Семен Брагин открыл глаза. В доме было тихо, только канарейка Славка крутилась по клетке и было слышно, как падает на пол мелкое зерно. Часы на комоде молчали.
«Стали», - лениво подумал Семен. «А, бог с ними – воскресенье». Взгляд его скользнул по старым, промасленным обоям, густо облепленным фотографиями полузнакомых родичей и предков, по пыльным лепесткам фикуса в углу, секунду остановился на этажерке, с неприязнью общупал несколько обтрепанных книг и полку старых учебников.
«Сколько живу – подумал Семен – столько и помню все это барахло. Обои что ли сменить? Единственная вещь – телевизор, а толку - тьфу !- озлился Семен, - смотреть не хрена».
В сердцах повернулся к стене, уперся носом в плюшевый коврик. В сенях хлопнула дверь и соседняя комната наполнилась шагами матери, шелестом грубой бумаги, скрипом дверцы холодильника.
Семен подумал, что с тех пор как отчима придавило в депо, по пьяному делу, в доме стало и вовсе тоскливо, и он громко и сладко зевнул, сел на кровати, и, почесывая плечи, окликнул мать.
«Встал, ирод? Чего тебе?»
«Пошамать собери».
Мать в ответ заворчала что-то себе под нос, а Семен встал, потянулся, щипнул за струну гитару, в развалку подошел к окну, заставленному горшками с геранью и алоей, уставившись на узкую пыльную улочку, еще раз широко, по собачьи, зевнул.
В голове медленно рождались какие-то мысли, но, так и не осознанные, неторопливо гасли. «Выходной, надо бы чего-то замутить. А чего? Люська поперек горла стоит. Надоела шалава, до тошноты. К Федьке зайти? Прошлым воскресеньем, кажись, с пьяну в ухо ему дал. Да ладно. Все равно подо мной ходил и будет ходить.
Зайду к Федьке, на вокзал подадимся» - наконец решил он. Несколько повеселев от этой мысли, Семен пошел торопить мамашу. На столе уже стоял завтрак: тарелка вареной картошки, кусок замученной селедки, несколько помидоров да стакан компоту. Мать возилась у плиты. С тех пор как погиб отчим, что-то лопнуло в их отношениях. Мать замкнулась, стала молчаливой, постарела, а Семен уже давно отбился от рук. Как пошел слесарить в мастерские, так и вовсе огрубел, быстро повзрослел, начал выпивать, надолго пропадал из дому, иногда ночевал где-то, но с получки половину аккуратно матери отдавал. Похоже, они перестали нуждаться друг в друге и мать, как будто смирилась с тем, что сын стал почти чужим. Изредка ныло сердце, хотелось внука, пугало одиночество, но глядя иной раз украдкой на Семена, думала, что вырастила непутевого, добра не жди.
Поев, Семен влез под недовольным взглядом матери в новый костюм, расстегнул ворот белой рубашки, буркнул: «Я пошел» и вывалился во двор. Мать увидела в окно его высокую фигуру, вразвалочку удаляющуюся по переулку, увидала как он небрежно откинул со лба черную прядь волос и подумала о том, как похож он на своего отца, ее Василия, такой же красивый, сбитый, да вот характером не вышел: пустоцвет и шалопай. «Небось, опять к Федьке направился». Мать вздохнула и отошла от окна, на душе было неспокойно.
Сёмка прошел Коммунальную улицу и свернул в переулок. У ворот федькиного дома, опершись на палку, сидел дед Егор и жевал беззубым ртом табак. Сколько жил на свете Сёмка, а это уж, почитай, восемнадцать лет, всё стариком был Егор.
«Ну что, старый, все сидишь, лошадиные яблоки на дороге подсчитываешь?» - осклабился Сёмка.
- Федька-то дома?
«Дома, дома, идеж ему быть-то», - закивал дед. Мутные капельки его глаз заблестели. «Эх, Сёмка, Сёмка, сбиваешь мальца с пути», - дед пожевал губами. – «Ён уж и голубей продал. Аль делать больше нечего? Бога нет у вас, нету» - и старик сокрушенно закачал головой. «Будет убиваться-то, старый», - Семён отворил калитку и громко позвал Федьку.
В черном проеме окна появилась похожая на репку федькина белобрысая голова. Длинные взлохмаченные волосы падали неровно на лоб и уши.
Он смачно хрустнул яблоком – голубые глазки на курносом лице излучали добродушие. Не торопясь прожевал кусок и только тогда спросил неожиданно хриплым голосом : «Чего?» и улыбнулся, щедро, до ушей, сверкнув железом двух передних зубов.
«Ну чего стоишь, пентюх, собирайся. Сегодня на вокзал пойдем».
Через десять минут две фигуры, одна высокая, а другая коренастая, пониже, шагали в направлении вокзала.
Уже давно завелась у Семёна привычка торчать на вокзале. Надоели до одури знакомые с детства лица его земляков. Идешь по улице и ну хоть одно бы незнакомое лицо попалось. А здесь все-таки куда веселей. Иной раз с московского поезда каких только впечатлений не надергаешь. А то порой, вдруг потянет куда-то, хоть вой. Хочется землю пощупать глазами – не пропадать же всю жизнь тут, в этой дыре!
Опять же и буфет рядом. А выпьешь винца и жизнь кажется куда слаще, и рожи даже знакомые, уже не вызывают такого отвращения.
Зимой здесь тепло и светло. Если в кино нового ничего, а на улице шататься зябко, Семен приходил на вокзал, грелся, глазел на публику и через закопченные темные стекла следил за тем, как усаживаются и отплывают в снежный туман какие-то счастливые люди. Но не только впечатления собирал Семен под вокзальными арками. К примеру, прошлой зимой как лихо сдернул он шикарную меховую шапку с очкарика из московского поезда, вылезшего подышать свежим морозным воздухом, да поглазеть на облупившиеся колонны.
Вот потеха-то была! Как кололо живот от смеха, когда увидал в окно отходящего поезда растерянное, близорукое лицо.
Вобщем-то вокзал – это своеобразный кулак, зажавший в себя разом столько удовольствий. Недаром по вокзалу судит придирчивый глаз пассажира о том, какие радости и разочарования таит в себе разбросанный за вокзальными воротами тот или иной городок. Иногда достаточно одного опытного взгляда, чтобы догадаться , как этот кулачок может легко превратиться в кукиш, а посему навечно поставить для себя на этом гиблом месте – крест.
Брагин и Федька вышли на площадь, когда на круглых вокзальных часах, похожих на подбитый глаз, было около двух. Это значило, что скоро подойдет мичуринский поезд.
Первым делом отправились в буфет, взять две бутылки красного. Пива опять не было. Купив к вину дешевой колбасы и пару плавленых сырков, они шумно устроились за столиком, похожим на вбитый в пол гвоздь с широкой шляпкой.
Выпили. По всему телу полилось тепло. Ноги и голова привычно отяжелели. Доев колбасу и сыр, они направились в зал ожидания. Там стоял ровный шум голосов, писк детей, пахло потом и хлебом.
В углу, прямо на грязном полу, расселись цыгане.
«Эти-то что тут делают? – кивнул на них Сёмка. – В нашей дыре поживиться нечем. Пошли на перрон, хоть воздуху глотнем».
Выходя из дверей, Федька столкнулся с сухонькой бабкой, за спиной которой болтался здоровущий горб мешка.
«Это чего же ты такое тащишь, мамаша?» - Федька великодушно показал два железных зуба.
«Три пирога с пирогом и все с творогом», - огрызнулась, не оглядываясь, бабка и засеменила на край платформы.
«Здорово отбрила дурака старая ведьма», - Семён достал папироску. Легкое опьянение веселило, хотелось что-то изменить в этом надоевшем мире. Но что? Он еще не решил. Вспомнил Люську, но теперь думалось о ней не с такой уж тоской. Вобщем-то, было у них немало хорошего. Жаль, что все проходит.
По небу медленно плыли мокрые тучи, ветер разбрасывал по перрону бумажный мусор, пыль. Похоже, что собирался дождь. Платформа была пуста. Лишь кое-где у стен расселись на мешках, как куры на яйцах – бабы. До мичуринского оставалось минут двадцать.
«Сёмк, глянь кто идет», - федькины глаза оживились, на лице повисла глупая улыбка.
От мужской уборной с правой стороны платформы ковылял к ним навстречу известный всему городу инвалид, пьяница и балагур – Гришка Кулик.
Любимая поговорка его была – «Кулик не велик, а все-таки птица» - за что, видно, и получил свое прозвище, присохшее к нему с незапамятных времен.
И зимой и летом не расставался Гришка со своей старой шинелью. Ничто не менялось с годами в его облике. Все тот же стоптанный сапог на одинокой ноге, все та же грязная рубаха из-под шинели. Было мужику под шестьдесят. Как пришел с войны с седыми висками, так и остановилось для него время. Семкина мать рассказывала, как видела еще молодым Гришку. Он тогда впервые вышел на угол с шапкой в искалеченной руке. Рассказывала, как краснел он и отводил глаза и не смотрел на падающие в шапку монеты. Но прошли времена, и пообвык Гришка. Его всегда пьяная красная рожа на углу стала привычно наглой, и нередко скупой прохожий слышал во след крепкое Гришкино словцо.
Лет десять, а то и пятнадцать назад он оставил угол и подался на вокзал. Стал ездить в поездах, жалобить народ. Открылся в нем и другой талант, сыскавший ему славу не только в родном городишке. Шатаясь по поездам, он скороговоркой басил стихи собственного сочинения на злобу дня, сыпал поговорками, любил посидеть пофилософствовать с мужиками и на водку имел всегда с лихвой. А пил страшно. Никто в городе и окрест, из самых записных пьяниц, а этого богатства, слава богу, щедро имеет русская земля, не в силах были ни на спор, ни так, перепить Гришку Кулика. Полтора литра водки не могли сбить христианскую душу с единственной ноги.
Семка смотрел на то, как Гришка выбрасывает в стороны костыли, приближаясь к ним, и в памяти вспыхнуло воспоминание.
Однажды, ему было тогда лет десять, он увидел, как подрались два безногих калеки. Размахивая костылями, они молча наскакивали друг на друга, нанося удары. Было слышно их громкое, хриплое дыхание. Как две птицы с обломанными крыльями, кружились они, пока не упали. Бились на земле, пытаясь подняться. Семен помнит, как поразила его тогда эта молчаливая жестокость.
Отчим на его рассказ выдохнул: «Жизнь – сволочь». Он уже тогда начал пить.
Подскакал Гришка Кулик, стрельнул пьяным, веселым глазом. «Здорова, шпана. Угости табачком». Покосился на счастливую федькину рожу. Взял папироску, привычно пропел «Такою добычею сыт по обычаю» - закурил. Оглядел обоих с ног до головы, провел рукой по седой щетине, пустил дыму.
«Как жизнь, Гриша, - все путешествуешь? Небось, уж все поезда обобрал, а?» - Федька цыкнул сквозь зубы в урну, но промахнулся. «Живем - не тужим, Советской Родине служим, по свету кружим. Куда захотели, туда полетели. А и наша денежка не щербата. Много звезд на небе, да высоко, много золота в земле, да глубоко, а за пазухой грош на всякое время хорош» - на одной ноте пропел Гришка, обтер беспалой рукой лысину, взглянул на Семку.
«Что, молодец, приуныл, глянь соколом. Была жизнь темная да слезная - стала светлая, колхозная» - обнажил желтые гнилые зубы. – «Эх, комса, скучно живете. Куда до меня».
«А не надоело дармовый хлеб жевать, Гриша?» - спросил, подначивая, Семен. «Дармовы-ый?» - протянул Гришка. «Я даром не беру. Я народ уму-разуму учу. Дурак веселится, а умный слушает. Сколько я этого народу перевидал. Темнота. Ох, темнота. А я счастливый человек, глянь на меня. Вот он перед вами, счастливый человек, Гришка Кулик. У меня время есть покумекать – что есть она такое жизнь, ребята. Вот вы молодые, грамотные – а слепыи котята. Так и народ. Работает, работает – свету не видит, оглянуться-то некогда, чтобы подумать – а зачем ты живешь-то, божья тварь? Только что живот набить, да на бабу залезть. А я, я свободный. Я за него думаю и ему глаза открываю, а за то он мне на хлебушек даеть. Так-то».
«Уж только и на хлебушек?» - Федька многозначительно щелкнул себя пальцем по горлу.
«А это мне полагается по штату. Работа у меня тяжелая, вредная, молока не пью, стало быть, водочку вместо его. Так-то» - сощурил синий глаз. «А ты болванку целый день тачаешь и думаешь, всех перехитрил? Ай, да Федька. Хитро сколотил ведро: клепки под лавку, а обручи в печь – не будут течь».
На платформе уже толпился народ. Бабы о чем-то кричали друг дружке, мужики курили – кто махру, кто папиросы. Упали первые капли дождя на вокзальный козырек. Через минуту вдалеке показался мичуринский поезд.
«Моя аудитория едет – криво усмехнулся Гришка. – Эх, шпана, шпана, телу простор, а душе теснота. А живое слово, оно дороже любой твоей мертвой буквы».
Гришка, не прощаясь, заковылял по перрону, навстречу подходящему поезду. Тучи, наконец, прохудились, и полился дождь.
Состав вскоре тронулся, оставляя на платформе новых баб с новыми мешками, да еще каких-то людей, похожих на только что укативших.
«Сёмка, гля какая чувиха. Ух ты!» - Федька аж присел от восторга, хлопнув себя по толстым ляжкам.
«Где?»
«Да вон стоит у столба с чемоданом. Одна, кажись».
Семён оживился. Девчонка, на которую показывал Федька, действительно была первый сорт. Стройная, с начесом белых волос, в синей кофте, через руку плащ болония. Сёмка оценивающе осмотрел ее. Да, это то, что надо.
«Не спугни, дурень. Баб надо уметь обхаживать. Стой здесь и смотри на меня, учись. Или нет, сбегай в буфет и возьми три бутылки». Сёмка не сомневался в успехе. Он направился к девушке. Федька стремглав бросился в буфет. Когда он вернулся, весь нашпигованный бутылками, Сёмка и блондинка стояли друг против друга и о чем-то говорили. Наконец, оба засмеялись, посмотрели в федькину сторону, и он понял, что старался не зря.
Они шли по улице, прячась под широкими ветвями деревьев от дождя, оживленно болтали. Федька тащил чемодан, кривлялся, смешил глупыми выкриками, а Семен снисходительно отпускал на его счет реплики. Девушку звали Ритой, она приехала к тетке погостить на недельку, прямо так, без предупреждения. Не хотела, чтобы та волновалась, готовилась. Ей было весело. Новые знакомые казались симпатичными, особенно красивый, сдержанный Семен. Да и Федя был ничего. Смеялась, показывая прелестные зубки, разрешала Семену брать себя за локоть, когда обходили лужи.
Она позволила уговорить себя пойти в гости. Почему? Да какая разница. Просто ей весело. Тетка все равно не ждет. Семен ей нравился. Ее городок, в котором она провела всю свою сознательную жизнь, тяготил. Она уже выросла из него. Хотелось новых впечатлений, приключений. Новых встреч. Ребята обещали прокрутить ей совершенно новую музыку, поиграть на гитаре, попеть, и она была непротив закрепить это маленькое знакомство в чужом пока городе.
Подошли к федькиному дому. Егора уже не было, спрятался старый хрен от дождя. Только водичка скопилась в дырочках, оставленных егоровой палкой.
Мать Федьки уехала к брату за город и обещала быть только к ночи.
Они прошли в комнату. Федька засуетился, рассовывая по углам разбросанные вещи.
Рита огляделась, сказала: «Как у вас шикарно» и уселась на диване. Семка галантно предложил ей последний номер «Крокодила», валявшийся на тумбочке. Федька включил обещанную запись и побежал на кухню собирать закуску. Семка вышел следом. «Слушай, Федька, когда мигну тебе, отвалишь. Понял?» «Чего это я буду отваливать из своего же дома?» - заартачился тот. Семка быстро и сильно обхватил его руками и сжал так, что у Федьки перехватило дыхание. «Отвалишь, понял?» - Семен разжал руки. Федька враз обмяк.
Вернулись в комнату в обнимку. Рита стояла перед книжной полкой, разглядывая скудную федькину библиотеку. «Мальчики, чего же вы так долго?» - Рита кокетливо надула губки.
«Да чепуха, наш Федяка забыл, куда мать консервный нож сунула». Семен сел на диван, пригласил Риту сесть рядом.
Выпили за знакомство, за воскресенье, за Риту, за всех сразу. Потом пошли танцевать. Федька сидел за столом, с завистью наблюдая пьяными глазками, как сёмкины руки обхватили стройную талию, как он что-то шепчет ей в ушко, а ей, видно, щекотно, она смеется, смотрит на Семена, на этого везучего верзилу, а не на него, Федьку, хотя чем он хуже?
Разгоряченные, они сели рядом. Семен налил еще вина. От девушки исходило волнующее тепло. Семен незаметно скользнул рукой под стол и нащупал ее голую коленку. Она медленно отодвинула ногу. Это взволновало его еще больше. Он уставился на Федьку блестящими карими глазами. Федька делал вид, что не замечает. Тогда Семен под столом больно саданул Федьку по ноге. Тот тихо охнул и уставился на крепко зажмуренный сёмкин глаз. «Риточка, как вам нравится федина музыка?» - Семен сладко посмотрел на нее.
«Музыка – шик, правда кое-что я уже слышала», - ее зеленые глаза немножко посветлели, она раскраснелась и казалась Семену ужасно аппетитной.
Наконец, Федька поднялся, что-то пробормотал о причине своего ухода и исчез.
Брагин встал, закрыл и занавесил окна, в комнате стало заметно темнее, потом накинул на двери крючок. Рита удивленно спросила: «Зачем?». Он молча сел рядом, притянул ее к себе. Она испуганно вскрикнула и уперлась в его грудь руками: «Мне надо идти, мне надо идти». Кровь бросилась Семену в голову. Он впился в ее губы.
Она замычала, отбиваясь. Тогда Семен подхватил ее, как пушинку, разбрасывая стулья, ринулся к кровати, бросил, придавил, жадно целуя перекошенный рот.
Она билась под ним, пытаясь вывернуться. Ее возмущало и бесило, что он вот так грубо, в первый же день их знакомства, набросился на нее. Да что она, шлюха какая-нибудь?! У нее были мальчики. Но прежде, чем она позволяла им дотронуться до себя, проходил немалый срок ухаживаний. А этот, нахал, хам, скотина! Она дубасила его кулаками по спине, царапала, таскала за волосы. Но куда там. Семка озверел. Одной рукой срывая с нее белье, а другой зажав рот, рычал: «Убью, сука». Вконец обессилев, она сдалась…
Федька вернулся домой, когда уже начало темнеть. В раскрытые окна дышало вечерним теплом, густыми запахами сирени и табака.
В комнате было темно. Семка в одиночестве, развалясь на диване, светил огоньком папиросы, слушал магнитофон. Федька с порога спросил: «Ну, как?»
«Порядок» - самодовольно хмыкнул Семен. «Расскажи» - Федька подсел к нему на диван, глотнул из недопитого стакана вина, затянулся дымом.
«А чего рассказывать-то. Бабы, они все бабы» - Семен потянулся, зевнул. «Ладно, пора домой идти».
Подходя к калитке, увидел свет в окнах, две качнувшиеся по потолку тени. «Конец выходному. Завтра на работу» - шевельнулась невеселая мысль.
В сенях услышал доносившиеся из комнаты голоса, подумал, кто бы это.
Вошел и остолбенел. За столом сидела Рита и мать с кусками пирога в руках. От самовара шел парок.
«Познакомься, сынок, это тети Клавы дочка. Помнишь тетю Клаву-то?..»
