Музыка Козьмины0

Козьмина с самого раннего детства слышала музыку. Не вычурную мелодию мыслей или фантазий. Просто музыку. Случалось это ранними тихими вечерами. Сначала невидимый оркестр давал какую­то ноту, словно настраиваясь. Козьмина разрешала начать. Робко вступали струнные и, пока Козьмина ещё не сосредоточилась, выдавали какие­то вымученные пассажи, просто так, для поддержания темы. Они могли нудить долго, пока Козьмина наконец не зажмуривалась и не начинала командовать. Слова «дирижировать» она не употребляла. Любила валторны. Она их включала в первую очередь, валторны умиротворённо вторили струнной группе и затем медленно притихали. Потом вступали клавишные. Они изливали всё, что могли, и тоже уходили на задний план. Тут наступала очередь всяких неожиданных и даже экзотических инструментов. Вклинивались замысловатые рожки, шамисены, дудуки. Звучала гитара. Затёсывались синтезаторы. Даже колокольный звон присутствовал иногда. Вечер проходил. Оставались опять только струнные, которые Козьмина постоянно унижала, они звучали всегда для гармонической поддержки до последнего, без выкрутасов. Раболепно и назойливо. Когда хотелось заснуть, она отправляла невидимых струнников на покой, иногда прикрикнув даже: «Пошли вон! Надоели». Невидимые пюпитры складывались, и Козьмина утихала.

Из внешней музыки ей больше всех нравился Скарлатти. Доменико. Да, она преклонялась перед гением Баха, но в конце каждой баховской пьесы с ускользающим смыслом слышала: «Ну вот, а теперь послушайте ещё это». Музыка Баха была нескончаема, вненадоедлива. Она была органична и безгранична, как жизнь. Но ей больше нравился Скарлатти. Каждая его соната, обрываясь, говорила: «Это всё! Навсегда! Уйдите все!» Это завораживало Козьмину больше всего. Доменико был её лучшим воображаемым другом. Моцарта она считала легкомысленным мальчиком, одарённым повесой. Бетховен был букой. Шопен заставлял страдать от сладостного диабета. Мусоргский был гениальный неряха. Римский­Корсаков — академический шмель, работяга и ворчун. Штраус — вальсирующий жуир. Любила она Рахманинова и Прокофьева, но времени разобраться в их замысловатых формах не хватало. Она словно отложила их в сторонку для будущих впечатлений. «Пусть Серёжи полежат пока на полке», — говорила себе она.

Музыкального образования у Козьмины не было. Имея в голове соб­ственный оркестр, она сознательно упустила из виду, что существует ещё иная, непонятая теория музыки, отличная от её собственной. Её устраивала своя, уютная и послушная, и казалось, что если она начнёт постигать какую­то ещё музыкальную грамоту, это может разрушить её собственную внутреннюю гармонию звуков. «Ни за что!» — говорила она себе. Отсылала струнников спать и сама засыпала.

 

Andante

Знойный, удушающий август перевалил за середину. Ветер гонял по асфальту опавшие раньше времени, иссохшие листья. Запах гари бесцеремонно бродил по бульварам и настойчиво врывался в неплотно закрытые форточки. Козьмина забыла, что бывает зима и снег. Время остановилось и замерло, словно задумавшись, двигаться ему вперёд или повернуть назад, повторно истязая измученных жарой людей. Козьминa жары не замечала, ей казалось теперь, что если с ней в этом августе ничего не произойдёт, то уже не произойдёт никогда. Она часами просиживала в тенистых уголках ближайшего парка, праздно раскрывая свою постаревшую от ненужности книгу, словно жалея её, демонстрируя той, что по­прежнему любит её и нуждается в ней. Сама же она украдкой вычитывала свежие мысли из других, более юных изданий, сверкающих глянцем и уверенностью в своей оригинальности и новизне.

По утрам шла в библиотеку, в прохладу и тишину её залов. Долго что­то выискивала. Выбирала, перечитывала, никогда ничего не записывала. Иногда, бродя среди стеллажей, закрывала глаза, пытаясь на ощупь определить примерное содержание той или иной книги, её настроение. Шла в музыкальный отдел, где, дотрагиваясь до корешков сонатных альбомов, мысленно беседовала с Доменико обо всём, о чём ещё не успела. Сосредоточенно прослушивала. Просто подолгу сидела, размышляя.

Однажды, находясь в привычной задумчивости, она почувствовала чьё­то присутствие. Кто­то, лет двадцати восьми, «мужеского пола», как мысленно величала всех мужчин Козьмина, держа под мышкой фолиант, о чём­то её спрашивал. Козьмина включила внимание и взглянула на него.

— Может, вам помочь? Вы так задумались, словно не можете определиться с выбором.

— Вы разве работаете здесь? Я вас не помню.

— Нет, что вы. Я просто предлагаю помощь. Я здесь часто бываю.

— Я тоже здесь часто бываю и вас не помню.

— Мне кажется, вы не можете никого здесь помнить. Такое ощущение, что вы здесь чувствуете себя единственным посетителем. Это что, ваша зона комфорта — никого не замечать?

— Моя зона комфорта — не разговаривать с незнакомыми мне людьми.

— Коротко и ясно. Что ж, тогда я пошёл… Знаете, у меня есть ещё только один вопрос. Я заметил, вы любите Скарлатти.

— Слушаю.

—  Вам не кажется, что Скарлатти в конце каждой своей сонаты словно говорит: «Хватит»?

— Бред!

— Да, вообще конечно.

— Меня он просит больше не приходить. Но я всё равно возвращаюсь.

— Ах, вот что, — незнакомец явно пытался сдержать улыбку.

— Постойте! Что? Что он вам говорит?

— Да нет, мне лично ничего. Я просто …

— Это вы у меня просили почитать книгу! Вы? «Космогенез разума». Отвечайте!

—  Я? У вас? Ну, я не знаю. Мы с вами каждый день посещаем эту библиотеку. Тут хранятся миллионы томов… Впрочем, конечно, я бы предпочёл одолжить её именно у вас.

—  Вы не одалживали. Я забыла её на скамейке, а вы нашли, позвонили и просили дочитать. А потом вовремя не вернули.

— Очень романтично. Но хочу заметить, я всегда книги возвращаю во­вре­мя. Даже если это «Космогенез разума». Это мой принцип. Я не люблю никого задерживать, кто­то, может оказаться, нетерпеливо ждёт своей очереди.

— Я тоже терпеть не могу, когда задерживают.

— Хотя, если кто­то бы нашёл мою, я в знак благодарности…

— Извините, мне пора. До свидания.

Allegro ma non troppo

Козьмина обычно, не нуждалась ни в чьём присутствии, всегда считала, если кто­то очень нужен — случается цепочка счастливых или просто удачных совпадений, в зависимости от степени нужности. И всё разрешается само собой. Если и не само собой, то при небольшом усилии, мысленном, конечно. Мысленная энергия, витая в пространстве, создаёт события благоприятного свойства, затем, словно бусы, нанизывает их на верёвочку жизненной линии. А дальше: сколь верёвочке ни виться…

Её отец в юности учился на архитектурном факультете Политеха. Измученный проектом молодой папаша преддипломным вечером, полным неги честно выполненного дела, вдруг с ужасом обнаружил, что у него отсутствует один зачёт по практике, не то с третьего, не то с четвёртого курса. Мелочь, но неприятно, более того, ужасно, потому, что защиту всё равно не примут без полного комплекта автографов всех преподавателей. Вот в тот момент отец понял, что ему ужасно необходимо разыскать одного человека по имени «доцент Гричук», припасть к его туфле и прорыдать: «Нужна мне подпись, только подпись — какой пустяк». А тот ему типа: «Как бы не так, как бы не так», — для рифмы, чтоб складно было. Об этом не хотелось думать.

На часах было семь вечера. Казалось, времени достаточно. Но первый же сокурсник по телефону сообщил ему, что товарищ этот в институте больше не работает, лишь нанимается на время практики и номера его он не знает. Его телефона, как оказалось позже, из его друзей не помнил никто. Папаша взял с полки справочник, зажмурившись, прижал его к груди, словно Библию. Со словами «одна надёжа осталась, спаси и сохрани» раскрыл справочник и начал листать. Нашёл Гричуков двенадцать человек и стал названивать всем по порядку. Надежда таяла с каждым новым неверным звонком. Оставался последний, двенадцатый.

Отец собрал волю в кулак и набрал нoмeр. Kтo­тo нeтрeзвый на тoм кoнце провода пoпытался oтвeтить:

— Вам што ?

— Здравствуйте, у меня ваша подпись отсутствует. За практику. Третий курс, а завтра защита. Мне срочно нужно.

— Што за муть, вы к кому?

— Да из Политеха я, у меня ...

— А, институт, это к моему сыну, наверное. Валентин, подойди.

К трубке подошёл сын Гричука­двенадцатого.

— Слушай, Валентин, что делать? Я ищу доцента Гричука. Отец у тебя выпил слегка. Может, он забыл, что он — архитектор? — начал нести уже полную чушь утопающий дипломник.

— Папа не работает ни в каком институте, он вообще не архитектор.

— Может, ты знаешь доцента? Ты же из Политеха.

— Да не из Политеха я. Медицинский. У отца, когда он в таком состоянии, все институты одинаковы.

— Что же делать? Вы у меня последние в списке. Остальных я уже обзвонил.

— Не знаю.

— Может, родственник у тебя есть с такой фамилией?

Валентин задумался.

— Я, помню, в лагерь пионерский ездил в четвёртом классе, семь лет назад. И там был ещё один Гричук. Просто мой однофамилец. Нас так и называли — Гричук Первый и Гричук Второй. Я — Первым был.

— Ну и где он?

— Я не знаю. Мы даже не дружили. Вообще­то, когда уезжали мы, каждому мяч подарили футбольный. И все друг у друга на мячах расписались. Телефоны, кажется, тоже оставляли. Только где этот мяч сейчас?

— Ну, может, в сарае где­нибудь, на антресолях? Сходи, глянь. Погибаю.

Валентин ушёл и вернулся через некоторое время довольный:

— Нашёл! Представляешь? Как его мама ещё не выбросила? Сейчас гляну... Вот. Гричук Второй. Записывай…

Козьминин отец дрожащими руками набрал номер, которого, о чудо, не оказалось в списке двенадцати. Первое, что отец услышал после того, как представился, было: «Студент такой­то! О чём вы вообще думаете? Вы полагаете, что это я должен бегать за вами? Сейчас же приезжайте, пока я не уснул». Аллилуйя!

Первая бусинка удачи — не большая, но очень важная. Эта бусинка сделала так, чтобы нетрезвый отец семейства попался последним, окажись он одиннадцатым или каким­нибудь другим, измученный дипломник перелистнул бы его, не думая. Вторая бусинка сделала так, чтобы Гричук Последний не бросил трубку. Третья — чтобы зацепился сознанием за сына и позвал его, хотя тот был, казалось, вовсе ни при чём. Четвёртая — чтобы сын оказался отзывчивым парнем. Пятая — чтобы дипломник был до идиотизма настойчив. Шестая — чтобы парень случайно отдыхал в одном лагере с сыном доцента Гричука. Седьмая — чтобы парень вспомнил это. Восьмая — чтобы существовал футбольный мяч с телефонами всех подряд, а не только друзей. Девятая — чтобы мяч уцелел. Десятая — чтобы Валентин не любил играть в футбол и телефон не стёрся. Одиннадцатая — чтобы Гричуки Вторые за семь лет не съехали и не поменяли телефон. И наконец, двенадцатая бусина, самая большая, счастливого розового цвета, сделала так, чтобы доцент Гричук вспомнил самого себя в молодости, не стал ерепениться и не глядя подписал.

Чудесные бусы — символ счастья и вечной удачи. Их Козьмина всегда представляла себе очень отчётливо. Мысленно прикасаясь к ним и рассматривая каждую бусину.

 

Allegretto

На следующий день, в конце ещё одного изнуряюще жаркого дня, Козьмина стояла в секции живописи и напряжённо вглядывалась в репродукцию «Посещение волхвов». «Ну вот, получилось», — подумала она. Козьмину посещали волхвы. Они топтались в прихожей и, смущённо покашливая, ожидали аудиенции. Козьмина, для солидности немного помедлив, позволила им войти. В руках она держала те самые бусы счастья и удачи. Бусины были нанизаны на толстую верёвочку, раззолоченную и счастливо прохладную на ощупь. В самом центре ожерелья располагалась огромная алая бусина вечной любви, её соседкой была чёрная бусина такого же размера — любви неразделённой. Неразделённая любовь тоже являлась большой удачей, хоть и неприятного свойства. «Лучше полюбить и разбить себе сердце, — думала Козьмина, — чем вовсе не ощутить никогда и ничего в течение всей жизни». Козьмина мельком заметила, что эта чёрная бусина привлекала волхвов как раз больше всего. Поражала также размером и цветом бусина материнства. Были соседки помельче, сулящие успехи на разных поприщах, удачные женитьбы, охоты и рыбалки. Мелкие бусины, творящие такие, например, чудеса, как билет в Большой театр и на Таганку или право участия в телемассовках, были зеленовато­жёлтых расцветок. На верёвочку было нанизано и огромное число мельчайших серебристых бусинок для самых небольших, но всё равно приятных сюрпризов. Началась раздача бусин. Козьмина с достоинством снимала по одной и одаривала каждого из посетителей, оставляя самые большие и значительные нетронутыми. Вдруг верёвочка с треском разорвалась, бусины весело покатились во все стороны, с шумом ударяясь о пол, как градины. Волхвы, отталкивая друг друга, с безумно расширенными глазами бросились их собирать... В этот момент Козьмина услышала возню и покашливание за спиной.

— Позвольте, я представлюсь, на всякий случай, раз уж мы собираемся продолжать регулярно посещать это заведение.

— Зачем так длинно? Представляйтесь, — ответила она, не оборачиваясь и не отрываясь от изображения.

— У меня необычное имя. Меня зовут Никодим.

— Необычное? — повернулась она и, увидев вчерашнего собеседника, добавила: — Откашляйтесь. Сейчас я вам своё скажу. Откашлялись?.. Очень приятно, Козьмина.

— Козьмина? Замечательно! Полный набор раритетов.

— Ну вот и познакомились, что­то ещё?

— Позвольте мне пригласить вас в театр. Я уверен, вы любите. Или оперу.

— Я предпочитаю симфоническую музыку. Вам что же, понравились мои глаза?

— Почему глаза? Я этого не говорил.

— Собирались. Лучше не пытайтесь. Все мужчины с этого начинают.

— О ваших глазах?

— Это для них причинное место.

Никодим вдруг закашлялся.

— Послушайте, что­то меня сегодня кашель мучит. Шумлю, мешаю. Давайте сегодня уйдём вместе — натужно произнёс он. — Простите, я отойду, мне нужно позвонить.

Он отошёл, продолжая покашливать. Вынул листок с номером телефона, начал набирать, сверяясь с цифрами. Козьмина поёжилась от пикающих звуков примитивной мелодии.

— Алло, я не уверен, туда ли я попал. Мне нужно... — начал он.

Козьмина вдруг быстрым шагом подошла к нему.

— Что вы сказали? Вы не уверены?

— (Минуточку.) Что случилось?

— Скажите, они там, в трубке, молчали? И вы были не уверены?

— Да нет, они... В чём дело, объясните мне?

— Послушайте, давайте я вам скажу номер своего телефона, пойду домой, а вы мне позвоните.

— Что за чушь? Козьмина, вы же здесь. В конце концов, у вас что, нет мобильника?

— Нет. Вы мне позвоните, а я буду молчать. А вы скажете: «Чёрт, туда ли я попал?» Скажете?

— А почему же молчать? Что за спектакль? Козьмина!

— Оставьте меня! Я пойду...

 

Presto

Козьмина шла вдоль нескончаемых витрин, и ей было противно. Противно от своей несдержанности. Каждая вещь, увиденная за стеклом, её раздражала. Раздражало также собственное отражение, призрачно бредущее на фоне выставленных образцов. Любого другого это отражение могло бы только привлечь. Изящная походка раздосадованной, разгневанной длинноногой грации с пухлыми лодыжками, чуть смугловатой кожей и волнистыми каштановыми волосами. Отражение словно пинало и распихивало выставленные бытовые приборы, россыпи кухонных принадлежностей. Умудрялось не запутаться в ворохе мужских галстуков и сорочек. Чуть не наступив на связку саксофонов и тромбонов, отражение остановилось, а затем, приблизившись к Козьмине, исчезло. Козьмина вошла внутрь. Она вдруг подумала, что никогда ещё не видела, как выглядит дудук. Её собственный внутренний дудук, с прекрасным жалобным тембром, в её фантазиях выглядел как очень тонкая амфора с узким горлышком. Он охрип, вероятно, от жары и вторую неделю отказывался звучать. Ей захотелось поглядеть на настоящий. Она подошла к ассистенту и спросила:

— Скажите, у вас есть дудук?

Ассистент вежливо улыбнулся и нарочито громким голосом обратился к кому­то за перегородкой:

— Алёна, у нас есть дудук?

— У нас всё ест, — отозвалась невидимая Алёна, имитируя кавказский акцент.

— Алёна шутит, — тут же заметил ассистент, обращаясь к Козьмине. — Сейчас данный товар у нас отсутствует. Но мы можем заказать для вас, если желаете. Доставка в течение двух недель.

— Нет, мне нужно было сейчас. Я пойду, — ответила Козьмина. Но когда ассистент отошёл, задержалась.

Она разыскала секцию струнных и остановилась. Оглядев тонкошеие виолы и виолончели с контрастными талиями и широкими бёдрами, она мысленно пообещала себе извиниться вечером перед струнниками.

— Знаете, у вас глаза... — послышалось со стороны.

— У меня глаза, — перебила голос Козьмина. — И вы туда же?

— Куда? — не понял Голос.

— Окунаете свои мысли в мои причинные места. Лучше скажите про волосы или, например, лодыжки — Козьмина решительно повернулась в направлении голоса.

— Лодыжки? — безнадёжно спросил по виду вконец оробевший молодой человек.

— Да, лодыжки. Взгляните, не стесняйтесь. Опускайте глаза, я подожду.

— Слегка пухловаты.

— Какой вы искренний! Ну надо же! Режете правду в глаза. Это хорошо. Это замечательно... А вы любите театр? А давайте сходим! Никогда не была.

— Вы никогда не были в театре?

— Ну, допустим, была. Но я обычно не слушаю, о чём они говорят. Я им не верю.

— Вы прямо Станиславская.

— Станиславская? Прекрасно! Вы тогда будете Немировичем­Данченко. Господин Немирович, берите меня под руку. Мы идём в театр. Немедленно!

 

Agitato Gioccoso

Козьмина открыла дверь ключом. Вошла. Затем повернулась и позвала.

— Ну, проходите. Что же вы? Вам разве не понравилась постановка? Мы сейчас её обсудим.

— Я даже не знаю ещё, как вас зовут.

— Могли бы догадаться, господин Немирович тире Данченко. Константина Сергеевна.

— Константина — не женское имя.

— Ах, не женское. Скажите спасибо, что я вам не сказала своё настоящее имя. С вас пока хватит и этого.

— Ну хорошо, К­константина. Я зайду. У вас есть кофе?

— У меня всё ест — медленно произнесла Козьмина, имитируя кавказ­ский акцент. — У меня ест коньяк. У меня ест дудук. У меня даже ест бивший муж, да? Он даже иногда наведывается. Его зовут Рамал. Джигит необыкновенный.

— Ревнивый?

— Про джигита шучу. Тут целая история. Мы его вообще­то Ромкой зовём. Ничего кавказского. Просто его папу зовут Радий Савельевич, а маму — Мальвина Викентьевна. Вот. Когда Ромка родился, они и решили это имя составить. Тогда все выпендривались, имена изобретали. А им показалось, что Рамал звучит очень мужественно. Вот и получился джигит. А после того как мы поженились, моя мама стала втихую называть его Маралом. Когда мы разводились и был большой общесемейный скандал, мой папа сказал Радию Савельевичу: «Если ваш Марал будет распускать копыта, я ему их быстро отстегну, вместе с рожками!» Я думала — подерутся. А они все вдруг рассмеялись, и расстались мы мирно. Но моя мама после развода всё равно зовёт его Амаралом.

— А что случилось?

— Не хочу об этом, хватит. Ну, давайте. За знакомство. Так, что же с нашей постановкой?..

Козьмина, выпив всю рюмку до дна, поднялась и прошлась по комнате. Затем остановилась, словно задумавшись о чём­то. Вдруг в глазах у нее заблестели слёзы.

— Что с вами? — вскочил Немирович­Данченко.

— Поверили? — усмехнулась Станиславская. — А зря. Я всего лишь вспомнила, как в детстве ушибла коленку. Мне было больно, обидно и одиноко. Вот. Я представила, что это случилось именно сейчас. Налейте мне ещё.

Выпила и продолжила.

— А эти лунатики сегодня бродили по сцене, словно никогда в жизни не падали и не раздирали локтей и коленок. В зале хлопали гораздо натуральней, чем они играли, — закончила она, покачнувшись.

— Константина, что с вами? Вы, кажется, опьянели.

— Кажется.

— Вы выпили всего две рюмки.

— Я никогда ещё не пила алкоголь. Эта бутылка — для гостей.

— Я сейчас вас уложу спать и пойду.

— Договорились. Вы не могли бы завести мои ходики?

— Хорошо­хорошо, пойдёмте, ложитесь. Вот так.

— Я не спросила ваше имя.

— Называйте меня Володя, раз уж я — «тире Данченко».

— Ладн­но, Володя. Скажите, вы меня уважаете? Вы мне благодарны за что­нибудь?

— Конечно­конечно. Укройтесь.

— Тогда будьте ещё так добры. Когда будете уходить, напишите мне записку: «Спасибо, Коз... Константина» — на листке от календаря за 7­е число и бросьте её в почтовый ящик.

— Обязательно. Я вам позвоню. До свидания, Константина.

 

Allegro Vivo

Козьмина проснулась от тиканья ходиков.

Было уже позднее утро. Голова не болела, но мысли были какие­то обыденные. Что надо, наконец, в сентябре вернуться на работу. В конторе Рамала ей всё всегда прощают, но терпение может иссякнуть и у них. Что нужно купить стиральный порошок и прекратить отдавать стирку маме. Что надо наведаться к родителям, ведь последний раз был ещё в июне. Этот немыслимый ворох мыслей о делах почему­то начал волновать Козьмину гораздо больше, чем «Космогенез разума». Она встала, окончательно привела себя в чувство и для начала набрала номер Рамала.

— Ромка, привет.

— Привет, одноклассница. Ты уже зарегистрировалась на одноклассниках.ру или ждёшь, пока они изобретут внутренний компьютер? Как зарегистрируешься, будешь моим самым главным виртуальным другом.

— Слушай, как ты смотришь на то, если я в сентябре приду к вам опять поработать?

— Нет слов, Касьяныч. Рад безмерно. Приходи, когда созреешь.

— Спасибо.

— Касьяныч, ты только Таньке из отдела продаж не проговорись про прошлый раз.

— Я уже забыла про это. Не волнуйся.

— Ну целую. Ждём.

«Тэ­э­экс. С этим оленем разобрались», — подумала Козьмина и набрала мамин номер.

— Алё, мамуля, я решила зайти к вам в гости сегодня вечером.

— Ой, как здорово, Людмилочка! Папа будет очень рад!

— Мама, ты ещё, пожалуйста, купи стиральный порошок для меня, а то я не смогу выбрать.

— Хорошо, Люлечка. Ой! Забыла! Папа­то у нас сегодня в вечернюю смену. Расстроится, если тебя не увидит. Знаешь, доченька, ты приходи в субботу. А порошок я куплю и занесу сегодня. Гляну на твою машину, заодно и постираю. Ты не волнуйся, иди по своим делам, я возьму ключ с собой.

«Как удачно и легко всё сегодня организуется», — сказала себе Козьмина. Она быстро оделась, выпила чаю и вышла из дома, втайне надеясь не встретиться в библиотеке с Никодимом и отдохнуть в одиночестве.

 

Moderato Misterioso

Козьмина прохаживалась вдоль стеллажей секции нот и музыкальной грамоты. Она разглядывала издания, всматривалась в нотные знаки, пытаясь заставить эти закорючки зазвучать. Они же всего лишь беззвучно танцевали для неё. Шестнадцатые и восьмые танцевали группами, взявшись за руки. Поодиночке, словно ирландские плясуны, солидно вытанцовывали четвертные и половинки. Целые ноты не желали двигаться и, как большие белые сливы, лениво полёживали, занимая собой целый такт. Козьмина немного наклонила голову. Теперь ноты превратились в стираные тряпочки, висевшие на верёвочках и слегка покачивающиеся на невидимом ветру. Ноты висели, прищёлкнутые прищепками диезов и бекаров. С них каплями бемолей стекала влага. Большой скрипичный ключ, словно свернувшийся узлом сторожевой удав, охранял всю эту стирку.

Козьмина взглянула на ноты исподлобья. Так получалось всё просто. Расправив ветви сквозь жёрдочки, рос виноград, раскинув, словно усы, лиги, которые беспорядочно тянулись к жёрдочкам и к гроздьям виноградин.

Реальное же чтение нот представлялось ей адом. Она искренне жалела всех музыкантов. Представьте, что вы читаете книгу, а вам между строчек знаками советуют: «Быстрее! Быстрее же!» «А здесь медленнее, ещё медленнее».

«А здесь — быстро, но не очень». «Что значит — не очень?» — начинаете кипятиться вы. В этом даже есть смысл. Вот у вас в книге встретилось довольно скучное место, не страшно — читайте Allegro. А вот в этом месте — поинтереснее будет, и значок — Adagio: читайте помедленнее, получите удовольствие. Ну а если полная чушь написана — Presto, Presto Agitato. Здесь читайте тяжело, а здесь скорбно.

А вот, например, читаете вы вслух, а там значок — p, piano — тише то есть читайте. Дальше идёт crescendo, и ваше бормотание делается громче. Вы замечаете знак — ff, fortissimo. Вам предлагают кричать вслух и подбадривают: «Ну же, кричите, там ведь знак стоит, иначе будет неверно прочитано». Козьмина представила, какой шум стоял бы в библиотеке, если бы такая книжная нотная грамота существовала.

Самым большим ударом для книгочеев были бы знаки повторения. Вы прочли кусок, а там знак повтора стоит — читайте ещё раз. Ну что же, неплохой знак для учебников. Самая неразбериха началась бы, если в книгах начали бы расставлять «фонари» и «кобры» — знаки сложных повторов. Дочитали до «фонаря» — теперь нужно вернуться к главе второй, читать вплоть до пятой, затем сразу перейти на двадцать шестую и читать её три раза. Ну и вольты, наконец, — варьирующиеся окончания. Читая трижды ту же многострадальную двадцать шестую главу, вдруг обнаруживаете, что в конце первого прочтения Она сомневается, выходить ли замуж за Него, во второй вольте — Она согласна, в третий раз является кто­то Третий и вся помолвка летит кувырком. «Бедные музыканты», — вздохнула Козьмина.

 

Coda

Когда она вернулась, мама уже достирывала и что­то вытирала на кухне.

— Привет, мамуся, как дела?

— Ты, Людмилочка? Вот и славно! Звонил какой­то Володя и спрашивал Константину. Я сказала, что здесь такая не живёт. Он сказал: «Ах да, у неё вообще­то другое имя, наверное», и он, мол, тоже не Володя, но ты его знаешь как Володю. Я ему говорю, пусть сначала разберётся, кто ему нужен и как его самого зовут, а потом звонит. И бросила трубку. А он опять позвонил. Начал спрашивать про какую­то книгу. «Космы» какие­то, я не поняла. Спрашивал, нашла ли ты книгу в ящике. Так я его сначала поздравила, что он всё­таки вспомнил твоё имя, и говорю ему: «Слушай, Володя или как тебя там, прекрати звонить, а то я милицию позову. Они твои космы тебе живо повыдергают». Люлечка, ты же знаешь, как сейчас воруют. Люля, Люля! Что с тобой?! Присядь! Присядь! Ой, господи! Опять! То Амарал этот, то Володя какой­то, тоже сволочь ещё та, алкоголик, имя своё не помнит! Люлечка, ты меня слышишь?! О, господи! «Скорую» надо.

— Мама. Мама! Да, мама же! Не надо никого! Оставь. Оставь! Я перегрелась, наверное. Жарко очень. Оставь...