Во время немецкой оккупации у голландских евреев была лишь одна возможность избежать депортации: исчезнуть, перейти на нелегальное положение. Скрываться всей семьёй в одном месте было небезопасно, поэтому взрослым и детям часто приходилось разлучаться. Кроме того многим семьям не удавалось найти подходящего убежища для всех, а некоторым просто не хватало на это денег. И тогда родители отдавали своих детей в чужие руки, надеясь таким образом спасти им жизнь.
Спасение детей
В Нидерландах действовало множество скрытых организаций, регулировавших сложный механизм поиска нелегальных адресов и помощи их обитателям. Четыре из них, основанные после первых депортаций июля 1942 года, занимались исключительно спасением детей. Одна такая группа - Утрехтский детский комитет - возникла спонтанно по инициативе студентки Кор Бастиансе, муж которой находился под арестом как участник Сопротивления. Услышав, что повестки о депортациях высылают среди прочих матерям маленьких детей, Кор решила помочь им. Она вышла на адреса некоторых матерей и уговорила их доверить малышей ей. Детей она отдавала в семьи своих знакомых. Одной справиться было трудно, поэтому Кор обратилась за поддержкой к другим студентам - так и образовался Утрехтский комитет. Первое время работы было немного: большинство родителей ни за что не хотели расставаться с детьми. Но постепенно они начинали осознавать масштабы опасности и меняли своё мнение. Число членов Комитета росло, он действовал уже в нескольких провинциях. Нужны были деньги, организация обратилась за помощью в архиепархию Утрехта, и епископ учредил специальный фонд для спасения еврейских детей. Труднее оказалось договориться с протестантскими священниками северной провинции Фрисланд, которых Комитет попросил подыскать тайные адреса для своих маленьких подопечных. Служители церкви не поверили студентам, они ничего не знали о погромах и гонениях в центральной части страны. Однако позже признали свои заблуждения и активно включились в работу.
Говоря о спасении детей, нельзя не упомянуть имя Вальтера Зюскинда. В качестве сотрудника Еврейского совета он был вхож в здание Амстердамского драматического театра, где с 20 июля 1942 года по 19 ноября 1943-го располагался пункт отправки людей на Восток. Зюскинд и его группа, имевшие доступ к картотеке, смогли уничтожить сотни регистрационных карт и соответственно вывести из здания столько же людей. Точное число спасённых не установлено, но известно, что детей среди них было около шестисот. Малолетние узники размещались не в самом театре, а в строении напротив - так называемым детском саду. Надзор там был не очень строгим. Младенцев выносили в коробках, сумках, мешках из-под картофеля. Детей постарше просто выводили наружу в удобный момент. Удивительно, но некоторые охранники явно подозревали неладное и хранили при этом молчание. Благодаря связям с другими подпольными организациями всех спасённых удалось пристроить по тайным адресам.
Людям, укрывавшим у себя евреев, немцы грозили арестом и депортацией. Почему же голландцы шли на риск, давая кров еврейским детям? Ответ очевиден: из-за ненависти к захватчику, сострадания к маленьким несчастным жертвам. К милосердию и самоотверженности призывала и церковь. С одной стороны, священники говорили, что евреи теперь расплачиваются за свои грехи. Одновременно они убеждали прихожан протянуть руку помощи старинному библейскому народу, оказавшемуся в беде. Многие служители церкви разъезжали по стране, стучались в дома и просили незнакомых граждан дать пристанище евреям. Чаще всего им отвечали отказом. Договориться удавалось лишь с немногими, при этом люди легче соглашались взять в дом ребёнка, чем взрослого или целую семью.
Свой среди чужих
Как жили маленькие нелегалы? Некоторые спасители соблюдали строгую конспирацию: скрывали своих тайных постояльцев от соседей, друзей и даже близких родственников. В Амстердаме и других больших городах, где нередко случались обыски и облавы, такая осторожность была оправдана. Дети проводили целые дни в подвале или на чердаке, им было строго запрещено покидать помещение. Опекуны заботились об их питании и гигиене. Если позволяло время, играли и занимались с ними. Когда в доме принимали гостей, детям полагалось соблюдать тишину, чтобы не выдать своего присутствия. При обысках и облавах они прятались в условленное место. А что если ребёнок заболевал? Его попечители знали к кому обратиться - в медиках, лечивших нелегалов, не было недостатка. После освобождения юные затворники долго привыкали к яркому солнечному свету, дождю, ветру, шуму, уличной толпе…
Но такая ситуация была достаточно редкой. Чаще спасители еврейских детей просто брали их в свою семью. Как они объясняли это окружающим? На первых порах Сопротивление придумало удобный способ: детей якобы подкидывали, а приёмные родители будто бы находили их и усыновляли. В газетах 1942 года всё чаще стали публиковаться объявления о найдёнышах - не только младенцах, но и детях постарше. Они были хорошо одеты и ухожены и имели при себе записку о том, что мать не в состоянии заботься о них. Однако это явление не ускользнуло от оккупационных властей, и 15 января 1943 года вышел закон о том, чтобы всех подкидышей считать евреями. С тех пор от такого метода легализации отказались. Опекуны находили другие объяснения. Например, говорили соседям и знакомым, что временно приютили сына больной подруги. Или что взяли на содержание племянника, которого родители не могут прокормить. Или рассказывали, что беженцы попросились на ночь, а к утру исчезли, оставив малыша.
Таким образом, большинство скрывавшихся еврейских детей становились членами семьи своих спасителей: ели за общим столом, свободно выходили на улицу, помогали по дому, вместе с взрослыми посещали церковь. Дети старше шести лет учились в школе – преподаватели обычно были в курсе о положении дел. Конечно, ситуация была ненадёжной и опасной. Полицейским и добровольцам, выслеживавшим евреев, могли броситься в глаза носы с горбинкой и кудрявые тёмные волосы юных нелегалов. Их фальшивые документы нетрудно было распознать. Неуверенность и страх постоянно - в той или иной мере - присутствовали в жизни как детей, так и их спасителей.
В 1942 году Хансу Леви исполнилось девять лет, он хорошо помнит своё нелегальное прошлое. «Сначала мы скрывались всей семьёй: я, мама, папа и бабушка с дедушкой. Но пришли полицейские с обыском, и их всех забрали. А я успел спрятаться, и меня не нашли. Люди из Сопротивления переправили меня на другую квартиру, потом ещё куда-то. Так я долго путешествовал, пока наконец не оказался на ферме, где прожил года полтора. Там была большая семья - восемь детей. Им сказали, что мои отец и мать погибли во время бомбёжки в Роттердаме. У этих людей мне было очень хорошо. Я ходил в школу и много работал в доме и на ферме. Вместе с другими детьми: мы все были на равных. Случалось, взрослые ругали меня и наказывали, но всегда справедливо. К сожалению, мне пришлось внезапно уехать оттуда, я так и не узнал почему. Я попал на другую ферму, к пожилой паре. Там остался и после войны, так как все мои родные погибли».
Далеко не всем детям выпадала удача проживать в одной приёмной семье. Многим часто приходилось переезжать: из соображений безопасности, финансовых причин или изменения семейной ситуации опекунов. Каждый ребёнок сменил место жительства в среднем четыре раза. Не успевал он привязаться к одним людям, приходилось привыкать к другим. А нередко и к другому вероисповеданию - опекунами могли быть как протестанты, так и католики. Переезды организовывали те же группы спасения, которые в своё время пристроили детей. Они же по возможности оказывали попечителям финансовую помощь. Иногда деньги поступали ещё и от родителей ребёнка, укрывавшихся в другом месте. Но чаще всего люди, давшее детям приют, брали их на своё полное обеспечение.
Разлуки и встречи
Что чувствовали отец и мать, отдав сына или дочь незнакомым людям? Как пережили годы разлуки, неизвестности? И если их детям и им самим посчастливилось выжить, как они встретились, как сложилась их дальнейшая жизнь? К сожалению, здесь почти нет сказок со счастливым концом.
После расставания с детьми многие родители длительное время ощущали пустоту, тупую подавленность, полное равнодушие ко всему окружающему. По мнению психологов это нормальная защитная реакция: непроизвольное сопротивление отчаянию, чувству мучительной тревоги и вины. Не все были уверены, что поступили правильно. Может, надо было попытаться найти убежище для всей семьи? А то и вместе пойти в лагерь? Лишь в редких случаях родители и дети, проживавшие по разным тайным адресам, поддерживали контакт - это было крайне опасно. Как правило, они ничего не знали друг о друге.
Из воспоминаний Эдит Розен: «Летом 1942-го моим дочерям было два и четыре года, сыну - пять месяцев. Мой брат подыскал для нас разные убежища, он говорил, что так надёжнее. Я чуть с ума не сошла, когда отдавала детей, но их взяли хорошие люди, и я надеялась на лучшее. У моих дочек была совсем не еврейская внешность, и они на удивление были похожи на свою попечительницу. Но вскоре там случилась облава, и моя старшая рассказала полицейскому, что у неё есть другая семья. Конечно, её учили, что именно надо говорить в такой ситуации, но ведь ей было всего четыре года. Девочек забрали, позже мы узнали, что они погибли в Освенциме. Я никогда не прощу себе этого… Муж тоже умер в лагере, его арестовали во время переезда на другой адрес. После освобождения я долго искали сына. Боялась, что не узнаю его, но он оказался копией своего отца. Его опекуны пришли в ужас, когда увидели меня. Это были люди в возрасте, бездетные. Наверно, они надеялись, что я не вернусь. Я не сразу забрали Давида, да и некуда было - я тогда жила у родственников. Несколько месяцев я приходила к сыну, играла и гуляла с ним. Потом мне дали квартиру, и он поселился со мной. Опекуны настояли на том, чтобы регулярно встречаться с Давидом - я не препятствовала, хотя и переживала. Первые годы они приезжали к нам. А когда сын повзрослел, то сам стал навещать их. Их контакт сохранился и после нашего переезда в Израиль».
Поиски детей после освобождения оборачивались длительным и сложным процессом. Нередко оказывалось, что первый тайный приют ребёнка был временным, и несколько последующих - тоже. Маленькие нелегалы жили под фальшивыми именами, многие не знали своего настоящего имени. Группы спасения хранили все данные и адреса, однако и в их администрации случались просчёты. Но в итоге рано или поздно все выжившие находили друг друга. И наряду с огромной радостью испытывали шок. Ребёнок видел перед собой совершенно чужих людей. Он совсем не хотел расставаться с опекунами, которых считал мамой и папой. И потом, оказавшись в родной семье, постоянно скучал по ним. Он не знал, как обращаться со своими настоящими родителями, которые любили его, но никогда не говорили с ним откровенно. Не рассказывали о том, что испытали во время разлуки, и его самого тоже не расспрашивали. В то время это считалось нормальным: забыть всё плохое, не оглядываться назад и жить только настоящим и будущим.
Неужели это мои родители?
В январе 1943 года семья четырёхлетнего Петера Хайна перешла на нелегальное положение. Отец с матерью и сын скрывались в разных местах, так было безопаснее. Взрослые сменили двенадцать адресов, мальчик - шестнадцать. Все трое выжили и нашли друг друга в 1945-м, такое счастье было суждено лишь немногим. Страна праздновала победу, казалось, что всё плохое осталось позади. Однако действительность оказалась иной. Петер: «Мои родители! Я их совершено забыл. Меня поразило, что они оба были бледными, маленькими и очень печальными. Они вошли в комнату и остановились у порога. Похоже, они не решались подойти ближе, и нам всем было неловко. Они молча смотрели на меня. Особенно пристально смотрел отец, я никогда ещё не видел такого пронзительного взгляда».
Не только отец и мать оказались чужими для маленького Петера, но и всё еврейское окружение было ему в диковинку. В годы оккупации его воспитывали как католика, теперь же он знакомился с новыми словами, правилами и традициями. Он замечал, что окружающие неприязненно и недружелюбно относятся к их семье. Однажды он услышал, как соседка сказала матери: «Мы страшно испугались, когда вы сюда въехали. Мы всегда думали, что все евреи грязные, дурно пахнущие. А вы оказались такими аккуратными». После этого родители перестали здороваться с той соседкой и Петеру запретили. Мальчик долго не понимал, почему: ведь она их похвалила! В доме часто звучало слово «юдофоб», Петер спросил мать, что оно означает. После долгой паузы та ответила: «Это … люди, которые не любят евреев». Петер подумал тогда, что все дети такие: в школе его били и дразнили разными обидными словами.
Атмосфера в доме была тяжёлой и напряжённой, родители скорбели по погибшим родственниками. Петер постепенно узнавал о том, что происходило в Собиборе и Освенциме. Мать плакала каждый день. В синагоге почти всегда говорили о тех, кто не вернулся. Спрашивали друг друга: «Так ничего и не слышно о Шварце?» Или: «Может, вы знаете что-то о Бернштейнах?» Во время чтения Кадиша слёзы лились потоком, Петер боялся поднять глаза на отца. Детей в синагоге было мало. Лишь один паренёк приходил регулярно, он вместе с матерью вернулся из лагеря. Он вёл себя странно: не произносил ни слова, но постоянно строил гримасы - как будто беззвучно смеялся. Петер побаивался и сторонился его.
О своей жизни в опекунских семьях Петер не мог говорить с отцом и матерью - те тут же переводили разговор на другую тему. Только дядя Альберт внимательно и терпеливо слушал его, даже когда он рассказывал одно и то же. Например, о том, как он прятался во время обысков. В одном доме его отводили в подвал, где заворачивали в старый ковёр и ставили в угол. Теперь мальчику это часто снилось. Как-то он спросил у дяди, может ли он перестать быть евреем.
Шли годы, послевоенный антисемитизм отступил, родители Петера постепенно стали спокойнее. Петер окончил школу и медицинский факультет университета. Работал анестезиологом, создал семью. Он думал, что трудное детство не оказало никакого влияния на его жизнь. Но в 80х годах им овладела тяжёлая депрессия. По мнению медиков её истоки лежали как раз в его военном и послевоенном прошлом.
Сироты
Воссоединение семей проходило трудно. Ещё труднее было детям, родителей которых не было в живых. Государство и общество пытались помочь им, но первое время никто толком не знал, как правильно действовать. Никто, кроме членов Сопротивления. Считая себя спасителями детей, они полагали, что и в дальнейшем должны нести ответственность за их судьбу. Ещё до окончания оккупации они обратились к министру юстиции Нидерландов с неожиданным предложением. Суть его состояла в следующем. Тот факт, что дети - евреи, не должен быть определяющим в их жизни. Они - прежде всего голландцы. Поэтому пока им надлежит оставаться в опекунских семьях, а их родителей надо лишить родительских прав. Потом права могут быть восстановлены, если Сопротивление придёт к соответствующему заключению. Иначе - в зависимости от ситуации - малолетние останутся у своих настоящих попечителей, будут переданы новым или определены в государственное учреждение. Это касалось не только детей, которым Сопротивление раннее помогло скрыться, но и тех, кого по тайным адресам пристроили их же родители. А также детей, вернувшихся из лагерей. Этот жестокий и абсурдный проект хорошо вписывался в послевоенную идеологию страны: религиозные, политические и социальные отличия тогда отодвигались на второй план, превыше всего ставилось национальное единство. К счастью, власти не согласились с Сопротивлением, полагая, что детей должны воспитывать родители - если те, конечно, живы. А если нет? Как поступить с сиротами? Мнения по этому вопросу разделились. Горячие дискуссии велись между организациями, занимавшимися устройством сирот, внутри этих организаций, на политических собраниях и страницах газет.
Существовали две противоположные позиции. Согласно первой, дети должны вернуться в свою среду, к своим корням, к своей религии. Это их долг - после Холокоста, после гибели их родных и миллионов единоверцев. Кроме того дети не должны потерять свою идентичность, это рано или поздно отразится на их личности, развитии, всей жизни. Поэтому их надо отдать на воспитание родственникам или в приёмные еврейские семьи. Согласно второй точке зрения, сирот нельзя отрывать от опекунов, которых они любят как родных, нельзя лишать их привычного окружения. Это нанесёт им глубокую душевную травму, тем более что они уже когда-то пережили разлуку с семьёй. Кроме того необходимо считаться с чувствами и мнением опекунов, которые спасли ребёнка, содержали и воспитывали его, рискуя собственной жизнью.
Однако реализовать как первый, так и второй планы было непросто. Не у всех сирот были родные, имевшие возможность взять их к себе. Ещё труднее было найти еврейские опекунские семьи. Из 140 тыс. нидерландских евреев выжило лишь около 38 тыс., 5 тыс. из них, вернулись из лагерей. Дети, побывавшие там, часто оказывались непредсказуемыми и неуправляемыми: прятали хлеб под матрас, входили в дом через окно, лгали, воровали... Впрочем, и дети, скрывавшиеся в тайных убежищах, тоже были не из лёгких. Особенно те, которые в младенчестве и раннем детстве сменили несколько адресов: их механизм привязанности претерпевал при этом серьёзные нарушения. Даже сильным и здоровым взрослым было не просто справиться с их воспитанием - не говоря уже о тех, кто пережил Холокост. Значит лучше не разлучать малолетних с опекунами? Во многих случаях таковым и было их взаимное желание. Но не всегда. Некоторые попечители считали, что выполнили свой долг и теперь свободны. Другие не могли оставить ребёнка у себя из-за личных, финансовых или жилищных проблем.
Каковы итоги? Из 3458 нидерландских детей, скрывавшихся во время оккупации, 1417 воссоединились с родителями. Из оставшихся 2041 сирот около пятисот остались у своих христианских опекунов. Более 1,5 тысяч поступили в еврейские приёмные семьи или еврейские детские дома в Нидерландах или в Израиле.
Лучше бы я осталась у своих первых опекунов
Рине Полак было пять лет, когда люди из Сопротивления пришли за ней. Она жила с матерью и семилетним братом в еврейском квартале Амстердама. Её отец был арестован и расстрелян в 1942 году. В начале 1943-го семья перешла на нелегальное положение, все трое скрывались в разных местах. На мать потом поступил донос, она была депортирована и умерла от тифа в Берген-Бельзене. Рина долго не верила в её смерть. «Когда мы прощались, она сказала, что скоро заберёт меня. Я была уверена, что она выполнит своё обещание».
Рина оказалась в маленькой деревне северной провинции Дренте, в многодетной семье. Она помнит, что первое время пела еврейские песенки, но ей это настрого запретили - песенки оказались опасными. Рина была самой младшей в семье, все её любили и баловали. Вместе с опекунами она ходила в протестантскую церковь, в доме молились перед обедом и читали вслух Библию. Рина: «Я была ребёнком и верила всему, что мне рассказывали. Мне нравились библейские истории. Я очень привязалась к моим новым родителям и их детям. Все были так добры ко мне».
Закончилась война. Нашёлся брат Рины. Нашлась ещё одна родственница - двоюродная тётя, которая полагала, что брат и сестра должны расти в еврейском окружении. Она не сомневалась, что таково было бы желание их родителей. Женщина обратилась в комиссию по устройству сирот, и спустя несколько месяцев детей представили супружеской паре, готовых взять над ними опекунство. Брат Рины, проживавший тогда в детском доме, вскоре переехал к ним. Рина: «Каждое воскресенье они забирали меня, и я проводила у них целый день. Они очень хотели, чтобы я стала их дочкой. Дарили мне дорогую одежду и игрушки. Комиссия предоставила мне самой принять решение, у кого я хочу жить. Мне было девять лет, я не знала, что делать. А тётя всё твердила, что я должна быть вместе с братом. В начале 1948-го я переехала в Гаагу, к новым попечителям».
Рина вскоре горько пожалела о своём решении. Она безумно скучала по прежним опекунам. Весенние каникулы провела у них и после возвращения плакала несколько дней. После этого ей запретили туда ездить. Рина: «В моей новой семье всё было иначе. Я была очень набожной и не расставалась с детской Библией. Но опекун не позволял мне её читать. Я читала и молилась тайком, а брат стоял у двери на страже. Однажды опекун всё обнаружил и сжёг мою Библию. Он был очень тяжёлым человеком, у него случались неконтролируемые приступы агрессии. Он рассказывал нам об ужасах, которые пережил в Бухенвальде. Я не хотела слушать, но он заставлял. Вся его семья погибла там. Наверно, во мне и брате он пытался найти замену своим детям. Со своей настоящей женой он познакомился после войны, она была спокойной и доброжелательной женщиной, но оставалась для меня чужой. Я скучала по своей мамочке из Дренте. И всё ещё надеялась, что моя родная мать вернётся».
В 1950 году семья эмигрировала в Израиль, но полтора года спустя вернулась в Нидерланды. Рина: «За это время я неплохо выучила иврит, опекун мне в этом помог. Это единственное, за что я ему благодарна». Отношения между взрослыми и детьми не ладились. Глава семьи был настоящим деспотом, хотел всё решать сам. Его жена боялась его и во всём ему потакала. Рина плохо успевала в школе, за это её ругали, называли глупой и ленивой. Не склонная к конфликтам, она старалась не вступать в спор. Её брат, напротив, сопротивлялся произволу, несколько раз убегал из дома. В итоге его поместили в интернат. Рина осталась у своих нелюбимых попечителей. Она поступила в профессиональное училище, где освоила профессию швеи. Занятия и общение с друзьями помогали ей переносить тяжёлую домашнюю обстановку. Рина: «К счастью, мне наконец позволили навещать моих прежних опекунов в Дренте. Там был мой настоящий дом, там меня любили и понимали».
В двадцать лет Рина вышла замуж, она признаётся, что не была влюблена в своего жениха. «Я согласилась на его предложение, чтобы уйти из дома. Но любовь пришла потом, мой брак оказался счастливым. Муж, его родители и все родственники были глубоко верующими евреями. Я сама тогда ни во что больше не верила. Мои гаагские опекуны отлучили меня от христианства и насильно навязали иудаизм, который казался мне далёким и ненастоящим. Иначе было с мужем и его родными. Они ни к чему меня не принуждали, но я сама постепенно полюбила еврейские традиции и праздники. Думаю, что я в любом случае вернулась бы к своим корням, я всегда помнила, что я еврейка. В еврейской общине я познакомилась со многими моими ровесниками, которые и после войны воспитывались в христианских семьях, однако позже перешли в иудаизм. Мамочка из Дренте была рада, что я приняла религию моих родителей, она говорила, что всегда считалась с такой возможностью и поэтому не стала меня крестить. Она подробно расспрашивала меня обо всём и пришла к выводу, что я недостаточно ортодоксальна. Она считала, что вере (независимо от исповедания) надо отдаваться всей душой и неукоснительно следовать правилам. При этом она всегда переживала, что я больше не верю в Иисуса Христа как в Мессию».
Литература
1. M. Citroen “U wordt door niemand verwacht. Nederlandse joden na kampen en onderduik”, Het Spectrum, Utrecht, 1999
2. B. Moore “Slachtoffers en overlevenden: de nazi-vervolging van de joden in Nederland”, Bakker, Amsterdam, 1998
3. B. Evers-Emden “Je ouders delen”, Kok, Kampen, 1999
4. B. Evers-Emden “Onderduikouders en hun Joodse 'kinderen' over de onderduikperiode”, ICODO, Utrecht, 1988
5. B. Evers-Emden “Geschonden bestaan”, Kok, Kampen, 1996
6. Peter Hein “Het zesde jaar”, Boekerij, Amsterdam, 2014
7. H. Vandormael “Verborgen oorlogsjaren; ondergedoken Joodse kinderen getuigen”, Lannoo, Tielt, 2009
Оригинал: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer8_9/Mogilevskaja1.php
