***
Леониду Латынину
Слева, справа …
Где лево, где право?
Сквозь рассвет прорастает закат.
Сладкой ягодой зреет отрава.
Умный нем, а дурак языкат.
Вертухаево семя сквозь годы
пробивается нежным ростком,
матереет – и призрак свободы
под прицелом бредёт босиком.
Бухнет небо забористым бредом.
Пахнет кровью земная шагрень.
День за днём отправляется следом
в никуда под протяжный трень-брень.
Жизнь за жизнью, судьба за судьбою,
за душою душа. Краток срок.
Ворожбою, мольбою, волшбою
сновидений глухой говорок.
Вохра пьяная травит о бабах,
делят мир паханы и цари.
В подконвойных дыханиях слабых
пробивается проблеск зари.
И, спасаясь от рая и ада,
потеряв ариаднину нить,
по лучу изумрудному взгляда
к сладкой соли земной восходить.
***
Надежда глупость, вера блажь – ведро без ручки.
Как хвост собачий, под купаж все эти штучки.
Они для маминых сынков и институток.
А жизнь солидных мужиков без этих шуток,
без этих розовых соплей и слёз в подушку.
Коль что не так, стакан налей, под бок подружку.
Любовь-морковь, цветок в руке и что приснилось …
Он говорил, и по щеке слеза катилась.
***
Пытаясь, не сойдя с ума, ума набраться,
листаешь мудрые тома, как дурень святцы.
Но, тихо шифером шурша, сползает крыша
и спорит с разумом душа, себя не слыша.
Уснёшь над томом носом в том и сладко снится,
что на обрезе золотом сидит Жар-Птица
и говорит: «Что, дурачок, ума набрался?
Попался, бедный, на крючок. А как старался».
Крылом погладит по щеке и взмоет в небо,
и растворится вдалеке. Вздохнёшь – и мне бы.
Проснёшься, а уже пуста библиотека.
Выходишь – улиц темнота, фонарь, аптека,
тень за тобою в двух шагах – царёво око,
в душе раздрай, туман в мозгах и томик Блока.
Пьяны апостолы в строю, рвёт глотку кочет,
роз лепестки, под мать твою судьба хлопочет.
***
С ногами в душу ломится эпоха,
чтобы, с сапог не стряхивая грязь,
войти в неё с ухмылкою Молоха
и оглядеться, в кресле развалясь.
А ты ей что-то про слезу ребёнка,
про красоту, спасающую мир –
нелепая бумажная шпажонка
и молью плащ проеденный до дыр.
Ну что ты ей с твоей смешною болью,
тварь божья и творения венец?
Она тобой – живой земною солью
посолит к водке свежий огурец.
Но выдохом давая место вдоху,
любить и плакать, мыслить и страдать,
в эпохе жить, одушевлять эпоху
и до души её не допускать.
***
Полусмытая маска паяца.
В разноцветных потёках лицо.
Время плакать и время смеяться.
Стынет старенькое пальтецо.
В тусклом зеркале тени столúки.
Смотрят в фортку иные миры.
Смех на стоне, на всхлипе, на вскрике.
Время жизни и время игры.
Плачет счастье и, слёз не скрывая,
серебрится на млечной блесне.
За окном дребезжанье трамвая.
Время миру и время войне.
Время сраму и время параду.
Время гриму и время лицу.
Время сомкнутым векам и взгляду.
Время умному, время глупцу.
Грим с лица рукавом отирая,
бормоча, что всему, мол, свой срок,
смотрит в зеркало адова рая
старый клоун, печальный пророк.
***
Многая знания, как известно, умножает печали,
горе происходит от ума, а дуракам пруха.
Большая Медведица смотрит, как спят корабли на причале.
Малая спит, посасывая мамкино сладкое ухо.
Умноженную печаль не разделить на знания,
сколько ни бейся, а без остатка не делится.
Ответ помещён в учебнике для дураков заранее.
Умник туда не заглядывал, стоит – ни мычит, ни телится.
Садись, говорит училка. Рисует в журнале пару,
та лебединой шеей поводит, на умника глядя,
он переводит взгляд на училку, она поддаёт жару,
бесишься, дурень, с жиру, а учиться кто будет – дядя?!
Он садится, глотая обиду, себе и жизни не рад,
стараясь не показать, что вот-вот заплачет,
мене-текел-фарес, рисует mC2.
Когда-нибудь он поймёт, что это значит.
***
Век-мичуринец гибриды сочиняет сам не свой.
Человеческой корриды дух витает чумовой.
От столицы до окраин небо в молниях висит.
Каин, Авель, Авель, Каин – кто убил и кто убит?
Мир гибрид, война гибридна, правит бал ангелобес
и за тучами не видно как горит небесный лес.
Панацеей или ядом наливаются цветы?
Время тянется за взглядом полоумной слепоты.
Хрипнет песня, рвётся голос, сохнет порох в колобке,
чёрт покручивает волос, ржавый меч на волоске.
***
Вспоминая ушедших, не знаешь – куда,
знаешь только, что их уже нету.
И в колодце былого вода и звезда
откликаются лунному свету.
И приходят во сне. Отличить от живых
их не можешь, хоть знаешь, что снится.
И садятся, как раньше. И слушаешь их,
и глядишь в их нездешние лица.
Спросит мать как бывало: «Ты счастлив, сынок?»
и отец спросит: «Нет Беломора?».
Заснуёт разговора счастливый челнок,
вспыхнет искорка давнего спора
ни о чём, ни зачем, разгорится на миг
и погаснет под бабушки взглядом,
брат пошутит, мол, не зарывайся, старик,
обними нас, покуда мы рядом.
И откроешь объятья, а их не обнять,
руки – сквозь, говоришь себе: «Поздно»,
просыпаешься, светится лунная прядь,
пахнет пылью земною и звёздной.
***
Жизнь не делить на эту и на ту,
что будет за последнею чертою.
Итоги подводить, не подводя черту,
не заглушая время глухотою.
В стогу намокшем отыскать иглу,
жемчужное зерно не проворонить,
прозренья голос на чумном балу
услышав, на весь свет не растрезвонить.
И то, что зря, случается не зря.
Соль солона, а хлеб под солью сладок.
Наперекор судьбе, судьбу благодаря
вглядеться в беспорядочный порядок
экклезиастовой печали бытия,
томленья духа, счастья делать дело,
кормить с ладони хлебом воробья
и жить, покуда жить не надоело.
***
Слово мелькнуло и скрылось.
Строчка пришла и пропала.
Искорка. Оторопь. Милость.
Дух продувного вокзала.
Стынет любовь на перроне.
Плачет о встрече разлука.
Кто там в последнем вагоне
отзвуком стихшего звука?
Мечутся образов пятна,
лиц своих не открывая.
Что-то бормочет невнятно
полночи тень чумовая.
С привкусом веника кофе.
Не тараканы, так мухи.
Слово на вечной Голгофе
стонет в рождения муке.
Губ пересохшая луза.
Винная губка на пике.
Бьётся в подножии Муза
в миру неслышимом крике.
Время склоняется к точке
и начинается снова.
Ласточкой в тающей строчке
неуловимое слово –
искорка, оторопь, малость,
память, знаменье, сиротство,
жизни смертельная шалость,
истины стон и немотство.
***
Каин, вусмерть умаявшись, спит.
Бог приходит сквозь облака вату.
«Где твой брат, говорит, где твой стыд?»
Он в ответ: «Разве сторож я брату?
Я и сам убиваюсь, скорбя,
на Тебя одного уповая,
помнишь, как он глядел на Тебя,
когда Ты, на него призревая,
принимал его дар от стадов?
Так ищи, не стыди за утрату.
Ветер в поле не выдаст следов,
занесёт, разве сторож я брату?»
Отоспится. Не зная стыда,
станет жить от лица от Господня,
будет множить детей и стада,
прорастая корнями в сегодня.
А об Авеле что вспоминать?
Первым грузом по имени 200
будет новой травой прорастать
в том же поле, на том самом месте.
Каинята туда ни ногой –
ну, подумаешь, рвётся, где тонко.
Им бы колокола под дугой
лошадиной орды дорогой,
молл и новая бензоколонка.
Им бы только в войнушки играть,
тешить души смертельною жатвой
и разорванный мир ушивать
под молитву кровавою дратвой.
Каин, Каин, где брат твой, скажи.
О сапог вытирают ножи.
***
Мерцает тусклая звезда.
Давно остыли пироги.
Друзья уходят кто куда –
кто в никуда, кто во враги.
Кому покой, кому война –
путь, как ни кинь, непрост.
Пусть водка будет холодна,
пусть тёплым будет тост
под тающий в тумане след
того, что благодать.
Любить друзей, которых нет.
Любить и вспоминать.
***
Луны молочная серьга
дрожит в позавчерашней луже.
Безбрежность входит в берега
реки, которая всё ýже.
Харон смолит у лодки дно,
ворча, что нет ни дня покоя,
что дьявол с богом заодно,
раз безобразие такое,
что, если высохнет река
и все пешком в миры иные
отправятся нашармака,
ему куда, к кому в связные?!
А Птица Синяя с куста
прокукарекает хрипато:
«Не понимаешь ни черта!»
и он умолкнет виновато.
Закурит. Молча посидит.
Спина болит. В груди ломота.
И снова лодочку смолит.
Как хорошо, что есть работа!
***
Не о том ли кукушка горланит,
что поверит ей разве глупец?
Но кукует и не перестанет
врать, давно изолгавшись вконец.
Да и бог с ней. Ну, глупая птица.
Но зачем-то считаешь ку-ку,
будто знает каракулей чтица,
что случится на нашем веку.
Понимаешь, что век твой недолог,
но считаешь. Пускай себе врёт,
пусть сверкает стекляшки осколок,
мечет крап виртуоз-банкомёт.
Что невинные эти забавы
перед тем, что удумал творец,
перед бредом стозевной державы,
перед тем, что и время шельмец?
Только б знать, что дыхание рядом
будет что-то шептать до утра,
что согрет малахитовым взглядом,
что любим. Остальное игра.
По пути из Терезина
Вечерний лес играет на просвет
янтарными сосновыми стволами.
Мелькнувшей птицы чудящийся след.
Рябин рубины в старых листьев хламе.
Всё об одном и том же – о любви
старинная молитва вечно внове.
А за спиною город на кровú
живёт, вдыхая сладкий запах крóви,
с тенями ставших пеплом визави
и веря той же над дверьми подкове.
Проездом, на экскурсии, в гостях –
и то мороз по коже в полдень жаркий.
А как живут здесь люди на костях,
чаи гоняют, спорят о заварке,
сидят в кафе у парка на углу,
судачат, спорят, говорят о детях
и на губах не чувствуют золу
навек уснувших в крематорских нетях?
А ведь живут, хоть так не может быть.
Но есть что есть, как будет и как было.
Стекло машины в дверцу утопить
и пить, как спирт, тугого ветра силу,
и музычку повеселей включить,
забыть, забыться. Но не тут-то было.
И скрипочка сбивается на плач,
и новый век безумен и железен.
Палач и жертва. Жертва и палач.
И за спиной сопит во сне Терезин.
***
Прожорливы ночные мыши –
сожрут и сыр, и пол, и крышу.
Я говорю, а он не слышит.
Он говорит, а я не слышу.
Средь чёрных дыр и белых пятен
сломался компас разговора.
Слова ясны, а смысл невнятен.
У глухоты сноровка вора.
У слепоты повадки урки
и распальцовочка наощупь.
И смыслов хрупкие фигурки
в щелях меж слов, лишь бы не в ощип.
И рушатся ума палаты
в дурной тщете холуйской службы.
Слова бескрылые крылаты,
слетаются на падаль дружбы.
Разносит ветром злые споры
блудливого чертополоха,
цветут отравой разговоры.
Что в них? Политика, эпоха,
свои-чужие, сказки, бредни,
игра с самим собою в прятки?
День первый или день последний?
Глухих беседы, непонятки.
***
Белое-белое облако.
Туча горбушкой черняшки.
Эхо качается долго, как
треснувший звон неваляшки.
Терпкие красные капли
ждущей мороза рябины.
Лапа поджатая цапли.
Трепет озябшей осины.
Тающий след самолёта,
сбитого влёт из рогатки.
Чокнутого рифмоплёта
в столбик загадки-разгадки.
Цапле ответит болотной
цапля портального крана.
Птицей впадёт перелётной
дед в кровотоки спецхрана.
Бремя надежды и скорби.
Время – мгновенная вечность.
Голос мой urbi et orbi
вниз головой в бесконечность
тьмы обмелевшего неба,
мякоти праха земного.
Жертва, последняя треба
заново, сызнова, снова.
Хрустнут истлевшие кости.
Вспыхнут потухшие взгляды.
Станут застольные гости
льстить, отправляя обряды.
Тает моё поколение,
но продолжается книжка
та, где себе по колени я
тот же, но старый мальчишка.
***
Пара дней и точка лету.
Вот и осень на носу.
Капля гасит сигарету.
Меч мерцает на весу.
Лес прошитый канителью.
Шелест веток по плечу.
Тянет яблоком и прелью.
Гасит сквозняком свечу.
Дух грибной. Кустов охапки.
Заяц мечется шальной.
Время подбивает бабки,
бредит будущей весной.
Мир блажит шестой палатой.
Санитар гремит войной.
И заплату за заплатой
ставит на шинель портной.
Проступает соль земная.
Пьют туманы сладкий дым.
Жизнь смешная, шебутная
плачет под виском седым.
Лето стынет за спиною.
Пилит скрипочку скрипач.
Ты поплачь, прошу, со мною,
нет, прошу, не плачь, не плачь.
***
Пока струйкой жизнь из пожухлых вен
не ушла без следа в суеты песок,
оставляя живым только прах да тлен,
да гудящий пустым орехом висок,
просыпаясь утром в такую рань,
что ещё петухам орать не пора,
молча пей прохладную филигрань
растворённого в воздухе серебра,
и смотри, как росой выпадает свет
на ладони листьев, цветов и трав,
слушай голос бога, которого нет,
и читай, что пишет луч-каллиграф.
Ибо время искать и время терять,
просевать меж пальцев глину и прах,
время ветру гладить детскую прядь
и огонь раздувать под святыми в кострах.
То, что было и будет, то нынче и есть,
и каким пришёл, таким и уйдёшь,
и летают над миром фанера и жесть,
и висят над падалью грай и галдёж.
Но да будут одежды твои светлы,
и да будет с женою вдвоём тепло,
и да будут дети твои веселы,
и чиста душа, и спокойно чело.
Остальное бредни, блажь, суета.
И покуда жил не истлела ткань,
на рассвете играй тишину с листа,
не поранив звуком хрупкую рань.
***
Отсыревший город дрожит в тумане.
Две монеты сиротами зябнут в кармане.
Врут прогнозы похлеще кофейной гущи.
Засыпаешь с мыслью лишь бы не пуще.
Вспоминаешь во сне, что весной ты болен
и не лечит ни спирт, ни звон с колоколен
и грачи клюют твой мозг из корыта,
а душа кое-как надеждами сшита.
Просыпаешься утром – туман и сырость.
Мудренее вечера утра милость.
раскрываешь ладонь, ждёшь первого снега
и глядишь как тает кристалл оберега.
Пока же осень. День унылый
плетётся, листьями шурша.
Но, Александр Сергеич, милый,
как всё же осень хороша.
***
Дождь смывает капли грязи и светло в окне.
Одно богу, одно князю, ну а третье мне.
Три зрачка глядят, сверкая. Из трубы дымок.
В три окна фасад в Тракае. Терем-теремок.
Яблок тело кисло-сладко. Дверь кенассы на замке.
Караимская загадка. Солнца тень на лепестке.
Крыши расправляют брови. Соль земная солоней.
Шебуршанье древней крови по артериям корней.
Окон троица дорогу освещает снам.
Одно князю, одно богу, ну а третье нам.
***
В Брокгауза залезу и Эфрона,
припоминая как во время óно
умели жить и думать не спеша,
как вечерами зажигались свечи,
ложились тени ласково на плечи,
душа и ум встречались, не греша.
О, господи, спрошу, неужто было?
Что было, то прошло, минýло, сплыло.
Минувшей жизни съёжилась шагрень.
Той жизни нет – пропала, миновала,
а этой, как ни кинь, но мало, мало
и тень смывает вечности плетень.
Лезть в БСЭ – сплошная безнадёга,
в ней если правда есть, совсем немного
и та под мусором словес едва жива,
в ней о конях вещают конокрады
и форс держать сами себе не рады
в строю шинельном серые слова.
А то, что после, грязная водица,
не вздумай пить из чёртова копытца –
козлёночком окажешься в строю
козлов придурковатых отпущенья,
выпрашивающих истово прощенья
с поклоном записному дурачью.
Прости, скажу библиотечной пыли,
уйду туда, где жили мы и были
на расстоянье лет в себя смотрясь,
и засыпали, как во время óно,
пока Брокгауза и иже с ним Эфрона
не захлестнула яростная грязь.
Эпоха тужится. Уже отходят воды.
Любовь. Надежда. Вера. Дух свободы.
А что родится – не дано нам знать.
Мы спим, прильнувши выдохом ко вдоху,
забыв Брокгауза, Эфрона и эпоху,
друг друга принимая благодать.
****
С деревьев звёзд Давида лёт
на рукава, на плечи.
По красным листьям жизнь бредёт
к стене, к оврагу, к печи.
Шагают белые слоны …
Со счёта бы не сбиться.
Свалялась память в колтуны.
Не может время сбыться.
Спит девка рядом с палачом
и на окошке кошка.
Не спится… кровь тут ни при чём,
так, перепил немножко.
***
Соль земная. Хлопья соли мутно серебрят окно.
Мы с тобой, друзья да воля – вот и всё, что нам дано.
Вот и всё. А больше – сказки, Синей Птицы терпкий бред ,
неприкаянные ласки, бесполезный амулет.
Тетерев глухой токует, время бьёт надежды влёт.
Кто собою не рискует, тот из вечности не пьёт.
И под крышей голубою полумрак и полусвет,
воля, доля, мы с тобою, ветхий заново завет.
© Август-сентябрь 2016
Оригинал: http://7iskusstv.com/2016/Nomer10/Kagan1.php
