Полтора часа возмездия0

(продолжение. Начало в №5-6/2016 и сл.)

 

После Собибора

 

На десяти гектарах польской земли, где был расположен Собиборский лагерь уничтожения, ветер позванивает ржавой колючей проволокой (В. Каверин, П. Антокольский).

 

«Все сравняли с землей»

«Поляки были хуже немцев» - это неполиткорректное суждение услышал Ричард Рашке от Шломо Шмайзнера - в завершение рассказа о том, как через несколько дней после восстания группа беглецов встретила в лесу польских партизан. Те их обыскали, отобрали золото и у Шломо - его винтовку, ту самую. После начали стрелять в упор. Двенадцать человек прошли испытание Собибором – и все для того лишь, чтобы погибнуть от руки соотечественников. Сам Шломо притворился мертвым и только благодаря этому остался жив.

Сообщение, пришедшее в Хелм и Люблин с опозданием из-за выхода из строя телефонной линии, вызвало переполох в немецких штабах.Сначала боялись нападения бежавших евреев. Когда пришли в себя, по тревоге были подняты и посланы в преследование бежавших подразделения жандармерии и СС из Люблина, рота солдат и 150 вахманов (всего не менее шестисот военнослужащих). Погоня началась на рассвете следующего дня. Интенсивно прочесывалась местность, с воздуха поиск вели несколько разведывательных самолетов, пытавшихся обнаружить бежавших в лесах и на полях.

Целью погони было не только уничтожить повстанцев, но и предупредить огласку сведений о массовых уничтожениях евреев в Собиборе. Вероятно, эта задача стояла и перед высокой комиссией, приехавшей в лагерь для инспекции сразу после восстания. Во всяком случае, решением этой комиссии Собибор был ликвидирован, весь персонал лагеря перевели в Триест на самую опасную службу, какую смогли найти, — вантипартизанский батальон в оккупированную Югославию.

Антокольского: «После восстания немцы сожгли лагерь, вспахали землю, засадили ее капустой и картофелем. Картофельное или капустное поле, которое немцы развели здесь, чтобы скрыть следы своей чудовищной преступной работы, еще раз перекопано. Под ним найдены осколки человеческих костей, жалкие обломки лагерного быта, разрозненная обувь всех размеров и фасонов, множество бутылок с этикетками Варшавы, Праги, Берлина, детские молочные рожки и зубные протезы, еврейские молитвенники и польские романы, открытки с видами европейских городов, документы, фотографии, побуревший молитвенный талес рядом с трикотажной тряпкой, потерявшей цвет, консервные коробки и футляры от очков, детская кукла с вывороченными руками».

Авторы очерка умолчали о том, что в 1944 году среди местных крестьян прошел слух о закопанных евреями-узниками на территории лагеря драгоценностях. Сотни людей бросились в район Собибора и перекопали окрестные поля в поисках «жидовских сокровищ». Томас Блатт в одном из писем Печерскому рассказывал, как побывал в Собиборе вскоре после прихода Красной армии: «Тогда все сравняли с землей, и трудно было разобраться в топографии. Видны были только ямки, вырытые на месте, где был крематорий и где закапывали и сжигали прах».

...То, что немцы начали облаву только утром следующего дня, позволило бежавшим выиграть время — за эти ночные часы они смогли удалиться от территории лагеря. Это вновь заслуга Александра Печерского, назначившего час восстания на конец дня в расчете на то, что поиски ночью не начнутся. Однако нужно не забывать, что линия фронта была далеко, а беглецов легко было отличить от местных крестьян. Так что можно считать большим успехом восстания, что столько людей сумели спастись. Сколько же их спаслось?

Из сопоставления всех свидетельств получается, что в рабочей команде было около шестисот человек. Четверть из них погибли от разрывов мин и пуль охраны. Еще четверть не смогли или не захотели бежать и были казнены вскоре после восстания. Половине удалось убежать, они вырвались с территории лагеря и достигли леса. В течение недели после побега были схвачены и убиты карателями около ста из трехсот бежавших. Потом еще некоторых поймали и расстреляли. Томас Блатт считает, что убежали 320 человек, из которых были пойманы и казнены 170. Питер Блэк пишет, что 21 октября 1943 года «травники» участвовали в уничтожении двухсот выживших после восстания в Собиборе.

Осталось на свободе около полутора сотен беглецов. Что с ними стало? По некоторым данным, в убежищах и тайниках погибли, в основном от рук враждебно настроенного местного населения, 92 человека. Дожили до освобождения Красной армией 53 собиборских узника.

…Бежавшие разделились на несколько групп. Группа, во главе которой стоял Печерский, насчитывала несколько десятков человек. Ночью к ней присоединилась еще одна группа, и вместе они насчитывали примерно 75 человек. На следующий день, 15 октября, они укрылись в небольшой роще возле железной дороги. Немецкие разведывательные самолеты кружили над самой рощей. Ясно было, что у такой большой группы нет никаких надежд ускользнуть от преследования.

Встала проблема, которую, как ни решай, — выйдет плохо: невозможно сохранить незамеченными в лесу несколько десятков человек. И Печерский принял решение: разделиться на малые группы. «Русские» будут пробираться к своим, «поляки» — выходить к партизанам или искать убежища по деревням. Но он даже не смог огласить это решение — ведь никто не нашел бы в себе мужества принять его и рассеяться по лесу спустя всего несколько часов после того, как они, вместе все подготовив, в назначенный день перебили эсэсовцев и обрели свободу... Печерскому пришлось просто бросить «поляков» и уйти с небольшой группой советских военнопленных, их было девять человек, из числа упоминавшихся на этих страницах - Александр Шубаев, Борис Цибульский, Аркадий Вайспапир, Алексей Вайцен.

«Поляки очень хорошо относились к нам, помогали всем, чем только могли, снабжали продуктами, сообщали нам, где стоят немецкие посты и как обходить их», - сказано в брошюре Печерского, скорее всего, из цензурных соображений. О поляках, как и о других «демократах» (гражданах входивших в соцлагерь стран так называемой «народной демократии») можно было говорить хорошо или ничего.

На самом деле все обстояло с точностью до наоборот. Большая часть уцелевших ходила по деревням, беглецы просили хлеба, а чаще выменивали его на взятые из лагеря ценности. Евреям идти было некуда, они не могли раствориться среди местного населения. К тому же поляки были известны своим антисемитизмом, не случайно именно в Польше немцы устроили лагеря смерти.

«Мы жили среди поляков, большинство которых были буквально зоологическими антисемитами, - это цитата из книги Залмана Градовского «В сердцевине ада. Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима». - …Огромное множество евреев пыталось смешаться с деревенским или городским польским населением, но всюду им отвечали страшным отказом: нет. Всюду беглецов встречали закрытые двери. …Ты спрашиваешь, почему евреи не подняли восстания. И знаешь, почему? Потому что они не доверяли соседям, которые предали бы их при первой возможности»[i].

Тем не менее, кому-то повезло – тем, кто после недель поисков наткнулся на польских партизан из Армии Людовой, на еврейские или советско-польские партизанские отряды. Пятеро из воевавших в этих отрядах погибли в боях, остальные выжили, и в их числе ЛеонФельдгендлер. Он скрывался в Люблине до конца немецкой оккупации, вышел из подполья, но месяца не дожил до конца войны - был смертельно ранен в собственной квартире. Почему? Потому что еврей — разве этого мало? А вдобавок он был настроен просоветски, сотрудничал с коммунистическими властями, входил в какую-то созданную ними комиссию. Нападавшие, предположительно, входили в одну из польских антикоммунистических организаций под названием «Народные Вооруженные Силы».

В ночь на 19 октября группе Печерского удалось переправиться через Западный Буг, а еще спустя три дня в районе Бреста присоединиться к советским партизанам. Как это было, вспоминал Аркадий Вайспапир: «Мы попали в отряд имени Фрунзе, пробыли там несколько дней, после чего нас вызвали и сказали: «Нам евреи не нужны. Идите на восток, вступайте в армию, там будете воевать». Они ушли, но недалеко, поскольку вскоре на них напали разведчики из этого же отряда, отобрали оружие, и только потом отпустили. Они пошли дальше и встретились с другим партизанским отрядом, туда их приняли.

Что это были за разведчики, неизвестно. Но я бы не удивился, узнав, что среди них были бывшие охранники Собибора. Побеги вахманов случались нередко, и часто они вливались в партизанские отряды. Как, например, Николай Герман, который в октябре 1943 года бежал с пятью другими вахманами к партизанам и до июня 1944 года храбро воевал в отряде им. Буденного. На самолете его после ранения переправили в Киев, а спустя три года арестовали и в 1948 году осудили к 25 годам лишения свободы за то, что конвоировал евреев в лагерь смерти (формула обвинения). Не помогло даже то, что он был награжден орденом Красной звезды за участие в операции по уничтожению двух эшелонов противника с техникой и войсками.

Правда, неизвестно, сколько там было уничтожено на самом деле – партизанские отчеты грешили неточностями. Мы привыкли думать, что проводившаяся партизанами «рельсовая война» чуть ли не парализовала немецкий тыл. Согласно донесениям партизан, за годы войны они вызвали крушение более 21 тысячи поездов. Но так ли уж надежны эти данные, с учетом того, что за всю войну, насколько известно, ни одна крупная наступательная операция вермахта не началась с опозданием из-за действий партизан.

 

Из вахманов в прокуроры

Военный трибунал Уральского военного округа вынес 5 июня 1947 года обычный для «травников» приговор – каждому из подсудимых отвесил по «четвертаку лагерей и пять по рогам», то есть 25 лет лишения свободы и 5 поражения в правах. Не только назначенные меры наказания, но и обстоятельства дела были вполне типичными, а вот подсудимые – не вполне. Все они, в отличие от привычного контингента вахманов, после войны сумели выбиться в люди. На скамье подсудимых сидели Александр Духно, студент Свердловского горного института, Михал Коржиков, инструктор райздрава в Чкаловской области и, самое удивительное, следователь райпрокуратуры Иван Волошин из Львовской области, куда его взяли, поскольку до войны он учился в Харьковском юридическом институте.

Все они в 41-м попали в плен, оказались в Хелме и в Травниках, судили же их за службу в лагере смерти Белжец, за то, что конвоировали и гнали заключенных в газовые камеры, охраняли лагерь и, «когда надо, стреляли по людям». Из этого лагеря в марте 1943 года совершили побег и прибились к партизанам. Коржиков в последнем слове просил учесть, что он спустил под откос три эшелона. Волошин, получивший в партизанском отряде Красную Звезду, напирал на свой добросовестный труд после войны. К тому же в лагере он вообще-то был денщиком у немецкого офицера, а в свободное время подрабатывал парикмахером. На вопрос суда ответил - нет, с обреченных я волосы не снимал, трудился в парикмахерской для вахманов. Правда, иногда подменял других вахманов, - признавал Волошин в суде, тут же добавляя, что на следствии «наговорил на себя лишнее, вначале было очень тяжело, но потом я спохватился, так как захотелось еще пожить на свете».

Духно его изобличал, он однажды видел Волошина в коридоре, ведущем к газовым камерам - тот ударил колом одного заключенного и отобрал у него ценности, потраченные впоследствии на спиртное. Волошин не мог отрицать свое присутствие в том коридоре, но факт грабежа не признавал, а «выпивал на деньги, которые мне давали товарищи и немецкий офицер, которому я прислуживал».

Сам Духно, по его словам, у людей ценности не отбирал, но брать брал, когда они их бросали в бараке, где раздевались, если ему случалось быть там на посту. «Брать ценности у заключенных запрещалось, но мы брали». Другие вахманы вели себя так же, «брали» деньги, часы, золотые кольца, а потом «променивали их на водку и продукты питания польскому населению», которому, разумеется, было известно, что в лагере происходит.

Коржиков же вообще обращал внимание на «добровольность» изъятия ценностей: «я один раз стоял на посту возле выхода из раздевалки, где проходили обреченные, направляясь к кассе сдавать ценности. Один человек нес кошелек с деньгами. Он остановился около меня и спросил, куда их, голых, ведут. Я ответил вопросом: «Что не видишь, куда попал? И попросил отдать мне деньги. Он отдал кошелек, в котором было 4 тысячи злотых. Денежное содержание нам выплачивали 13 злотых в месяц».

Однажды Волошин «получил от своего офицера приказ пойти в распоряжение начальника штаба лагеря. Один немец взял нас, пять вахманов, и повел к ямам, куда бросали трупы удушенных людей. Здесь были 5 детей в возрасте от 3 до 5 лет, и немец приказал нам расстрелять их. Я... выстрелил несколько выше ребенка и не убил его. Тогда немец рассердился и избил меня». Другие обвиняемые тоже вспоминали этот эпизод, но немного иначе. По словам Коржикова, Волошин пришел в барак со слезами и рассказал, что он сейчас был возле ямы с трупами, где производился расстрел, и что немец избил его за то, что стрелял и промахнулся.

Вообще все они были довольно-таки откровенны – как раз начал действовать Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об отмене смертной казни» от 26 мая 1947 года. Думали – отменили навсегда, оказалось – на время. Но об этом позже.

 

Тойви из Избицы

До войны Томас (тогда его звали Тойви) Блатт жил в небольшом городке Избица в Люблинском воеводстве. Эта часть Польши в 1939 году отошла к СССР, и Томас помнит, как пришли немцы, потом русские, у которых нельзя было по форме отличить солдата от офицера; как перед новым приходом немцев евреи раздумывали, не бежать ли в Россию. Его родители послушали стариков, помнивших Первую мировую войну и советовавших оставаться. Потом было гетто. Потом — Собибор, куда Блатт попал вместе со своей семьей в апреле 1943 года. Его родители и младший брат погибли в газовой камере, а ему удалось выжить, оставшись в лагере в качестве рабочей силы. В лагере он сортировал вещи убитых: очки к очкам, игрушки к игрушкам. Еще ему приходилось чистить сапоги эсэсовцев, брить наголо голых узниц перед тем, как их загоняли в газовые камеры. «Я помню, как я стоял и слушал приглушенные стоны и знал, что эти мужчины, женщины и дети умирают в агонии, пока я разбираю их одежду. Вот с чем я живу», — говорил он Ричарду Рашке на встрече с ним в Санта-Барбаре.

Когда после побега повстанцы разделились на маленькие группы, он пошел с Шмулем Вайценом из Ходорова и Фредом Костманом из Кракова,одному из ребят было около восемнадцати лет, другому — чуть больше двадцати. Плутая по лесам, они шли четыре ночи, пока не вышли на опушку и не зашли в крестьянский дом. Хозяйка их покормила и сказала: «Я вижу, вы из того лагеря, где сжигают людей». Оказалось, лагерь был всего в трех километрах. Значит, они шли кругами.

Вернулись в лес, поплутали еще и в конце концов вышли к его родной деревне Избица. Вначале явились к соседке, которой отец оставил на сохранение деньги, когда семью забрали в гетто. Та их на порог не пустила. Потом постучались к другому соседу, Боярскому, с дочкой которого Блатт учился в школе, пообещали ему золото — с собой у них были деньги и драгоценности, взятые из лагеря. Выложили на стол бриллианты, золото, немецкие марки и американские доллары. Жена Боярского примерила бриллиантовые серьги, а дочь — кольца.

Боярский сделал беглецам тайник в хлеву, где они могли спать на соломе. На улицу они могли выглядывать только по ночам. Но Боярский забрал у них одежду и обувь, чтобы они этого не делали. Один раз в день он приносил им суп и хлеб, за продукты брал деньги. В убежище можно было только лежать или сидеть, пригнув головы. Когда пел петух, понимали — утро; когда слышали шаги Боярского, понимали, что вечер.

По селу пошли сплетни, что Боярский наверняка прячет еврея, иначе отчего бы у него завелись деньги, и он стал лучше одеваться. Однаждыв амбар зашли какие-то соседи, и стали переворачивать солому штыками, но тайник не нашли. Наступило Рождество, Красная армия начала наступление, но все никак не приходила. Боярский жаловался, что русские сюда не собираются, — «...если б знал, что так долго, не укрыл бы вас». Страх в нем боролся с жадностью — желанием заполучить все, что было у беглецов.

Пять месяцев продолжалось это заточение. Потом Боярский перевел их в новое укрытие — земляную яму, вырытую в сарае, трое мальчиков там едва поместились, — и... завалил ее сверху тяжеленным жерновом. В ночь на 23 апреля 1944 года ребята услышали голоса. Была очередь Костмана подниматься за котелком. Он вскарабкался по доске, и оставшиеся в яме услышали выстрелы... Костман и Вайцен погибли. Боярскийпосчитал, что Блатт тоже убит (на самом деле пуля попала ему в подбородок), он даже проверил — приложил руку к губам мальчика, чтобы поймать дыхание. Томас сдерживался на пределе сил, и когда уже готов был выдохнуть — Боярский убрал руку... С этой пулей под челюстью,которая застряла в кости, Томас Блатт проходил всю жизнь.

Боярский поворошил сено в поисках золота, потом ушел, решив, видимо, прийти при свете дня. Блатт выполз, откопал из-под сена кошелек с оставшимися драгоценностями и убежал в лес.

 

Зельма и Хаим

Хаим Энгель из Польши, которому на момент прибытия в Собибор было тридцать восемь лет, познакомился с восемнадцатилетней Зельмой Вайнберг-Энгель из Голландии во время отбора части привезенных голландских евреев (молодых и здоровых) в рабочую команду. Во время переклички немцы заставили евреев петь и танцевать под аккордеон, скрипку и флейту. Зельма выделялась на общем фоне, так как у себя в Зволле помогала брату, профессиональному танцору, давать уроки танцев и была его партнершей.

В Голландии не было особого антисемитизма, и когда евреев заставили носить желтые повязки, сограждане здоровались с ними за руку, часто прятали их от немцев. С другой стороны, местные коллаборационисты старательно вылавливали евреев, благодаря их усилиям около ста сорока тысяч человек депортировали на восток. К концу войны в живых осталось примерно пять тысяч, освобожденных из лагерей.

Зельму в числе двадцати восьми других новоприбывших отобрали для работы во второй зоне, вся ее семья погибла. Самое жуткое ее воспоминание о Собиборе — как унтершарфюрер Вольф раздавал конфеты голым детям перед газовой камерой.

После восстания Зельма и Хаим бежали порознь, встретились в лесу и дальше пробирались вместе. Ей, обеспеченной европейке (ее семье принадлежал отель), в лесу было трудновато. 24 октября, через десять дней после побега, их спрятала польская крестьянская семья на чердаке в коровнике - до тех пор, пока не придут русские. Разговаривать можно было только шепотом. У них были какие-то деньги, которые они отдавали Адаму и Стефке, а те приносили им еду. В сарае, где водились крысы, они стали мужем и женой.

Когда хозяева не поверили в то, что в какой-то момент деньги у них кончились, выгнали их из сарая и обыскали сено. Денег не нашли, но все же не прогнали. Так Зельма и Хаим провели всю зиму, и Зельма забеременела. В апреле 1944 года Стефка заметила это, и не поверила все отрицавшей Зельме, хотела было их выгнать, но им удалось задержаться немного еще. А в июле пришли русские.

В старом гетто в Хелме, где Хаим работал санитаром в армейском госпитале, у них родился сын Эмиль. Когда прошел слух, что польские националисты ищут и убивают евреев, они бежали в Люблин, где жили спасшиеся евреи из Собибора. Зимой 1945 года члены Армии Крайовой все же устроили в Люблине еврейский погром. Зельме с семьей удалось спрятаться.

После погрома Хаим с семьей получил разрешение уехать поездом в Одессу, а оттуда — в Голландию на датском пароходе. Хаима с его польским паспортом не пускали на пароход, но капитан им помог. Когда пароход миновал Мраморное время, ребенок Зельмы и Хаима умер. Капитан, согласно морским правилам, завернул его в ткань и опустил в море у острова Наксон.

 

«Мы были только люди»

Судя по книге Рашке, у Блатта и Шмайзнера осталась обида на Печерского за то, что тот ушел с восемью советскими военнопленными, оставив в лесу 60 человек без оружия, с одной винтовкой (у Шломо). Сам Шломо Шмайзнер не хотел даже говорить на эту тему: «Вам нужен честный ответ? Уважаю его и не хочу говорить об этом. Скажем, кто-то сделал десять хороших вещей и одну плохую...»

Рашке беседовал с обоими - Блаттом и Печерским об этом эпизоде. Зная, как волнует Блатта этот вопрос и чтобы предотвратить конфликт, он сам попросил Печерского рассказать «step by step» о том, что он делал после того, как оставил их в лесу. И почувствовал, что его вопрос смутил Печерского. Тот ответил, что он с группой пошел к деревне купить еды, но какие-то мальчишки сказали, что рядом немцы их ищут. Блатт усомнился: какие еще мальчишки в четыре утра? Тогда Печерский заметил, что в любом случае следовало разделиться на малые группы. Потом добавил, что оставленные были поляками, а ушли русские: русским надо было возвращаться к себе, а поляки были у себя дома — «Я дал им свободу».

Блатт напомнил, что в этом районе было два еврейских партизанских отряда — разве не было бы лучше, если бы Печерский сформировал из повстанцев партизанский отряд? Относительно отрядов – так оно и было. Айзик Ротенберг вспоминал, как вместе с еще одним собиборовцем в Парчевском лесу встретили отряд евреев-партизан Иехиель (по имени командира отряда Гриншпана) и примкнули к нему (после того как встреченные польские партизаны не захотели их взять). Печерский на это ответил, что хотел вернуться и воевать за свою страну.

А вот диалог Блатта и Печерского в изложении самого Блатта:

Блатт (с извиняющейся интонацией): Саша, не пойми меня неправильно, я здесь, я жив благодаря тебе. Многие из нас имеют семьи, детей и внуков, вместо того чтобы найти конец в Собиборе... Я просто хочу знать, почему ты не организовал из нас партизанский отряд? Мы были людьми из ада, готовыми идти на смерть, чтобы отомстить за смерть нашего народа. Скажи мне, пожалуйста, какая была необходимость покидать нас таким образом? Обещать, что ты скоро вернешься и принесешь еду. Мы верили тебе, ты был наш герой, как никто другой. Почему ты не сказал нам правду?

Печерский: Том, что я могу сказать? Ты был там. Мы были только люди. Это была борьба за жизнь[ii].

А вот мой разговор об этом с Михаилом Левом: «Чепуха на постном масле, какой такой партизанский отряд. Их бы уничтожили сразу, немцы окружили бы, и все бы погибли. Печерский это понял, хотя в военном отношении он был никто. Что касается оружия, я у него спрашивал. Каждый из старших групп беглецов (все они раньше служили в польской армии) что-то из оружия получил. С ним же пошли бывшие красноармейцы, и не у всех девяти было оружие».

Блатт упрекал Печерского в том, что он оставил их с одной винтовкой, «...да и ту твои люди пытались отнять у Шломо». «Ты должен понять, - услышал он в ответ, - что они скорее бы расстались с жизнью, чем с оружием». Факт остается фактом, Печерский не взял в свою группу никого из поляков. Он уже вновь почувствовал себя советским человеком: «мы не столько евреи, сколько советские люди, мы уже боевая группа, нам еще воевать, и мы идем в партизаны».

Можно ли было поступить иначе? Я пытался найти схожие истории и обнаружил рассказ о судьбе Николая Киселева, сумевшего бежать из немецкого плена и воевавшего в белорусском партизанском отряде. В расположенном рядом селе Долгиново немцы организовали гетто. Из пяти тысяч согнанных туда евреев к лету 1942 году 278 человек сумели сбежать в лес, остальные погибли. Николаю Киселеву было поручено командиром отряда вывести евреев через линию фронта. С ним пошло 270 человек, большей частью старики, женщины и дети, в сопровождении восьмерых партизан. Полуторатысячекилометровый переход по оккупированной территории длился больше месяца, дважды отряд натыкался на немецкую засаду, многие были ранены. И все же Киселев вывел за линию фронта 218 человек, после чего был арестован как дезертир. Однако спасенные им люди в свою очередь заступились за него, и Киселева освободили. В наши дни они сами, их дети и внуки, которых насчитывается более 2200 человек, ежегодно собираются в Тель-Авиве в день расстрела Долгиновского гетто.

И еще одна история. Вероятно, она совсем не кстати, и, тем не менее, я никак не могу от нее отделаться, поэтому все же приведу отрывок из книги Ганны Кралль «Опередить Господа Бога» и оставлю читателю судить, насколько он здесь уместен. В ней Марек Эдельман, один из руководителей восстания в Варшавском гетто, без прикрас о нем повествует. И, в частности, вот о чем:

«В гетто должны быть мученицы и Жанны д'Арк, верно? Но, если хочешь знать, в бункере на Милой с группой Анелевича было несколько проституток и даже один альфонс. Такой, весь в татуировке, громадный, с бицепсами, он ими командовал. А девушки были хорошие, хозяйственные. Мы перебрались в их бункер, когда наш участок загорелся, там были все: Анелевич, Целина, Лютек, Юрек Вильнер, — и мы так радовались, что пока еще вместе... Девушки накормили нас, а у Гуты были сигареты «Юно». Это был один из лучших дней в гетто. …Когда мы потом пришли, …и не было больше ни Анелевича, ни Лютека, ни Юрека Вильнера, — девушек мы нашли в соседнем подвале. На следующий день мы уходили каналами. Спустились все, я был последним, и одна из девушек спросила, можно ли им выйти с нами на арийскую сторону. А я ответил: нет».

 

Возвращение

Когда Печерский попал к партизанам и рассказал им свою историю, ему поначалу не поверили. Никто ни о чем подобном и слыхом не слыхивал, хотя некоторые и сами побывали в немецких лагерях. Бежать оттуда — бежали, но чтобы восстание поднять — такому никто не мог поверить.

Правда, о самом Собиборе партизанскому начальству было известно. Михаил Лев показал мне скопированную в одном из белорусских архивов «докладную записку в бригаду имени Сталина от политрука 1-й роты отряда имени Ворошилова Энберг Н.Б.»: «Будучи за рекой Буг… по направлению к городу Холм, мне пришлось узнать, что на ст. Собибор есть печь, в которой сжигают людей. Здание … состоит из восьми камер вместимостью по 500 человек каждая».

Потом Печерскому стали доверять и направили в диверсионную группу на подрыв эшелонов врага. Взрывником он был до лета 1944 года, когда его партизанский отряд соединился с Красной армией. В письме Валентину Томину от 2 апреля 1961 года он рассказал: «После плена репрессиям я не подвергался, после слияния партизанского отряда с Советской армией мы все прошли проверку за несколько дней, выдали справку и обратно в армию».

«Проверка» - что это было? Согласно решению Государственного комитета оборону (ГКО) от 27 декабря 1941 года, принятому по инициативе Сталина, «военнослужащие Красной Армии, находившиеся в плену и окружении противника», обязаны были пройти проверку. Для того врасположении каждого из фронтов действующей армии была организована сеть проверочно-фильтрационных лагерей. На этот счет была кучаприказов и инструкций НКВД СССР, предусматривавшая немалую бюрократию - на особые отделы возлагалась обязанность заводить учетное дело с целой папкой опросных листов на каждого такого бойца. В моменты, когда было не до бюрократии — как, например, во время Сталинградской битвы, — при необходимости срочного пополнения действующей армии, командующим фронтов было разрешено проводить «фильтрацию» прямо на месте боев.

Указание на то, что «мы все прошли проверку за несколько дней» требует некоторых уточнений. Вряд ли это было всего «несколько дней», скорее всего, несколько дольше. 4 ноября 1944 года постановлением ГКО было определено, что все военнослужащие Красной Армии, освобожденные из плена, после фильтрации должны направляться в специальные запасные части военных округов, где перед отправкой на фронт они подлежали дополнительной проверке органами «Смерш» в течение одного-двух месяцев. Их уже не оставляли без внимания, с окончанием войны оставшиеся в живых регистрировались вновь для дальнейшей «оперативной разработки».

Фильтрация таила в себе особую опасность для еврея, выжившего в плену. Сотрудники «СМЕРШ» обычно выражали недоверие: как выжил? Выясняя, как еврей мог остаться в живых в немецком плену, они могли избивать «проверяемых», применять к ним пытки. Могли возвратить на фронт, могли дать срок за измену родине. К тому же чекисты особенно подозрительно относились к тем, кто бежал из немецкого лагеря и был схвачен. Они были воспитаны на таком представлении - если ты бежал, и тебя поймали, немцы должны были тебя повесить, почему не повесили?

Короче говоря, Печерский в глазах смершевцев выглядел весьма подозрительно. Его товарищи, бежавшие из Собибора и воевавшие в партизанах – тоже, но не в такой степени, ведь они, в отличие от него, не были офицерами. Поэтому остальных выживших вернули в действующую армию, Вайцен попал в полковую разведку, Розенфельд дошел до Берлина и написал на стене рейхстага: «Барановичи – Собибор –Берлин», а Печерского после проверки направили в 15 отдельный штурмовой стрелковый батальон.

Штурмбаты мало чем отличались от штрафбатов: и те, и другие были предназначены для смертников, правда, срок пребывания в штурмате составлял два месяца, а в штрафбате – до трех. Согласно Приказу наркома обороны от 1 августа 1943 года «О формировании отдельных штурмовых стрелковых батальонов» целью их создания было «предоставление возможности командно-начальствующего составу, находившемуся длительное время на территории, оккупированной противником, и не принимавшему участия в партизанских отрядах, с оружием в руках доказать свою преданность Родине. …Срок пребывания личного состава в отдельных штурмовых стрелковых батальонах установить два месяца участия в боях, либо до награждения орденом за проявленную доблесть в бою или до первого ранения, после чего личный состав при наличии хороших аттестаций может быть назначен в полевые войска на соответствующие должности командно-начальствующего состава».

Согласно данным Центрального архива Министерства обороны РФ, 15 отдельный штурмовой стрелковый батальон входил в состав Первого Прибалтийского фронта с 29 июня по 30 сентября 1944 года. В документах по учету рядового и сержантского состава этого батальона значится: «Печерский Александр Аронович, стрелок, бывш. тех. инт. 2 ранга, 1909 гр, урож. г. Кременчуг. Призван Ростовским ГВК в 1941 г. Был в окружении с 2 октября 1941 г. по 12 октября 1941 г. Находился в плену с 12 октября 1941 г. по 14 октября 1943 г. Прибыл из спец. лагеря НКВД № 174. Ранен 20 августа 1944 г.» [iii]

По словам Михаила Лева, батальон формировался в Подмосковье. После ознакомления с архивными материалами я еще раз убедился в том, что его памяти можно доверять. «Прибыл из спец. лагеря НКВД № 174». Спецлагерь НКВД № 174 (его еще называли «чистилищем СМЕРШа») располагался совсем рядом с Москвой, в Подольске. Скорее всего, именно там и формировался штурмбат. Согласно данным за июль-декабрь 1944 года из Журнала статистического учёта наличия и движения контингента в спецлагерях НКВД СССР, средняя численность «контингента» составляла 8644 человека[iv]. Содержались в этом ПФЛ (проверочно-фильтрационном лагере) в основном офицеры, из которых, в большинстве своем, формировались штурмовые подразделения (батальоны, полки).

В этом лагере был какое-то время Евгений Березняк – прототип героя романа Юлиана Семенова «Майор Вихрь» и одноименного сериала. Подвиг разведчиков группы «Голос» под его руководством по спасению от уничтожения древней столицы Польши — города Кракова — долго был неоцененным. В ночь на 19 августа 1944 года, после того как группа десантировалась под Краковом, Березняк попал в гестапо, откуда ему чудом удалось спастись. Это послужило основанием для заключения героя после возвращения с 156-дневного боевого задания в Подольский лагерь - по счастью, ненадолго.

Племяннице Печерского Вере запомнился его рассказ о том, что из лагеря у него было два пути – в штурмбат или в места не столь отдаленные. Так оно и было. Прямиком в исправительно-трудовой лагерь отправился оттуда в 1945 году бывший военнопленный Петр Астахов, оставивший недавно опубликованные воспоминания, где нашлось место рассказу о «ПФЛ № 174 при Подольской контрразведке СМЕРШ», а точнее о его отделении, располагавшемся в Москве рядом с Курским вокзалом[v]. «Лагерь находился в центре Москвы, - вспоминал Астахов. - Расконвоированные обслуживали производственные объекты города. У них было право свободного выхода за зону». Не исключено, что именно в нем был Печерский. Если это на самом деле так, становится объяснимым, как комбат Андреев смог отпустить его для рассказа о пережитом писателям Вениамину Каверину и Павлу Антокольскому. Впрочем, скорее всего, выслушал его один Каверин. Во всяком случае, когда четверть века спустя Печерский позвонил Антокольскому, рассчитывая на помощь с его стороны, тот не только не откликнулся, но даже не припомнил их знакомства.

Сохранился «Перечень стрелковых частей и подразделений (отдельных батальонов, рот и отрядов)», где указаны следующие сроки вхождения этого батальона в состав Действующей армии - 09.08.44 - 30.09.44. Успел повоевать 12 дней. 20 августа он был ранен осколком мины в правое бедро.

Печерскому повезло: он остался жив. В архиве Михаила Лева сохранилась рукописная копия справки: «Дана тех. инт. 2 р. Печерскому А.А. в том, что он находился в 15 отдельном штурмовом стрелковом батальоне на основании директивы Генерального штаба КА от 14.06.44 г. за № 12/ 309593. Свою вину перед Родиной искупил кровью. Командир 15 ОШСБ гв. майор Андреев Нач. штаба гв. к-н Щепкин 20 августа 1944 г. № 245».Указание в справке звания «техник-интендант» говорит о том, что Печерский не был переаттестован – в 1943 году были введены единые офицерские звания. Обычно офицеров после штурмбата восстанавливали в офицерских званиях, разумеется, если они там выживали и возвращались в строй. Печерский же сразу попал в госпиталь с тяжелым ранением и теми документами, которые у него на тот момент были, — вероятно, с документами рядового. Вскоре его комиссовали и в звании, скорее всего, не восстановили. Во всяком случае, в цитированных выше документах по учету рядового и сержантского состава (!) он значится как «бывш. тех. инт. 2 ранга».

Будучи в госпитале, Печерский откликнулся на статью А. Рутмана и С. Красильщика «Фабрика смерти в Собибуре» в «Комсомольской правде» от 2 сентября 1944 года письмом с подписью «лейтенант Печерский» (его опубликовали в газете 31 января 1945 года). Видно, все еще надеялся на переаттестацию.

Элеонора помнит фото военных лет, где ее отец запечатлен в офицерской форме, но в чинах она не разбирается и не знает, в каком он был тогда звании. Михаил Лев уверял меня, что до конца жизни по документам он был рядовым. Все это сильно расходится с тем, что известно о Печерском из опубликованных данных. «Википедия» вообще сообщает странную новость: «Воюя в рядах штрафного батальона, Печерский получил звание капитана» - будто штрафников повышали в воинских званиях, да еще сразу через одно, из лейтенантов в капитаны. Ошибка перешла в интернет из опубликованного первого варианта «Черной книги» со словами: «В настоящее время в звании капитана он находится в рядах Красной Армии». Откуда эти слова взялись там – неизвестно, зато теперь они переходят из издания в издание, а оттуда – в воспоминания современников.

Я вовсе не преувеличиваю - собирая материалы для этой книги, наткнулся в израильской русскоязычной газете на рассказ одного из них о случайной встрече с героем, якобы состоявшейся в начале пятидесятых годов. В ответ на мою просьбу поделиться ее деталями он смог припомнить лишь одну – как Печерский сообщил ему, что закончил войну в капитанском звании. Время не способствует точности воспоминаний, часто люди сами не осознают, что на них повлияли чужие книги или рассказы.

Вернемся в осень 1944 года, в госпиталь в подмосковной Коломне, где Печерский провел долгих четыре месяца и где произошла встреча с Ольгой Ивановной Котовой. В своем романе Михаил Лев пишет - медсестра Оля принесла раненому «Комсомольскую правду» с заметкой о нем со словами: «Это о вас», а тот долго отнекивался. С тех пор о ней везде пишут как о медсестре, хотя на самом деле она работала в госпитале по хозчасти – заведующей продовольственным отделом.

О пребывании Печерского в госпитале известно с ее слов – как мужественно себя вел тяжелораненый и, несмотря на собственную боль, чтобы поднять дух раненных товарищей, читал им стихи и играл на рояле собственную музыку.

«В Ростов папа вернулся в сентябре 45-го, он заглянул ко мне в класс, - рассказала мне Элеонора. – Вернулся с новой женой». Что же случилось с прежней? Тут я должен затронуть деликатную тему. Ничего не утверждаю, просто мне говорили об этом все, кто его знал – Михаил Лев, Лазарь Любарский, члены семьи Ольги Ивановны. Приведу рассказ Веры Рафалович: «Дядя Шура вернулся в Ростов вначале один. Первым делом пришел ко мне в школу, так как не знал, как найти бабушку. Бабушка с Зиной жили в другой квартире, и я его к ним повела. Домой идти не хотел, еще в госпитале до него доходили о жене неприятные слухи. Потом пошел на свою квартиру, забрал Эллу и привел ее к нам».

Подобная ситуация не была редкостью на юге России. «На оккупированной гитлеровскими войсками Кубани значительное число местных жительниц сожительствовало с немецкими офицерами и солдатами, - писал Яков Айзенштадт в своих «Записках секретаря военного трибунала». - После ухода немецких войск в каждом почти доме, где жили немецкие офицеры и солдаты, на туалетных столиках можно было видеть самую различную парфюмерию из под­властных немцам европейских стран, подаренную немцами своим временным сожительницам».

Печерскому, конечно, было прекрасно известно о том, что в то самое время случилось с ростовскими евреями. В августе 1942 года оккупационными властями было выпущено воззвание «Ко всем евреям города», где объявлялось, что немецкое правительство намерено переселить их на новое местожительство и, что поэтому они должны явиться в определенный день и час на вокзал для отправки, имея при себе не больше двух чемоданов с вещами. В то утро по главной магистрали города - Садовой улице по направлению к вокзалу длинной лентой тянулись люди, нагруженные тяжелыми вещами. Их скорбный путь завершился в Змиевской балке.

...К тридцатилетию Победы, 9 мая 1975 года в Змиевской балке был открыт мемориал жертвам нацизма, с вечным огнем, все как положено. Естественно, никакие евреи упомянуты не были. В девяностые мемориал пришёл в плачевное состояние - даже газ в горелку Вечного огня не подавали. В нулевые, правда, восстановили и установили памятную доску с надписью: «11-12 августа 1942 года здесь было уничтожено нацистами более 27 тысяч евреев». В 2011 году ростовские власти одумались и заменили другой, где вместо «евреев» написали о «мирных гражданах Ростова-на-Дону и советских военнопленных».

Чтобы больше не возвращаться к этой теме, скажу о смысле проявившейся здесь сталинской логики – растворить евреев в «мирном советском населении». Людей, в соответствии с нею, убивали за то, что они были советскими гражданами, хотя на самом деле евреи автоматически подлежали уничтожению, тогда как остальные – только в случае сопротивления или угрозы такового. Так жертв фашистского режима заставили пережить еще одно унижение — то, что побуждало их страдать, было объявлено фикцией и заменено другой, «правильной» причиной.

Причина возникновения этого, говоря нынешним языком, трэнда не только в антисемитизме, хотя и в нем тоже. Идеологическая хитрость заключалась, во-первых, в том, что затушевывалось пребывание в числе палачей и карателей советских граждан, и, во-вторых, и это главное, смазывалось специфическое восприятие Советского Союза гитлеровцами как «еврейского государства», в котором евреи были коммунистами, а коммунисты – евреями. Можно представить, до какой степени это не нравилось самому Сталину, которого, кстати, часто изображали на немецких листовках в карикатурном образе с ярко выраженными семитскими чертами и окруженного толпой евреев. Возможно даже, что он воспринял такое как подлый удар поддых или еще ниже от своего друга-врага Гитлера. Гитлеровцам же оставалось только удивляться, отчего «большевики упорно обходили молчанием наши операции: в своих радиосводках они, явно преувеличивая, обвиняли нас в чудовищных зверствах, но ни разу не упомянули евреев…» (Джонатан Лителл, «Благоволительницы»).

В упомянутом романе есть любопытный разговор эсэсовцев на эту тему. «Непонятно, - говорит один из них, - если действительно евреи имеют такое влияние в Коммунистической партии, им бы следовало прилагать больше усилий для спасения своих единоверцев». «Они хитрые, –возражает другой. – Если бы они открыто покровительствовали своим, то оказали бы услугу нашей пропаганде, что совершенно не в их интересах. …Они приносят в жертву братьев своих меньших, чтобы сохранить власть». Слушая их, рассказчик, от имени которого в романе ведется повествование, поражаясь «натянутости» такого рода умозаключений, думает: «мы, как в Средневековье, выстраивали силлогизмы, умозаключения, подтверждающие друг друга. И полученные выводы вели нас по дороге без возврата».

 

«Будьте мне здоровы»

 

У меня имеется большой недостаток: я не умею защищать свои интересы, я становлюсь бессильным, но интересы других я всегда с успехом защищаю. Если бы в лагере я пытался один бежать, то провалился бы, но когда решалась судьба других людей, я более здраво решал вопросы. (Из письма Александра Печерского Валентину Томину)

Тюремная история

После возвращения Печерского приняли на работу в тот же институт, где он трудился до войны, и даже повысили до заместителя директора по хозчасти. Но его по-прежнему тянуло к театру, он организовал в институте драмкружок, и как только подвернулась возможность устроиться театральным администратором, сразу ею воспользовался. Но, увы, проработал в театре совсем недолго.

В упомянутой книге Юргена Графа есть глава о Печерском под говорящим заголовком «Самозваная жертва двух диктатур». Самозваная – потому что Печерский якобы «высосал из пальца историю о своем заключении в Советском Союзе, чтобы представить себя мучеником двух диктатур, пережившим после “нацистского лагеря смерти” (эти слова заключены в кавычки. — Л.С.), еще и сталинские темницы». Немало страниц посвящено опровержению часто распространяемых сведений о тюремном заключении Печерского в послевоенные годы. Особенно достается английской и французской версий «Википедии», сообщающих о том, что Печерский, как бывший военнопленный и соответственно «изменник Родины», несколько лет сидел в тюрьме. Отсюда вывод - если это неправда, то возникает сомнение и в истинности его рассказов о Собиборе. Стало быть, не зря так называемые «отрицатели» или «ревизионисты» Холокоста считают Белжец, Собибор и Треблинку всего лишь трудовыми лагерями, где смертность евреев была вызвана не самыми лучшими санитарными условиями, нуждой и болезнями.

Неонацисты цепляются еще и к беседе Печерского с другим бывшим узником Собибора Томасом Блатом, записанной Блаттом в 1980 году. На вопрос Блатта, был ли он награжден за свой подвиг, Печерский саркастически ответил: «Yes, after the war, I received an award, he whisperedsarcastically, I was thrown into prison for many years»[vi]. Я умышленно привожу этот текст по-английски, как в оригинале. В сборнике «Собибор. Восстание в лагере смерти» на странице 131 дан другой перевод этой фразы: «Я должен был провести в тюрьме длительное время». Там же, со ссылкой на интервью, осторожно сказано, что Печерский находился некоторое время в тюрьме.

На самом деле Печерский в тюрьме не сидел. Возможно, Блатт его не так понял — неизвестно, на каком языке шло интервью, и настолько ли хорошо он знал русский язык, ведь Печерский не знал идиш. В том же интервью заметны и другие неточности – скажем, Печерский будто бы говорил, что немцы взяли его в плен раненым, что не соответствует действительности.

Но уголовное дело против Печерского все же существовало. Вот рассказ Элеоноры: «В начале пятидесятых, в разгар борьбы с космополитизмом, против отца было начато уголовное дело, его вызывали на допросы. В чем его обвиняли? В том, что будто бы слишком много выдавал контрамарок на спектакли театра, где работал администратором, и имел от этого какую-то выгоду. Но кто ходил в театр по контрамаркам? Райкомовцы и другое начальство. Какая уж тут выгода? Когда к нам пришли с обыском, и увидели, какая у нас нищета, только тогда от него отстали».

Всю послевоенную жизнь Печерский прожил в коммуналке о двух комнатах, одна из которых не имела окна. «В одной комнате жили мама и папа (я его папой называла), в другой — я и Элла, еще с нами тетя Люся жила до получения Элеонорой квартиры», - рассказала мне Татьяна Котова, дочь Ольги Ивановны. До этого «тетю Люсю», первую жену Печерского, разбил инсульт, и Ольга Ивановна ее, парализованную, выхаживала. Когда сам он был без работы, жили на скромную бухгалтерскую зарплату все той же Ольги Ивановны.

Михаилу Леву Печерский говорил, что пустил в зал ребят из ФЗО, а затем пришли проверяющие и обнаружили, что билетов меньше, чем зрителей в зале. Сам Печерский в письме 6 июня 1962 года пояснил, что «дело связано с контрамарками. Я попал под кампанию. Совесть у меня чиста». Что за кампания? Скорее всего, очередной виток борьбы с «левыми» спектаклями, да еще на фоне «борьбы с космополитизмом». «Те годы были очень тяжелые в связи с кремлевскими врачами», - уточнил он.

Стало быть, судимость все же была. Подтверждение тому — письмо Валентину Томину: в феврале 1962 года Печерский написал ему о суде и осуждении. За какое преступление — не ясно. Обычно театральных администраторов сажали за «левые» спектакли или концерты. Или еще за какое-нибудь злоупотребление служебным положением. Реже - за хищения госимущества. За хищение наверняка дали бы срок, а тут дело явно «спустили на тормозах», ограничившись условным наказанием. Суд Печерский описывает несколькими штрихами, да и то, отвечая на вопрос Томина относительно партийности.

«На мой ответ, - пишет он, - что член партии, партбилет был при мне, судья сказала секретарю — запишите — «исключен решением горкома»». Сказанное, скорее всего, означало следующее. В то время считалось, что коммунист не мог оказаться под судом, поэтому членов партии, привлеченных к уголовной ответственности, заблаговременно из нее исключали на собрании первичной парторганизации. Тут же, вероятно, этого не случилось, то ли проморгали, то ли не захотели. Поэтому, отвечая на один из вопросов судьи при установлении личности подсудимого (о партийности), Печерский говорил правду. Но поскольку судья не мог записать в приговоре, что судит члена КПСС, то копия приговора, в котором Печерский записан уже исключенным из партии, была направлена в Ростовский горком КПСС, и там его исключили, уже задним числом.

Печерского, таким образом, оставили на свободе, но работы в театре лишили, и еще, по всей вероятности, по суду запретили занимать материально ответственные должности. И это, последнее, могло быть одной из причин, по которой до самой смерти Сталина Печерский не мог устроиться на работу и жил на иждивении у жены.

О его жизни в этот сложный период рассказывают следующее. Будто бы он взял на себя ведение домашнего хозяйства и даже научился вышивать крестиком, а его коврики продавались на вещевом рынке и пользовались спросом. Все это не совсем так. Ковры и вправду были, но вышивал Печерский не для продажи - успокаивал нервы. "Только так он и уходил от черных мыслей - всегда работал, что-то делал", - вспоминала Ольга Ивановна. Элеонора свидетельствует, что за три года, которые Печерский нигде не работал, он вышил «болгарским крестом» трех поросят и красную шапочку, этот ковер висел над ее кроваткой. Татьяна хорошо помнит собаку в зарослях на по металлической сетке, это изделие Печерского, представьте, использовалось для защиты от мух.

В 1953 году Печерский смог, наконец, «по блату» устроиться в багетный цех промкомбинатовской артели, помог еврей-директор. Там он покрывал рамы лаком. При первой же возможности перешел рабочим на машиностроительный завод, где и проработал до самой пенсии.

Элеонора вспоминает, что после смерти Сталина отца пригласили в Ростовский обком партии и предложили написать заявление о восстановлении в КПСС, но он гордо отказался, дескать, не писал заявление об исключении и сейчас не будет писать о восстановлении. Между тем, судя по письмам Печерского, вряд ли такое происходило в действительности. Печерский, напротив, стремился восстановиться в партии, о чем говорит ряд документов.

Во-первых, это характеристика, хранившаяся в архиве Михаила Лева, заканчивающаяся словами: «выдана по просьбе тов. Печерского А.А. для представления в ЦК КПСС. Проявил себя как один из передовых рабочих, награжден нагрудным знаком «Отличник социалистического соревнования», с 1960 года бригадир бригады Коммунистического труда, занесен в заводскую книгу почета». Под этим текстом стоит привычный «треугольник» — директор завода «Ростметиз», секретарь партбюро и председателя завкома, но подписи отсутствуют. То ли ее так и не подписали, то ли не помогла характеристика - в партии все равно не восстановили, строгая у нас была партия.

 Второй документ, доказывающий, что Печерский не упустил бы шанс восстановиться в партии, это его письмо от 2 апреля 1961 года Томину: «В ЦК партии о моем деле докладывал инструктор Лысянский (сам еврей), который дрожал за свою шкуру, но больше я не обжаловал, хотя в настоящий момент все рекомендуют подать. Буду когда в Москве, думаю зайти в ЦК и поговорить». Думаю, говорить было бесполезно. И дело тут не в еврее-инструкторе — хотя, конечно, еврей в аппарате ЦК — это была редкость, и вероятно тот и в самом деле «дрожал за свою шкуру».

Печерский попал в замкнутый бюрократический круг. Он ходил в обком, и там ему сказали, что, если был судим, то сначала надо реабилитироваться. Что ж, подал жалобу в областной суд, но ему отказали — по его словам, не вникли в суть дела. А, может, действовал неумело. Разумеется, с бюрократической точки зрения.

 

Театральное отступление

…Когда я узнал, что Печерский после войны работал в ростовском театре, мне сразу припомнилось театральное здание в форме трактора, где в конце тридцатых годов был режиссером Юрий Завадский. Это сооружение, которое сейчас входит во все учебники архитектуры как яркий образец конструктивизма, мне довелось впервые увидеть в семидесятые годы. Знакомый ростовчанин с гордостью обвел меня вокруг здания, обратив внимание на огромные горельефы, где смешались в кучу кони и люди, опоясанные пулеметными лентами. И добавил, что автор горельефов — скульптор Корольков — в войну бежал из города с отступавшими немцами. Добавил он это шепотом, тогда о таких вещах вслух говорить было не принято.

Как впоследствии выяснилось, Печерский трудился в другом театре — Ростовском театре музкомедии. На сайте театра об этом времени сказано скупо. Видно, зрителей было не густо. «В послевоенные годы театр осуществляет постановку новых спектаклей. В том числе — “Раскинулось море широко”, “Корневильские колокола”, “Цыганский барон”, “Табачный капитан”...».

Но, поскольку я упомянул театр-трактор, все же сделаю небольшое отступление, поскольку мне показалось любопытным срифмовать две судьбы — Александра Печерского и Сергея Королькова. Относительно недавно в честь обоих в Ростове-на-Дону открыли мемориальные доски, причем Королькову — в 2000-м году, на семь лет раньше, чем Печерскому. Это симптом состояния постперестроечных умов, во многих из которых поменялись местами красные и белые, а кое-в-каких произошла рокировка нацистов с коммунистами.

Скажу сразу: то, что я узнал о Королькове из Интернета, мне не понравилось. Особенно — восторженная интонация на одном из сайтов[vii], где сказано, что Корольков сознательно остался в оккупированном немцами городе, приветствовал оккупационные войска как «освободителей» и даже вошел в состав марионеточного Донского правительства. «В 1943 году, — продолжает взахлеб автор текста, — Корольков создает портрет самого Адольфа Гитлера, и именно это изображение тиражируется затем на миллионах почтовых марок третьего рейха!»

Не скажу, что все это выглядело правдоподобно, тем более что никакого Донского правительства, насколько мне известно, в ту войну не было, и тем не менее я уже мысленно противопоставил две судьбы. В поисках новых подтверждений своей мысли я обнаружил рассказ его родившегося и выросшего в США сына Александра, после чего история Королькова предстала несколько в ином свете.[viii] По словам Александра Королькова, не только сотрудничества с немцами, но и портрета Гитлера не было, и вообще жизнь художника во время оккупации не была особенно сладкой, он вынужден был за еду рисовать портреты немецких солдат и офицеров.

Да, ушел с немцами, но не он один, были и другие, многие казаки были недовольны Советской властью, и далеко не все они участвовали в фашистских злодеяниях. Немало гражданского населения бежало вместе с гитлеровцами, опасаясь преследования за сотрудничество с ними это до 30 тысяч жителей бывших казачьих районов. Значительное число ушедших с немцами казаков впоследствии вернулось на родину, причем отнюдь не добровольно — союзники выдали их согласно условиям Ялтинского соглашения. Королькову же посчастливилось оказаться в США. Одна из написанных им там картин называется «Выдача казаков в Лиенце». В Казачьем доме в Нью-Джерси до сих пор висит это полотно, на нем английские солдаты с винтовками во время богослужения набрасываются на казаков (некоторые из них одеты в немецкую форму) с тем, чтобы выдать их советским властям. Размеры корольковского творения поражают воображение и объясняются тем, что заказчики платили за картину в соответствии с ее площадью, по количеству квадратных единиц. Их принято называть жертвами Ялты и обвинять англичан в том, что многие выданные ими казаки эмигрировали из России после Гражданской войны, то есть никогда не были советскими гражданами. Впрочем, это не отменяет того обстоятельства, что на них была надета немецкая форма.

...Постепенно обе мемориальные доски мирно совместились в моем сознании, и я спокойно воспринял завершавшие рассказ о беглом художнике строки Игоря Северянина: «Виновных нет, все люди правы, а больше всех простивший прав».

 

Советский человек

И все-таки вопрос с партийностью Печерского не давал мне покоя. Понятно, зачем большинство членов КПСС вступали в ее ряды, это было непременным условием продвижения по карьерной лестнице. Но зачем партия нужна была ему, рабочему на вредном производстве? «Все руки упапы были в ранах, он без перчаток работал», - вспоминает Татьяна Котова.

Между прочим, членом коммунистической партии Печерский стал не на фронте, как можно было бы подумать. «В 1947 году, работая в Финансово-экономическом институте заместителем директора по АХЧ, я вступил в партию. Когда я уходил на фронт, я был беспартийным», - из письма от 6 июня 1962 года. - «Я всю свою жизнь считал себя большевиком, и сейчас себя считаю. В плену меня считали коммунистом, потому что я нигде не боялся, говорил смело о непобедимости нашей родины. Польские и голландские лагерники говорили, что я политрук, это в лагере смерти, где за каждое лишнее слово ты ждал смерти. ...Там меня считали политруком, т. к. я в этом лагере очень активно пропагандировал жизнь в Советском Союзе. ...И не только в этом лагере, меня почему-то считали коммунистом, хотя в других лагерях более не менее я держал себя очень скромно».

Он и вправду был советским человеком, таким именно, каким тот должен был быть. Согласно советскому мифу поощрялась личная скромность, и этому условию Печерский соответствовал идеально: «Я не выслуживался, всю жизнь ненавидел карьеристов и подхалимов». В письме от 17 января 1965 года Печерский пишет Михаилу Леву о пенсии: мол, не морочьте себе голову — речь, видимо, об инвалидности в связи с тяжелым ранением в ногу. Он не хлопотал о пенсии, так и работал, пока мог, Элеонора свидетельствует: «Никогда ничего ни у кого не просил».Персональная пенсия местного значения в 1970 году ему была назначена, но в минимальном размере 60 рублей. Еще 16 дет после этого он продолжал работать.

Но он не роптал, никогда не роптал. Из моей памяти все не уходят слова Михаила Лева: «Героем он был там и тогда, потом он героем быть не мог».

Печерский скрывал свое пребывание в штурмбате, не любил вспоминать, стыдился. «Он никому, никогда, кроме меня не говорил, что был в штрафбате. Только я видел эту справку, что он кровью искупил свой грех. Он не хотел, чтобы об этом знали», - Михаил Лев добавил к этим словам, что Печерский относился к числу тех побывавших в плену фронтовиков, которые всю жизнь чувствовали свою несуществующую вину за плен.

Из воспоминаний Татьяны: «Горячий по характеру, папа мог вступить в драку, не терпел несправедливости, готов был за правду бороться. В середине пятидесятых в квартире напротив жила соседка-антисемитка, время от времени напоминавшая ему о его «неправильном», «космополитическом» происхождении. Однажды он не выдержал и закричал на нее при свидетелях «немецкая подстилка!» Та обратилась в суд с заявлением «в порядке частного обвинения», его признали виновным и заставили извиниться за нанесенное оскорбление».

Вряд ли в этом смысле соседка была одинока. У многих из тех, кто жил в оккупации без евреев, но с немцами, еврейская трагедия (по разным причинам, пропаганды в том числе) не вызывала никакого сострадания. Напротив, возвращение евреев казалось чем-то противоестественным, а для кого-то таило в себе угрозу возвращения награбленного прежним хозяевам.

Была еще одна история, рассказанная мне Михаилом Левом. Печерский шел с вечерней смены, на остановке пьяный со словами «жидовка» пристал к женщине, хотел ударить, Печерский ударил первым. Против него возбудили дело о хулиганстве. По словам Лева, прекращению дела помогла встреча с писателем Сергеем Смирновым.

Михаил Лев спросил, помню ли я, кто это. Я помнил: мне было лет двенадцать-тринадцать, когда начались смирновские телепередачи о войне. Почему-то особенно запомнилось, как он воображал, каким будет первый парад в День Победы, в 1965 году этот праздник впервые стал всенародным: по Красной площади, говорил писатель с телеэкрана, пройдут ветераны и инвалиды войны, гремя костылями... Этого не случилось, парад стал обычным советским парадом, но как раз с этого момента стали отмечать, привечать и чествовать ветеранов. Возникла целая идеология Победы, которой стала приписываться все более ключевая, легитимирующая роль, в конце концов, она заняла место Октябрьской революции, и случилось это, между прочим, задолго до перестройки.

С начала шестидесятых годов началась своего рода мода на публичные воспоминания о войне. При Сталине Печерский не мог даже рассказать о том, что совершил, а тут ему разрешили ездить со своими воспоминаниями по школам, библиотекам, радовался, если чему-нибудь удавалось попасть в печать. Использовал каждую возможность рассказать о Собиборе. Особенно любил встречаться со школьниками, в 39-й ростовской школе был даже пионерский отряд имени Печерского.

«Я сейчас очень много выступаю, иногда даже по два раза в день, - из письма Томину от 2 апреля 1961 года. - Выступал по местным радиостанциям. “Биробиджанская правда” перепечатала полностью мою книгу». Валентин Томин, писатель-фронтовик, в 60-е годы был вхож в ЦК партии и Институт истории, копался в архиве ЕАК, имел документы по концлагерям, и Печерский попросил его помочь найти товарищей по Собибору. Томин участвовал в первой встрече собиборовцев, состоявшейся 14 октября 1963 года. В следующем году вышла написанная им в соавторстве с Синельниковым книга «Возвращение нежелательно» — в ростовских книжных магазинах ее сразу же разобрали, Печерский даже переживал, что ему экземпляр не достанется.

Александр Печерский чрезвычайно серьезно относился к своему свидетельству о пережитом, воспринимал его как возложенную на него миссию. Мне даже кажется, что он полагал это главным смыслом всей своей послевоенной жизни. Ощущал себя полпредом погибших в Собиборе людей, отцом-командиром по отношению к выжившим благодаря ему узникам Собибора, собирал их у себя дома, всем, чем мог, помогал. Ему присылали книги и вырезки, где упоминался Собибор, его шкаф был забит альбомами, книгами, видеокассетами, письмами, - все это он бережно хранил, систематизировал, подшивал. Привычки вести дневник он не имел. Но письма писал, и много, я могу судить об этом по архиву Лева. Сначала от руки. «Мне трудно писать, болит указательный палец, но я думаю, вы разберете мои каракули» (из письма Леву от 20 февраля 1980 года). Потом он печатал письма на пишущей машинке, купленной на деньги (250 рублей), полученные от Томаса Блатта в том же 1980 году.

И ему писали. Вот письмо из города Гайворон Кировоградской области. «Здравствуй, Саша! Извините, что я к Вам обращаюсь просто Саша… Может быть, Вы меня забыли. У Вас были свои друзья, у меня были свои друзья. Но я почему-то Вас не забыл. (Дальше идет рассказ о происшедшем с автором письма после Собибора, включая участие во взятии Берлина – Л.С.) ...На этом кончаю. Будьте мне здоровы. Зятка (так меня звали в лагере), а сейчас Семен Моисеевич Розенфельд».

Начиная с 1963 года, каждые пять лет выжившие собиборовцы собирались вместе. Приезжали с семьями. В 1983 году они праздновали 40-летие побега, в живых оставалось всего шесть человек. Сохранилась запись, где они поют, сидя за накрытым праздничным столом, песню, ту самую: «Все выше, и выше, и выше...»

На видео есть еще один характерный эпизод - дома у Печерского собрались ветераны, хлопочет Ольга Ивановна, гости шутят на тему «евреине воевали». Печерский шутит: «Мой сержант говорил: в роте — два жида, остальные в — в Ташкенте... А я ему: ты хочешь, чтобы на каждого Ивана было по Абраму, да где ж их взять...»

Печерский до самой смерти вынужден был в чем-то оправдываться. Да, он ощущал себя советским человеком. То довоенное поколение евреев, которое выросло при советской власти, были советскими людьми в квадрате, за чистую монету приняв дух провозглашавшегося интернационализма. После войны все это каким-то образом совместилось у них с осознанием того, что они хотя и советские люди, но какого-то второго, что ли, сорта.

«С 1954 работаю на заводе Ростметиз в багетном цеху рабочим-отдельщиком, а с марта перешел мастером цеха, поддался на агитацию администрации и перешел, депутат райсовета последнего созыва, пред. цехкома, член редколлегии. Как видите, общественную нагрузку имею немаленькую». И еще. «Победитель соцсоревнования, два раза на доске почета завода был» — и это, про доску почета, пишет человек, организовавший восстание в лагере смерти!

Будущий "отказник" и "узник Сиона" инженер Лазарь Любарский, в шестидесятые годы работавший в ростовском институте «Энергосетьпроект», помогал Печерскому в переводе писем, которые шли к нему со всего мира (он знал английский, иврит и идиш). Любарский рассказал мне, как они как-то разбирали полученное письмо из Израиля, и присутствовавшая при этом Ольга Ивановна вдруг выдала целую тираду про их с Печерским жалкое существование, закончившуюся весьма неожиданно: «Что ты тут сидишь, давай уедем. Там твой народ, там тебя признают!» Муж в ответ на нее только цыкнул. При том, что между ними были исключительно теплые, трогательные отношения.

В одном из писем Леву Печерский писал о любимой жене: «Оля работала вахтером в школе в пятидесяти метрах от дома. Сутки работает – три дома. Ее дело — сидеть и наблюдать, чтобы посторонние не заходили. Но ведь это Оля! Если где грязно, она убирает, если драка — уже там, успокаивает». И дальше рассказывает, как однажды она зашла в школу на три минуты, случилось это в День учителя, «так ее догнали мальчишки-старшеклассники и вручили цветы. Это было очень трогательно. Ведь дети цветы преподносили только учителям».

В 1970 году Любарский получил израильский «вызов» и сообщил Печерскому, что идет просить о выезде в ОВИР, откуда было два пути – могли выпустить на Ближний Восток, а могли отправить на Дальний. Печерский тогда сказал ему: «Я не смогу у Вас больше бывать». Как в воду глядел - Любарскому не повезло, в 1972 году его арестовали за «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» и отправили в места не столь отдаленные, как Израиль, на долгих четыре года. «Измышлениями» суд посчитал «изготовление и распространение в виде писем и звукозаписи передач радио Израиля». Они вновь встретились лишь в 1976 году, когда Любарскому после отсидки все же удалось получить разрешение на выезд, и Печерский передал через него несколько писем и подарков собиборовцам, жившим в Израиле. Больше они никогда не виделись.

Наш разговор с Любарским состоялся в октябре 2012 года в Тель-Авиве на открытии скромного памятника Печерскому. Из всего сказанного им о минувшем мне особенно запомнились слова о том, что его великий друг был смертельно напуган советской властью...

 

Самозванец

Недаром говорят: «врут, как очевидцы». С едва ли не каждым годом, прошедшим после восстания, его «участников» становилось все больше. И трудно их винить, люди, прошедшие через страшный лагерный опыт, сами начинали верить в свое участие и рассказывали подробности явно литературного свойства.

Сам Печерский не помнил всех подробностей восстания, не знал многих аспектов жизни лагеря (он провел там всего 22 дня) и, как и все добрые люди, был доверчив. Когда объявлялся кто-то из выживших собиборовцев, он верил каждому его слову, хотя иной раз опыт других, подлинный или мнимый, наслаивался на свой. Когда ему впервые написал Х. о том, что он поручал ему убить Франца (Френцеля – Л.С.), тот заметил по этому поводу в одном из писем Михаилу Леву: «Я кому-то поручал, но кому - не помню, на фото его не узнал», но опровергать не стал. В письме к нему же Аркадий Вайспапир говорит: «начало искажения истины пошло от Александра Ароновича». И далее — «Я точно знаю, что из тех, кто участвовал во время восстания в уничтожении немецких офицеров, живы только я и Лернер». И вспоминает о еще одном из таких вдруг объявившихся героев: «Х., будучи в Донецке, сказал мне: «Почему я не могу говорить, что был в боевой группе, ведь ты же говоришь».

Сам Печерский вовсе не стремился возвеличить себя и преувеличить собственную роль. В одном из адресованных ему писем в январе 1963 года рижский журналист Иона Родионов сообщал о «вычитанном в одной книжечке»: «План восстания в германском лагере Собибор был предложен польским сапожником. Жаль, что мы не знаем его имени». Под этими словами - рукописная приписка Печерского: «После того, как я предложил уничтожить всех офицеров, а солдат оставить без руководства и патронов, мы, вся подпольная группа, куда входил и старший сапожной мастерской, детально разработали план. Быть может, он принимал и более активное участие, я точно не помню. Во всяком случае, это сообщение очень ценное, и, быть может, имеется еще один член подпольной группы живой, который может дать очень ценные сведения».

Печерский старался отслеживать все публикации о Собиборе, строго следил за тем, чтобы о восстании не просочилась в печать никакая неправда. В преддверии 1965 года, как я уже говорил, страна впервые готовилась отмечать юбилей Победы, и число газетных публикаций о героях войны резко выросло. К тому же, благодаря «оттепели» можно стало говорить о плене и других ранее запретных вещах.

Вероятно, ему не сразу попались на глаза статьи в «Правде»[ix] и «Советском воине»[x] о том, что нашелся Борис Цибульский, один из ключевых участников восстания. Их было двое таких, самых активных, он и Александр Шубаев по прозвищу Калимали, который принес ему пистолет после уничтожения Ноймана. Печерский искал Шубаева после войны, в 1947 году был в Хасавюрте у его старшего брата и выяснил, что тот погиб, будучи в партизанах. В начале семидесятых Ольга Ивановна была в командировке в Буйнакске и нашла там его вдову, работавшую зубным врачом, потом он сам поехал туда, чтобы с ней познакомиться.

Вот и о Цибульском он вспоминал не переставая все двадцать минувших лет. «После побега и перехода через Буг он заболел, и мы его оставили в партизанской зоне с одной женщиной, бежавшей из гетто, которую встретили в лесу», — писал Печерский Леву 14 сентября 1964 года. В том же письме он сообщает, что позже он вновь встретил ту женщину, и она сообщила: «Борис умер от крупозного воспаления легких».

И вдруг оказывается, что Цибульский жив. Главная советская газета «Правда» в своем стиле поведала о том, как Борис Цибульский, учитель физкультуры в новосибирской школе, вспоминал на «городской агитплощадке» о восстании в Собиборе. Чтобы молодому читателю стало понятно, что такое правдинский стиль, приведу две детали из той публикации. Помимо прямой неправды — упоминания о неведомой никому помощи участникам восстания со стороны загадочных «польских друзей», — там было новое идеологическое клише: подчеркнуто, что Цибульский «был захвачен фашистами в бессознательном состоянии». Уже не возбранялось рассказывать о бывших пленных. Но советский солдат мог попасть в плен исключительно «в бессознательном состоянии».

Печерского, конечно, удивило, что Цибульский не пытался раньше с ним связаться, — да мало ли, как бывает... Он написал в газету, оттуда ему сообщили адрес, по которому Печерский послал на имя Цибульского теплое письмо. Адресат ответил коротко, обещал позже написать подробно и даже позвонить, но долго не делал ни того ни другого. «У меня такое впечатление, что он меня избегает», — пишет Печерский Михаилу Леву. Скоро у него возникает сомнение: «Получил новую газету с его фото. Я стараюсь убедить себя, что это он и есть, но как будто не он. Неужели у меня настолько паршивая память, что я попутал?»

Печерский собрался в Новосибирск, но от Ростова это далековато, билет стоил 110 рублей, что по тем временам составляло неплохую месячную зарплату. Он стал искать возможность поехать бесплатно и нашел ее, напросившись в сопровождающие заводского груза, пересылаемого по железной дороге. Но тут ему пришел вызов на междугородную телефонную станцию (дома у Печерского телефона не было).

Звонок был не из Новосибирска, а из Харькова, куда, как объяснил Цибульский, он собрался переезжать. Подробности разговора изложены в письме Томину от 2 августа 1964 года: «На мой вопрос, что с тобой было после побега, он давал странные ответы. Даже не смог ответить на вопрос: «Где мы с тобою встретились?». Сказал, что не помнит, так как был во многих лагерях. … Почему ты меня не искал? Ответ — искал в Кременчуге, хотя везде в газетах меня называли “Сашко из Ростова”».

Этот же разговор он описывает Леву 14 сентября 1964 года: «А теперь о Борисе Цибульском, который проживает в Новосибирске. Я разговаривал с ним по телефону и задал ему несколько вопросов, из которых понял, что он не был в Собиборе». «Он начал рассказывать, как в 1962 году приезжал в Ростов судить футбольный матч, как будто нам не о чем говорить». Телефонные переговоры были заказан на десять минут, и, когда Печерскому «стало ясно, что он избегает разговора о Собиборе, рассчитывая, что время истечет, меня это взбесило, и я его перебил и начал задавать вопросы. - Тебя оставили работать во втором лагере и вы там ночевали? - Да, мы там жили в бараках (Первая ложь). Кто входил в вашу подпольную группу? - Он перечисляет свою «четверку» и добавляет что потом и я вошел в эту группу. (Вторая ложь)». На все вопросы Печерского следовали либо «неверные ответы, либо невнятное бормотание. Выслушав лже-Цибульского, Печерский сказал: «Борис, теперь слушай ты меня. Я верю что ты Борис Цибульский, что ты отважный разведчик, как пишут в газете, но ты не тот Борис Цибульский, за которого себя выдаешь». Он молчал, ничего не мог мне ответить».

«А в газетах «Правда» и «Советский воин» переписан очерк Антокольского с Кавериным, вышедший в журнале «Знамя», - из письма Печерского. Зато в первой из них после рассказов о подвигах «политрука-разведчика» был такой заключительный аккорд: «Борис Цибульский не любит рассказывать о себе и своих подвигах. Впрочем, скромность присуща таким людям, как он». Увы, на деле таким людям, как он, не присуща не только скромность, но и еще одно важное качество — стыдливость. Человек становится самозванцем, только утрачивая стыд. «Только тот, кто не стыдится себя самого, способен выдавать себя за другого, - пишет философ Г. Тульчинский в книге, которая так и называется - Самозванство. Феноменология зла и метафизика свободы. - Стыд выступает как хранитель личности».

Заканчивается письмо Печерского Леву просьбой о совете: «Он самозванец, как посоветуете мне поступить?» Тот не успел ответить, как Печерскому пришло новое письмо от самозванца, написанное 16 сентября 1964 года, через два дня после того телефонного разговора. Лже-Цибульский кается во лжи и пишет: «...не мог места себе найти, даже хотел покончить с собой, но ты меня успокоил по-отцовски». В оправдание своей лжи он приводит то, что «благодаря этому поступку нашел любимого сына».

С этим сыном история такова. По словам Лже-Цибульского, до призыва в армию в Ромно у него осталась беременная жена с двумя детьми. После войны он узнал, что их расстреляли, а третьего ребенка, сына, родившегося в январе 1942 года, вроде бы спасли соседи. Дальнейшее описано в правдинской статье: «А недавно на имя Бориса Цибульского пришло письмо, заставившее забиться сердце в радостном предчувствии. «...Я не помню ни отца своего, ни матери, меня воспитало Советское государство, я получил образование в детских домах на Украине», - автор письма Николай Цибульский, прочитав в газете очерк о герое Собибора, высказал догадку об отце... Командование предложило ему отпуск, и отец с сыном впервые встретились. ...Седой мужчина и парень в солдатской форме, не скрывая слез, сжимали друг друга в объятиях». Статья заканчивается словами о «дружбе народов и самоотверженном труде на благо родного государства — самых надежных гарантиях мира на земле».

Как там было на самом деле, трудно сказать, может, и вправду самозванец благодаря той лживой статье обрел потерянного сына. Во всяком случае Печерский в это поверил. «Вы мне так и не написали, как поступить с Цибульским, — пишет он Леву 5 октября 1964 года. — Написать в газету — это будет удар по сыну, который только нашел отца, это только меня удерживает, не говоря еще о ряде других причин, о которых, думаю, вы догадываетесь».

Читатель тоже, надеюсь, догадался, что это за «другие причины» он имел в виду. История еврея-самозванца могла дать повод подвергнуть сомнению всю историю восстания в Собиборе и его реальных участников, к тому же в то время еще не забылись фельетоны полуторадесятилетней давности, изобилующие еврейскими фамилиями. Только восемь лет спустя Печерский решился публично разоблачить самозванца. Что побудило его к этому, не знаю. Видно, ему стало известно, что тот продолжал выдавать себя за героя.

Во всяком случае, в 1972 году статью на эту тему готовила Нина Александрова из «Известий», одна из самых известных журналисток лучшей на тот момент советской газеты. Известинец Анатолий Друзенко позже рассказывал, что речь должна была пойти о Борисе Цибульском из Харькова, который «выдавал себя за героя, имея за это какие-то льготы, почет и прочее». Статья была практически готова, ее уже хотели ставить в номер, у журналистки имелись все разоблачительные документы и даже покаянное письмо самозванца. Но она сказала: «Я хочу посмотреть ему в глаза». Не вышло. Самолет АН-10, которым Нина Александрова летела на эту встречу, упал в двенадцати километрах от Харькова.

Мне хорошо запомнилась эта авиакатастрофа, поскольку о ней сообщалось в тогдашней печати, что делалось в исключительно редких случаях. Харьковскую трагедию не стали замалчивать потому, что погибли известные люди: знаменитый пародист Чистяков, профессор Мокичев, ректор института, где я в то время учился...

Накануне отъезда Нина Александрова позвонила Печерскому и сказала, что летит в Харьков к Цибульскому. «Когда в газете прочел сообщение о гибели самолета, сразу подумал о ней, - из письма Печерского Томину от 9 июля 1972 года. - Из-за такого подлеца погибла такая замечательная женщина».

Собкор «Известий» в Харькове Г. Семенов привез Печерскому рукопись статьи, она заканчивалась словами: «И вот я у Цибульского…» В архиве Лева сохранилось письмо Семенова от 30 июня 1972 года: «Встретился с Цибульским в райсобесе, где он получает пенсию. На вопросы ответил, что ни в каких лагерях не был. Никаких орденов у него тоже нет. А когда предъявили публикации, стал твердить “я дурак”. На поверку оказалось, что не такой уж он дурак. Собибор помог ему получить квартиру в Харькове».

 

«Охотники за нацистами»

Слово «мучители» в отношении наших бывших охранников, эсэсовцев, не кажется мне особенно удачным: оно создает о них впечатление как о садистах, личностях патологических, с врожденными отклонениями и пороками. На самом деле это были обычные человеческие существа, из того же теста, что и мы, с такими же лицами, как у нас, со средним интеллектом, не особенно злые (чудовища среди них встречались скорее как исключения), но воспитанные в определенном духе. (Примо Леви)

 

Процесс в Хагене

 

Процесс по Собибору в земельном суде западногерманского города Хагена начался в сентябре 1965 года и закончился в декабре 1966-го. В архиве Лева сохранились заметки, сделанные присутствовавшей на суде Мариам Нович, которая присылала их Печерскому. Сама она во время войны училась в Париже и стала там связной Сопротивления - одевшись, как беременная, носила документы подполья под платьем, пока не была схвачена нацистами. После войны уехала в Израиль, где жила в кибуце «Гетто бойцов» в нескольких милях от ливанской границы, основанном выжившими узниками концлагерей и партизанами.

«Что меня беспокоит, это то, что процесс этот мало кого интересует, — пишет она ему 20 ноября 1965, после тридцать пятого дня судебного заседания. — Часто за столом прессы сидит одна лишь поседевшая женщина, это Мариам Нович».

Во время процесса в Хагене студент юридического факультета Генрих Буссе проводил на улицах опрос. Он спрашивал, что люди знают о Собиборе. Никто ничего не знал, а одна женщина решила, что это новый порошок для стирки.

Вам этот ответ полувековой давности ничего не напоминает? Помните, совсем недавно был скандал в интернете, когда одну школьницу спросили, что такое Холокост и она ответила, что, кажется, это средство против тараканов?

Скамьи для прессы в зале суда в Хагене в 1965 году и вправду пустовали и заполнялись только во время допроса подсудимых - двенадцати эсэсовцев, служивших в Собиборе. Франца Вольфа, которого Зельма Вайнберг запомнила раздававшим конфеты голым детям перед газовой камерой. Карла Вернера Дюбуа, того самого, который в день восстания 14 октября, получив прикладом от одного из беглецов, притворился мертвым. Эриха Фукса - его во время восстания в лагере еще не было, его направили туда позже, чтобы руками оставшихся в живых евреев уничтожить всякий след существования Собибора (дальнейшая их судьба очевидна). Как и несколько других обвиняемых, до войны последний участвовал в программе эвтаназии, «направленнной на оздоровление германской нации», и даже женился на одной из обреченных женщин, якобы для того, чтобы вызволить ее. После войны Фукс незаметно жил в горном селении, сменив фамилию на Бреннер, что в переводе с немецкого значит «сжигать». В суде он пояснил: нельзя же так легко забыть свою прежнюю работу...

После войны большинство из подсудимых стали рабочими: каменщик, подсобный рабочий, механик, слесарь, дворник. Обершарфюрер Курт Болендер был швейцаром в баре в Гамбурге. В прошлом штурмовик, с 1939 года в рядах СС, награжден Железным крестом. Правда, был исключен из СС за то, что подстрекал свою сожительницу дать на его бракоразводном процессе ложную присягу. Тем не менее, в Собиборе продолжал носить свои эсэсовские нашивки. Вначале заключенные перелицевали его старую форму, а после сшили новый мундир белого цвета. На суде сказал, что уничтожение людей для них стало делом привычки - в Собиборе он запускал мотор, выхлопные газы которого поступали в газовые камеры. В ожидании приговора повесился в в тюремной камере.

Наконец, на скамье подсудимых сидел известный нам обершарфюрер СС Карл Аугуст Френцель, комендант первой зоны лагеря. Тоже человек заслуженный, сам Гитлер вручил ему почетную награду — кинжал. В 1945-м он был взят американцами в плен и сразу же освобожден. Работал заместителем заведующего постановочной частью киностудии в Геттингене, в 1962 году женился.

Его изобличил чешский еврей Курт (Тико) Томас. В Собиборе его направили сортировать вещи, и он сразу испытал шок, узнав одежду одного знакомого и поняв, что всех прибывших вместе с ним убили. После войны Томас уехал в Штаты, открыл обувную фабрику в Огайо. В ФРГ приехал специально — искать Френцеля. Он запомнил название его городка и нашел его там, жившего под собственным именем.

Свидетели изобличали Френцеля в упражнениях по стрельбе по людям. «Мы страдали от голода, - из показаний Эды Лихтман. - Мальчику лет тринадцати, узнику лагеря, посчастливилось найти банку сардин. Френцель проходил мимо и увидел его. “Что это? Здесь вор?“ Он собрал всех вокруг “преступника“ и на глазах у нас застрелил его из пистолета. “Таков будет конец каждого, кто посмеет здесь что-нибудь тронуть!“ — заоралон.

В письме от 22 ноября 1966 года Мариам Нович пишет еще об одном свидетеле, дававшем показания на процессе - польском еврее Мордухае Гольдфарбе, после войны эмигрировавшем в Израиль. Его семью убили, а его оставили в живых, потому что умел рисовать. Это он нарисовал ласточкино гнездо на доме, где жили эсэсовцы. Эсэсовцы отбирали художников из прибывающих узников. Им предстояло украшать их жилье и офицерский клуб. Их руками был создан большой портрет фюрера и увеличенные копии рисунков с почтовых открыток. Известный голландский художник Ван Дам Макс в Собиборе писал портреты эсэсовцев, которые «заказчики» посылали своим родным в Германию. По окончании работ художников отправляли в газовые камеры. Помимо Ван Дам Макса, из знаменитостей в Собиборе были также три чемпионки олимпийских игр в Амстердаме 1928 года.

Мордехай Гольдфарб рассказывал на суде, как Френцель подгонял старика, сошедшего с вагона, а тот поднял горсть земли и стал разбрасывать ее со словами: «Как этот песок, так и вас развеют по свету за ваши преступления»... Френцель схватил револьвер и застрелил старика, его тело бросили на вагонетку.

Мариам Нович так комментирует этот эпизод: «Я сгоряча думала, что предсказание старика не сбылось, что немцы за их страшные преступления не заплатили. Если б Вы видели, как они живут, как им везет, как им отстроили их города — все надеются, что они еще послужат европейской цивилизации!»

«Из 11 нацистов на скамье подсудимых 4 арестованных, а семеро ходят на свободе и прибывают в суд на частных машинах, и это немецкая “справедливость”, - из письма Моше Бахира Печерскому от 9 января 1966 года. Еще одна деталь. Когда Блатт получил разрешение фотографировать подсудимых, двое из них встали подняли руки: «Хайль Гитлер»!

 «Я узнал 8 из 11 обвиняемых», - пишет Моше Бахир далее. - 12 адвокатов хотели психологически меня сломить, но к концу я всех победил и превратил их в больших дураков». «Благодаря тебе я дожил до такого счастья, что мог смеяться в лицо этим преступникам», - писал он Печерскому 26 декабря 1965 года.

Тем не менее, процесс 1966 года в Хагене стал первой попыткой разобраться в мере вины и ответственности нацистов за Собибор. Всех обвиняли в пособничестве убийствам по приказу, а Болендера, Френцеля и Вольфа — в убийствах, выходивших за рамки приказа, совершенных по собственной инициативе, так называемых «эксцесс-преступлениях». Немецкое право эти вещи разделяет четко.

Судить за преступления, совершенные по приказу, стали после одобрения ООН так называемого четвертого нюрнбергского принципа: никто не вправе избежать обвинений в военных преступлениях под предлогом того, что просто выполнял приказы начальства. Правда, этот принцип по большей части игнорировался - руководители третьего рейха были отданы под суд сразу после войны, а те, кто выполнял их приказы, обычно растворялись в немецких бюрократических лабиринтах. Нюрнбергский международный трибунал постановил, что солдат, получивший приказ убивать и грабить, не освобождается от наказания, но только при одном условии — что для него был возможен моральный выбор. Немецкие прокуроры признавались, что по результатам обобщения не удалось выявить ни одного сколько-нибудь значительного случая отказа выполнить приказ, после чего последовала бы более серьезная санкция, чем увольнение, понижение в чине или отправка на фронт. К тому же многие приказы Гитлера и законы никогда не публиковались и вообще были засекречены, значит их создатели прекрасно понимали их преступный характер.

20 декабря 1966 года земельным судом Хагена Френцель был приговорен к пожизненному заключению за соучастие в убийстве как минимум ста пятидесяти тысяч евреев в Собиборе, а также непосредственно за убийство девяти человек. С этого же дня он стал обращаться в различные судебные инстанции с просьбой о возобновлении дела. При этом ссылался на некоторую противоречивость показаний свидетелей - узников Собибора на процессах в Хагене, над Эйхманом в Тель-Авиве и над Гомерски во Франкфурте в 1974 году (последнего осудили к пожизненному заключению в 1950 году и в 1972-м освободили). Адвокаты Френцеля внимательно читали опубликованные мемуары выживших собиборовцев и выискивали там разного рода зацепки. Скажем, в Хагене Шмайзнер заявлял, что Френцель обогащался за счет личного имущества заключенных, а в опубликованной после книге «Ад в Собиборе» приписывает это обогащение другому лагерному начальнику. Суд в Хагене, состоявшийся в 1976 году, признал допустимым возобновление дела.

На первый процесс в Хагене свидетели из СССР не приглашались. Судьи посчитали, что они были в лагере всего 22 дня и потому мало что могли рассказать по существу дела. Почти через двадцать лет судьи земельного суда Хагена сами приехали в СССР для их допроса, и это объясняется еще и тем, что к тому моменту с ФРГ был заключен договор о правовой помощи. Слушания освещала газета «Социалистический Донбасс», 9-10 апреля 1984 года опубликовавшая материал «Свидетели обвиняют». Авторы этой статьи читали протокол судебного заседания (в основном оно проходило в Донецке и Ростове) и из него поняли, что германские судьи внимательно изучили брошюру Печерского и безуспешно пытались найти противоречия между нею и нынешними показаниями узников. Их, по словам журналистов, не обнаружилось вовсе.

По этому поводу в архиве Лева сохранилось письмо Печерского, где он возмущается «кукольным спектаклем» суда в Ростове, на котором три дня допрашивали его и Вайцена.

Он еще был недоволен тем, что в 1977 году Френцеля «осудили к 15 годам тюремного заключения, но так как 15 лет он уже отсидел, то за 7 лет, которые он отсидел «лишние», ему выплатили крупную сумму денег. Действительно «мудрое» решение суда из ФРГ». На самом деле было так. В 1978 году Френцель был освобожден, в 1980-м опять оказался в тюрьме, после апелляции в 1981 году его снова выпустили. Кассационный процесс, начавшийся в 1982 году и продолжавшийся почти три года, завершился подтверждением приговора к пожизненному заключению. Тем не менее, с учетом возраста его освободили от наказания.

Печерский внимательно следил по печати за всеми судебными процессами над фашистскими пособниками. Ему была известна книга Льва Гинзбурга «Бездна», написанная по материалам судебного процесса, прошедшего в Краснодаре в 1963 году в военном трибунале Северо-Кавказского военного округа, где судили девять русских эсэсовцев - карателей из гитлеровской зондеркоманды СС 10-а. Печерский читал ее всего через двадцать лет после того, как сам вырвался из бездны. Еще семь лет спустя он послал Михаилу Леву вырезку из «Литературной газеты» от 22 июля 1970 года со статьей Льва Гинзбурга «Дело Штангля» о суде в Дюссельдорфе над комендантом Собибора. «Так сложилось, - пишет автор статьи, - что персонажами моих книг оказались бывший начальник зондеркоманды Курт Кристман и его подручные, организаторы массовых убийств. Помню, как мы еще в 1963-64 году звонили из ЛГ прокурорам Мюнхена, Гамбурга, Штутгарта, интересовались местом нахождения палачей и ходом дознания. Начинало казаться, что так и не удастся пробить стену равнодушия, прорвать кольцо круговой поруки».

Надо сказать, что в Западной Германии и вправду были осуждены только самые большие нацистские начальники, общее число обвинительных приговоров не превышало двухсот – по некоторым оценкам, ниже пяти процентов от числа тех, кого можно было бы судить. В 1976 году суд над начальником лагеря СС Травники Карла Штрайбеля и его подчиненных не нашел в их действиях состава преступления, и они все были оправданы.

Для сравнения скажу, что в ГДР осуждено свыше 12 тысяч нацистских преступников, а в Советском Союзе эта цифра составляла около 100 тысяч, и это были в основном местные жители, тогда как многим немцам в ФРГ удалось избежать кары.

Впрочем, боюсь, никакой суд не смог бы удовлетворить чувство справедливости и желание возмездия со стороны тех, кто пережил ужасы концлагеря. Чтобы составить слабое представление о том, что они чувствовали, сошлюсь на рассказ Тадеуша Боровского «Молчание». Он о том, как в день освобождения Освенцима заключенные захватили одного из своих мучителей, «когда он уже перекидывал ногу через подоконник. Без единого слова стащили на пол и, задыхаясь от ненависти, выволокли на боковую лагерную дорогу». Но в этот самый момент «в барак вошел молоденький американский офицер в каске и обвел приветливым взглядом столы и нары. На нем был идеально отглаженный мундир». Офицер через переводчика выразил понимание того как они— после того, что им довелось пережить, — ненавидят своих палачей. И, тем не менее, «мы, солдаты Америки, и вы, граждане Европы, сражались за то, чтобы закон восторжествовал над произволом». После чего он попросил их запастись терпением и не устраивать самосуд. «Обитатели барака, жестами и смехом старались выразить свою симпатию молодому человеку из-за океана», а после того как офицер покинул барак, случилось то, что и должно было случиться –«мы стащили этого с нар, на которых он лежал, запеленутый в одеяла и придавленный нашими телами, с кляпом во рту, мордой в сенник, отволокли к печке и там, на бетонном пятачке, под тяжкое, ненавидящее сопенье всего барака, втоптали в пол».

Сошлюсь еще на недавно вычитанные истории о возникших в самом конце войны отрядах еврейский мстителей[xi]. Один из таких отрядов состоял из бойцов Еврейской бригады британской армии. Под видом офицеров британской военной полиции они колесили по оккупированной Германии, отлавливая офицеров СС, причастных к уничтожению евреев (у них были подробные списки нацистских палачей), наведывались по ночам к ним в дома, выводили в леса – и убивали. Другая организация мстителей, созданная поэтом и организатором еврейского партизанского отряда Аббой Ковнером, будто бы занималась индивидуальным уничтожением высокопоставленных нацистов: они гибли в автомобильных и производственных авариях, умирали в больницах, выпадали из окон.

 

Разговор с палачом

В 1984 году Томас Блатт по заданию журнала «Штерн» взял у Френцеля интервью (опубликовано в выпуске от 22 марта 1984 года). Этот мирный разговор убийцы с жертвой за кружкой пива вызвал возмущение выживших узников Собибора. Тех самых собиборовцев, которые в лесу после восстания жалели, что именно Френцель избежал смерти. Насколько велика была эта жалость, трудно себе представить.

После прочтения присланного ему автором первой статьи о Собиборе (в «Комсомолке») Семеном Красильщиком перевода беседы Блатта с Френцелем, 9 февраля 1986 года Печерский пишет Леву: «Мне кажется, многое Томасом надумано, такое впечатление, что он Томаса Френцеля хочет показать “благородным”».

 «Блатт: Вы Карл Френцель, обершарфюрер СС. Вы были третьим человеком в иерархии лагеря уничтожения Собибор. Вы помните меня?

Френцель: Не совсем уверен. Вы были тогда маленьким мальчиком».

Зато тот его хорошо помнил.

«Блатт: Мне было пятнадцать лет. И я выжил, потому что Вы сделали меня своим чистильщиком обуви. Больше никто не выжил — ни мой отец, ни моя мать, ни мой брат, ни один из двух тысяч евреев из моего города Избицы».

Френцель отвечает, что это огорчало его, не только сейчас в момент разговора, но и тогда. Ссылается на «обстоятельства, в которых мы тогда находились», уверяет, что для них это тоже было тяжелое время, они должны были выполнять свои обязанности.

Человек делал свою работу, какие к нему могут быть претензии? А то, что его работа состояла в том, чтобы убивать, просто печальное обстоятельство. Почему вступил в партию? Безработица. Он говорит, что не был антисемитом, что его первая девушка была еврейка... Он просто исполнял свой служебный долг.

«— Помните Цукермана?

— Да, это повар, когда мы недосчитались нескольких килограммов мяса, а потом при обыске их обнаружили, я побил его. А потом, когда его сын признался в краже, и он получил свои 25 ударов плетью — за нарушение дисциплины...»

Сам Блатт испытывал некоторое неудобство, оправдывался, что сделал это «для истории», признавался: «Я чувствовал и все еще чувствую вину и ощущаю себя предателем за то, что взял это интервью». Тем не менее, вряд ли разговор жертвы с палачом мог быть каким-то иным. Сама собой напрашивается аналогия — рассказ Марека Эдельмана из Варшавского гетто об очной ставке в прокуратуре с палачом гетто группенфюрером СС Юргеном Штроопом, которого осудили к смертной казни в 1951 году. Из бойцов Варшавского гетто осталось в живых меньше ста человек, они продержались целый месяц, пока немецкие танки не сравняли гетто с землей... «В комнату ввели высокого мужчину, тщательно выбритого, в начищенных башмаках. Он встал перед нами во фронт — я тоже встал. … Меня спросили, видел ли я, как он убивал людей. Я сказал, что в глаза не видел этого человека, встречаюсь с ним в первый раз. Потом меня стали спрашивать, возможно ли, что ворота — в этом месте, а танки шли оттуда — Штрооп дает такие показания, а у них там чего-то не сходится. Я сказал: “Да, возможно, что ворота были в этом месте, а танки шли оттуда”. ...Какая разница, где была стена, а где ворота — мне хотелось поскорее смыться из этой комнаты»[xii].

 

Первый в списке Визенталя

Первым в списке Визенталя был первый комендант Собибора Франц Штангль. Составитель списка не раз говорил, что если бы не сделал в жизни ничего другого, после ареста такого ужасного человека, как Штангль, его жизнь не была бы напрасной. В декабре 1970 года суд в Дюссельдорфе приговорил его к пожизненному заключению за убийство «как минимум четырехсот тысяч евреев», после чего тот умер в тюрьме от сердечного приступа.

Полицейский в прошлом, Штангль вступил в ряды СС и дослужился до руководителя программы Т-4 (эвтаназия), в рамках которой только вБерлинском центре эвтаназии было убито около 30 тысяч человек с физическими и умственными недостатками. Потом были Собибор и Треблинка.Штангль уверял судей, что совесть его чиста, он всего лишь выполнял свой долг.

В этом ответе не было ничего удивительного. «На вопрос «Почему ты это сделал?», почти все отвечали одинаково – и амбициозный, умный профессионал Шпеер, и недальновидные в своем служебном рвении комендант Треблинки Штангль и комендант Освенцима Гесс, - отмечал Примо Леви. - Я сделал это потому, что мне приказали, ...другой все равно сделал бы это вместо меня, только с еще большей жестокостью»[xiii].

Куда больший интерес представляет история его поиска и поимки. После войны два года Штангль провел в американском лагере для военнопленных, а потом скрывался целых двадцать пять лет. Как и Адольф Эйхман, через столицу Италии он попал в Южную Америку. Ключевым звеном этого тайного механизма был епископ Алоис Гудал — друг папы Пия XII, ректор колледжа священников «Коллегио тевтоника» для говорящих на немецком языке при церкви Святой Девы Марии в Риме. Гудал предоставил Штанглю приют, снабдил паспортом Красного Креста и билетом на пароход. Порядок в Красном Кресте тогда был такой, что документы выписывались на любое имя, которое называл человек, обратившийся за помощью. Для идентификации было достаточно рекомендации священнослужителя. За получением въездных виз Гудал обычно обращался в посольство Аргентины, президент которой Хуан Перон называл Нюрнбергский процесс (Штангль на нем был заочно приговорен к смертной казни) «величайшей несправедливостью, которую история не простит».

Он тихо жил под собственным именем в Сан-Пауло в Бразилии, где была крупная немецкая диаспора, работал на «Фольксвагене», в шестидесятые годы купил новый дом. Согласно упомянутой статье Гинзбурга, знаменитому «охотнику за нацистами» Симону Визенталю адрес Штангля дал некий бывший гестаповец. Была такая версия. Была и другая, в которой была убеждена семья Штангля: выдал его бывший зять, отомстив тестю. Точно известно лишь то, что Симон Визенталь заплатил семь тысяч долларов за адрес Штангля незнакомцу, пришедшему в его квартиру в Вене. В феврале 1967 года он был арестован полицией и экстрадирован в Германию.

Раз уж зашел разговор о Симоне Визентале, надо сказать, что исповедуя идею возмездия, он был категорически против любой внесудебной расправы. Агенты Центра Визенталя не убили ни одного преступника, а только передавали их правоохранительным органам соответствующих стран и требовали гласного судебного процесса. Центр Визенталя смог обнаружить более тысячи нацистов, повинных в уничтожении евреев (всего в его картотеке значилось более 90 тысяч нацистских преступников). Уходя на покой незадолго до своей смерти в 2005 году на 97-м году жизни, он объяснил это не своим преклонным возрастом, а тем, что пережил всех своих врагов и потому его деятельность подошла к логичному концу.

 

Шломо из Бразилии

Незадолго до смерти Штангль в интервью, данном в тюрьме, рассказал о том, что в Бразилии живет Вагнер, его лучший ученик, тоже участник программы эвтаназии душевнобольных, позже служивший в Собиборе. Тот самый садист, который убил парня, пасшего лагерных гусей, за падеж единственного гуся. В день восстания Вагнера не было. «Если бы Густав Вагнер был там, он бы почувствовал почуял побег, как собака», — говорила Эстер Рааб. Вагнер и в самом деле с 1950 года жил в Бразилии под именем Гюнтера Менделя, работал механиком, купил ферму в окрестностях Сан-Пауло в тридцати милях от дома Штангля.

Существует легенда, будто Вагнер после смерти Штангля увлекся его женой и вместе с нею праздновал день рождения Гитлера. Этого не было, историю сочинил Михаил Лев в своем романе «Длинные тени», но потом ее стали повторять как реальную, например, в сериале BBC«Охотники за нацистами» (сезон 2 серия 8). В то же время нет оснований не верить включенному в фильм рассказу бразильской журналистки о том, как изобличили Вагнера. В апреле 1978 года кто-то позвонил в редакцию газеты, где та работала, и сообщил о сборище нацистов в загородном ресторане. Приехав туда по редакционному заданию, она обнаружила множество немцев в народных костюмах, на столах стояла посуда со свастикой. Сделав вид, что фотографирует другого репортера, она сделала снимки присутствовавших.

По другой версии, кто-то сообщил в полицию, что коммунисты собираются провести митинг в горах к северу от Рио. Полиция устремилась в отель и нашла там 60 мужчин, поющих «Хорст Вессель» и другие нацистские песни. Они объяснили, что отмечали день рождения Гитлера, и их оставили в покое, но оказавшиеся там два репортера из Рио тайно сфотографировали всех немцев и опубликовали это фото.

Так или иначе, фотографии в нацистов были опубликованы в одной из бразильских газет. Их внимательно изучил Симон Визенталь – увы, Вагнера на них не было. Но Визенталь пошел на хитрость и сообщил в газету, что Вагнер есть на одном из фото. Вскоре после этого немец, изображенный на фотографии, был убит. Возможно, это сделали нацисты — чтобы не выдал своих.

Тогда Вагнер сам явился в полицию с повинной, испугавшись то ли нацистов, то ли израильских агентов — его могли выкрасть, как выкрали Эйхмана. История, естественно, получила резонанс, арестованного показали по местному телевидению, где его увидел и сразу узнал живший в Бразилии Шломо Шмайзнер. В 1947 году собирался в Израиль, но вначале решил навестить родственников в Бразилии и там остался, открыл в Рио ювелирное дело, потом возглавил фабрику по переработке сырья и, наконец, уехал на Амазонку, купил участок джунглей и превратил его в ранчо. В том краю далеком он оказался первым белым, которого увидели индейцы.

Как только Шломо увидел Вагнера на телеэкране, он немедленно вылетел в Сан-Паулу, чтобы его официально опознать, и нашел его сидящим в КПЗ вместе с несколькими другими заключенными. «Хелло, Густи!» — «Кто это сказал?» — «Это я, маленький еврейский ювелир из Собибора!» Нимало не смутившись, Вагнер заметил, что тот должен быть ему благодарен за то, что остался в живых.

В документальном фильме «Восстание в Собиборе» Шмайзнер по-русски рассказывает: «Хаим был садовником, ухаживал за клумбами. Вагнер давал ему мешки с пеплом из крематория в третьем лагере для удобрений. Однажды, зайдя мимоходом, взял морковь и сказал: “Я съел двадцать евреев”»...

Требования о его экстрадиции, заявленные Израилем и Польшей, Верховный суд Бразилии отклонил по причине отсутствия у них необходимой юрисдикции. Сам Вагнер, признал свою службу в СС, подтвердил, что был в Собиборе, но только в качестве строителя бараков.

3 октября 1980 года Вагнер покончил с собой, всадив себе нож в грудь, и его в тот же день спешно похоронили на кладбище в Атабайя рядом с Сан-Паулу. «С момента публикации фото его преследовала мания самоубийства, - сказано заметке «Смерть палача из Собибора», опубликованной в газете «Фолксштимме» от 25 октября 1980 года, - после нескольких неудачных попыток он лечился в психбольнице, а 3 октября покончил с собой».

Вот что Печерский написал по этому поводу Томину: «Дорогой Валентин Романович! Посылаю перевод сообщения о самоубийстве Вагнера! Черт с ним!» А вот его пометка на переводе сообщения израильской газеты «Маадив» от 5 октября 1980 года о том, что «человек, причастный к убийству четверти миллионов евреев, воткнул нож в сердце в собственном доме на ферме в Атабайя»: «Мне кажется, что Вагнера убили, а не покончил он с собой».

Мысль о мести Вагнеру приходила в голову не ему одному. Когда Блатт узнал, что в выдаче Вагнера отказано, он позвонил Шмайзнеру и спросил, сможет ли он купить в Бразилии ружье. И услышал в ответ: «Не беспокойся, о нем позаботятся».

«Шломо дал мне понять, что его смерть не была случайной», - пишет Ричард Рашке, который вдвоем с Томасом Блаттом посетил Шломо в бразильском городе Гояния. Более он на эту тему не распространялся. «У Шломо были прекрасные пластинки, - продолжает Рашке. - Он поставил бразильскую самбу и прошелся в танце по комнате с воображаемой красоткой. Потом поставил кассету с еврейской религиозной музыкой. Шломо закрыл глаза, как будто стоял у Стены плача в Святом городе, раскачиваясь взад и вперед, подобно людям в заунывном плаче, вопрошающим своего бога о причинах всех своих страданий, ничего не понимая, но никогда не теряя веры в Него. “Они пели” — тихо сказал Шломо. И не стал пояснять, кто “они”. Длинная череда женщин детей и мужчин, которые никогда больше нас не покинут».

На видеозаписи в документальном фильме «Восстание в Собиборе» Шломо включает магнитофон с песнями Марка Бернеса. На экране мы видим его в собственной фазенде, на кухне хлопочет негритянка, которая делит с ним постель. «Она готовит мне еврейские блюда, которые мама делала в Польше». После Собибора он, по его признанию, не может любить, просто спит с женщиной — «она для него предмет»; не может смеяться, а тем более плакать — «...я никогда никого не видел плачущим в Собиборе»...

 

Конец героя

 

Вы меня извините, меня душат слезы. Мне, конечно, одной, без моего любимого друга, очень и очень тяжело, все напоминает, кажется, вот-вот он появится, но, увы, его нет. (Из письма Ольги Печерской Михаилу Леву)

«Здравствуй, Хаим»

В Музее Холокоста в Вашингтоне, как я уже упоминал, хранится переданная Михаилом Левом обширная переписка Печерского с выжившими узниками Собибора. Они писали ему, присылали книги и вырезки, в том числе и из-за границы, куда его так ни разу не выпустили, даже на премьеру снятого о нем в Голливуде телевизионного фильма. Печерский отдавал полученные тексты (за свои скромные средства) в перевод и внимательно прочитывал.

Он вел активную переписку с заграницей - бывшими собиборовцами, журналистами и историками, интересовавшимися случившимся в Собиборе. В Собиборе погибло много голландских евреев, и потому особую популярность Печерский приобрел в Нидерландах, в тамошних публикациях его называли «героем нашего времени». В шестидесятые годы им заинтересовались израильские журналисты. Надо сказать, в Израиле долгое время стыдились Холокоста, того, что евреи дали вести себя, как скот, ведомый на убой. Израильтяне видели в себе полную противоположность забитому галутному еврею («галут» на иврите – «изгнание»). Отношение к Холокосту изменилось после суда на Эйхманом в 1960 году, когда до них дошла рагедия европейского еврейства.

Советские люди редко получали письма из-за границы. В анкетах, заполняемых при приеме на ответственную работу, со сталинских времен сохранялся вопрос о наличии родственников за границей, и люди боялись переписываться даже с заграничными родственниками.

Для того, чтобы, глядя из сегодняшнего дня, понять всю смелость Печерского, решившегося на постоянную переписку с заграничными корреспондентами, приведу анекдот, ходивший по Москве в семидесятые годы прошлого века. В КГБ вызывают «лицо еврейской национальности» и спрашивают, есть ли у него родственники за границей. «Нет», — испуганно отвечает он. «Ну как же, — напоминают ему, — а брат в Америке, забыли, что ли?» Ему приходится признаться, что брат и вправду живет в Америке. «В переписке с ним состоите?» — «Нет, что вы!» — «Что же так, ведь это ж родной брат, написали бы ему». — «Хорошо, как-нибудь напишу». — «Да сейчас бы и написали, вот ручка, бумага». Он берет ручку и пишет: «Здравствуй, Хаим, наконец-то я нашел время и место, чтобы написать тебе письмо»...

Далеко не все письма из-за границы доходили до адресатов. Для того, чтобы вся корреспонденция приходила и впредь, Печерский иной раз старался соблюсти хорошую мину при плохой игре. Впрочем, не исключено, что он и в самом деле думал то, о чем писал господину Вим Смиту из Роттендита 8 июня 1983 года в ответ на его письмо (перевод с немецкого), в котором тот обращается к нему «как к величайшему антифашисту от людей своего поколения» (голландцу - 33 года): «Я убежден, что советские люди не хотят войну. Будем жить в мире и социализме». И дальше о том, что такие люди, как мистер Рейган, представляют большую опасность, о «бредовой политике США по размещению ядерного оружия в Европе», о Маргарет Тэтчер, «которой богом предначертано рожать детей, а не посылать английских ребят на смерть к берегам Аргентины» (в то время разгорался конфликт на Фолклендах).

Однажды Печерский получил письмо от редактора американского мужского журнала Кертиса Кейсвита (Денвер, Колорадо). Впечатленный историей о Собиборе, тот хотел написать и в конечном итоге написал о ней в своем журнале, для чего попросил Печерского прислать фотографию. «Ваша история помогла бы многим молодым американцам»... Печерский ему фото прислал и спустя какое-то время получил экземпляр журнала со статьей. Разумеется, он не мог не понимать, что статью внимательно прочитали «где надо». Вот почему его ответное письмо американцу от 24 сентября 1965 года написано так, будто составлено из фрагментов советских газет, и явно предназначено не только для адресата. Печерский пишет «о вольном обращении с фактами» с его стороны и особенно возмущается словами: «Несмотря на русскую цензуру, он (Печерский. — Л.С.) начал переписку с оставшимися узниками Собибора, рассеянными по всей земле». По этому поводу он восклицает: «Это уже просто дурно пахнет.О какой цензуре вы говорите? Зачем вам это нужно?»

Разумеется, Печерский лукавил. Что такое советская цензура, ему было прекрасно известно, причем на собственном опыте. Вряд ли только американский редактор что-нибудь понял из возмущенного письма Печерского, состоящего из публицистических клише того времени. А вот недавний житель социалистической Польши, а ныне американский гражданин Томас Блатт, переписываясь с Печерским, все понимал и иногда, бравируя своей «пропиской в свободном мире», явно валял дурака.

Из письма Блатта: «Пришли мне свою ростовскую газету. Догадываюсь из твоего письма, что есть там что-то такое нехорошее об Америке. Это не имеет значения. Здесь я могу перед домом написать транспарант “Прочь, поджигатель войны Картер! Да здравствует коммунизм!” И никто мне ничего не сделает, только лишь подумают, что сошел с ума».

Это парафраз анекдота тех времен, популярного не только в СССР, но и в Восточной Европе. Американец говорит русскому: Я могу выйти к Белому дому с плакатом «Наш президент — дурак!» А ты можешь на Красную площадь? Русский отвечает: «Могу, конечно. С плакатом «Американский президент — дурак! Запросто!»

Этой ростовской газеты, где было, по словам Блатта, «что-то такое нехорошее об Америке», я не нашел. В то время шла война во Вьетнаме и, видимо, Печерский затронул данную тему в одном из писем к Блатту, на что тот ответил осторожно: «Одни считают агрессором США, а другие — Северный Вьетнам, во всяком случае, эта война непопулярна в Америке».

В пятидесятые годы в Польше Блатт трудился в министерстве культуры и разговаривал иначе. Со слов Лева, Блатт какое-то время скрывал, что он еврей, сменил имя с Тойви на Томаш и в этом смысле был не одинок. Из троих выживших собиборовцев, как Блатт писал Печерскому, «один занимает высокое положение в армии и по вполне понятным причинам не говорит о пребывании в этом лагере».

В письме Аркадию Вайспапиру от 5 мая 1980 года он писал: «Жил в Польше до 1957 года, потом уехал в Израиль, женился на американской туристке и выехал в Америку в 1959 году. Вначале тяжело работал, но в конце концов основал несколько магазинов электроаппаратуры». Эмигрировав в Израиль, Блатт встретил в кибуце американскую еврейку, приехавшую изучать иврит, женился на ней и переехал в Америку. Там стал одним из пионеров автостерео бизнеса, владельцем двух магазинов, где продавал радио и магнитофоны для автомобилей.

Печерскому в письмах из Санта-Барбары хвастается: «Деньги — прямо под ногами», потом для виду сам себе возражает: «Несмотря на то, что думают некоторые, здесь деньги на дороге не валяются. Приехал без гроша в кармане, начал работать санитаром в больнице, теперь дипломированный косметолог и имею свое большое заведение. Купил пятикомнатный домик с бассейном и садом. Выглядит так, будто я стал настоящим капиталистом... Потом все продал, взял развод и стал писать книги о Собиборе». Видно, так и не стал «настоящим капиталистом», разве что в том смысле, в каком Печерский был «настоящим коммунистом». Обоим помешал пепел Собибора, стучавший в сердце каждого.

Вероятно, в письмах Печерского заграничным адресатам с некоторым притворством смешались его подлинные чувства, пусть даже и вызванные навязчивой советской пропагандой. В архиве Михаила Лева сохранилось пара вырезок из газеты «Вечерний Ростов» за шестидесятые-семидесятые годы, подписанные так: «А. Печерский, техник-диспетчер Ростовского машиностроительного завода». Они назывались «Им нет прощения» и «Мы требуем сурово покарать убийц!» У него были все основания возмущаться мягкостью западногерманской юстиции по отношению к гитлеровским палачам. В то же время напрямую связывать ее с «бредовой политикой США» и уверять господина Вим Смита, что «Рейган в человеконенавистнической теории «жизненного пространства» лишь чуть-чуть изменил название «жизненные интересы США», а все остальное практически не изменилось» - все же было немного чересчур.

(окончание следует)

 

Примечания

[i] Градовский Залман. В сердцевине ада. Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима. М. 2011.

[ii] Цит. По кн. Собибор, с. 95.

[iii] ЦА МО РФ, оп. 109267, д. 1, л. 28, оп. 128028, д. 8, л. 92, д. 7, л. 82, оп. 115870, д. 2, л. 19.

[iv] http://www.statehistory.ru/books/5/Igor-Pykhalov_Velikaya-obolgannaya-voyna/46

[v] Петр Астахов. Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка. М., 2005, с. 227.

[vi] www.sobibor.info/hero.html

[vii] http://www.rostov50.ru/korolkov1.htmlhttp://www.rostov50.ru/korolkov1.html

[viii] http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/wa/Main?textid=2401&

[ix] В. Молчанов. «Встреча с сыном». // «Правда» от 8 августа 1963 года.

[x] Е. Волков. «Побег из Собибора» // «Советский воин» от 29 марта 1964 года.

[xi] Бейдер В. Память и месть. «Огонек», 13 февраля 2012 года

[xii] Кралль Ханна. Опередить Господа Бога.

[xiii] Леви Примо. Канувшие и спасенные, с. 19.

 

Оригинал: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer8_9/Simkin1.php