Есть люди, чья жизнь как бы по-новому высвечивается на фоне их смерти. Особенно, если дата её пришлась на 10 мая 1945 года. Таков, наверное, и мой дядя по отцу Михаил Гутманович Рейф, или Миша, как называли его у нас в семье. Хотя понял я это сравнительно недавно. А до того он был для меня как tabula rasa, во всяком случае в том, что касается его довоенной биографии.
Безоблачное детство в заштатном Могилёве-Подольском, русско-еврейско-украинском городке на берегу Днестра, в многодетной семье городского врача, в которой он был младшим. Первые 10 лет жизни до 1914 г., пришедшиеся на относительно благополучные мирные годы. Году примерно в 1922-м, последовав примеру сестёр и брата, выпорхнул из гнезда, переехав в Киев, где к тому времени после мединститута обосновалась старшая из сестёр Матильда (с ней и её мужем впоследствии эвакуируется в Чувашию будущая его жена). В 1927-м окончил Институт народного образования по специальности химик-аналитик (в дипломе сплошные «уды», занятиями явно себя не утруждал), а в 1935-м ещё и Институт кожевенной промышленности. Последние годы перед войной работал инженером на кожевенном заводе. Вступил в партию и был, кажется, единственным в нашем роду правоверным коммунистом. Женился поздно, перед самой войной, дочь родилась уже без него, в эвакуации. Вот, в сущности, и всё, что мне известно. Обыкновенная по тем временам биография и обыкновенный, по-видимому, человек, ничем, во всяком случае, из общего ряда не выделяющийся.
Но началась война, и он, единственный из нашей родни, был сразу же мобилизован и, как офицер запаса, получил лейтенантские кубики. Но, будучи уже не первой молодости, зачислен не в строевую, а в интендантскую службу. Впрочем, о его перипетиях в самый страшный первый год войны мне тоже почти ничего не известно. Хотя то, что призывался из Киева, практически прифронтового города, оставляя на произвол судьбы беременную жену, уже само по себе говорит о многом. Достоверно известны лишь последние его звание и должность – капитан, начальник вещевого отделения эвакогоспиталя.
Осенью 1944 года, после контузии, его направляют в тыл для лечения, и на обратном пути на фронт он заезжает в Москву. К этому времени относится, по-видимому, и единственная уцелевшая, паспортного размера, фотография – усталое худое лицо явно невоенного человека, примятые, из-под фуражки, волосы, тяжёлая, словно с чужого плеча, давящая плечи шинель. Вот тогда-то, шести лет от роду, мне и довелось его увидеть и даже немножко запомнить. В сущности, запомнился лишь самый день его отъезда – он упаковывает чемодан, а я верчусь около и явно ему мешаю. Помню ещё, как спустя пять минут после ухода он возвратился с этим чемоданом совершенно обескураженный, потому что из ворот дома его не выпустил дежуривший там вахтёр. Не помогла даже военная форма – дом-то был не рядовой, отчасти даже номенклатурный, и вахтёру было на неё глубоко наплевать.
Михаил Рейф, 1944 г.
А потом были письма. К сожалению, те, что адресованы моим родителям, не сохранились. А вот пару открыток ко мне, отправленных из Польши, я, не в пример взрослым, сберёг, как и присланные для меня в конверте польские злотые. Зато уцелели письма, которые в эту последнюю свою зиму-весну дядя Миша писал жене. Их ксерокопии я получил недавно от двоюродной сестры и могу теперь кое-что оттуда процитировать.
Первое – ещё из Москвы.
10.XI.44г Москва.
Веруся, родная, только что получил сразу твоих три письма, два сидя в Москве, а одно мне переслали. Я тебе прежде уже 2 раза писал. Если бы я мог, то с большой радостью приехал бы к тебе хоть на 2-3 дня, но ведь без разрешения я не могу выехать, а у меня его нет. Леночку я себе не представляю, но очень рад, что у меня есть дочка, которая нравится своей маме. За всё это в свое время я маму крепко расцелую и поблагодарю. Женя (мой отец – И.Р.) должен приехать со дня на день, так что, возможно, что я его ещё увижу.
Писать Литвинову и сообщать твой адрес неудобно. Посылаю тебе к нему письмо, с которым пойди сама, и если только будет возможность, он поможет. Я уверен, что он это сделал бы и без моего письма. Если ты не сможешь поехать на завод, то пойди к нему на квартиру, адрес узнай в тресте по телефону. Во всяком случае действовать нужно, иначе вы замерзнете и простудитесь.
Как у тебя дома с питанием, не очень ли голодно? Я обязательно постараюсь здесь сфотографироваться. Всего хорошего. Крепко тебя и Леночку целую. Миша.
Тут же, на отдельном листке, письмо директору с просьбой насчёт дров.
Уважаемый Иосиф Романович, итак, Вы снова на Куреневке ( Район Киева недалеко от Бабьего Яра – И.Р.). – «всюду хорошо, а дома лучше!» Завод наверняка имеет неважный вид, всё приходится восстанавливать и в тяжёлых условиях. Вам, наверное, работы не мало. У меня новостей нет, сейчас пишу Вам из Москвы, куда приехал в командировку, а вот в Киев не удастся. Иосиф Романович, если есть у Вас возможность, помогите Зарадзеевой дровами, уже зима, а у неё ни щепки. Обратиться непосредственно к Вам она стесняется, хотя и напрасно. Как Ваше здоровье, переехала ли в Киев семья? Слыхал, что многие заводские уже вернулись. Приехал ли Борис Борисович?
Всего хорошего. Крепко жму руку.
Михаил Рейф п.п. 07339
Однако в Киеве он всё-таки побывал, о чём свидетельствует следующее письмо, написанное по следам встречи с семьей.
22.12.44
Дорогая Веруша, вчера сразу получил три твоих письма – последнее от 7.12. Как видишь, письма обычно идут 15-18 дней, поэтому 7-го ты никак ещё письма от меня получить не могла, хоть я и написал тебе с дороги. Приехал я 5-го, дорога прошла благополучно, кушать было что. Относительно своей поездки я тебе уже подробно писал, повторяться не буду.
Ещё раз поздравляю тебя и Леночку с наступающим Новым Годом, шлю свои наилучшие пожелания, а главное, чтобы мы были вместе. Грустно вспомнить, что уже четвёртый раз этот день будем встречать раздельно. Верочка, поверь мне, что расставаться с тобой было больше чем тяжело, но, несмотря на это, я очень доволен, что повидал тебя и Леночку. Наше свидание сильно меня ободрило.
Мне очень неприятно, что тебе приходится выслушивать разные колкости в связи с моей персоной. Лично меня они не трогают: меня интересует и может интересовать только твое мнение и отношение ко мне. Что же касается твоих родственников или знакомых, то пусть принимают меня таким как есть, приспосабливаться к их вкусам я не собираюсь и не умею. Ты же не думай, что я обиделся или принимаю близко к сердцу замечание В.А., оно меня только насмешило: ведь у них-то с Леной разница в возрасте будет, пожалуй, побольше. Во всяком случае жить будем не так, как они! И, наверное, гораздо лучше, чем ты жила с Митей. Верочка, ты на все уколы постарайся не реагировать – смеётся тот, кто смеется последним, а последними будем мы. Согласна?
Если бы ты была под руками, я побил бы тебя (не крепко) за то, что ты до сих пор без бот и в рассуждении о продаже вещей. Мне нужно, чтобы ты была здорова, а не какие-то вещи, запомни это, пожалуйста!
Приехать ко мне, Верочка, не удастся, нет же возможности да и условий. Думаю, что с приездом мамы тебе будет легче. Ты мне, между прочим, никогда не пишешь, какие у тебя отношения с мамой. Я очень хотел бы с ней познакомиться.
Если у тебя будет возможность достать журналы (главным образом политические), хотя бы и не совсем свежие, вышли мне бандеролью – книги принимают.
Я себя чувствую хорошо, живу в отдельной комнате, бельё и тёплое обмундирование получил, так что об этом не думай. Всего хорошего. Крепко тебя обнимаю, твой Миша.
Папиросную бумагу получил, посылай ещё.
Его возвращение в действующую армию совпадает с знаменательным для тех дней событием – война наконец-то перекинулась на территорию Германии. Пришёл тот самый час возмездия, о котором мечтали еще в провальном 41-м году, и нескрываемое злорадно-мстительное чувство по отношению не только к бывшим оккупантам, но и к немцам вообще, владевшее большинством наших солдат, растет от письма к письму.
29.I.
Дорогая Верочка, наконец вчера получил твоё письмо от 25.12. За поздравления благодарю, все пожелания принимаю. Ты пишешь, что ни одного письма от меня не получила, тогда как я писал и пишу очень часто. Очевидно всё дело в почте и расстоянии – ведь я же теперь гораздо дальше от тебя, чем раньше, и в связи с продвижением почта еще не успела наладиться.
Про наши успехи ты, конечно, знаешь. Я уже был на вражеской территории. Удирали они основательно – всё бросили: скот, хлеб, имущество и т.д.; населения нет – всех угнали, но все равно далеко не удерут. Теперь начинается расплата, много русских, угнанных немцами, теперь возвращаются домой.
Очень рад, что ты уже приобрела боты, теперь очередь за туфлями. Сильно ли ты простудилась, смотри, береги себя. Я хочу, чтобы ты была здорова. Как прошли именины Леночки? Ещё через год она уже будет совсем большая. Где встречала Новый Год, с кем целовалась?
Верочка, предпринимаешь ли ты что-нибудь в отношении закрепления за собой комнаты, нужно предвидеть возможность отъезда из Киева В.А., а тогда что? Может быть, для урегулирования этих дел нужны какие-нибудь бумаги от меня?
Спасибо за папиросную бумагу, теперь мне надолго хватит. Кстати, мы здесь подобрали достаточно трофейной разной бумаги, так что теперь есть на чем писать. Что у тебя на службе? Как партийные дела? Если сможешь, то высылай мне журналы, в особенности «Большевик». Всего хорошего, родная, крепко целую тебя и дочку. Жду подробных и частых писем. Твой Миша
Следующее письмо без даты (вероятно, начало февраля 1945 г.).
Дорогая моя, получил твое письмо от 25.12, я уже об этом тебе писал. Теперь, когда я далеко от тебя, особенно хочется получить письмо, а получается обратно. Неужели ты мне не пишешь, забыла? Или есть какие-то другие причины, помнишь, мы говорили, что о всех неприятностях ты будешь писать, а не скрывать. Я пишу тебе очень часто, правда, сейчас я оторван от почты, так что могут быть задержки. Даже газет последнее время я не получаю.
Про наши успехи ты¸ конечно, знаешь, хочется думать, что последние события значительно ускорят конец. Если бы только наши союзники на западе так же нажали, как полагается, то было бы совсем хорошо.
Недавно я ехал в один немецкий город, и на шоссе стоит столб с надписью «Восточная Пруссия». Когда я проехал этот столб и очутился на вражеской территории, многое я вспомнил – и 1941 г., и Сталинград, и ряд других наших уничтоженных городов. Да, теперь началась расплата. В этом городе за два дня ещё были немцы, а теперь там нет ни одного человека, все удрали, причем драпали так поспешно, что всё кинули, во многих квартирах даже стол был накрыт. Весь скот в фермах остался на месте, и его очень много, трофеи богатые. По дорогам массами идут домой наши люди, в своё время угнанные немцами.
Как были отпразднованы именины Леночки? Понимает ли она, что стала уже большой? Как твои материальные дела? Мне почему-то кажется, что ты болела, так ли? Всего хорошего, дорогая, крепко тебя и дочку целую. Твой Миша
Посылаю тебе 3 пакетика немецкого сахарина. Смотри только, чтобы Леночка не перестаралась. Напиши, получила ли, а также употребляешь ли ты его или нет.
А война, между тем, полыхает уже по всей Германии, хотя его госпиталь все ещё базируется по ту сторону польско-германской границы. Но он имеет возможность бывать на немецкой стороне и, возвращаясь из этих поездок, делится почерпнутыми впечатлениями. Однако странно: в его письмах рассказывается и об оставленных немцами домах, и о возвращающихся из плена соотечественниках, но нигде ни словом не упоминаются раненые, поток которых идёт через его госпиталь. Как будто меньше среди них исковерканных судеб, приковывающих не только врачебный взгляд. А, может, это просто перестраховка, желание избежать осложнений с цензурой?
18.2
Дорогая моя, получил сразу два твоих письма от 1 и 2 февраля, таким образом, твои письма между 5 января и 1 февраля где-то блуждают, ведь я не представляю, чтобы ты целый месяц мне не писала. Неужели такая же участь постигнет и мои письма, ведь я пишу тебе часто. Когда долго нет писем от тебя¸ я чувствую себя не по себе и иногда даже писать не о чем, ведь письма это, к сожалению, единственная пока наша связь.
О своих впечатлениях о немецких городах я тебе уже писал. Действительно, наступил час расплаты. При виде горящих зданий вспоминаю ещё раз 1941 год и видишь перед глазами толпы беженцев. Пусть теперь немцы почувствуют прелесть начатой ими войны. В Польше некоторые города (Бромберг[1] и др.) остались относительно целы, и жизнь там быстро налаживается.
Ты спрашиваешь, точно ли мне ничего не надо. Абсолютно ничего, всё имею – даже в избытке, питаемся сейчас очень хорошо. Папиросную бумагу я получил, спасибо. Больше не надо посылать, т.к. теперь имею немецкую и столько, сколько надо, кстати значительно лучшую. А вот папиросы их отвратительные, нельзя курить – настоящий эрзац табака.
Как твои партийные дела, ты ведь теперь большое партийное начальство. Смотри только не наделай ошибок, побольше советуйся в РК. Надеюсь, что Леночка здорова, а как её аппетит? Чем был отмечен день её рождения? Всего доброго. Крепко тебя целую и обнимаю. Миша
12.3.45г.
Дорогая Верочка, после длительного перерыва получил твоё письмо и открытку! Всё-таки ты пишешь мне редко и, очевидно, потому, что не хочешь огорчать меня своими затруднениями – вот это совсем напрасно: я хочу знать всё подробно о твоей жизни. Ведь я и так знаю, что живётся тебе тяжело и при отсутствии твоих писем представляю себе всё это возможно даже более мрачно, чем есть в действительности.
У меня всё в порядке, если не считать нескольких нарывов на ногах, которые порядком мне надоели. Вчера приехал на новое место. Городок в Западной Польше, совсем разбитый, после Бромберга разница колоссальная.. То был большой европейский город, к тому же совсем целый. Много нашего народа (освобождённые) возвращается домой, главным образом девушки. Есть также англичане, французы, голландцы, одним словом, все народы, испытавшие прелести «нового порядка в Европе», и с кем ни поговоришь, сыпят проклятья на голову немцев. Только теперь немцы начинают чувствовать все прелести войны, и когда смотришь на их сгоревшие города, толпы, бредущие по дорогам, я многое вспоминаю периода 41-42 гг., поистине наступил час расплаты.
Имеешь ли ты письма от мамы? Как ей живется, ведь она собиралась приехать. От Матуси и Мары имел письмо. Его отъезд откладывается на неопределенное время, видимо, в Канаше все-таки лучше, чем в Киеве.[2]
Посылки разрешили нам отправлять по одной в месяц по 8 кг. К сожалению, сама отправка связана с большими техническими затруднениями. Я отправил тебе 2 посылки, очень хотел бы, чтобы они прибыли, тебя бы они немножко поддержали. Главное, что там есть для тебя и Леночки, туфли и сахар.
Верочка, уже не долго осталось терпеть и мучиться, я думаю, что скоро настанет день нашей встречи. Всего хорошего. Крепко тебя обнимаю, целуй дочку. Твой Миша
Да, не нужно обладать большим воображением, чтобы понять, как не сладко приходилось Вере с маленьким ребенком в разорённом войною городе. Ведь к моменту прихода сюда советских войск в нём оставалось всего несколько сот жителей, а знаменитый Крещатик был разрушен почти полностью. А ведь с тех пор прошло немногим больше года. И, конечно, у Миши не могло не болеть сердце за оставленную там семью.
10.4.
Дорогая Веруша, сразу получил 2 письма от 17 и 18 марта, за которые крепко благодарю. У меня всё благополучно, пока что стою на месте. Ухудшение твоих материальных условий меня беспокоит: я отправил тебе 4 посылки, если они прибудут, то большую часть ты, вероятно, сможешь продать, может быть немножко это тебе поможет. Я думаю, что к лету жизнь у вас станет легче, но ждать тяжело. Война с Германией идет к концу, это видно по всему. Верочка, я нашей встречи тоже жду с большим нетерпением, можешь мне поверить. Крепко тебя и дочку целую. Твой Миша.
Как же все они устали от войны! Но если 20-летние фронтовики могут мечтать о том, как заживут они, дотянув до победы, как вкусят, наконец, от пиршества жизни, то люди более зрелого возраста прекрасно сознают, сколько ещё трудностей и проблем сулит им послевоенная жизнь. Об этом, в частности, речь в следующем письме.
Без даты (по-видимому, вторая половина апреля 45 г.)
Дорогая Веруша, твоё последнее письмо получил от конца марта, шло тоже 25 дней, мои письма к тебе доходят немного быстрее.
Всё же ты очень скупо пишешь о вашей жизни, я чувствую, что ты не хочешь всего писать, чтобы меня не расстраивать, а получается обратное; я представляю себе возможно даже хуже, чем это есть в действительности. Ведь ты знаешь, что я не очень большой оптимист. Но во всяком случае скрывать от меня не нужно. Вот ты и Леночка болели, а мне об этом ни слова. Когда уже всё это кончится, чтобы быть вместе! Хотя и тяжело будет – в этом можно не сомневаться, – но вместе с тем будет и легче. Берлин скоро будет взят, а там уже и до конца недалеко.
От Мати имел подробное письмо, пишет, что живётся ей не плохо, работает очень много. Жизнь там поразительно подешевела, жалеет, что тебя там нет, возможно, что и ты тоже жалеешь? Ведь Киев, кроме неприятностей большого города, ничего тебе не даёт.
Скоро 1 мая, вероятно у тебя будут дополнительные общественные нагрузки. Есть ли у тебя какие-нибудь летние планы, хотя бы для Леночки. Как она, почему-то в двух письмах ты ничего о ней не пишешь.
Всего хорошего. Крепко целую. М.
Не берусь утверждать наверное, но время, как представляется мне, течёт в армии в конце войны не так, как в её начале, всё более уплотняясь по мере приближения Дня Победы. А о том, что она близка, в апреле 45-го не сомневался уже никто, не знали лишь точной его даты. И хотя подписанный в ночь на 9 мая Акт о капитуляции ещё не означал конца войны для многих её участников – оставались тяжелораненые в госпиталях, оставались сапёры, которым предстояло обезвреживать минные поля и подрывать тысячи неразорвавшихся бомб и снарядов, оставались, наконец, не сложившие оружия разрозненные немецкие части, – но Миша для своих сорока лет, слава богу, здоров, а его госпиталь находится в стороне от последних очагов сопротивления. Так что ничто не омрачало того чувства всеобщего ликования и невыразимого облегчения, с которым писалась эта коротенькая открытка и которое невозможно передать никакими словами.
Дорогая, поздравляю с победой, радости нет пределов. Завтра напишу подробно. Крепко тебя и Леночку целую. Миша. 9.5
Открытка эта, судя по штемпелю, попала в Киев 24 мая. За ней, как было обещано, должно было последовать подробное письмо. Но проходила неделя за неделей, а письма всё не было, как, впрочем, не было, наверное, и особого беспокойства: ведь время похоронок миновало. И потому написанное чужой рукой письмо с обратным адресом знакомой полевой почты было подобно внезапно опрокинутому ведру ледяной воды.
21 мая 45 года
Здравствуйте, уважаемая Вера Михайловна!
Вы не удивляйтесь, что письмо пишет Вам совершенно незнакомый человек. Если Вы меня не знаете, то я хоть Вас и не видела, но знаю довольно хорошо.
Вера Михайловна, откровенно признаться, я и не знаю, с чего начать это письмо. Можно легко писать, когда знаешь человека или когда пишешь радостное письмо, но ведь это… Вы, конечно, не расстраивайтесь, хоть я и прекрасно понимаю, что пережить это, особенно для Вас, будет очень тяжело.
Я не нахожу слов, чтобы выразить то, что я хочу Вам писать, я слишком волнуюсь и переживаю за Вас. Все последние письма, которые Вы шлёте Михаилу Гутмановичу, могу получать только я, ибо он уже Ваши письма получать не может.
Я буду в письме откровенна и писать без всяких лишних доводов.
В первый день победы, т.е. 10 мая, когда мы все собрались отпраздновать этот великий день, подлые бандиты напали на наш торжественный вечер и открыли стрельбу. Три человека были ранены легко, двое убиты и двое тяжело ранены, в числе которых находился и Михаил Гутманович. Отправили его в госпиталь, сделали операцию, но… Ранение было слишком тяжёлое, и он умер.
Дорогая Вера Михайловна, мне очень тяжело писать Вам, ибо зная человека 1,5 года, работая за одним столом, и вдруг такая, если можно так сказать, пустая, дурная смерть.
Я Вас хорошо понимаю, что Вам сейчас не легко перенести такую утрату близкого родного друга. Он всегда хорошо говорил о Вас, часто вспоминал дочь и очень ждал дня победы и возвращения в свой родной очаг.
Ну что ж поделать, дорогая, Вера Михайловна, тяжело, но вновь не вернёшь. Тяжело было переносить четыре года разлуки, ждать дня встречи, но что вышло? Не верится, что всё так случилось.
В Москву и Канаш письма я тоже написала, известила их, хотя весть очень и очень неприятная. Вещи все переслала его, всего шесть посылок, кроме тех, которые он сам пересылал. Посылки все посланы по адресу Ворошилова 28, кв.6. Фото Ваше и дочери у меня, я их могу Вам также прислать.
В начале письма я даже не написала, кто я такая, будем знакомы, зовут меня Люба, фамилия Ищенко. Вы, наверное, немного знаете обо мне, Михаил Гутманович Вам говорил.
Ну пока, может быть когда-нибудь встретимся.
С приветом, Любовь
Ах, как нелегко даются такие письма. И не потому ли получаются они порою немного косноязычными (приходилось читать такие). Вот и Люба Ищенко целых десять дней собиралась с духом, прежде чем заставила себя сесть за письмо жене, но раньше всё же написала сестре и брату. Однако что это за бандиты такие, ни с того ни с сего напавшие на их торжественный вечер и открывшие стрельбу? И что потеряли они в эвакогоспитале, развернутом в стороне от наших передовых позиций, в городе Пренцлау, в 90 км к востоку от Берлина? Настоящую правду она поведала лишь моим родителям, когда летом 45-го года заезжала к нам в Москву по пути домой из Германии. И правда эта оказалась обыденнее и трагичней.
Вот что запомнил я со слов мамы (с отцом мы на эту тему не говорили никогда, она была как бы табуированной у нас в доме). Да, праздничное застолье в госпитале было, и в разгар его действительно ворвались непрошенные гости. Но были то не какие-то там «лесные братья» и не случайно забредшая немецкая часть, а свои же – перепившаяся трофейная команда, в угаре победных дней ощутившая полную вседозволенность и потребовавшая выдать приглянувшихся им женщин, которых в госпитале было более чем достаточно. Мужчины взялись за оружие, завязалась перестрелка. Об убитых и раненых Люба написала в письме к Вере. Родителям же она сказала фразу, которая мне запомнилась почти дословно: «Вы ведь понимаете, что для Михаила Гутмановича было сделано все, что только возможно».
Да в госпитале его, видимо, любили… Но пуля прошла слишком близко от сердца, а в то время такие раны считались смертельными.
До сих пор не могу простить родителям, что они расстались с Любой, даже не взяв её адреса. Ведь на протяжении последнего года жизни она была самым близким Мише человеком, проводившим его в последний путь. А кроме нас ни с кем из родных она больше и не виделась. Но почему всё-таки заехала она именно к нам, а не в Киев, к Вере? Тому есть, кажется, только одно правдоподобное объяснение. Скорее всего Люба была не просто Мишиным сослуживцем, «полтора года проведшим с ним за одним столом». Нет, судя по всему, она была неравнодушна к нему как женщина, а был ли тот роман взаимным, нам уже не узнать. И, следовательно, защищая с оружием в руках честь женщин своего госпиталя, Миша защищал и её, Любину, честь. И не потому ли эта потеря была для неё вдвойне трагична. Быть может она тоже ждала – не могла дождаться конца войны, втайне надеясь, что и после неё их отношения продолжатся.
Нелепая случайность разом перечеркнула обе судьбы. Впрочем, случайность ли? До недавнего времени мне, как и всем в нашей семье, казалось, что это была, по выражению Любы, «пустая, дурная смерть», во всяком случае, напрямую с войной не связанная: кому-то выпало погибнуть за родину, а кому-то вот так, ни за что. А переменить это свое мнение заставила меня статья в журнале «Зарубежные записки» (2005, № 2).
Ее автор – Александра Свиридова, а называется статья «За такое кино надо убивать». В сущности, это рецензия и одновременно интервью с режиссёром документального фильма «Путешествие в юность» Александром Гутманом. Хотя название обманчиво. Потому что это совсем не та юность, в которую хотелось бы вернуться. Речь в фильме о чудовищной по масштабам трагедии, жертвами которой стали сотни тысяч гражданских лиц на территории Германии, Австрии, Румынии, Венгрии, словом, всех почти европейских стран, куда вступила нога советского солдата. «Послевоенный СССР, – пишет Свиридова, – создавал культ героя, воина-освободителя, замалчивая его недостойные поступки. Хотя многие знали – и в первую очередь сами воины, что наряду с Неизвестным Солдатом-героем был Неизвестный Солдат-мародер. И зачастую это был один и тот же человек».
Но если о вандализме и грабежах местного населения, которым особенно отличались тыловые части, кое-какие сведения всё же просачивались (да что там, если сам Твардовский полушутя-полусерьёзно обыграл эту тему в «Василии Тёркине»: «По дороге на Берлин / Вьётся серый пух перин»), то о масштабах насилия мы долгое время не знали ничего. «Тем, кто хотел покаяться, власти затыкали рот, – продолжает Свиридова. – Так стал диссидентом Лев Копелев. О советском солдате можно было только как о покойнике: хорошо или ничего». Однако таких, как Копелев, пытавшихся протестовать и получивших за это срок, были единицы. Большинство знало, но молчало. Ещё бы, ведь сама власть смотрела на это сквозь пальцы. И когда Международный Красный Крест попытался довести эту информацию до Сталина, тот будто бы отшутился: «Не надо пытаться представить забавы советских солдат как насилие и издевательство над немецким народом».
Этот циничный ответ даёт представление о том, на каком уровне всё это покрывалось и благословлялось. И когда 10-го мая в расположение эвакогоспиталя, развёрнутого на восточной оконечности Пруссии, ворвалась озверелая, пьяная солдатня, это отнюдь не было случайностью. Ведь они знали, что им позволено всё, а были перед ними свои или чужие, не имело особого значения.
Думал ли Миша в этот роковой момент своей жизни, что судьба, берёгшая его все четыре года войны от передовой, от плена, от гибельного разрыва бомбы или снаряда, выдвинула теперь его, нестроевого офицера, на самый передний край, поставив лицом к лицу с этой нечистью, отличавшейся от фашистской разве лишь своей советской формой. И он принял этот вызов судьбы, как тысячи раз до него принимали его в бою наши солдаты…
Мерзавцев, как сообщила Люба, военный трибунал приговорил к расстрелу. Но не потому ли, что подняли руку на своих? А окажись перед ними немцы или поляки? Скорее всего, постарались бы дело замять. Ведь в послевоенном Берлине, как говорится в воспоминаниях заместителя коменданта немецкой столицы М.И. Семиряги («Как мы управляли Германией», М.: РОССПЭН, 1995), состоялось лишь два(!) показательных процесса, осудивших виновников в надругательстве над местным населением. Остальных простили и, надо думать, по-быстрому демобилизовали.
И в заключение – два письма, полученных Верой сорок пять лет спустя после Мишиной гибели (почему через сорок пять лет, мне, честно говоря, непонятно).
МИНИСТЕРСТВО ОБОРОНЫ СССР
Главное Управление Кадров
21 июня 1990 г.
Тов. Зарадзеевой В.М.
252173 г.Киев, ул.Березняковская, 22, кв.187
На Ваше письмо сообщаю, что по данным Главного управления кадров капитан интендантской службы РЕЙФ Михаил Гутманович – начальник вещевого отделения эвакогоспиталя № 40 68 армии числится умершим от ран 10 мая 1945 г. Похоронен в городском парке в г.Пренцлау (Германия).
Для посещения могилы Рейфа М.Г. Вам необходимо через Управление по розыску Исполкома Союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца СССР: 103031, Москва, Кузнецкий мост, д. 18/7, уточнить, сохранилась ли его могила и, в случае получения подтверждения, обратиться в органы МВД по месту жительства для получения визы на выезд.
Начальник отдела Боднарчук
Генеральное Консульство
Федеративной Республики Германия
в Киеве
30.09.1991 г.
252173 Киев, ул.Березняковская, 22, кв. 187
г-же Зарадзеевой В.М.
Уважаемая госпожа Зарадзеева,
Благодарю Вас за Ваше письмо от 20.06.1991 г., которым Вы попросили помочь Вам в розыске могилы Вашего мужа, погибшего во время войны.
Городское управление г. Пренцлау сообщило мне, что на памятнике павшим советским воинам в городском парке г. Пренцлау имеется следующая надпись:
М.Г.Рейф, рожд. 1901.
По сообщению городского управления г. Пренцлау надпись не обязательно означает, что могила Вашего мужа находится именно на территории памятника. К сожалению, невозможно установить точные места захоронения.
Я очень надеюсь, что настоящим мог удовлетворить Вашу просьбу, и очень сожалею, что не могу сказать Вам никакой более точной информации.
С уважением
К.Гертц
Вице-консул
Но как раз когда готовился этот ответ, в Москве грянул августовский путч, а вскоре затем распался и Советский Союз. В России и Украине наступили трудные времена, надо было думать о завтрашнем дне, и в Пренцлау так никто и не выбрался.
А памятник, между прочим, стоит и сейчас. Чья-то добрая душа из числа выпускников русской школы в Пренцлау (там в 1960-80-е годы был наш военный городок) выложила его фотографию в интернете. Впрочем, почему же чья-то, у «души» есть имя и фамилия. Это – Денис Колосовский, живущий ныне в Харькове. «В детстве, – написал он мне, – на школьных линейках, (а самые торжественные проходили на территории Мемориала), мы не задумывались, что за каждым именем на каменных плитах стоит чья-то жизнь и судьба. Такие мемориалы, маленькие и большие, воинские кладбища, отдельные могилы есть в каждом германском городке, который входил в советскую оккупационную зону».
Но не только фотографии памятника можно найти на объединённом сайте 33-й, 35-й и 111-й школ Группы советских войск в Германии, но и полные списки захоронений, полученные из городского архива Пренцлау – всего около трёхсот человек. Капитан Рейф среди них десятый (1901 г.р. указан ошибочно). И горькие эти, саднящие душу списки – ведь не дожили до победы какие-то считанные часы или, лишь пригубив её, ушли из жизни в течение ближайших недель или месяцев, – рождают немало вопросов, стоит только повнимательней к ним присмотреться.
Почему, например, дата смерти у подавляющего большинства (там, где она вообще известна) приходится на майские дни, когда боёв здесь уже не велось, а Пренцлау был занят нашими войсками еще 27 апреля[3] (даже очередной салют был по этому поводу в Москве)? Может быть, вернулись на места боев и подобрали убитых? Но откуда тогда столько безымянных захоронений – едва ли не каждое четвёртое? Ведь это не 41-42-й и даже не 43-й год. Война шла к концу, и убитые или тяжелораненые оставались на «своей», отвоёванной у противника территории. Какая-то часть из них несомненно прошла через эвакогоспиталь, но не все. Об этом можно судить хотя бы по отсутствующей дате рождения – тем, кто прошёл госпиталь, должна была сопутствовать история болезни или хотя бы санитарная карта, где эта дата непременно указывается. А ещё бывшие военнопленные, перемещённые лица, женщины…
Словом, вопросы, вопросы и три сотни сошедшихся в этой земле судеб, каждая из которых с особым трагическим привкусом, поскольку разминулась в последний момент с Победой. Судьба моего дяди – лишь одна из них. А ведь где-то в центральном военно-медицинском архиве ещё хранится никем, по-видимому, не востребованный архив 40-го эвакогоспиталя (или № 3743, согласно унифицированной общевойсковой номенклатуре), который мог бы пролить немало света на обстоятельства смерти многих из здесь похороненных. И, быть может, ждёт своего часа, когда к нему прикоснется чья-то заинтересованная рука.
Памятник Советским воинам, погибшим в боях за Пренцлау Фото Д.Колосовского с сайта
http://www.panoramio.com/photo/35141793
Списки захоронений советских воинов и гражданских лиц (первые 100 имён), погибших в боях за Пренцлау или скончавшихся в госпиталях и похороненных на территории городского парка и в окрестностях города. Списки получены из городского архива и выложены на сайтеhttp://gsvg33.narod.ru/denkmal.html
Примечания
[1] Немецкое название города Быдгощ
[2] Канаш (Чувашия) – место эвакуации его родных и рождения дочери.
[3] А бои, между прочим, были нешуточные – два стрелковых, один танковый корпус и восемь авиадивизий были задействованы в этом сражении на подступах к Берлину, так что город был разрушен на 80% (2-е место после Дрездена).
Оригинал: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer10/Rejf1.php
