Дьявол
«Волей обстоятельств, к коим относится элементарная подначка, мне довелось прочесть „Дьявола“, сочинение гр. Толстого – вышло из-под пера его сиятельства в 1899 г. Читать не больно-то хотелось. Понимал, что предстоит „Крейцерова соната“ для бедных. Для бедных крестьянских детей. Что открытым текстом мне посоветуют положить голову на плаху. Без тех волшебных околичностей, которые стоили бы толстовской мессы. Но он же и от мессы отказался. С его мозолистой руки провокация в почете. В лексиконе культурных зазывал „провокативность“ это „вау!“. „Дьявол“ оправдал мои ожидания. До „Крейцеровой сонаты“ ему как до луны, и это хорошо: семейный тиран в масштабе человечества оборвал себе крылышки. А то бы в очередной раз я смирился, не противясь злу насилием, вытянул бы выю: „Дьявол с тобой, руби“. Кто не болел этой темой: „пол“? Кто не вел „бои с человечеством“? В молодости меня одолевали сомнения в духе Отто Вейнингера. Но в молодости – не в старости же. А теперь чего воевать, наша взяла. „Дьявола“ следует читать с конца...»
***
Попавшаяся мне на глаза страничка, исписанная моей рукой – что с нею делать? Выбросить в корзину? Непорядочно. Ее надо пристроить, выдать замуж за другой текст. Попробуем, хотя я решительно не помню, к чему это писалось. Значит так, дьявол хвостат. Толстовский «Дьявол» не просто хвостат, он хвост себе раздвоил. Один кончик – рудиментарный: в страшных нравстенных муках герой стреляется, оттого что не в силах совладать со своей похотью. Второй вариант конца: герой стреляет в своего суккуба. Соней Мармеладовой там и не пахнет – пахнет приятно, ядреной бабой в подоткнутой юбке. С главным его соперником, другим Господом Богом русской и всемирной словесности, они спорили «о вкусах». На сей счет имеется туманная строка в Писании: «Сказал Господь Господу моему» (Пс. 109).
Рабочая гипотеза (навеяно чтением «Дьявола»): а что как страстный охотник, вегетерьянец, многодетный отец, ревнивый муж, наставник наставников, несмотря на свою дальнозоркость по-дамски не носивший очки, а вместо этого укорачивавший ножки стола, босой барин, самым бездарнейшим образом не способный писать не гениально и изводивший себя и других этой своей бездарностью – а что как он попросту не управлялся с этими бабами, вот и ненавидел их, предпочитавших ему казака Лукашку? Отсюда и психология серийного убийцы. Чтобы пробудить в двадцатипятилетнем молодчике дьявольскую похоть, дьяволу приходится ждать по месяцу-полтора. С таким интервалом у него случаются грехопадения. Скажут: «„Дьявола“ писал семидесятилетний». И что же? Если что и подводило этого семидесятилетнего, то не память. «Клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды», было начертано на его хоругви. Честность, а не смущение красной девицы, помешала ему редуцировать пять недель до пяти часов, на худой конец, до пяти дней. Нет уж, не финти брат. Были когда-то и мы рысаками.
Я понимаю, что вру, но продолжаю. С одной стороны, он реалист, правдист, каких мир еще не знал. С другой стороны, дефицит собственного желания понуждает его приписывать себе чужое блудострастие, хвастливо, с чувством подпольной зависти к тем, за кого себя выдал. Вот и живет в нем борец с приписками. «Толстой – подпольный человек!», «Толстой – герой Достоевского!» Заголовки бульварных газет того времени озвучены голосами мальчишек: «Специальный выпуск! «Extra Blatt»! Толстой предан анафеме!»
Проповедники во Христе не верят в силу своей проповеди, поэтому и проповедуют безбрачие без оглядки на первейшую заповедь, которую обязан блюсти homo sexualis – человек, обладающий полом: плодитесь, размножайтесь. В душе христианин не желает того, к чему призывает. Толстой же готов на пресекновение рода человеческого ради победы над смертью, маленькой одомашненной смертью. Почему? Потому что смертью. (С кавказским акцентом: «Грузин лучше, чем армянин». – «Чем?» – «Чем армянин». А если цитировать не анекдоты, то извольте: «Заикнись только о том, чтобы воздерживаться от деторождения во имя нравственности, – батюшки, какой крик: род человеческий как бы не прекратился оттого, что десяток-другой хочет перестать быть свиньями.)
«Пол – это смерть! Смерть полу! Полусмерть!» – лозунги грядущей сексуальной революции. Есть такая антиутопия: через пол реализуется инстинкт смерти. Ее маленькая репетиция, «la petite mort» – катарсис со знаком минус, черная дыра, где исчезает душа. Адрес известен. Там дьявол у себя дома, не ходи туда, если тебе жизнь дорога (вечная). Почему женщины сосуд дьявола? Да потому что смерть – забвение телом души, а жизнь – забвение душою тела (чаю жизни вечныя, а тело бренно).
Это моя бесхитростная попытка ответить на вопрос «почему» – почему надо рубить себе пальцы. Иначе «здесь не есть Почему» («Hier ist kein Warum», было сказано одному итальянцу в аду – итальянцам не привыкать спускаться в ад). Либо ответ всем известен и без того, чтобы на него отвечать. Зато до седьмого пота спорили о том, «как» – как быть тому, чего не миновать. Толстой, призывавший пожертвовать жизнью ради победы над смертью, вел всех прямехоньким путем туда, где «несть Почему». (Русское «почему», в отличие от немецкого «warum», как, впрочем, и итальянское «perché», означает также и «поэтому»: «Я сочувствовал его горю, почему мне и было больно, что отец и Карл Иванович, которых я почти одинаково любил, не поняли друг друга».).
Мужчина – суровый творец Домостроя: в жене видит вторую мать, с тою лишь разницей, что ее еще можно поучить кочергой, а мать уже ученая. В молодости он – «сестры своей надменный страж», в старости над чистотою дочери будет седою трясти бородою.
Женщина – жертва Домостроя. Она будет покрывать дочь, баловать сына, трепетать мужа, почитать отца. Возможны варианты, и их куда больше, чем вариантов развязки «Дьявола»: завидовать дочери, красоваться сыном, в отце видеть мужа, в муже – сына. С женщинами вообще не соскучишься, при условии, что ты марсианин мужского пола (это я про себя – я бы даже так сказал: обрезанный марсианин мужского пола). Женщина и другая женщина – это уже «двое женщин», тогда как «две мужчины» тщетно соображают на троих: иногда после работы я заглядываю на огонек к приятелю, где нас – ты да я, говорящих друг другу «ваше драгоценнейшее» с интервалом в пять минут.
«Двое женщин» – понятие растяжимое, настолько растяжимое, что все вместит: от Шекспира до женского пляжа в Паланге и от девичника в кафе «Витязь» до русской профессорши в Сорбонне, не скрывающей своего раздражения: «Что это они меня всё на девичник да на девичник зовут, я что, лесбиянка, по-ихнему?». Но в одном они сходятся: в своем отношении к профессионалке с сумочкой подмышкой, которая для них то же, что «опущенный» на зоне – для зеков. «Я не желаю видеть у себя за столом уличную девку», – этим закончились попытки моего приятеля «ввести в общество» свою немецкую подружку, молодую особу из тех, что обматывают шею палестинской куфией, обожают советский гимн и называют полицейских «ментами» («Bullen»), но при этом страдают «комплексом Одетты де Кресси»: «Почему ты меня не знакомишь со своими друзьями?». (Это было давно, двадцать лет назад.)
При слове «проститутка» любая женщина, как по мановению волшебной палочки, превращается в матрону – матрона живет в любом сорванце, в любом востроглазом «казаке», в любой Наташе Ростовой, сыгранной Одри Хепберн. В точности как для Толстого в каждой матроне живет «профессионалка с сумочкой подмышкой»: «Те же наряды, те же фасоны, те же духи, то же оголение рук, плеч, грудей и обтягивание выставленного зада... Никакой разницы. Строго определяя, надо только сказать, что проститутки на короткие сроки – обыкновенно презираемые, проститутки на долгие – уважаемые». В этом случае – добавлю от себя – отвращение к первым со стороны вторых сродни антисемитизму латентного еврея или гомофобии латентного гомосексуалиста.
Признав, что женщины – сосуд дьявола («сосут дьявола»), маскулинная культура выказывает к блуднице двусмысленную, с учетом тогдашнего словоупотребления, терпимость. «Падшее создание» – какая женщина это выговорит? Блуднице позволено вытирать Спасителю ноги своими волосами, вообразим себе матрону на ее месте.
Дорога символизирует разницу полов: мужчина по-прежнему идет по ней, женщина по-прежнему на ней стоит – как Фамарь, в которой Иуда четыре тысячи лет назад не признал свою сноху. На вейнингеровское «проституция или материнство» (больше напоминающее «кошелек или жизнь») Фамарь отвечает: «Одно ради другого». Притом что семья давно уже перестала походить на детский садик. В очереди за получкой стоят дяденьки вперемешку с тетеньками. «Матери напрокат» с успехом продолжают дело кормилиц, чтобы в свой час, быть может, уступить место искусственной матке.
О последнем лучше молчать: я что-то оскверняю, как оскверняют это «что-то» торгующие во храме – здесь правильнее будет «храмом». Вечером по пути домой я объезжаю на велосипеде почетный караул «колготниц», выстроившихся по краю тротуара. На лицах у них написано: «Я торгую не своим телом, а чужим оргазмом. Кто позарез хочет его иметь – он его получает. А при чем тут мое тело, он даже его не видел».
Вряд ли Толстой сегодня сделался бы банальным экологистом-вегетерьянцем – при его-то уме или безумии. Мелко. От мясного он отказывался не по сображениям гигиены или морали, а для ослабления полового инстинкта: «Ведь недаром же природа сделала то, что это мерзко и стыдно». Как дитя или дикарь, он наделял природу своими чувствами, своими фобиями, даже вкусами. Ему страшно репетировать смерть – до того боится ее.
Тургенев: «И как Льву Николаевичу не страшно так бояться смерти?».
В порядке бреда
Чем заковыристей пишет, тем хуже учился – еще вопрос, закончил ли школу. Лично я не закончил, после девятого класса ушел в профмузучилище. Тип интеллектуала-неуча. В настоящий момент сижу и ломаю себе голову: что у нас «филогенез», а что – «онтогенез»? Точней, лежу и ломаю себе голову – я это делаю лежа. Как называется то, когда зародыш сперва рыбка, потом с бóльшим числом извилин, еще теплее, и так, пока в материнской утробе одноклеточное не дослужится до человека.
Но и выкарабкавшийся на берег жизни продолжает процесс эволюции по ускоренной программе, он наверстывает материал, пройденный предшествующими поколениями. У меня это не столь очевидно, ввиду неравномерности моих успехов. В чем-то я преуспел, а в чем-то дитя дитём. (Или «дитёй»? А если не то и не другое, то как?)
Послушать меня – воинствующий монотеист, а на самом деле дам фору тем, кто идет на сирийские позиции, крестясь кроличьей лапкой. С учетом возраста – персонального и всей цивилизации – мое язычество, моя «фантазийность» носят клинический характер. Если есть бог реки Скамандр, то почему не может быть богини обгоревшей спички, от которой Скамандр вспыхнул? (См. «Илиада», песнь двадцать первая.) Но язычник новейшей компьютерной формации, я не стану бичевать прибрежные воды – помните, Ксеркс, обнаружив, что буря разрушила переправу, приказал высечь море. Подчиняясь той же неистребимой потребности верить в одушевленность всех предметов, я мысленно одушевляю крохотные виртуальные фигурки, чье жизненное пространство – ноосфера моего монитора. Это – буквы на серовато-голубоватом экране (цвет нашей планеты в плохую погоду). В моем воображении они – осознающие себя существа, которые я творю по своему образу и подобию, только не из земли, а из тастатуры.
После пишущей машинки пробелы между словами на компьютере, перестав быть неизменными, обретают дополнительный смысл. Они – как пролеты моста: ширина напрямую связана с надежностью конструкции. Внушительные бреши в строке указывают на ошибку проектировщика, грозя ей обрушением. Я так и не озаботился установкой на своем раритетном компьютере (двадцатилетней давности!) «электронного корректора», отлавливавшего бы нарушителей орфографии. Зато к негласному «электронному редактору», чуть что – разрежающему строку, внимательно прислушиваюсь (здесь – присматриваюсь).
Компьютер не только избавлял от «кройки и шитья» – от ножниц, клея, типекса, делавших каждую страницу толщиною в палец, не только на многие месяцы сокращал работу над книгой – он еще и как-то реагировал на качество письма, смел свое суждение иметь. Электроникой поверял гармонию: случайные «параллельные квинты», случайное «переченье» – и строка «сбивалась с ноги», расседалась. Это был знак: раз слова дрейфуют на почтительном расстоянии друг от друга, то что-то не так. Ищешь – что, и обыкновенно находишь, после чего вид строки снова радует глаз.
Естественно, по ходу дела какие-то буквы исчезали, заменялись на другие. Исчезали целыми семьями... пардон, словами. Целыми предложениями. Да что там – целыми абзацами, как гибнут целыми деревнями. Все могло быть скошено курсором. А замаркированные, буквы гадали: предстоит трансфер или уничтожение? Все мы под Богом ходим. Почему одним уготована долгая славная жизнь на экране, а другие, набранные теми же пальцами, не успев появиться, уже стерты? За что?
Они не подозревали, что являются изображениями букв – их клонами, которые могут быть бессчетное число раз воспроизведены. Иногда, по мягкосердию, сохраняешь одного такого в составе нового слова, которое проще целиком набрать заново. И воображаешь себе его ликование: уцелел!
Ну и фантатазии! Пока тебя не посадили на цепь, признай, что микромира нет – есть мир, а «микро» он или «макро» – смотря с чем сравнивать. Хорошо, признаю с оговоркой: любая объективность в отсутствие точки опоры, о которой просит Архимед, тоже из области фантазии. Главное, чтó стоит за той или иной фантазией. (Следует их перечисление: «материя», «дух», «тысячелетний рейх», «город солнца», «встречи третьего рода» и т.д., и соответственно «сутяжничество», «страх», «бездарность», «властолюбие», «смертельная скука».)
За моей фантазией стоит желание видеть свое отражение повсюду, куда ни упадет взгляд – в каждой былинке, пылинке, тычинке, загогулинке: «И посох свой благословляю, и эту бедную суму». Нарцисс питал к себе «широкий сантимент». Одушевление предметов через отождествление их с самим собой есть древнейшая, т.е. инфантильная форма нарцизма – «нарциссизма», исправит меня, неуча, редактор, а я промолчу, пусть думает, что прав.
Буквы на мутновато-голубом экране, которым ограничено их бытие, тоже мучаются «проклятыми вопросами»: «зачем мы?», «что есть истина?», «в чем смысл жизни?» На это есть один ответ – и даже если он встречен с кривой усмешкой сомнения, то затем лишь, чтобы торжественней, мощнее прозвучало финальное credo: «Веруем в расстояния между словами». Объяснить, почему так – невозможно: плазменный экран над головой, нравственный закон внутри нас.
Строй букв уплотняется, слова подтягиваются друг к другу. Буквы не умеют себя читать, осознавать себя – да, но того, что в настоящий момент являют собой лишь бессмысленную толчею, уразуметь не могут. Ложное торжество в их стане. Еще миг – и конфигурация строки изменится. Но свою порцию праздника они получили, это мгновение навсегда останется «их мгновением». Это и есть праздник, который всегда с тобой.
Бред под видом иносказательности? Иносказательность под видом бреда? В конце концов, возможно и то и другое. Кто-то скажет: «бред какой-то», кто-то скажет: «оригинально», а большинство сожрет и не заметит. Взять, к примеру, книженцию: «Праздник, который всегда с тобой» (М., 2011). На обложке Париж двадцатых годов, на бульваре Бомарше чернеют кубики автомобилей... бред какой-то! Это же «Аллея Победы» Лессера Ури – берлинская Siegesallee, названная так в честь «праздника со слезами на глазах», который позволил пруссакам в 1871 году пройти плотным строем по Парижу. Каждый бредит по-своему. Хотя там тоже были слезы на глазах, не сомневайтесь.
Весь фокус в том, что право на бред является прецедентным. Мой бред легитимен, если кто-то уже бредил сходным образом – тогда я лишь ускоренным курсом наверстываю пройденное до меня.
«Оказывается, то была поросль безусловно неорганического происхождения... Ионатан засеивал песок на дне сосуда различными кристаллами... и из этого посева развилась та жалкая растительность, к наисердечнейшему сочувствию к которой нас призывал экспериментатор... Эти жалкие подражатели жизни жаждут света... они «гелиотропны», то есть обладают свойством, признаваемым наукой за одним лишь органическим миром... „И подумать только, что они мертвы“, – говорил Ионатан, и слезы выступали у него на глазах».
Я купил эту книгу на дачной станции в киоске «Союзпечати». На стене стандартный портрет Хрущева, за плечами в муках законченный восьмой класс. Физика – смерть моя. Что такое масса – если она не вес и не объем, и не плотность? Девятый класс, тангенс с котангенсом я уже не потяну.
Я слышал имя писателя. Если быть точным, то видел на корешках собрания сочинений, стоявшего в доме, где вкусно кормят, – и вот начинаю в электричке читать. На деревянных лавках кемарят первобытные собиратели: грибники, ягодники, хозяйки с облезлым маникюром на черных ногтях.
Можно читать, ничего не понимать и ахать – к чему, читатель, я призываю и тебя. Я хочу, чтоб из прочитанного ты вынес лишь одно – что неодушевленных предметов не бывает.
Оригинал: http://7iskusstv.com/2016/Nomer10/Girshovich1.php
