Игорь — того же возраста, что и Зина. Они были из Москвы. Вера ехала к мужу, который, как позже выяснилось, работал в одной системе с отцом. Мы все сразу же подружились, причем на долгие годы.
февраль 1998 г.
вечером того же дня
Из телефонного разговора
…ну как, всех подружек навестила, есть они у тебя ещё в Петербурге, ведь уж более двадцати лет в Финляндиито живешь? А обидчиков своих смогла простить? Надо, девочка моя, простить.
…вот и хорошо, а то ведь правильно говорят, друзья в беде познаются, да и не только друзья — люди…
Порт Находка
Прибыли в порт Находка. Всех разместили в общежитии. Мы с Верой попросили, чтобы нас четверых поселили вместе. Всего в большой комнате оказалось десять человек.
На две кровати полагалась одна тумбочка — этого было вполне достаточно: вещей почти никаких, только продукты. Кухня была общая на весь этаж.
Нам отец выслал деньги, зная, что пароход придётся ждать около месяца, и мы стали покупать еду. В тумбочке лежали наши запасы: яйца, деревенское сало, сухари, Зина бережно хранила подарки лётчиков и только иногда позволяла себе и Игорьку лизнуть американский шоколад. У каждого живущего в нашей большой комнате была своя горькая история. Помню Софью Михайловну — она была вся седая и всегда очень грустная, мы не знали, сколько ей лет. Была она учительницей математики из Ленинграда, муж и дети погибли в начале войны, и ехала она в Сеймчан к брату. Софья Михайловна всем штопала носки, девочкам заплетала косички, а Зине и Игорю предлагала порешать задачки. Она никуда не выходила, и мы никогда не видели, чтобы она чтото ела.
Была осень, сказочная, яркая и тёплая. Дети все дни проводили на улице — всё было ново: место, природа, люди. Както дети принесли сетку яблок, ктото подарил. Как сейчас помню, это был какойто удивительный сорт — у нас в Ленинграде такого я не пробовала. Яркокрасные и очень большие, не говоря уже о том, что медовосладкие. Конечно же, яблоки ели все вместе — всей комнатой. Софья Михайловна жадно глотала, не разжевывая, она явно была голодна. Говорили, что денег ей брат не выслал и она считает каждую копейку.
Однажды из нашей тумбочки пропали яйца. Моя подруга Вера сказала, что этого так не оставит, и вечером, когда все были в сборе, объявила, что у нас появился вор — у Шуры с Зиной ктото стащил из тумбочки яйца! Все стали возмущаться, как же так, не может быть…
А Софья Михайловна вдруг заплакала, а потом тихо сказала: «Извините, это я, просто не выдержала, голод разум помутил, простите меня…»
Зина вдруг бросилась к нашей тумбочке, достала своё сокровище — американскую плитку шоколада, отломила половину и протянула Софье Михайловне. Остальные тоже заскрипели тумбочками, стали доставать сухари, кусочки сахара, сушёную чернику… Всё это молча выкладывали Софье Михайловне на кровать. А она тихо плакала и ела, ела…
Я села рядом с ней, обняла и сказала, что не сержусь.
На следующий же день я попросила, чтобы Софья Михайловна занялась с детьми математикой, другие принесли чтото подшить, пришить и заштопать. Её тумбочка стала пополняться едой. Она стала выходить на улицу.
После этого случая я не могла найти себе покоя. Как же так, пережив трудную зиму блокады, пройдя столько лишений, смерти близких, болезни Зины, я не услышала боль живущей рядом, такой доброй ко всем Софьи Михайловны.
Математику Зина не любила, а вот Игорёк мог заниматься с Софьей Михайловной день и ночь.
Както после занятий они все отправились в магазин за молоком. Далее рассказывала Софья Михайловна: «Зина была в своем репертуаре, шла, пританцовывая и размахивая бидоном. А тут собака, да ещё и огромная такая. Она бросилась к Зиночке, весело залаяла, видимо, решила, что с ней играют. Зина испугалась собачьего лая, ну, естественно, стала отмахиваться бидоном. Итог был в прямом смысле плачевным. Собака впилась Зине в голень. Все кричали — Зина от боли, мы с Игорёшей от ужаса: вокруг кровь, и лающая собака с окровавленной мордой…»
Софья Михайловна приказала Игорю быстро бежать домой — рассказать о случившемся. Ну а сама, сделав Зине тугую повязку, потащила её в больницу, хорошо, что больница была на соседней улице. Зине сразу же сделали укол от бешенства, а потом долго зашивали рану, пёс умудрился основательно покалечить ногу.
Из больницы забрали Зину я и Софья Михайловна. Как хорошо, что она оказалась рядом. Так у нашей Зины появился ещё один ангелхранитель.
Весь вечер говорили о случившемся. Игорёк с умным видом шутил: «Зиночка, в этом есть свой плюс — ты уже никогда не будешь бешеной, тебе же укол сделали!»
Май 2000 г.
Из телефонного разговора
…а у вас весна теплее? Уже всё в цвету? Ну тогда точно такая же, как и у нас!
…а почему японский сад? А, ну да, ты же всегда у нас экзотику любила — икебана, фэншуй, мейхуа…
А вот послушай…
Страсти пояпонски
Четыре неделе жили на мысе Находка, а потом сообщили, что на следующей неделе из порта отходит пароход в Магадан. Ну наконецто, скоро едем!
Вещей ни у кого не было, значит, и собираться было легко!
Софья Михайловна принесла из библиотеки карту и показала нам всем маршрут путешествия.
Порт Находка — Японское море — Пролив Лаперуза — Охотское море — Магадан (2590 км).
(Продолжение следует)
