Хасмонейская хроника
Глава первая
В Иерусалим Иехуда бен Маттитьяху, позднее известный миру как Иуда Маккавей, вступил прихрамывая. Раздвоенный палец на ноге он не считал сколько-нибудь значительной жертвой, учитывая величину селевкидского войска и мастерски наточенные мечи его воинов – и то, и другое намного превосходило количество его бойцов и качество их мечей. Но, словно этого было мало, его и так малочисленные бойцы ни в какую не соглашались воевать в субботу – в шаббат – а как раз в шаббат царь Антиох, четвертый из Антиохов, приказал атаковать сынов израилевых. Он был неглуп, этот Антиох. Он хорошо понимал, что благочестие евреев – это именно та крепость неодолимая, в которой они сами себя похоронят. Тот шаббат и стал бойней для тысячи из них – детей, женщин и мужчин, без боя подставившихся под греческие мечи. Смерть с Б-гом лучше, чем жизнь без Б-га, считали они, и так и сгорели как светильники в исходе ночи.
Что при выборе «шаббат или смерть» сыны израилевы выберут смерть, знали за пределами земли израилевой, и эти знающие так и норовили помочь его народу этот выбор поскорей сделать. Однако еще в один шаббат, когда греки были уверены еще в одной легкой победе, они вдруг увидели представшую перед собой толпу оборванцев, вооруженных чем попало, и им сперва почудилось, что это - морок, насланный на них их богом Дионисом, накануне осчастливившим войско обильным возлиянием и прочими языческими удовольствиями. Морок! морок! – вопило, удирая, антиохово воинство. Особенно ужасало их в этом мороке зрелище самого Иехуды, сына Маттитьяхова, сына Хасмонеева, хромающего впереди всего сброда с мечом в одной руке и дубиной в другой, и с рассеченным надвое пальцем ноги, оставляющим за собой кровавый след. Остановился он только тогда, когда они добрались до селения, где его семья нашла временный приют, и там он знаком приказал одному из своих людей, неотступно следующему за ним прямо по кровавому следу, привести жену - со словами «пусть Нехора займется», указывая на рассеченный палец.
Когда Нехора появилась - с волосами цвета воронова крыла, волнами спадающими на плечи, в белоснежных одеждах, не способных скрыть прелести ее тела, он вместо приветствия протянул ей ногу. Он знал ее достаточно хорошо, чтобы не усомниться в ее ответе. Она приняла его ногу со свисающим пальцем и, подняв голову, оглядела изможденное войско, вооруженное мечами, дубинами и каменьями.
- Тот, кто несет самый большой камень, да выйдет вперед!
Двенадцать страшного вида бойцов, по числу месяцев еврейского года, выступили вперед, и она выбрала среди них того, кто держал в руках самый большой камень. Молча, жестом, приказала положить камень перед ней на землю. Он сделал, что она велела, и отступил назад, влившись в шеренгу воинов, а она опустила мужнину ногу на камень, достала из расшитого тканого мешочка нож (ходили слухи, что нож этот принадлежал когда-то самому царю Соломону Мудрому), взмахнула рукой и резко опустив нож на Иехудин палец, отсекла его от ноги целиком.
И сказала:
– Отрезанное наполовину да отрежется целиком, ибо наполовину отрезанное – враг здорового. То, что сказала она тогда, дошло до нас благодаря ее многочисленным ученикам, записавшим все, чему она их учила, в книге, названной «Мудрость Нехоры», но позже она была признана апокрифом власть имеющими и к чтению запрещена.
– Да, инструменты у нас примитивные, – сказала Нехора, возможно, представляя себе медицинский инструментарий будущего. Она обернула мужнину ступню листом дерева, известным своим свойством останавливать кровотечение. Следует заметить, что после упоминания об исцелении Иехудиной ноги дерево это не удалось обнаружить ни в Иудее, ни в других местах, что должно быть весьма прискорбно с точки зрения как людей, которые в нем нуждались, так и самого дерева.
Иехуда счел эпизод с пальцем ноги законченным – все, был да сплыл. Свидетели отметили, что во время экзекуции, известной в последующие столетия как Отсечение Большого Пальца Ноги, с его губ не сорвалось ни единого стона. Данный как будто бы незначительный факт, на самом деле, указывает на то, что Иехуда этим безмолвным мужественным пренебрежением к боли, какой бы сильной она ни была, когда ни один мускул на лице не дрогнет, ни одна мышца не дернется, как бы ввел новую норму – что называется, поднял мировую планку. Недаром о нем говорили, что он по-мужски победил боль – так же, как победил изнеженных греков, исполнив древнее пророчество о человеке, лишенном одного пальца ноги, который должен был отвоевать у врагов оскверненный ими храм и заново освятить его.
Искалеченная нога его сама стала чем-то вроде священного предмета, и, куда бы она ни ступала в пространстве храма, святость чудесным образом восстанавливалась, как будто она обитала там всегда, как, на самом деле и было, если не считать кратких святотатственных перерывов, самым недавним из которых было водружение в алтаре крашеного Зевса, устроенного Антиохом IV и его приспешниками.
Едва Иехуда ступил в храм, его взгляду открылись свиные головы, валяющиеся повсюду, и свиные хвосты, торчащие в щелях между каменными плитами пола. У него перехватило дыхание. Казалось, выдыхаемый им воздух пытался прорваться сквозь ребра его груди, но застревал между ними, как свиные хвосты в щелях пола.
Он повернул голову в сторону входа и увидел своих воинов, ждущих от него знака.
– Храм осквернён! – только и мог он произнести.
Иехуда потряс кулаком в сторону крашеного Зевса, и воины мгновенно поняли этот жест. Они набросились на Зевса, свалили его с ног, разбили башку деревянными молотами – словом, обошлись с ним так, как в стране, из которых его принесла нелегкая, не обходились ни с одним из олимпийских богов. Или, скажем, прямо – божков. Но здесь ему, Зевсу, была не его страна. Здесь ему была не Иония-Греция, не империя Селевкидов с ее погаными культами в Антиохии все тех же олимпийских божков, не Рим с теми же крашеными идолами, переназванными на римский манер как будто именно там они уродились и взросли: Юпитер вместо Зевса, Венера вместо Афродиты, Бахус вместо Диониса.
– Да как им только может взбрести в голову, что кто-то поверит в этих идолов! – воскликнул один из командиров Иехудиного воинства, чье греческое имя Зефирий означало «легкий прохладный ветерок», а еврейское, более ему шедшее – Ямин, «правый» – точно отражало его жизненную роль: он был правой рукой Иехуды. И именно ему, своей правой руке, Иехуда доверял как самому себе.
Конечно, Нехоре он доверял тоже, но понимал, что какой бы великой целительницей она ни была, доверять женщине можно лишь постольку поскольку.
Три года назад, когда он был все еще женат на Мирьям, он ходил пешком от поселка к поселку, выглядывая молодых парней, которые к его приходу уже выстраивались в шеренгу, так как его ординарцы появлялись там раньше него, чтобы приготовить местных и не вынуждать его попусту терять время. В каждом поселении он выступал с кратким воззванием перед ватагой мужчин крепкого телосложения, которые слушали его, отверзнув слух и зрение, ловя каждое слово. И все слова, которые он говорил, были каждому по душе, ибо кто из них не мечтал преподать грекам хороший урок?
– Ну, кто об этом мечтает? – риторически вопрошал Иехуда.
– Мы все! – гремело в ответ. После чего по его призыву они делились на пары и бились друг с другом на пыльной проселочной дороге, а он методично отбирал победителей, тогда как побежденным, хотя и те, и другие извалялись в одной и той же грязи и пыли, приходилось убираться восвояси.
В одной деревне он заметил молодую женщину, оказывающую помощь побежденным, и в тот момент, когда она обмывала водой из глиняного кувшина их покрытые кровоподтеками тела, он увидел ее лицо одновременно как солнце и луну, ее глаза как звезды, а рот как реку, текущую медом, и ему ничего не надо было, кроме того, чтобы смотреть, как она ухаживает за этими бедолагами-слабаками, которые никогда уже не удостоятся чести свести войско селевкидское в ими же придуманную преисподнюю, где им было самое место точно так же, как их Зевсу место было на горе Олимп – Олимп! никогда не забывал повторить это слово Иехуда – можете себе представить? На горе в Греции – в Греции, понимаете, а не у нас в Иудее, где холмы – да, есть холмы – но не горы!
Он подошел к ней, протягивая ей руки – омой мои тоже, женщина. Но она молча показала ему пустой кувшин, в котором не осталось ни капли воды, и, когда она опустила кувшин на землю, он продолжал стоять перед ней как нищий с протянутыми руками, как будто на них изливалось нечто более ценное, чем простая вода.
– Сила! – воскликнул он про себя, ибо, умея властвовать над мужчинами, он совсем не имел власти над женщинами. По крайней мере, он так считал, потому–то и восклицание его было немым вместо того, чтобы вырваться наружу и достичь ее ушей, которые несомненно были такими же ладными, как и все остальное в ней.
Но дело было не в красоте, а в силе. И то, что он произнес уже вслух, вызвало недоумение у Ямина, его правой руки.
– Лучше бы ты была старой каргой.
Иехуда помолчал, обдумывая то, что сказал, и, как бы додумав, добавил:
– Точно, лучше будь старой каргой.
Прошло еще несколько минут, а она все стояла, не смея поднять глаза. Иехуда, тоже постояв молча, сколько смог выдержать, повернулся, наконец, к Ямину со словами «Пошли дальше» и, не взглянув на Нехору и не сказав ни слова на прощание, оставил ее стоять возле пустого кувшина.
Он собрал победителей и обвел их широким жестом, приказывая подойти к толпе других удачливых бойцов, собранных им по другим деревням. Так и шли они от деревни к деревне, везде наблюдая новые схватки, и снова отбирали победителей, присоединяя их к быстро растущему воинству, а неудачников оставляли на попечение женщин, льющих из кувшинов воду на их жалкие синяки и царапины.
Однако ни у кого из этих женщин лицо не было как луна, и уж точно не было другой такой с лицом как луна и солнце одновременно, да и не в лице дело, говорил он сам себе в темной глубине сознания. Он и лица-то больше не помнил – только силу, которая продолжала окутывать его наподобие некоего мерцающего светящегося облака. Он не мог высвободиться из этого облака даже дома, когда любил ночью свою жену, с которой прожил многие годы, свою верную Мириам, дочь Мириам старшей, которая и сама когда-то была красавицей, не то, что теперь – кожа да кости, из которых доносится неразборчивое ворчание.
Его жена, Мириам младшая, чувствовала, что происходит что-то необычное – как будто бы это облако, которым другая женщина обволакивала его, было ее рук делом, и ему тоже хотелось верить, что это любовное свечение направлено на нее, его жену и мать его сыновей. Но он чувствовал, что облако оставляет его, как только он прикасается к ее телу. Ему не нравилось это новое ощущение, и он повторял про себя, что любит свою жену – да, любит, любит.
Однако несколько недель спустя он отправился в ту деревню, уже один, и сказал, что хочет видеть ту женщину с кувшином. Когда старый горбун – он так и не понял, мужского или женского пола – привел ее, и она стояла перед ним с лицом как луна и солнце, он произнес громко, как бы уговаривая сам себя:
– Я не могу тебя любить, ибо люблю свою жену.
Она промолчала, только наслала на него еще больше этого мерцающего свечения. Облако, которое окутывало его в ее отсутствие, теперь стало настолько осязаемо плотным, что он не мог дышать. Оно наполнило его ноздри и легкие – это облако, исходившее из женщины с кувшином. Нет, кувшина у нее на этот раз не было. У нее ничего не было. Она стояла перед ним, беззащитная, если не считать этого свечения, которое, несомненно, было делом рук самого Велиал. Или Всевышнего?
– Или Всевышнего, – спросил ее он, но она не отвечала. – Говори! – потребовал он. Она молчала.
– Я больше не потерплю твоего молчания! – прогремел Иехуда. – Ибо в одном я уверен – если я вообще в чем-то уверен: ты меня приворожила. Но я должен знать, кто дал тебе такую силу – Всевышний? Или все-таки Велиал? И ты мне это скажешь, потому что, кто бы он ни был, ты – его орудие, и ты, конечно, знаешь, кто этот злоумышленник!
Но она по-прежнему молчала, и он умерил свое нетерпение, перестал кричать и заговорил тихо и ласково, против чего не могла устоять ни одна женщина, и снова попросил ее назвать имя злоумышленника, как он окрестил силу, которая пересилила его. Его мягкий тон оказался действенней громового голоса, и она ответила просто:
– Не Всевышний и не Велиал. Его имя – Эрос. Он сын Афродиты, богини любви.
О, какими проклятьями он разразился, услышав, что тут опять замешаны греки! Оказывается, это греки околдовали его – его! Даже когда он таскался на своих двоих от одной пыльной деревни к другой, собирая самых сильных еврейских бойцов, чтобы сокрушить этих греков, они уже были тут как тут, опережая его, поражая его в обличье своего детообразного божка Эроса, а женщина, стоящая перед ним, была этим Эросом послана, чтобы лишить его мужества!
– Идет война между евреями и греками, – тихо сказал он. – Приняв сторону греков, ты становишься изменницей.
После краткой паузы, которую он едва смог выдержать, так как свечение становилось настолько сильней, что Иехуда едва стоял на ногах, он продолжил:
– А что бывает с изменниками, ты знаешь. Их участи не позавидуешь.
Ему приходилось напрячь всю свою легендарную силу воли, чтобы устоять перед свечением, которое толкало его вниз, пытаясь опустить на землю – с ней в объятьях. Если бы она сказала, что этот свет, который проходил через нее и входил в него, послан Всевышним, он бы подчинился, ибо подчинение воле Божьей, как бы непостижима она ни казалась, было мужским долгом и делом чести. Но он не собирался подчиниться греческому божку-сопляку с колчаном игрушечных стрел, которыми, мало того, он еще стрелял наугад, куда попало.
– Ты уверена, что это он? – спросил Иехуда. – Как он выглядел?
– Это был мальчик, – сказала она. – Он смеялся и играл своими стрелами.
Помолчав, добавила:
– Он был с крылышками. Вроде как у бабочек, только побольше.
– Может, ты все-таки обозналась? Как ты могла его узнать, если никогда раньше не видела?
– Я уверена, что это был он, – ответила женщина – Но я уверена, что он не замышлял ничего дурного. Мерцающее свечение, которое мы оба ощущаем, – не что иное, как последствие попадания в нас его стрел. Но из-за этого тебе совсем не обязательно ломать свою жизнь.
– Что еще нам делать?
– Ничего. Оставить все, как есть.
– Оставить, как есть? – снова взревел он, на этот раз сопровождая рев хохотом, настолько сильным, что он почувствовал боль в груди, ибо свечение уже добралось до его легких.
– Я пошел домой, – сказал он. – Я пошел домой к своей жене, и я буду любить ее, как она того заслуживает. Никакие греческие божки-сопляки со своими стрелами не могут помешать благочестивому еврею любить свою верную жену.
И он ушел, оставив ее с половиной свечения, в которое она завернулась как в шаль, так как уже темнело и воздух становился все холодней.
***
Когда Иехуда вошел в спальню своего дома в надежде задавить в себе это свечение самой сильной любовью к жене, на которую был способен, он ее там не обнаружил. Не нашел он ее и в кухне, где повар сообщил ему, что хозяйка сказала, что неважно себя чувствует и прогулка на свежем воздухе может ей помочь. Он вышел из дома и обошел все своё угодье из конца в конец, но никаких следов жены не нашел. В конце поля он увидел овечку и, подумав, что это новый приплод, быстро повел его в хлев. Овечка последовала за ним неохотно, а у входа в хлев остановилась и устремила на Иехуду взгляд, который как бы напоминал ему о чем-то, но о чем, он не мог вспомнить, ибо был наполнен мерцающим свечением, исходившим из женщины с кувшином.
– Я ищу свою жену, – поделился он с овечкой, и, так как животное продолжало смотреть на него, добавил: – я люблю свою жену, она у меня единственная.
Овечка прижалась к нему, её запах опять напомнил ему что-то знакомое. Он почти автоматически погладил морду животного, на что овечка отреагировала следующим образом: встала на задние копытца и заблеяла, и в этом блеянии он, казалось, различил звуки, которые почти складывались в слова: «твоя жена! твоя жена!». Однако он навидался мужчин, потерявших рассудок из-за любви к женщине, и он совершенно не собирался следовать их примеру, особенно в данном случае, когда все опять указывало на этих ублюдков, языческих идолов, ибо кто еще мог сыграть с ним такую идиотскую шутку? Это была их тактика – нанести упреждающий удар, потому что они знали, что, когда дело дойдет до настоящих боев, если они проиграют хоть один, они проиграют все.
Вернувшись в дом, он опросил всех домашних и каждого из слуг отдельно, и все они говорили одно и то же: она сказала, что неважно себя чувствует, и вышла подышать свежим воздухом. Он вынужден был признать, что именно так она обычно и поступала. Но в результате вместо верной жены у него был овечий приплод, стоящий на задних копытах, а, когда он его поглаживал, блеял человеческими словами. И теперь ему необходимо было выяснить две вещи: во-первых, какие из вражьих божков сотворили с ним это злое дело, и, во-вторых, что ему делать с этим мерцающим свечением и с женщиной, которая была его источником, хотя он понимал, что так думать неправильно, ибо женщина была не источником, а только передатчиком свечения, на него направленного.
Олимпийские боги, надо было отдать им должное, славно над ним потешились. Но разве сам факт того, что они уделили ему столько внимания, не свидетельствовал о том, что они отнюдь не уверены в победе? Не говорит ли о слабости греков то, что их боги опускаются до низкопробных трюков типа превращения одной его жены в овцу только для того, чтобы он привел в дом другую? Но он эти трюки разгадал. Ему теперь все ясно. Эти языческие божки вообразили себя военными стратегами, но вся их стратегия свелась к появлению в его жизни этой новой женщины и в результате нарушению порядка как в его семье, так и в его душе, ибо, если был на свете мужчина-однолюб, верный одной женщине, то это Иехуда сын Маттатияхов, прозванный Маккавеем, основатель династии Хасмонеев, распространившей власть сынов Израилевых на Галилею и Итурею, и Перею, и Идумею, и Самарию, и славную многими великими делами.
При всем при том получалось, что в этой славной династии до сих пор не было в рулевых такого безупречного и твердого человека, как Иехуда. Ему вспомнился маленький изворотливый человечек, встреченный им в Тире, который представился Гермесом, и Иехуда сперва решил, что это просто имя – греки любили называть своих детей именами своих богов, и их можно было понять при таком обилии и тех, и других.
Однако было что-то особенно необычное и странное в этом человечке – настолько странное, что Иехуде пришлось просить его о трехдневной отсрочке, чтобы взвесить все «за» и «против» намечающейся сделки, которая сначала казалась ему чуть ли не сделкой века, а кончилась чистым убытком. Гермес, покровитель торговцев, воров и мошенников всех сортов... несомненно, история с овечкой – его рук дело. Если бы только сейчас с ним повстречаться – помечтал Иехуда – он бы сокрушил ему челюсть, это уж как минимум, поскольку в такой ситуации уже мало быть мирным семьянином и благочестивым евреем – мужчина должен уметь воздать оком за око. Особенно когда один из второсортных вражеских богов смеет обратить твою жену, с которой ты прожил целых четырнадцать лет, в овцу, а другой – мальчонка и обличьем, и мозгами – позволяет себе пускать свои дрянные любовные стрелы одновременно в тебя и в совершенно чужую тебе женщину. И все это ради того, чтобы отвлечь его от приближающегося сражения, которое он твердо намеревался выиграть – ибо с чего бы еще им так напрягаться, чтобы сбить его с толку?
Сам он в деревню, где жила Нехора, не пошел, а отправил Ямина, которого там должны были запомнить не хуже, чем самого Иехуду, с письменным приказом доставить к нему женщину, которая ухаживала за проигравшими в борцовых схватках. То есть, женщину с кувшином. В приказе он не стал сравнивать ее лицо с небесными телами, поскольку понимал, что такое сравнение субъективно и, независимо от объективной оценки красоты женщины, маловероятно, чтобы кто-то, кроме него, углядел сходство ее лица с луной, солнцем, а также звездами. Умолчал он и о том, что должен был поблагодарить за это младенцеобразного греческого бога Эроса – этому это, скрытому в мерцающем облаке, чем бы оно ни было, он так и не смог подыскать название: это было нечто большее, чем вожделение, и даже большее, чем любовь. В конечном счете, ему было наплевать на то, откуда это шло – от Гермеса, от Эроса... У него был свой Б-г. И даже если эта женщина с облаком была послана ему вражескими богами с единственной целью – внести разлад в его жизнь и ослабить его перед очередным сражением, им это не удалось, потому что, когда облако рассеялось, он обнаружил, что у него новая жена, чистая сердцем и богатая разумом. Она обожала его детей. По прошествии некоторого времени, пока они не могли не тосковать по матери, они привыкли к Нехоре и полюбили ее. И Б-га единого и единственного она боялась, а уж его, Иехуду, любила страстно и вкладывая в семью всю душу, как она вкладывала ее в уход за потерпевшими в борцовских боях.
– Эй, Гермес, – кричал он, – ну и где этот разлад, на который ты так рассчитывал? А тебе, Эрос, я должен выразить свою признательность, прямо-таки поклониться тебе, головой в землю, благодарствую, благодарствую и еще раз благодарствую! Хорошо бы только ты последний раз резвился со своими стрелами в моей земле.
Он хотел сказать «в моей голове» и почти это и произнес, но получилось «в моей земле». И эта обмолвка была правильней, чем то, что он хотел сказать, потому что это, на самом деле, была его земля. И была она не в его голове. Его земля была в реальном мире. Его плодородная, богатая черноземом и песчаником земля, в которой лежал его отец Маттитьяху и отец его отца Иоханан сын Шимона сына Асмона – левита и пятого внука Ядаи сына Йоарива и внука Якина из рода Пинхаса, третьего первосвященника Израиля. Все они в ней лежали вместе с женами своими и матерями своими, и женами сыновей своих, и матерями жен сыновей своих.
Примечание
1. Действие романа происходит в современном Нью-Йорке; в центре романа -- историческая рукопись главного персонажа о родоначальниках Хасмонейской династии (Иудея 2-ой века до н.э.).
Оригинал: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer8_9/NKosman1.php
