(Окончание. Начало в № 5-6/2016 и сл.)
Невыездной герой
Сразу после войны польские власти не только не предпринимали ничего для увековечивания памяти о Собиборе, но и всячески старались избегать упоминания об уничтожении евреев в лагерях смерти, расположенных на территории Польши. В первые послевоенные годы страну охватила волна гнева против уцелевших евреев, возвращавшихся в родные места и пытавшихся вернуть присвоенное соседями имущество.
В год двадцатилетия Победы (вероятно, по подсказке из Москвы) в Собиборе начались юбилейные мероприятия, разумеется, без упоминания Холокоста. На одно из этих мероприятий, согласно рассказу Михаила Лева, пригласили Печерского. По-видимому (он точно не помнит), речь шла о проведенном в 1965 году митинге в честь открытия на месте Собибора первого мемориала. До этого на месте лагеря был построен детский сад.
«На всей территории бывшего лагеря выкорчеваны деревья, посаженные гитлеровцами для сокрытия следов их преступлений, - писала в июле 1965 года люблинская газета «Знамя труда». – У входа стоит скульптура – Скорбящая женщина с ребенком. Высота скульптуры – пять метров. Она выполнена из сплава цвета ржавчины и... кажется обрызганной кровью».[1]
В польских газетах сообщалось, что на митинге после польского министра выступил организатор восстания Александр Печерский. Однако Печерского там не было — его просто не выпустили за границу. Выступление же им было подготовлено по просьбе организаторов заранее и передано «польским товарищам». Самому же несостоявшемуся оратору сообщили, что он не едет ни в какую Польшу, только в Москве, куда он специально прибыл из Ростова, перед самым вылетом в Варшаву. Представляю, как ему было обидно. Печерский мечтал вновь побывать в Собиборе на протяжении всех послевоенных лет, но этого так и не случилось.
...Евреев за границу пускали нечасто, ведь они могли там остаться, но тут такой опасности не было. Польша невелика была заграница. Может,не хотели, чтобы громко звучала тема еврейского восстания? Или боялись, чтоб не ляпнул что-нибудь не то?
Выпускать или не выпускать советского человека за границу, решали в КГБ. То, что Печерский встречался с иностранцами, означало, что он был в поле зрения этого ведомства. По всей видимости, там к нему накопились серьезные претензии. Может, не хотел писать рапорты в КГБ о контактах с иностранцами?
По рассказу Михаила Лева, перед поездкой Печерского вызвали в КГБ и попросили посетить редакцию еврейской газеты в Варшаве, встретиться с директором издательства «Идиш бух» Леопольдом Треппером и потом отрапортовать. Леопольд Треппер в то время не был знаменит, это сейчас одним кликом можно узнать об успешном советском разведчике, руководителе знаменитой «Красной капеллы», после войны посаженном в советский лагерь, а после реабилитации в 1957 году отпущенном из СССР в Польшу. Печерский, тем не менее, от сотрудничества с органами отказался, сказав, что его интересует исключительно Собибор и все, что с ним связано. Может, Печерского кто-то сильно не взлюбил за непонимание при том разговоре?
«К 30-й годовщине нашего восстания я сделал попытку в Москве, чтобы мы все на годовщину восстания выехали в Польшу, - писал Печерский одному из его участников Науму Плотницкому. – Но из этой попытки ничего не получилось».
К тому же он, возможно, вопреки рекомендациям "органов", затеял обширную переписку с бывшими узниками Собибора, которых судьба разбросала по всему свету. Ему отвечали, звали в гости. Несколько раз приходили посылки с одеждой от Моше Бахира из Израиля. Печерский, кстати, так и не пошел их получать, так как не мог заплатить таможенную пошлину. Письмо от него, датированное мартом 1964 года, где Бахир отвечает Печерскому на вопросы о неизвестных ему подробностях восстания, начинается со слов (перевод с идиш): «К моему дорогому человеку!» И далее: «Я рад твоему намерению приехать нас посетить. Когда это удастся, ты будешь самым большим гостем для нас всех». Бахир пытался организовать его визит в Израиль. Не удалось.
Сам Бахир навестил Печерского в январе 1990 года. «Я, гражданин Израился Моше Бахир, стоя у его изголовья, видел, как уходит из жизни мой командир, закрыл ему глаза, - говорил он на его похоронах. - Александр Печерский – мой брат, мой командир, руководитель восстания в лагере Собибор. Мой генерал! Для меня ты был и остаешься самым выдающимся генералом в мире».
«Когда вечером я спустился в вестибюль, Александр Печерский уже ждал меня там, ...высокий и стройный как солдат. Ему было семьдесят два года, но его рукопожатие было крепким. Седые волосы зачесаны назад. Когда он улыбался, глаза его добродушно щурились». В 1980 году в Москве состоялись две встречи Печерского с Ричардом Рашке, описанные в его книге «Побег из Собибора». Обе - в гостинице «Интурист», той, которой больше нет. Теперь вместо нее стоит другая гостиница, а я еще помню, как до «Интуриста», в шестидесятые годы, на этом месте стоял двухэтажный книжный магазин... Рашке пишет, что все гостиничные службы там были организованы прекрасно, особенно понравились ему швейцар при входе и женщины, сидевшие около лифта на каждом из двадцати этажей отеля. Правда, мимо внимания американца не прошло, что коридорные выполняли роль соглядатаев.
Москва запомнилась ему длинными очередями в магазины и отсутствием фруктов на прилавках. Когда Ольга Ивановна, сопровождавшая Печерского на обе встречи с ним, на второй из них вытащила в гостиничном номере из сумки пиво и сыр, Рашке понял, что ей пришлось постоять в очереди. Правильно понял, за пивом стояли в очередях. Гости к тому же выразили обеспокоенность, что тот потратил много денег на ланч с ними. Щепетильными были людьми Александр и Ольга Печерские, ведь в то время нам все иностранцы представлялись богатыми. «Дорогой Саша, я знал, что ты герой, но теперь вижу, что ты также очень интеллигентный и чувствительный человек», - это из письма Блатта Печерскому от 5 мая 1980 года, написанного вскоре после той встречи.
Книга Ричарда Рашке легла в основу сценария американского фильма «Побег из Собибора» режиссера Джека Голда (1987 год), где главные роли сыграли Рудгер Хауэр — Александра Печерского и Джоан Пакула — Люку. В конце фильма пояснялось: главный герой жив, живет в советском городе Ростове-на-Дону. Однако Печерский не смог приехать на премьеру, в КГБ сделали все, чтобы затянуть оформление документов на выезд. И это несмотря на перестройку, гласность и телемосты с американцами по телевидению. Вел их Владимир Познер, к нему-то и обратился за помощью Печерский. Тот отнесся с пониманием, о чем говорит его ответ Печерскому от 7 мая 1987 года: «О фильме “Бегство из Собибора”» я знаю очень хорошо. Так что, ваше письмо, что называется, попало на хорошо подготовленную почву. Для меня нет ни малейшего сомнения в том, что вы должны поехать в США. Более того, я переговорил с ответственным товарищем, который реально может помочь. Обещаю вам, что буду добиваться решения вашего вопроса, чего бы это ни стоило». Но и у Познера ничего не вышло. «Ответственный товарищ» объяснил ему, что существует некая инструкция, о которой он пишет в другом письме, в июне того же года. В этой инструкции сказано, что «приглашение в капиталистическую страну должно быть от прямого родственника». По мнению Познера, все это «противоречит перестройке и гласности», и он заверил Печерского, что он «в числе тех, кто добивается ее отмены».
Видеокассету с фильмом Печерский все же получил. Ольга Ивановна после его смерти вспоминала: «Вот эту кассету - из Штатов прислали - крутил раза четыре. Ругался сильно. В фильме один мальчик заманивал немецких офицеров в хитро расставленные ловушки, где их убивали. А было по-другому: в этом заманивании участвовали немало мужчин, в том числе и капо. Хауэр, конечно, хорош. Но он - вылитый ариец, ему бы кого-то с той стороны играть. А мой Саша восточного типа был мужчина».
На следующий год Печерского попытался вытащить за границу Блатт. «Томас сказал по телефону, что нас вызовет в апреле 1988 года, - приписка Ольги Ивановны на письме Печерского Леву от 29 августа 1987 года. - Хочет приурочить к годовщине выхода фильма. Дай бог, чтобы А.А. был здоров». Но он, увы, уже не был здоров и по этой причине не стал оформлять загранпоездку.
Забыл сказать – хотя история лагеря Собибор стала частью обвинений руководителей рейха на Нюрнбергском процессе, Печерского в качестве свидетеля туда то ли не приглашали, то ли не выпустили. Впрочем, и то и другое было в ведении одного ведомства.
Люка – конец истории
После побега Печерский всех спрашивал о Люке, но ее никто не видел. Всю свою последующую жизнь он все надеялся, что она жива. Пытался ее разыскивать, упоминал в переписке с разными голландскими корреспондентами. Печерский рассказывал, что Люку считали голландкой, хотя она была из Гамбурга, отец был антифашистом, всю семью отправили в Собибор, где оба ее брата погибли в третьем лагере. Настоящее имя Люки ему не было известно.
«Насколько мне известно, только две голландские женщины пережили Собибор – Зельма … и Урсула Шафран, урожденная Штерн, - из письма Печерскому от Роберта ван Албада от 9 июня 1966 года. - Мне очень жаль, что Урсула Штерн — не Люка».
Надежда на ее спасение не умерла в нем до конца, о чем можно судить по его переписке. Переводчица и журналистка Дуня Бреер из Амстердама написала Печерскому 15 июля 1981 года: «Меня зовут Дуня, я родилась 30 июня 1942 года, и несколько месяцев спустя моих родителей арестовали, мама была в Равенсбрюке». Дуню воспитали бабушка и дедушка, жившие на той же улице, где жила Анна Франк. Между ними завязалась переписка. 22 августа 1983 года Печерский обратился к ней с необычной просьбой: «Несколько месяцев назад я начал получать из Голландии письма от Гертруды Эдвард из Амстердама. В первых трех письмах ничего нельзя было понять, письма сумбурные, непонятные, что-то о ревности, о том, что она купила обувь на рождество, потом прислала дамскую кофточку “для какой-нибудь бабушки”». В архиве Лева сохранилось четвертое письмо от этой странной женщины. В конверт вложено фото дамы с обнаженной спиной, в одних только джинсах, стоящей лицом к стене. Текст под изображением неумело написан по-русски, тогда как само письмо – по-голландски: «Александр, здесь моя спина, ты можешь видеть, хорошо ли я сформирована. Гертруда. Одесса мама».
Естественно, Печерский подозревал, что написавшая ему женщина не совсем здорова, и, тем не менее, попросил Дуню найти ее и попытаться что-то выяснить: «У меня в лагере Собибор была конспиративная подруга по имени Люка. После побега она затерялась, и я после войны разыскивал ее через печать и радио. Об этом писала и голландская пресса. Эта женщина прислала мне вырезку из голландской газеты с фотографией женщины. Правда, она не похожа на ту девушку, да и имя ее было Люка. В настоящее время ей должно быть приблизительно 60 лет, а в газете значительно меньше». Продолжение этой истории мне не известно, но вряд ли оно было сколько-нибудь утешительным для Печерского.
Согласно Википедии, Гертруда Попперт (подпольная кличка - Люка) родилась в 1914 году и прибыла в Собибор вместе с мужем Вальтером, убитым в Собиборе после восстания. Эта информация основана на данных Юлиуса Шелвиса, который ссылается на транспортный лист от 18 мая 1943 года и другие данные германских архивов. Увы, слишком многое в этих данных не совпадает с рассказом Печерского. Его Люке было всего восемнадцать лет. Правда, возможно, Гертруда Попперт преуменьшила свой возраст, а может, исхудавшая двадцатидевятилетняя женщина казалась Печерскому восемнадцатилетней? По моей просьбе профессор Зельма Лейдерсдорф из Амстердама обратилась к Юлиусу Шелвису за разъяснением, но сколько-нибудь убедительных доказательств идентичности этих двух лиц ей добыть не удалось.
...Полученную когда-то от Люки рубашку Печерский хранил как зеницу ока. От его дочери Элеоноры я узнал, что он отдал рубашку в ростовский краеведческий музей, и там она долго занимала место в экспозиции рядом с макетом Собибора. Однажды Печерский узнал от кого-то, что в музее больше нет ни макета Собибора, ни рубашки Люки - сменилась экспозиция. Он немедленно бросился туда, но макет ему не отдали, видно, разобрали и выбросили, а рубашку удалось буквально выцарапать. Теперь она у Элеоноры.
Награды так и не нашли героя
Печерского за Собибор ничем не наградили. Этому обстоятельству всегда удивлялись иностранцы и часто спрашивали, не является ли тому причиной то, что он еврей. Печерский в ответ говорил, что не считает себя героем, поскольку только исполнял свой долг. То есть, можно сказать, на вопрос не отвечал.
Другие награды у него были. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 30 мая 1951 года он был награжден медалью «За боевые заслуги». По-видимому, к медали его представили в 1944 году за подвиги в партизанском отряде, но документы еще семь лет бродили по бюрократическим коридорам.
Лазарь Любарский еще в 1968 году написал письмо председателю Президиума Верховного Совета СССР Николаю Подгорному с предложением удостоить Печерского звания Героя Советского Союза. На одном из допросов в 1972 году следователь неожиданно достал из сейфа копию этого письма со словами: «вы что, сами не понимаете, что это абсолютно невозможно?»
После того как в 1979 году в Нидерландах вышла книга Е. Когена «Девятнадцать поездов в Собибор», голландцы через АПН разыскали Печерского, а работавший там Владимир Молчанов опубликовал в 1980 году в журнале «Нидерланды — СССР» статью «Двадцать два дня и вся жизнь». Со слов Лева, эта история так впечатлила Молчанова, что тот обещал, используя связи (будучи сыном известного композитора, он принадлежал к истеблишменту, хотя еще не стал такой знаменитостью, как в перестройку), походатайствовать о награде — да, видно, не вышло. Сам Молчанов в разговоре со мной в 2013 году сказал, что не мог ничего обещать, просто друзьям Печерского, вероятно, хотелось в это верить.
К сорокалетию Победы весной 1985 года Печерский получил орден Великой Отечественной войны 1 степени. К юбилейной дате наградили всех ветеранов.
В письме от 12 декабря 1987 года Блатт сообщает Печерскому: «Я написал о тебе Горбачеву — надеюсь, ты получишь от него заслуженное признание». Но Горбачеву было не до Печерского.
2 сентября 1988 года С. Красильщик и М. Лев обратились с письмом к председателю Советского комитета ветеранов войны, Герою Советского Союза генерал-полковнику тов. Желтову А.С.: «14 октября 1988 года исполняется 45 лет со дня успешного восстания в лагере смерти Собибор, находившемся под г. Хелмом в оккупированной фашистами Польше. Руководил им советский офицер Александр Печерский, проживающий ныне в г. Ростове-на-Дону. Мы убеждены, что 45-я годовщина восстания в Собиборе, в котором самую активную роль сыграли советские военнопленные (кроме А.А. Печерского, в СССР проживают еще 5 участников этого события), должна быть отмечена в нашей стране. В мероприятия могут войти проведение торжественного заседания в Москве или Ростове-на-Дону, поездка, по согласованию с польской стороной, группы советских ветеранов в Собибор, награждение организатора и руководителя восстания А.А. Печерского. Надеемся получить от Вас положительный ответ». Ответ, увы, был отрицательным.
Никакими льготами Печерский, естественно, не пользовался. «Питаемся мы неплохо, даже хорошо. Вдвоем мы получаем в месяц 4 кг мяса и 4 кг вареной колбасы. После прихода нового секретаря обкома КПСС стало гораздо лучше». Этот отрывок из письма Ольги Ивановны относится к середине восьмидесятых годов. В 1984 году ушел на пенсию первый секретарь обкома КПСС Иван Бондаренко, который, со слов Лева,исключительно плохо относился к Печерскому. Когда я задал вопрос Элеоноре об отношении к отцу партийного начальства, она не смогла вспомнить ничего конкретного, заметив лишь: «Евреев вообще мало кто любил».
Согласно «Википедии», Иван Афанасьевич Бондаренко — советский партийный и государственный деятель, Герой Социалистического Труда,первый секретарь Ростовского обкома КПСС (1966 — 1984). В 2011 году на центральной аллее парка имени Октябрьской революции Ивану Бондаренко открыли памятник. Примерно тогда же во дворе дома на Социалистической, 121 открыли мемориальную доску скромного размера в память об Александре Печерском.
Александр Печерский умер 18 января 1990 года. «Следы этого человека нельзя найти в экспозициях краеведческого музея, он не похоронен на Аллее героев, могила его не ухожена», - писала ростовская газета "Седьмая столица" 19 сентября 2002 года. «Его знает весь мир, а в ростовском совете ветеранов войны на просьбу оказать содействие в похоронах удивленно спросили: «А кто такой Печерский?» (из выступления на похоронах Печерского Л.Дяманта). «Я был на его похоронах», — вспоминал Аркадий Вайспапир. «Его похоронили с военными почестями?» - спросили его. — «Нет. Конечно, нет». Не наградили Печерского и посмертно, в наши дни, когда пребывание в плену вовсе перестало быть позорным пятном, и когда звание Героя присвоили командующему армией, где он служил в сорок первом.
После смерти Печерского в 1990 году Ольга Ивановна сообщила Михаилу Леву номер счета в Госбанке, который она открыла, чтобы желающие могли перечислить пожертвования на памятник. «Мне очень тяжело об этом думать и как-то неудобно будет перед товарищами, вроде я сама не могу сделать, конечно, я сделаю, может, не такой шикарный, но скромный я сделаю». В 2003 году, за три года до кончины, ее посетил корреспондент «Парламентской газеты»: «И вот я иду в гости к Ольге Ивановне Печерской, вдове героя. Живет она одна. Год назад ее сбила машина - негодяй скрылся, не оказав помощи, и сейчас у нее очень болят переломанные тогда ноги». Ольга Ивановна пережила мужа на 16 лет.
Обычные «травники»
И по мере того, как я приобщался к этим документам, к этому делу, мне все больше казалось, что я проваливаюсь в бездну, лечу в пропасть глубиной в двадцать лет — задеваю головой даты: 63... 45... 43... И вот я на самом дне: высоко надо мной, в непостижимом отдалении, светится небо шестьдесят третьего года. (Лев Гинзбург)
«Процесс был закрытый»
Пора рассказать подробнее о самом Киевском процессе, в одном из томов которого в списке свидетелей я наткнулся на фамилию «Печерский». Поначалу никак не мог поверить, что свидетельские показания героя Собибора никому не известны. Тем не менее, это оказалось именно так, хотя сведения об участии Александра Печерского в судебном процессе над лагерными охранниками можно обнаружить буквально на всех интернет-сайтах, где он вообще упоминается[2]. Правда, в каждом из них допущено, как минимум, две неточности. Во-первых, сам процесс датирован 1963 годом, хотя дело по обвинению одиннадцати охранников Собибора - Эммануила Шульца (он же Вертоградов), Филиппа Левчишина, Сергея Василенко, Самуила Прища, Ивана Терехова, Ивана Куринного (он же Куренной), Якова Карплюка, Алексея Говорова, Федора Рябеки, Михаила Горбачева, Евдокима Парфинюка рассматривалось в марте 1962 года. Ошибка объясняется тем, что единственное упоминание в печати об этом закрытом для публики судебном процессе (он даже проходил не в помещении военного трибунала Киевского военного округа, а в здании КГБ при Совете министров УССР) было лишь в 1963 году в газете «Красная звезда». Во-вторых, едва ли не везде указывается на то, что Печерский участвовал в этом судебном разбирательстве в качестве основного свидетеля обвинения, хотя то, что это не так, следует из первых же его слов, сказанных в судебном заседании.
«27-го марта 1962 года в 10 часов председательствующий объявил судебное заседание продолженным, - сообщается в протоколе судебного заседания. - По распоряжению председательствующего в зал суда вызван свидетель Печерский, которые о себе показал: "Я, Печерский Александр Аронович, 1909 года рождения, беспартийный, работаю на заводе "Ростметиз" мастером багетного цеха, проживаю в городе Ростове." Председательствующий разъясняет свидетелю Печерскому его обязанность показать все известное ему по делу и предупреждает его об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний и за отказ от дачи показаний по ст. ст. 178 и 179 УК УССР. На вопрос председательствующего свидетель Печерский ответил: "Никого из сидящих здесь подсудимых я не знаю". На вопросы председательствующего все подсудимые, каждый в отдельности, ответили, что свидетеля Печерского они не знают».
Материалы этого дела состоят, как уже упоминалось, из 36 пухлых томов. На обложке каждого тома - указание органа, проводившего расследование - КГБ при Совете министров Украинской ССР, и еще слова: «начато 17 февраля и окончено 17 ноября 1961 года». Окончание дела в данном контексте означало завершение предварительного расследования, после которого председатель украинского КГБ (а не прокурор, как положено по закону), утвердил обвинительное заключение, и все материалы были переданы в военный трибунал Киевского военного округа. Судебное же рассмотрение закончилось 31 марта 1962 года, в этот день всем подсудимым был вынесен смертный приговор. Их признали виновными в том, что «являясь военнослужащими Советской армии, были в 1941-42 г.г. пленены немецкими войсками, помещены в лагеря для военнопленных и, изменив Родине, перешли на службу к врагу прошли специальную подготовку в учебном лагере в м. Травники, после чего приняли присягу на верность службы немецко-фашистскому командованию и в 1942-43 г.г. приняли активное участие в массовом истреблении граждан в Треблинском и Собиборском лагерях смерти».
Анкетные данные обвиняемых - один немец (по отцу), пятеро русских и столько же украинцев, большинство с «низшим» образованием, некоторые с семью классами, родились в 1913-22 годах в сельской местности (в Тульской, Рязанской, Орловской, Курской, Житомирской, Киевской, Винницкой областях). Все в начале войны были призваны в армию, потому, собственно, их, как бывших военнослужащих Советской армии, и судил военный трибунал.
Типичные «травники» - по анкетным данным они мало отличались от подсудимых по другим аналогичным делам, прочитанным мною. Годы рождения - 1918-1923, реже 1910-1912. Преимущественно происходили они из сельской местности, до войны работали плотниками, водителями, механиками, электриками и поварами, почему-то часто – шоферами, не судимы, за исключением совсем небольшого числа преданных суду за самовольный уход с работы и другие незначительные проступки, признанные в предвоенные годы преступлениями. «Психи – не в счет. Угроза – особенно в смутные времена – кроется в обычных гражданах, на которых стоит государство», - это цитата из романа Джонатана Лителла «Благоволительницы».
После закрытия Собибора судьба их сложилась по-разному. Большинство потом охраняли другие концлагеря. Алексей Говоров в 1944 году перешел во власовскую армию. Шульц служил в полицейских частях в Италии, откуда бежал к югославским партизанам, где назвался Вертоградовым, помогал им перегонять трофейные машины из Триеста. Прищ в 1945 году вернулся в Красную армию и успел там до разоблачения сколько-то прослужить. Были и более оригинальные судьбы, о них ниже.
«Примите меня в КП»
Такое заявление о приеме в коммунистическую партию подал один чудак. Ему предложили переписать заявление - партия-то называлась не КП, а КПСС. Нет, говорит, хочу в КП, в СС я уже был. Сочинитель этого старого советского (а точнее антисоветского) анекдота целил в тех представителей нашей славной партии, кто вел себя подобно эсэсовцам - такие тоже бывали. Но если бы мне в то время рассказали, что реальный человек, бывший эсэсовец, естественно, скрывавший свое прошлое, подал заявление в партию, я никогда бы в такое не поверил.
Тем не менее, бывший вахман СС Иван Куринный в 1951 году именно так поступил и, представьте, был принят, как тогда говорилось, «в ряды КПСС». Кем же надо было быть, чтобы суметь так скрыть ото всех свое прошлое? А надо было всего-навсего спрятаться среди тех, кто был вне каких-либо подозрений, то есть в «органах». В 1945 году Куринный Иван Николаевич изменил две буквы в своей фамилии и стал Куренной (вроде одно и то же, да не то) и поступил на службу в ГУЛАГ, благо характер работы был ему хорошо знаком. Два года в Киеве на лагпункте охранял зеков, потом вырос до инспектора колонии. В 1951 году окончил офицерскую школу ВОХР МВД, получил звание младшего лейтенанта. Тогда-то он настолько обнаглел, что подал заявление в партию. Исключили из рядов его только в 1954-м, прознав о том, что служил у немцев. Из МВД уволили, но не посадили, видно, как своего.
«Знаю его с хорошей стороны, как семьянина», - такие показания давала на допросе 26 марта 1961 года его жена Людмила. Познакомились и поженились они в 1950 году, когда он был курсантом школы МВД, потом переехали в Норильск. О прошлом никогда не рассказывал, со службы его уволили, как он объяснил ей, по состоянию здоровья..
18 мая 1961 года допрашивали свидетеля Василия Куринного, жителя села Петропавловка Городищенского р-на Черкасской области. Брат, рассказал он следователю, приезжал домой только раз, в 1947 году, был в солдатской форме. Матери изредка писал письма, в последнем - о том, как в 1960 году поранил ногу на мотоцикле.
О том, что это было за ранение, и что мотоцикл тут совершенно ни при чем, я узнал из подшитой в дело производственной характеристики на старшего стрелочника Куренного, подписанной начальником железнодорожной станции Багратионовск Ф. Бугаевым. Как там сказано, к исполнению служебных обязанностей относился добросовестно, получал благодарности, принимал участие в общественной жизни коллектива, был членом комитета ДОСААФ. Правда «на рабочих собраниях вел себя сдержанно, не принимал участия в обсуждении производственных вопросов» (видно, после демонстрации активности и последующего разоблачения в Норильске на этот раз хватило ума не высовываться).
И дальше, безо всякого перехода: «11 сентября 1960 года при исполнении служебных обязанностей в ночное время самовольно оставил стрелочный пост и при попытке хищения яблок в саду школы-интернат № 6 был ранен в левую ногу из ружья. Вследствие ранения был признан инвалидом 3 группы, ему была установлена пенсия 19 руб. 45 коп.» Это в Собиборе можно было безнаказанно отнимать чужое, здесь же вышло иначе.
Несмотря на случившееся невезение, Куринный оказался (до определенного момента) одним из самых самых удачливых «травников», ему до киевского процесса удалось избежать лагеря, хотя его, как и других из списка вахманов, искали все послевоенные годы. Ему так долго – пятнадцать лет - удавалось скрываться еще и потому, что после службы в «органах» он уехал в далекую Калининградскую область, где устроился стрелочником на железную дорогу. По-видимому, ему был знаком опыт тех, кому в предвоенные годы удалось избежать большого террора - когда люди, которых неминуемо ждал арест, исчезали из дома, уезжали в глухомань, и только благодаря этому выживали.
Второй раз под суд
По данным исследователя Сергея Кудряшова, с 1944 по 1987 год в СССР состоялось свыше 140 процессов над лагерными охранниками. Думаю, их было значительно больше, а количество осужденных по ним, возможно, приближается к тысяче. Было, как минимум, две волныпреследования бывших вахманов, одна – сразу после войны, вторая – началась в шестидесятые годы и завершилась в последние дни существования СССР. Некоторых судили по два, а то и по три раза.
Киевский процесс относился ко второй волне: большинство подсудимых на рубеже сороковых-пятидесятых уже были под судом. В тот раз кому-то из них вообще удалось скрыть свою службу в СС, как, например, Сергею Василенко, когда его судили в апреле 45-го за то, что служил в охране концлагеря Штутгоф. Василенко был опознан одним из военнопленных как полицейский, отбиравший у узников хлеб (им его кинула польская женщина), когда их в 45-м переправляли из одного лагеря в другой. Василенко на том процессе дал показания, что до 43-го сам был в лагере для военнопленных, после чего его направили на работу в Германию, где зачислили в полицию. Военный трибунал 1-й гвардейской танковой армии в составе трех гвардии майоров принял все за чистую монету, не вникая, чем полицейские отличались от вахманов СС, и назначил ему десять лет за измену родине по статье 58-1 б Уголовного кодекса РСФСР. Через десять лет после окончания войны он, как и многие другие его сослуживцы, оказался на свободе - работал в колхозе, награжден медалью на ВДНХ.
Принятым 17 сентября 1955 года Указом Президиума Верховного Совета СССР «Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941 – 1945 гг.» предписывалось освободить из мест заключения «независимо от срока наказания лиц, осужденных за службу в немецкой армии, полиции и специальных немецких формированиях». Это предписание сопровождалось оговоркой о том, что «к карателям, осужденным за убийства и истязания советских граждан», амнистия не применяется.
В шестидесятые годы началась вторая волна процессов над «травниками». Первый раз (во второй половине сороковых – начале пятидесятых годов) их обвиняли в нарушении воинской присяги и службе у немцев как таковой, а второй – в участии в уничтожении заключенных в лагерях смерти. Возникает вопрос, не был ли при этом нарушен принцип «non bis in idem» - не привлекать к ответу дважды за одно и то же. Трудно ответить на этот вопрос однозначно.
Еще один из осужденных по киевскому делу – Михаил Горбачев в июне 1951 года был осужден военным трибуналом Уральского военного округа к 25 годам лишения свободы по статье 58-б Уголовного кодекса РСФСР за то, что «добровольно вступил в СС и в качестве вахмана нес охранную службу в лагерях Аушвиц и Бухенвальд», в расстрелах заключенных и их конвоировании к месту казни его не обвиняли. В процессе расследования по киевскому делу его фамилия всплыла вместе с другими как непосредственного участника массового уничтожения заключенных в Треблинке. Поскольку эти обстоятельства не были известны суду при рассмотрении первого дела, приговор по нему в июле 1961 года был отменен Военной коллегией Верховного суда СССР «по вновь открывшимся обстоятельствам»[3]. К тому моменту Горбачев был уже на свободе, вышел в 1955 году по амнистии.
Получается, с формальной точки зрения все законно. Но если посмотреть с другой стороны, то следователи и судьи при желании могли бы с самого начала, когда их в первый раз судили за службу у врага, понять, в чем она состояла, эта служба. Но никто не искал свидетелей, вина обвиняемых не конкретизировалась. А потом вдруг разобрались, когда те уже отсидели по 8-10 лет. Допустим, во время первых процессов в конце войны следователи и судьи не знали толком, кто такие вахманы, но потом-то узнали. Почему сразу не привлекали к ответственности за конкретные преступления?
Когда их стали судить по второму разу, подходили тщательнее, пытались найти что-то конкретное. Это было нелегко. Практически не осталось свидетелей из числа узников. Что же касается свидетелей – бывших вахманов, то по понятным причинам они не стремились изобличать сослуживцев. Тем не менее доказательства участия подсудимых в расстрелах на этот раз все же удавалось собрать. Обвинение строилось на признаниях их самих и изобличениях со стороны других вахманов, как сообвиняемых в данном процессе, так и осужденных по другим делам и в этом - выступавших в качестве свидетелей. Первые надеялись на смягчение, вторые, которые давно свое отсидели - на то, что второй раз их к суду уже не привлекут, и их показания были своего рода платой за свободу.
Вот, к примеру, свидетель Антон Солонина, 1911 года рождения, в 1947 году его осудили к 10 годам, в 1955-м - амнистировали. К моменту суда, по его словам, «работал в совхозе на общих работах» (сказанное несет явные следы лагерного лексикона). В Собибор попал прямо из Травников, в марте 43-го «ушел в самовольную отлучку и не возвратился. Пробрался на родину и до прихода наших скрывался в родном селе. Призвали в армию, потом демобилизовали».
«До прихода наших» - эти слова из показаний Солонины напомнили мне старую театральную байку, услышанную когда-то от Геннадия Хазанова.
Пятидесятые годы. На сцене провинциального театра идет спектакль на военно-патриотическую тему. Зою Космодемьянскую допрашивают немцы. «Говори, где партизаны?» Та, натурально, хранит гордое молчание, тут появляется гестаповец и приступает было к пытке. Неожиданно в действие вмешивается один из зрителей, требуя немедленно прекратить безобразие. Артист, играющий гестаповца, не прерывая роли и с опаской поглядывая на вторгнувшегося на сцену громилу, тихо объясняет ему — всё кончится хорошо, наши победят. И слышит в ответ: «Хорошо бы знать, кто для тебя наши».
Выражаясь сегодняшним языком, процессы над вахманами можно было бы охарактеризовать как избирательное правосудие. Свидетели ничем не отличались от обвиняемых, едва ли не каждого из них самого можно было усадить на скамью подсудимых. Все вахманы делали одно и то же, участвовали во всех операциях. Все охраняли лагерь, разгружали эшелоны, гнали смертников в раздевалки и душегубки, расстреливали в "лазарете". Конечно, одни из них были более жестокими, больше отбирали денег и вещей у обреченных, чаще бывали на посту в "лазарете", другие – меньше и реже, но по сути это ничего не меняло. При чтении материалов этого и других судебных дел у меня не возникало сомнений в виновности обвиняемых. Документы, похоже, не фальсифицировались, им можно доверять - в общем, возникало ощущение, что так оно и было.
«В Освенциме не было никого, кто не был бы виновен», - писала Ханна Арендт в очерке «Освенцим на суде» о судебном процессе во Франкфурте в 1963-64 годах. Из двух тысяч служивших в лагере эсэсовцев ерманская прокуратура выбрала нескольких и предъявила им обвинение в убийстве – единственном преступлении, на которое на распространялся срок давности. Один из свидетелей обвинения, юрист Генрих Дюрмайер из Вены даже «намекнул о необходимости изменения обычной судебной процедуры – что подсудимых в данных обстоятельствах следует считать виновными, если они не доказали обратное». Разумеется, суд не мог пойти на отказ от ключевого принципа уголовного процесса – презумпции невиновности. Но по каким же критериям тогда измерять вину? Вот почему Ханна Арендт написала горькие слова о «бессилии закона, который не был приспособлен к организованным массовым убийствам как государственной официальной практике или уничтожении целых народов»[4].
Организаторы Международного нюрнбергского трибунала пытались создать необходимую юридическую конструкцию. В Нюрнберге СС была признана преступной организацией: «Трибунал объявляет преступной, согласно определению Устава, группу, состоящую из тех лиц, которые были официально приняты в члены СС ..., исключая, однако, тех лиц, которые были призваны в данную организацию государственными органами, причем таким образом, что они не имели права выбора...». Однако это определение не позволяло судить только за принадлежность к вахманам СС, поскольку их подразделения не были отнесены к определению преступной организации.
Последнее слово
Все обвиняемые в киевском процессе, как могли, выгораживали себя. Все признали вину частично – в том, что участвовали в облавах на евреев, охраняли концлагеря и участвовали в выгрузке заключенных из вагонов, загоняли их в газовые камеры, но отрицали, что жестоко относились к заключенным и избивали их. Уверяли, что вахманы не могли уклониться от участия в расстрелах – немцы за это наказали бы. Василенко показывал, что лично застрелил десять-пятнадцать человек, Карплюк - десять, Куринной – шесть, а Шульц – «только» трех. Он объяснял столь малое количество убитых им людей тем, что был старшим по званию и потому редко лично участвовал в загоне людей в газовые камеры. При этом Шульц не видел никакого противоречия со своим же признанием, что звание цугвахмана ему присвоили «за проявленное усердие». Между прочим, во время собиборского восстания Шульца в лагере не было, его поощрили экскурсией в Германию. Судя по протоколу судебного заседания, он оспаривал буквально каждое свидетельство против него, а таковых было немало – о том, как расхаживал с плеткой и подхлестывал заключенных, как раздавал команды другим вахманам. Защищал себя с большой изобретательностью, стараясь произвести на судей хорошее впечатление использованием коммунистической фразеологии. Называл себя случайно попавшим в беду, обещал «искупить содеянное честным трудом» (до суда трудился инженером по труду и зарплате на лесокомбинате) и «общественной работой». И вообще в суде он больше других использовал советские штампы: «Будучи советским человеком, я должен был даже в тех условиях найти выход. Но очевидно в тех условиях мое сознание еще не выросло до того, чтобы ценить честь дороже своей собственной жизни». Заметьте, ни слова о чужих жизнях, отнятых им и с его участием, только о своей собственной.
В остальном же, судя по протоколу судебного заседания, подсудимые старались доказывать судьям обстоятельства, смягчающие их вину. Яков Карплюк: «Меня перевели из Собибора в Треблинку, потому что я украл костюм. Я думал при удобном случае переодеться в гражданский костюм и убежать из лагеря». Михаил Горбачев в августе 1943 года бежал вместе с несколькими охранниками из Освенцима. Немцы подняли тревогу и всех задержали, какое-то время они были под арестом, а потом были отправлены охранять Бухенвальд. Алексей Говоров уверял суд, что пытался сбежать из вахманов, но был пойман и провел под арестом два месяца.
«Последнее слово» соучастников наполнено советскими штампами – о трудном детстве, воспитании в трудовой семье, трудовых успехах и общественной работе в послевоенный период. Все упирали на свою молодость, говорили о «старушке-матери» и детях, о том, что уже искупили свою вину (сидели после войны), а потом добросовестно трудились, ссылались на характеристики, благодарности и грамоты. О службе в лагерях –«был слепым орудием в руках немцев», «смалодушничал». Каждый пытался выставить себя как жертву обстоятельств, клялся в отсутствии репрессированных родственников и неимении причин для «недовольства Советской властью и злобы к ней».
Все это напомнило мне уже упоминавшуюся на этих страницах документальную повесть Льва Гинзбурга «Бездна» - о процессе в военном трибунале Северо-Кавказского военного округа над девятью карателей из гитлеровской зондеркоманды СС 10-а. В свое время на меня эта книга произвела сильнейшее впечатление. Что больше всего поразило: все «предатели» (так было принято называть тех, кто сотрудничал с оккупантами, или еще «полицаи») изображались в ней не как инфернальные злодеи, а как нормальные советские люди.
«Еськов, бывший черноморский матрос, под тельняшкой у которого — эсэсовская татуировка, “группа крови”... Он пишет стихи. «Нет!!! говорят народы мира. Нет!!! - говорят они войне. Мир будет вечно на земле!» Он передает эти бумажки следователю и удовлетворенно закуривает, потому что верит в силу фраз, в то, что, какие бы ни натворил он дела, не дело важно, а слово, правильно сказанное». Члены зондеркоманды вели себя точно как вахманы. На волпрос: «Что вы делали после расстрелов?» Еськов отвечает: «Кушали, газету читали, играли —в домино, в карты». Или вот еще. «Бывший футболист Скрипкин служил охранником в гестаповской тюрьме. Федоров затащил Скрипкина на склад, где лежали вещи убитых. Барахло было не бог весть какое — Скрипкин ждал большего, — все же они потихоньку, чтоб не заметили немцы, выбрали себе каждый по костюму двубортному, а Скрипкину достались еще и детские распашонки, правда, сильно испачканные кровью. Придя в казарму, они выпили — после “операции” полагалась водка, — и Скрипкин вспомнил о доме, представил себе, как обрадуется жена, получив от него посылку, и на душе у него потеплело...»
Женщины вахманов
Известно, с какой серьезностью Печерский относился к своей миссии – быть свидетелем Катастрофы. 27 марта 1962 года он выступал свидетелем в прямом, юридическом смысле этого слова.
Он рассказал суду об устройстве лагеря, о том, что «рабочие команды из числа евреев охранялись вахманами - предателями из числа русских и украинцев. Они помогали немцам-фашистам истреблять людей». Хотя Александр Печерский не смог опознать и изобличить никого из обвиняемых, и, тем не менее, его не известное доныне свидетельство представляет несомненный интерес. Принято считать, что в отличие от других лагерей смерти, в Собиборе убивали исключительно евреев. Это подтвердил один из служивших там эсэсовцев Френцель, отвечая на вопросы спасшегося из лагеря узника Томаса Блатта: «Поляков там не убивали… Цыган там не убивали… Русских там не убивали… Только евреев, русских евреев, польских евреев, голландских евреев, французских евреев». Со сказанным расходятся показания Печерского, его утверждение о прибывших с ним в одном эшелоне «троих русских». Еще один выживший заключенный Дов Фрайберг, свидетельствуя на процессе Эйхмана в Иерусалиме, на вопрос «Только ли евреи доставлялись для уничтожения в Собибор?» ответил: «Я помню один случай неевреев. Это был эшелон с цыганами». Этот вопрос – о составе жертв Собибора - еще требует уточнения в числе других, которые могут встать перед исследователями после обнародования свидетельств Александра Печерского.
«Процесс был закрытый, и там был всего один день. Судили в здании КГБ в одной из комнат, которую оборудовали под зал заседаний, - рассказывал Печерский в письме Валентину Томину в ответ на его вопросы о киевском процессе. – В зале никто не присутствовал, за исключением свидетелей, которых вызвали на данный день, и то не все сразу зашли. Меня допросили первого». К письму приложен рисунок – сделанная им схема зала, по ней видно, где сидели обвиняемые, суд, защита, прокурор.
Чем объяснить, что подавляющее большинство из множества процессов над фашистскими пособниками закрывалось для публики? Во-первых, власти не хотели раскрывать масштабы коллаборационизма среди граждан СССР, во-вторых, - раскрывать национальность его основных жертв, поскольку во многих случаях обвинение касалось участия в массовых убийствах «лиц еврейской национальности».
Нельзя не отметить роль советских карательных органов в преследовании тех, кто сотрудничал с карательными органами Германии. На протяжении целых сорока лет, с самых первых дней освобождения оккупированной немцами территории и до последних дней существования СССР безостановочно велся их розыск. Разумеется, не стоит впадать в другую крайность - мол, советские чекисты только тем и занимались, что искали военных преступников. Но так было, как было и преследование с их стороны «диссидентов», «отказников» и прочих. Применительно же к теме моего повествования, в том-то и парадокс, что КГБ одной рукой «держал и не пущал» евреев, а другой - наказывал их обидчиков и преследователей.
В 10 часов утра 27 марта 1962 года в здании украинского КГБ открылось очередное заседание суда, на котором Печерский был допрошен первым, и ему разрешили остаться до конца дня в зале. В письме к Томину он упомянул одно из впечатлений этого дня: «Обвиняемые вели себя внешне спокойно, даже смеялись при допросе одной из свидетельниц, когда она не узнала среди них того, с кем была в близких отношениях».
Я читал материалы дела и знаю, кого допрашивали в этот день - девушек, угнанных из Украины в Германию в начале 1943 года. Доехали они только до Польши и в Треблинке работали на кухне, готовили на немцев, убирали. В свободное время встречались с вахманами. Тем из лагерных охранников, кто служил на территории Польши, в этом смысле повезло. Часть лагерей находилось на территории рейха, где «травникам» было запрещено под страхом смерти общаться с немецкими женщинами. В 1944 году специально для них были организованы бордели, в частности, в Бухенвальд из женского концлагеря Равенсбрюк были доставлены польские женщины, принуждённые к проституции.
От вахманов женшинам-свидетелям на киевском процессе было известно то, что происходило в лагере Треблинка. «Егерь, с которым я находилась в интимных отношениях, рассказал мне о газовых камерах, - рассказывала Анастасия Гребень, 1925 года рождения, из Перемышля - Трупы сжигали, и запах распространялся на десятки километров».
«Мы слышали крики плач детей, но не видели эшелоны, которые приходили на территорию, обнесенную высокой оградой с колючей проволокой и замаскированной ветками. Иногда спрашивали знакомых вахманов, которые приходили к нам в барак, что происходит в лагере. Они нам отвечали – сами увидите».
«Знакомые вахманы посещали барак, в котором проживали я и другие девушки. Вахманы часто бывали пьяные», - говорила Александра Береза-Кирпа, 1918 года рождения, из Днепропетровской области. Деньги на выпивку у них водились. «Часть ценностей, отобранных у жертв, - как написано в приговоре, - присваивали себе вахманы, на которые они систематически пьянствовали и вели развратный образ жизни».
«Я дружила с вахманом Марченко (тем самым что подавал газ), - продолжала Александра. - Когда он бывал пьяным, рассказывал мне, что собой представляют газовые камеры. Они устроены в виде душевых кабин, как бывает в бане. Эти камеры набивались людьми, после чего по трубам вместо воды подавался отработанный газ». Иван Марченко был тем злодеем, который открывал вентиль. Знакомое имя, не так ли?
Последний вахман
Читатель, вероятно, уже догадался, что речь идет о том самом Иване Марченко, которого заключенные за жестокость прозвали Иван Грозный и за которого приняли другого Ивана - по фамилии Демьянюк. Так случилось «скрещенье судеб» двух человек, чьи имена в сознании публики прежде других ассоциируются с Собибором – Александра Печерского и Ивана Демьянюка. Да ведь и слово «травники» стало широко известно благодаря судебному процессу над этим последним.
В тот день, когда пришло известие о смерти Ивана Демьянюка на 92-м году жизни (март 2012 года), я изучал в архиве киевское дело и не мог не поразиться схожести биографий его «фигурантов» и последнего вахмана. До определенной точки, разумеется. Это известие заставило меня задуматься о причудах судьбы, благодаря которым смерть так долго обходила его стороной.
Иван Николаевич Демьянюк, 1920 года рождения, уроженец украинского села, выходец из бедной крестьянской семьи, после окончания четырех классов сельской школы пошел в колхоз трактористом, в 1940 году призван в Красную армию. В мае 1942 года попал под Керчью в немецкий плен, прошел Хелм, Травники и далее везде – то есть служил в тех лагерях, где в тот или иной момент возникала нужда в охранниках. В мае 1945 года Демьянюк, находясь в лагере для перемещенных лиц в американской оккупационной зоне, познакомился со своей будущей женой, вместе с которой обратился за разрешением на въезд в США. Разрешение было получено не сразу и, наконец, в феврале 1952 года он оказался на американской земле.
Все могло быть иначе - останься Иван Демьянюк на родине, вряд ли дожил бы до преклонных лет. Будь он в конце войны или сразу после ее окончания на советской территории, его могли бы повесить по приговору военно-полевого суда. Если бы его нашли и арестовали в конце сороковых-начале пятидесятых годов, скорее всего приговорили бы к длительному, до 25 лет, лишению свободы (в 1947-1952 годы смертная казнь была временно отменена). В середине пятидесятых - мог бы выйти на свободу по амнистии, а в середине шестидесятых – опять оказаться на скамье подсудимых, на этот раз «по вновь открывшимся обстоятельствам» и быть приговоренным к расстрелу.
Демьянюк же сумел эмигрировать в США, поменял имя на «Джон» и стал работать почти по специальности - автомехаником на «Форде», а если быть точным - механиком по дизельным двигателям. Неприятности начались у него в конце семидесятых годов вместе с выдвинутым против него обвинением, что он является «Иваном Грозным» - под таким именем был известен среди заключенных лагеря Треблинка один из самых жестоких охранников, обслуживавший дизельный мотор, выхлопы от которого поступали по трубам в газовые камеры.
Это случилось после того как туда поступил составленный «охотниками за нацистами» список граждан США, скрывших от иммиграционных властей свое нацистское прошлое. В 1987 году, после того как добрый десяток американских судебных инстанций пришли к выводу, что автомеханик из Огайо и садист из Треблинки – одно и то же лицо, его экстрадировали в Израиль. Демьянюк стал вторым после Эйхмана обвиняемым, представшим перед израильским правосудием.
«Обвиняемый проявлял особо чудовищную жестокость по отношению к евреям, убивая их собственными руками — забивал насмерть обрезком металлической трубы или засовывал головы своих жертв между рядами колючей проволоки…», - с этих слов начиналось обвинительное заключение по уголовному делу «Государство Израиль против Джона (Ивана) Демьянюка». Обвинение было подкреплено удостоверением № 1393 с фотографией, выданным Демьянюку в 1942 году администрацией лагеря СС «Травники» и показаниями свидетелей, узнавших в нем «Ивана Грозного», наконец, медицинским осмотром, установившим, что на левой подмышке у Демьянюка имеется шрам после удаления татуировки - личного номера члена СС.
Линия защиты состояла в оспаривании результатов опознания. Не совпадали антропометрические данные: согласно показаниям свидетелей, «Иван Грозный» был ростом примерно 175 сантиметров, Иван Демьянюк, по документам иммиграционного дела, – 184,5. Тем не менее, 25 апреля 1988 года Демьянюк был признан виновным по всем пунктам обвинения и приговорен к повешению.
Покуда защита обжаловала приговор в Верховном суде Израиля, в Советском Союзе случилась перестройка, приоткрывшая архивы КГБ, и израильские прокуроры и адвокаты получили доступ к документам советских архивов и протоколам допросов 32-х бывших охранников Треблинки. Так выяснилось, что «Иваном Грозным» называли некоего Ивана Марченко, который как раз значился в списках охраны Треблинки, в последний раз его видели в 1944 году в Югославии.
29 июля 1993 года члены Верховного суда Израиля, признав опознание ошибкой, единогласно приняли решение оправдать обвиняемого, истолковав в его пользу все имевшиеся в деле сомнения. Это решение стало шоком для Израиля, а в других странах активизировались «отрицатели» Холокоста. В России они откровенно торжествовали, полагая оправдательный приговор крупным провалом международного сионизма. Ходили слухи, что правительство Украины может разрешить Демьянюку вернуться на родину.
Хотя Демьянюка оправдали лишь по главному обвинению, его защитники объявили его совершенно невиновным, не имевшим никакого отношения к СС и «травникам». Это противоречило архивам и следственным показаниям других «травников», в которых упоминался Демьянюк. Однако привлечь его к ответственности в Израиле было уже невозможно, поскольку в своем решении, изложенном на 405 страницах, пятеро судей Верховного суда, среди прочего, постановили: "Демьянюк был экстрадирован в Израиль, чтобы отвечать перед судом за свои деяния в Треблинке, а не по другим обвинениям, и на основании имеющихся доказательств не ясно, в какой мере его можно признать виновным в иных деяниях, тогда как опасность прийти к еще одному оправданию не послужит общественным интересам".
По иронии судьбы Демьянюк просидел в тюрьме около восьми лет, пять из них в ожидании смертного приговора. Приблизительно столько же просидели в советских тюрьмах до амнистии те «травники», которые не обвинялись в личном участии в убийствах заключенных. Демьянюк был освобожден и в конце концов воссоединился со своей семьей в США.
Ему было возвращено американское гражданство. Впрочем, впоследствии вновь его лишили, на этот раз в связи не с Треблинкой, а с Собибором. Долгие годы Демьянюк уверял американских следователей и судей, что это название появилось в его прошении о выдаче американской визы по ошибке. Он, дескать, сказал чиновнику "Сомбор", а тот взял и записал "Собибор". В Иерусалиме Демьянюк неожиданно для всех резко изменил эту версию, признав, что сам назвал Собибор, но "один человек родом из Галиции, у которого был карманный немецкий атлас, сказал ему, чтобы он назвал Собибор, потому что там было много украинцев". В феврале 2004 года американский суд признал Демьянюка виновным в обмане иммиграционных властей и лишил его гражданства.
Следующим шагом было решение о депортации. Прокуратура города Мюнхена обвинила бывшего вахмана в соучастии в убийстве 29 тысяч евреев в лагере Собибор (именно столько было убито за время его там пребывания) и выдала международный ордер на арест. Его родственникам удалось добиться решения отложить экстрадицию, поскольку тот якобы был прикован к инвалидному креслу. Однако была сделана видеосъемка скрытой камерой, на которой Демьянюк делает покупки, садится за руль и едет домой, после чего в мае 2009 года он был посажен на борт самолета, следовавшего в Германию.
Судебный процесс, начавшийся в Мюнхене 30 ноября 2009 года, длился почти 18 месяцев, и все это время Демьянюк провел в углу зала судебного заседания на специально сделанной переносной кровати или в инвалидной коляске, не проронив ни единого слова, а темные очки, которые стали неотъемлемой частью его имиджа, снял только после вынесения приговора.
Пока продолжался суд, в студенческом театре Гейдельберга с успехом шел мюзикл «Процесс над Демьянюком», где пародировались тщетные усилия израильской, американской и немецкой Фемиды справиться с неподвижным стариком в инвалидном кресле. Тот периодически оживал, превращаясь в зловещего ангела смерти и унося в газовые камеры все новые и новые тысячи безвинных жертв.
Главным доказательством вины вновь выступало эсэсовское удостоверение на имя Ивана Демьянюка, на котором, помимо фотографии, имени, фамилии и даты рождения, стояла пометка "откомандирован 27.3.43 в Собибор". Защита Демьянюка высказала сомнения в аутентичности документа, но немецкие криминалисты сравнили его с тремя аналогичными удостоверениями, предоставленными для анализа властями США, и выявили, что на всех четырех имеются идентичные отличительные особенности, и подделать их невозможно даже с помощью современного оборудования. Однако эсэсовское удостоверение Демьянюка являлось едва ли не единственным доказательством его причастности к массовому убийству заключенных. Двое выживших узников Собибора, выступая на процессе, так и не смогли вспомнить, видели они Демьянюка в лагере или нет.
В январе 2010 года давал показания главный свидетель обвинения, известный нам 82-летний Томас Блатт. Трясущейся рукой он водил по карте Собибора, представленной в виде световой проекции на стене. "Я не могу утверждать, что узнаю в Демьянюке охранника лагеря, но, откровенно говоря, за столько десятилетий у меня стерлось в памяти даже лицо отца", - сказал Томас Блатт. "Но я могу точно сказать, - продолжил он, - что охранники-украинцы были хуже всех, они были повсюду и творили все, что угодно". Именно они, по его словам, окружали поезда с депортированными евреями и гнали их штыками в газовые камеры. При этом польские евреи, в отличие от западноевропейских, уже знали, что их ожидает уничтожение. Привезенным в Собибор евреям приказывали раздеться, аккуратно сложить одежду и проследовать якобы в душ на санобработку, отдельно складывались дамские сумочки. По словам свидетеля, его иногда включали в бригаду заключенных, которым приказывали опустошить эти сумочки, но чаще всего заставляли стричь волосы голым женщинам.
Должен был свидетельствовать еще один «травник», 89-летний Самуэль Кунц, поволжский немец, которому после войны удалось остаться в Западной Германии и даже послужить в министерстве землепользования и городского строительства, но он умер незадолго до допроса. Впрочем, поскольку ему самому предъявили обвинение в соучастии в убийстве заключенных лагеря Белжец, вряд ли бы судьи услышали бы от него что-то новое.
Уже в ходе суда осенью 2009 года заявил о себе третий свидетель, 88-летний на тот момент Алексей Вайцен, который, увидев в новостях репортаж о Демьянюке, опознал в нем бывшего охранника лагеря Собибор, запомнившегося ему, когда тот гнал заключенных на работы в лес. «Смотри, как заматерел, - вырывается у Алексея Ангеловича, взявшего из моих рук газету с портретом Демьянюка. - из заметки Дмитрия Плоткина, старшего помощника прокурора Рязани, опубликованной в «Новой газете» 21 декабря 2009 года. - В Собиборе он был молодым, - на глазах у бывшего узника выступают слезы».
«Как только дед увидел фото Демьянюка в форме, узнал его «на 150 процентов», - рассказал мне его внук Александр Вайцен. Почему он молчал, когда Демьянюка судили в Израиле, и его дело широко освещалось, внук не знает, ну, может, не видел фото. Самого Алексея Ангеловича спросить не удалось, вскоре с ним случился инсульт.
«Прислали "мейл" из головной конторы, - написал в своем ЖЖ корреспондент «Новой» в Германии Сергей Золовкин 20 декабря 2009 года (за день до опубликования упомянутой заметки). - Про человека, который, как полагают столичные коллеги, мог бы произвести настоящий переворот в деле Демьянюка... Нахожу по телефону в Рязани Плоткина. Оказывается, довольно давно уже с инсультом тягчайшим лежит Алексей Вайцен. Довольно давно не помнит из того лагерного прошлого практически ничего. Хотя... Иногда прорывается странное. Типа - Демьянюк был среди... активистов и участников побега! Потому его узники и пощадили.... Что-то не то говорит после удара в мозг Алексей Вайцен. Единственный плюс - на журналистской душе спокойно. Избежал распространенного в нашей среде греха "Прокукарекай, а там хоть и не рассветай!" Москва, млин, судя по всему, замоталась».
При отсутствии свидетелей, прокуратура исходила из того, что обвинения в конкретных преступлениях в случае с Демьянюком не столь важны. С марта по сентябрь 1943 года, пока он служил в Собиборе, там были убиты десятки тысяч человек, и, находясь там, Демьянюк не мог не быть причастен к этим событиям. Мюнхенский суд принял сторону обвинения, посчитав, что раз Демьянюк служил охранником в Собиборе, он так или иначе виновен в пособничестве массовым убийствам, тем более что других задач у лагеря смерти в принципе не было. Отличительной особенностью процесса над Демьянюком, своеобразным юридическим новшеством стал тот факт, что подозреваемый в сотрудничестве с нацистами был осужден без прямых указаний на совершенные им конкретные преступления.
Был отвергнут аргумент защиты об отсутствии у военнопленного Демьянюка выбора, суд этим доводам не внял, отметив, что у него была возможность, сбежав, уклониться от участия в геноциде - количество дезертиров среди "травников" было выше среднего, однако Демьянюка в их числе не оказалось. Суд приговорил Демьянюка, с учетом его возраста, к пяти годам тюрьмы. После отбытия наказания, не являющегося пожизненным, - отмечено в приговоре, - у осужденного должна остаться возможность выйти на свободу, а затем и вовсе освободили его, чтобы не дожидался в тюрьме рассмотрения его апелляции.
Это решение вызвало яростную реакцию со стороны семей жертв Холокоста. Глядя на престарелого подсудимого, они никак не могли забыть, чем он занимался, будучи сильным и здоровым - пощады такие люди не заслуживают, они же не давали пощады своим жертвам. В самой Германии возникла разноголосица мнений. Одни полагали, что Демьянюк — «только мелкая пешка, отвечающая сегодня за преступления ферзей, улизнувших от ответственности». Другие упирали на «помощников Гитлера» в других странах, ссылаясь на то, что «согласно оценке таких экспертов, как Дитер Поль из Института новейшей истории, количество не-немцев, которые «готовили, проводили или поддерживали акции по уничтожению евреев», было примерно таким же, как и количество немцев и австрийцев, которые занимались этой делом – примерно 200 тысяч». В украинской прессе намек поняли и заговорили о том, что все перевалили на украинцев, хотя речь шла «максимум о рядовом коллаборационисте, который таким образом спас себе жизнь».
Последние несколько месяцев своей долгой жизни Демьянюк жил за государственный счёт в одном из немецких домов для престарелых. Как и во все предыдущие 33 года судебных преследований, ни разу он не проронил ни слова, что жалеет о том, что произошло в Собиборе. Вдова и сын Демьянюка, решив, что он скончался безвременно, потребовали привлечь к ответственности пятерых врачей дома престарелых, будто бы намеренно прописавших 91-летнему больному сильнодействующее болеутоляющее средство, совершенно ему противопоказанное.
Обратная сила
Вероятно, подсудимые на киевском процессе так легко признавали свою вину (пусть и частично) и довольно-таки вольно себя вели в судебном заседании оттого, что знали – по закону им грозило не более пятнадцати лет лишения свободы, причем большинству из них - куда меньше. Представьте себе их реакцию на оглашенный 31 марта 1962 года приговор, которым все они были осуждены к смертной казни.
В конце пятидесятых годов была проведена гуманизация уголовного законодательства. Максимальный предел наказания в виде лишения свободы, который мог быть назначен по закону за самые тяжкие преступления, в конце пятидесятых годов был законодательно снижен с 25-ти до 15 лет. Именно столько грозило коллаборационистам в случае повторного рассмотрения их дел «по вновь открывшимся обстоятельствам», причем уже отбытый ими срок по предыдущему приговору (например, за службу в полиции или в вахманах как таковую) должен был быть зачтен в назначенный судом новый срок наказания (за доказанное участие в убийствах).
Таким образом, когда прокурор передал материалы дела в военный трибунал Киевского военного округа, для подсудимых, ожидавших судебный процесс в киевском следственном изоляторе КГБ, его результаты были вполне предсказуемы - во всяком случае, никто не мог ожидать смертного приговора. И этого никогда бы не случилось, кабы не один документ из 28-го тома – постановление Президиума Верховного Совета СССР от 8 февраля 1962 года, внизу которого стоит фамилия Леонида Брежнева, занимавшего тогда должность председателя Президиума Верховного Совета СССР.
Поясню читателю, что согласно Конституции эта должность была ни чем иным как позицией главы всего Советского Союза, однако фактически страну в то время возглавлял руководитель Коммунистической партии (тогда – Никита Хрущев), и высшая государственная должность была чисто номинальной. Тем не менее, решения, имевшие правовые последствия, всегда подписывались ее носителем. Упомянутое решение влекло последствия особого характера, имевшие необратимый характер, поскольку предрекали смерть участникам предстоящего судебного процесса.
В материалах дела – не сам документ, а его копия, подписанная секретарем Президиума Верховного Совета Михаилом Георгадзе и адресованная председателю КГБ Владимиру Семичастному. По всей видимости, постановление и было принято по его предложению и, помимо этого адресата, других не имело.
По понятным причинам оно никогда не публиковалось, упоминания о нем нет ни в протоколе судебного заседания, ни в приговоре, но копия по чьему-то недосмотру оказалась подшита в дело. Вот текст этого уникального документа: «Разрешить в виде исключения не применять к Шульцу Э.Г., Левчишину Ф.Ф., Василенко С.С., Прищу С.М., Терехову И.С., Карплюку А.Я., Бородину Д.А., Говорову А.Е., Рябеке Ф.Я., Куринному И.Н., Горбачеву М.П. и Парфинюку Е.С. статьи 6 и 41 Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик в части замены смертной казни лишением свободы, если при рассмотрении дела судом будут установлены активная карательная деятельность Шульца (далее – фамилии других подсудимых – Л.С.) и их личное участие в истязаниях и убийствах советских людей во время Великой Отечественной войны 1941-45 г.г., поскольку за эти преступления в то время могла быть назначена смертная казнь».
Текст нуждается в некоторых дополнительных пояснениях. Советские судьи по Конституции СССР считались независимыми и формально подчинялись только закону. Если им и давались «сверху» указания о том, как разрешить то или иное дело (так называемое «телефонное право»), то следов вмешательства никогда не оставалось. В этом смысле обнаруженный документ по-своему уникален. Ведь на его основании суду разрешалось назначить подсудимым более тяжкое наказание, чем было предусмотрено действовавшим законом, и применить вместо него тот, который был отменен в 1958 году. Таким образом, суду давалась индульгенция на отступление от основополагающего правового принципа, известного со времен римского права. Прошу прощения у читателя за последующий юридический «клинч», но без него не обойтись.
25 декабря 1958 года Верховным Советом СССР были приняты Основы уголовного законодательства СССР и союзных республик. В статье 6 Основ был провозглашен правовой принцип, при Сталине отвергавшийся как «буржуазный предрассудок»: «Закон, устанавливающий наказуемость деяния или усиливающий наказание, обратной силы не имеет». Тем же законодательным актом были установлены твердые сроки давности привлечения к уголовной ответственности, максимальный из которых составил 15 лет со времени совершения преступления. Правда, в статье 41 Основ было сказано, что «вопрос о применении давности к лицу, совершившему преступление, за которое по закону может быть назначена смертная казнь, разрешается судом». Это означало, что суд наделялся правом применить или отказать в применении давности к обвиняемым в наиболее тяжких преступлениях, после совершения которых прошло более 15 лет. При этом, однако, усмотрение суда ограничивалось следующим условием – «Если суд не найдет возможным применить давность, смертная казнь не может быть назначена и заменяется лишением свободы».
Относящееся к ним постановление Президиума Верховного Совета держали от них же в секрете. Поэтому для подсудимых стало шоком, когда прокурор вопреки закону попросил суд назначить им смертную казнь. «После суда адвокат не смог объяснить, почему суд вопреки закону назначил такое наказание…, - писал через полгода после суда Шульц в жалобе на приговор. - И только на пятый месяц после суда представитель прокуратуры сказал мне, что суд имел какое-то специальное разрешение на превышение закона». Таким образом, адвокаты скрывали от своих подзащитных само существование документа, фактически предрешавшего их судьбу. Это обстоятельство в какой-то мере повлияло на стратегию их поведения в суде. «Истрепав на слишком продолжительном следствии остатки своих нервов, - пишет далее Шульц, - зная о неизбежности наказания в виде лишения свободы и не подозревая о возможности более строгого наказания, я махнул рукой на то, что мне придется отвечать за большее, чем это было на самом деле». Адвокаты, видно, знали об этом, не могли не знать, но никто из них в кассационных жалобах не упомянул о явном нарушении закона - выходе за пределы санкции уголовно-правовой нормы. Кассационная жалоба Шульца выглядит едва ли не более квалифицированной, чем его адвоката, он сам вынужден был разбираться с законом доказанностью и прочих юридических премудростях[5].
До настоящего времени известен единственный в послесталинском СССР случай применения обратной силы закона, вызвавший широкий международный резонанс и временное исключение советских представителей из международной ассоциации юристов. Это дело московских валютных спекулянтов Рокотова и Файбишенко, скупавших у иностранцев доллары и продававших их по реальному курсу, отличавшемуся от официального, заниженного. Такие операции в СССР были запрещены, за них законом предусматривалось наказание до восьми лет лишения свободы, и именно столько Московский городской суд назначил подсудимым.
Вскоре после суда Хрущев съездил в Берлин, где ему заявили, что такого страшного черного рынка, как в Москве, нет нигде в мире. Вернувшись в Москву, Хрущев на пленуме ЦК он зачитал «письмо» ленинградских рабочих, «возмущенных мягкостью приговора». «Не думайте, что ваша должность пожизненна!» - пригрозил он Генеральному прокурору СССР Роману Руденко, напомнившему было о принципе «закон обратной силы не имеет». В спешном порядке был принят Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об усилении уголовной ответственности за нарушение правил валютных операций» (1961 год), затем состоялся пересмотр дела Рокотова и Файбишенко, и их приговорили к расстрелу.
Киевский процесс был в том же году, когда расстреляли Рокотова. Возможно, сыграло роль общее настроение - может, где-то наверху решили, что если уж валютчиков расстреляли, то уж этих-то сам бог велел. В числе возможных причин, заставивших советское руководство пренебречь законом, могли быть внешнеполитические факторы: лишь год прошел с момента строительства Берлинской стены, и у советских властей вполне могло возникнуть желание продемонстрировать властям ФРГ, именуемых в советских газетах тех лет «германскими реваншистами», решимость жестко наказывать нацистских преступников.
Рискну предположить, что были еще причины психологического свойства. Советские руководители того времени сами участвовали в войне, в ее начале испытали немалое унижение от поражений и огромного числа невесть откуда взявшихся предателей Родины, и никак не могли успокоиться, что немецкие прислужники еще ходили по земле.
Правила исполнения смертной казни в этот период регулировались секретными инструкциями, издаваемыми органами госбезопасности и внутренних дел. Приводили приговор в исполнение (смертная казнь была в виде расстрела, к тому моменту уже не было повешения) также сотрудники этих же ведомств - в каждом случае по предписанию Верховного Суда СССР. Такое предписание давалось после того как Президиум Верховного Совета СССР рассмотрит вопрос о помиловании.
С просьбой о помиловании туда обратились все осужденные на Киевском процессе. Помиловали из всех только одного - Ивана Терехова, прослужившего в Треблинке не менее года. Ему секретным постановлением Президиума Верховного Совета СССР от 24 ноября 1962 года расстрел заменили пятнадцатью годами лишения свободы, с зачетом срока, отбытого по приговору трибунала 15 апреля 1945 г. (т.е. фактически Терехову оставалось провести в местах лишения свободы пять лет).
О мотивах принятого решения можно только догадываться. В самом деле, не оттого же его одного помиловали, что он меньше других (по его собственному признанию, «всего три раза») был в так называемом «лазарете»? «Первый раз я застрелил здорового старика, во время расстрела он сидел, - говорил на допросе в суде Терехов. - Второй раз я застрелил двух больных стариков, во время расстрела они лежали». Еще подчеркивал, что когда евреев гнали в газовые камеры, «винтовкой… сильно не бил, только подталкивал отстающих». Терехов работал до ареста диспетчером автопарка в Якутии, как я уже говорил, среди вахманов почему-то был высок процент шоферов и автомехаников. Может, кого-то разжалобили доводы его ходатайства о помиловании с рассказом о о пребывании в плену и людоедстве в лагере Хелм, где почти не кормили, а воду собирали по лужам? В отношении остальных приговор был приведен в исполнение.
Довольно-таки странная находка в архиве Михаила Лева – письмо Печерскому от Степановой Надежды Григорьевны из Ковылинского района Мордовской АССР (1963 год). Этим письмом она откликнулась на прочитанную статью в «Красной звезде» о киевском процессе. «Страшно вспомнить то что происходило в Польше недалеко от Майданека, тем более там был человек, которого мы считали зятем. Он являлся мужем моей сестры. Это вахман Иван Терехов, которому дали 15 лет. Но почему 15 лет, а не расстрел? Прошу вас, пожалуйста, сообщите, почему он присужден к 15 годам лишения свободы. Хотя вы и не судья, но, наверное, должны знать». Думаю, Печерский оставил это письмо без ответа, во всяком случае, мне о нем ничего не известно.
Танго смерти
«Подсудимые Н. Матвиенко, В. Беляков, И. Никифоров, И. Зайцев, В. Поденок, Ф. Тихоновский за измену Родине и участие в годы войны в массовом уничтожении узников концлагерей приговариваются к смертной казни — расстрелу. Приговор был приведен в исполнение». Этими словами заканчивается очерк М. Токарева «В замкнутом круге», опубликованный в книге «Неотвратимое возмездие (по материалам судебных процессов над изменниками родины, фашистскими палачами и агентами империалистических разведок)». Книга издана Воениздатом в 1987 году, а, значит, готовилась к печати на заре горбачевской перестройки и вышла в свет в начале «гласности». Уже стало можно рассказывать о коллаборационистах, но еще нельзя было называть этническую принадлежность их жертв. Очерк рассказывает о проходившем в Краснодаре в июне 1965 года процессе над участниками Холокоста – вахманами, но по советской традиции не упоминает о евреях, заменяя их эффемизмом - «советские граждане».
Между прочим, книга издана под редакцией генерал-лейтенанта С. С. Максимова, с которым я был неплохо знаком по совместной законопроектной работе в восьмидесятые годы, в период моей службы в министерстве юстиции, в гражданской его части. У нас сложились неформальные отношения, несмотря на разницу в возрасте и, так сказать, в чинах. Генерал, возглавлявший управление военных трибуналов страны, формально входившее в состав того же министерства, почему-то мне симпатизировал и вознамерился пригласить меня на службу под его начало. Сергей Сергеевич даже передал в министерство обороны мою анкету (согласно принятому порядку, речь шла об аттестованной должности), но спустя какое-то время развел руками – в «кадрах» ее забраковали. По понятным причинам, которые мне не надо было объяснять. Но это так, к слову.
Процесс в Краснодаре главным образом был посвящен событиям в одном - Яновском лагере. Так в шестидесятые годы готовились крупные процессы: вахманы охраняли разные концлагеря, но в формулу обвинения обычно включали и сосредотачивали внимание на одном из них. На этот раз выбрали Яновский лагерь, устроенный на окраине Львова, где в течение двух лет завершилось около полутора сот тысяч человеческих жизней.
Процесс, в отличие от большинства других, был гласный, открытый, и потому следователи постарались выделить в нем эпизоды, убедительные для публики. И в обвинительном заключении, и в приговоре сказано о том, что «подсудимые Матвиенко, Беляков, Никифоров, свидетели Гоголовска, Зайдель и другие подтверждают, что расстрелы в концлагере производились под звуки оркестра». Фото лагерного оркестра, созданного по инициативе помощника коменданта Рихарда Рокито (до войны – ресторанного музыканта), было приобщено к материалам уголовного дела. Во главе оркестрантов (всего их было сорок человек) — профессор Львовской государственной консерватории Штрикс, автор скорбной мелодии, названной узниками «Танго смерти». Ее можно найти в интернете, но та ли это мелодия на самом деле, сказать трудно. Ноты не сохранились, а несколько уцелевших узников при попытке воспроизвести ее по памяти впадали в транс или заходились в рыданиях.
В ноябре 1943 года Яновский лагерь был ликвидирован, и в течение трех дней были расстреляны оставшиеся в живых узники — около 15 тысяч человек. В последний день ликвидации лагеря были казнены и музыканты из оркестра Штрикса. «Я видела, — рассказывает свидетель Анна Пойцер, — как все сорок музыкантов стояли в замкнутом круге на лагерном дворе. С внешней стороны этот круг тесным кольцом опоясали вахманы, вооруженные карабинами и автоматами. «Мюзик!» — истошно скомандовал комендант. Оркестранты подняли инструменты, и «танго смерти» разнеслось над бараками. По приказанию коменданта на середину круга по одному выходили музыканты, раздевались, и эсэсовцы их расстреливали. Когда подошел его черед, профессор выпрямился, решительно шагнул в середину круга, опустил скрипку, поднял над головой смычок и на немецком языке запел польскую песню: «Вам завтра будет хуже, чем нам сегодня».
Знакомый нам Алексей Вайцен опознал одного из обвиняемых, служивших в Яновском лагере - Зайцева, который, как описывается в очерке, «прислуживал гитлеровцам в лагере смерти Собибор в Польше», а до этого «обучался в школе карателей в Травниках, вместе с ними стрелял там на полигоне по живым мишеням — доставлявшимся из концлагерей узникам». Тот вины не отрицал. «Приземистый, полысевший, с тяжелой, несколько выступающей вперед нижней челюстью, Зайцев, - говорится в очерке, - бесстрастным голосом рассказывает о своем участии в массовом истреблении людей в газовых камерах».
Все семь дней судебного заседания на нем присутствовал Валентин Томин. «Никифоров валит вину на родительское воспитание, Зайцев идиотски ухмылялся», - пишет он в своих заметках, которые вместе с частью скопированных им материалов дела сохранились в архиве Михаила Лева. Мое внимание привлекла такая содержащаяся в них деталь: «В перерыве краснодарские чекисты рассказали мне, - пишет Томин, - как распутали змеиный клубок. Осенью 1943 года в Яновском лагере учитель, преподававший вахманам немецкий язык, прервал урок для фотографирования. Вахманы думали, для новых удостоверений неизвестный фотограф снял. На другой день выяснилось, что приказа фотографироваться никто не давал. 21 год спустя двое чекистов разыскали в Киеве альбом с фотографиями. Теперь к трофейному списку вахманов добавились фото». Именно после обнаружения фотоальбома нашли в Краснодарском крае Зайцева, окончательно идентифицировав его после медосмотра: все эсэсовцы имели под левой рукой отметку с группой крови.
Так ли было на самом деле, трудно сказать - знающие люди, с которыми я поделился приведенным рассказом, высказывали на этот счет некоторые сомнения, подозревая миф, специально внедрявшийся тогда в общественное сознание. В начале шестидесятых годов власть старалась показать, что в обновленные «органы» пришли свежие, незапятнанные кадры, и тайная полиция отныне занимается исключительно благородными делами и прежде всего розыском нацистских преступников. Об этом снимались фильмы, и об одном из них, вышедшем на экраны кинотеатров в том же году, когда проходил киевский процесс, есть смысл сказать пару слов.
Действие одной из самых популярных лент советского кино «Государственный преступник» разворачивается в Ленинграде, где сотрудники Большого дома (так ленинградцы называли здание местного КГБ) по вновь открывшимся обстоятельствам возобновляют розыск одного из пособников нацистов. Тема для кино новая, поэтому художественный совет Ленфильма обсуждал каждую деталь сценария (которым, между прочим, был не кто иной, как будущий диссидент и знаменитый поэт Александр Галич). Так вот, члены худсовета воспротивились тому, что «полицай» показан настоящим монстром, и получается, что он таким вырос при советской власти. А куда же смотрели семья и школа? Поэтому автору сценария пришлось несколько изменить биографию персонажа, сделав его родом из Вильнюса, дабы зрителям стало ясно, что причиной тому - буржуазное воспитание.
...Свидетеля Зигмунда Лайнера и еще две тысячи человек привезли из Нестеровского гетто в Яновский лагерь в марте 1943 года, после чего ему посчастливилось попал в рабочую команду. По его словам, по жестокости вахманы не уступали немцам. «По пути во Львов охранявшие нас вахманы грабили нас. В нашей автомашине было два вахмана, в кузове избивали нас, требуя часы и деньги. Им удалось их получить. В лагере все ценности потребовали сдать. Один что-то утаил, его тут же расстреляли на глазах у всех».
«Начальник лагеря Вильхаус с балкона стрелял из автомата по узникам», - рассказывал в суде Зигмунд Лайнер. Это страшное обстоятельство упоминается во всех судебных делах, связанных с Яновским лагерем. «За время моей службы с мая по октябрь я несколько раз видел, как Вильхауз с балкона особняка, где жил, безо всякой причины стрелял очередями в толпу узников на территории лагеря. И Рокита то же делал, - это из показаний обервахмана Павла Харчука, разоблаченного пять лет спустя окончания войны и осужденного 29 января 1951 г. военным трибуналом воинской части 77757 к 25 годам лишения свободы (освобожден в 1955-м по амнистии). - Они это делали ради ненависти к людям и ради развлечения».
На самом деле, «они это делали» и по другой причине, непосредственно связанной с вахманами. «Ясно что вы все равно убили бы всех... Какой же смысл был в этих унижениях и жестокости?» - такой вопрос задала журналистка Гитта Серени коменданту Собибора Францу Штанглю в тюрьме Дюссельдорфа. Тот ответил: это было нужно «для тех, кто непосредственно выполнял операции. Чтобы им легче было делать то, что они делали». «Единственная польза бесполезной жестокости – довести жертву до полной деградации, чтобы убийца меньше ощущал груз вины», - к такому выводу пришла Ханна Арендт.
И еще одно – людей, способных вмиг преобразиться в садистов, куда больше, чем может показаться. Двадцать лет спустя после описываемых событий в Йельском университете психолог Стэнли Милгрэм протестировал тысячу обычных людей. Испытуемым объясняли, что экспериментально проверяется, как наказание влияет на способность к обучению, и якобы случайно поручали роль «учителя». За неправильные ответы следовало бить током «ученика», будто бы такого же участника, а на самом деле актера - тот только изображал получение болезненных ударов. Если вы читаете стоя — сядьте, чтоб не упасть: 68% испытуемых, добропорядочных американцев, добровольно подчинялись указаниям экспериментатора до конца, переступая границу отметки «опасно» и доходя до отметки 450 вольт (смертельно!). На шкале, помещенной перед «учителем», была указана сила тока и обозначена возрастающая болезненность и опасность ударов в случае повтора ошибки. Этот результат существенно отличался от прогноза, сделанного сорока психиатрами, опрошенными Милгрэмом 40 до начала эксперимента. На вопрос, какой процент американских граждан дойдут до конца шкалы, они ответили — не свыше одного, потому что это садистическое поведение, а психиатрия знает, что только один процент американцев - садисты.
...Харчук еще рассказал суду, что «немцы называли Яновский лагерь рабочим, а фактически он был лагерем смерти по уничтожению мирных людей еврейской национальности. К моменту нашего прибытия в лагере содержалось до восьмисот человек (т.н. рабочая команда – портные, слесари, каменщики), потом их стало больше, до трех тысяч человек. Эта команда раз два в месяц обновлялась, обессилевших расстреливали и привозили новых специалистов, людей хватало, их завозили эшелонами». Последний массовый расстрел узников Яновского лагеря осенью 43-го последовал за восстанием узников. «Евреи подняли бунт, прорвали проволочное заграждение и начали убегать из лагеря, - из показаний Нигматуллы Латыпова. - Я стоял часовым на вышке в противоположной части лагеря. А те вахманы, что на вышках ближе к месту прорванного ограждения, открыли по убегавшим огонь, и немецкие солдаты побежали за ними. После усмирения узников повели в овраг на расстрел».
Беглецы-свидетели
Свидетелей из числа выживших узников на краснодарском процессе было немного, большинство свидетелей были их охранники, из тех, кто свое давно отсидел. Обвиняемых прежде всего старались выбрать из тех, кому до поры удавалось избежать внимания «органов». Но таких было немного, приходилось «добирать» из отсидевших. Как уже известно читателю, их могли привлечь и по второму разу. Вероятно, право стать свидетелем, а не подсудимым, надо было еще заслужить.
«Суд допросил свидетелей Ивана Волошина, Петра Бровцева, Михаила Коржакова, Николая Леонтьева, вахманов немецких концлагерей, - продолжаю цитировать очерк. - Поняв в свое время, в какой бездне предательства они оказались, и желая хоть частично искупить свою вину, они бежали из лагеря Белжец, захватив с собой винтовки, автоматы, гранаты и два пулемета. Бывшие вахманы влились в партизанские отряды и оружие, выданное им фашистами, повернули против гитлеровцев».
Всего из лагеря Белжец убежало двенадцать вахманов, и случилось это 3 марта 1943 года, о чем я узнал из основанной на немецких документах статьи Питера Блэка. После случившегося все подразделение вахманов оттуда удалили, заменив на других. Тем не менее, 5 мая из того же подразделения сбежали еще пять человек. По данным Сергея Кудряшова, за время войны из «травников» дезертировало 469 человек, или около 9 процентов личного состава. Среди них были те, кто не желал заниматься «грязной работой», и те, кто боялся наказания за воровство и пьянство, и те, у кого, по их собственному признанию, всегда было на уме одно - сбежать от немцев.
Петр Бровцев из Хелма попал в Травники, потом в Люблин - охранять еврейское гетто и, наконец, в Белжец. По его словам, оттуда «еще в 1942 году вахманы пытались совершить побег и руководил этим делом военнопленный майор Тимошенко, кто-то из вахманов сбежал, а ему не удалось, его арестовали, пытали и резали на куски. После этого мысль о побеге не оставили. В феврале 1943 я вошел в группу, замыслившую побег». В марте он снял замок с пулемета на лагерной вышке, вытащил оттуда ленты и вместе с одиннадцатью товарищами сбежал в лес. Четверо суток бродили они по лесу, пока не нашли партизан и вступили в отряд. Имел в партизанах четыре ранения, награжден Красной Звездой. 20 декабря 1947 года военный трибунал Ленинградского военного округа осудил его к 15 годам лишения свободы и пяти поражения в правах. Освобожден по амнистии в 1955 году. На краснодарском процессе изобличал подсудимых в том, что они заталкивали людей в газовые камеры и расстреливали больных в лазарете, особенно - одного из главных обвиняемых, Василия Поденка, 1919 года рождения.
Тот никуда бежать из вахманов не собирался. «Я прощупывал настроение Поденок о возможном побеге к партизанам. На мой вопрос он сказал: что ты, я никогда отсюда не уйду и что-то добавил о советской власти, какое-то недовольство», - из допроса Бровцева на предварительном следствии 25 августа 1964 года. Сам Поденок показывал следующее: «Спасая свою шкуру, я стал предателем, орудием в руках гитлеровцев, но прошу учесть, что у меня не было иного выхода. Комендант лагеря Вирт убивал не только заключенных, но и неисполнительных вахманов. Тех и других он насмерть забивал плетью или расстреливал... После побега из Белжеца группы вахманов весной 1943 года немцы загнали вахманов в столовую, нас оцепили с пулеметами, затем погрузили в автомашины и вывезли в Травники, а оттуда в Аушвиц». Об Освенциме Поденок рассказывал с явным облегчением: «это был концлагерь, но он не был похож на лагерь смерти. Если в Белжеце прибывших в лагерь людей тут же убивали и фактически узников, кроме двух небольших рабочих команд, в лагере не содержали, то в Освенциме содержалось в заключении несколько десятков тысяч заключенных разных национальностей, и нас, вахманов, использовали только для конвойной службы».
Комендант лагеря Белжец Кристиан Вирт – фигура, известная еще с тех времен, когда он осуществлял техническую поддержку оборудования в центрах эвтаназии, затем наблюдал за «экспериментальным» использованием газовых камер в Собиборе в апреле 1942 года, а после был назначен главным инспектором всех трех лагерей уничтожения, входивших в «операцию Рейнхард».
Поденок, наконец, решился на побег в апреле 45-го, договорился с Михаилом Стародубом, но при попытке запастись пистолетами их поймали. Стародуба расстреляли, а его почему-то пощадили, видно, ценный был кадр. Потом успешно прошел фильтрацию и был призван в Советскую армию. После армии работал учителем.
Узнав об этом, последнем, Печерский откликнулся гневной филиппикой: «Среди шестерки мерзавцев был предатель Поденок, который сумел скрыться от справедливого возмездия, работал все эти годы учителем, которому к великому ужасу, именно ему доверили в школе воспитывать детей. Какими глазами мог Поденок смотреть детям в глаза, с какими словами к ним обращался, если в течение четырех лет повторял только одно слово, обращаясь к детям: «шнель», загоняя их в газовые камеры?»
Интересно, что Бровцев ответил на вопрос следователя, почему на допросе в 1951 году он показал, что Поденок только охранял Белжец, а участия в уничтожении людей не принимал. Ответ: «это было, когда я отбывал наказание в лагере в Воркуте. Всякий вызов на допрос вызывал подозрение у заключенных. Поденок мог прибыть для отбытия наказания в наш лагерь, и я боялся мести с его стороны и других заключенных».
Свидетель Иван Козловский (этот успел послужить и в Собиборе) давал о Поденке такие показания: «Некоторые рядовые старались выслужиться перед фашистами, на расстрелы ходили по собственному желанию и являлись активными участниками водворения людей в газовые камеры. К числу активных относился Поденок. Его почему-то уважал цугвахман Шмидт и брал с собой на операции. Может, оттого что был грамотнее других и мог объясниться по-немецки».
«Немцы поощряли нашу пьянку, водку продавали в буфете», - это свидетель Василий Литвиненко, в протоколе значится как колхозник из Черкасской области, тоже из беглецов. Впрочем, далее сам себе противоречит, рассказывая, как его за систематическую пьянку сажали на гауптвахту. Потом продолжает: «Перед расстрелом нас немцы напоили водкой. Я, как и другие вахманы, был в пьяном состоянии и машинально, как в заведенном состоянии, расправлялись с евреями».
«Показания Литвиненко подтверждаю в части расстрела евреев. Что же касается пьянства вахманов, он говорит неправду. Я всегда был в трезвом состоянии, водку вообще не пью, только пиво». Таким своеобразным образом оправдывается подсудимый Василий Беляков, понимавший, что по закону того времени пьянство признавалось отягчающим вину обстоятельством, хотя какое уж такое обстоятельство могло отягчить то, что было содеяно. Интересно как в этом деле отразились отголоски борьбы с пьянством и алкоголизмом , развернувшейся в середине шестидесятых годов. Тогда многих судили «по хулиганке», и у обвиняемых в хулиганстве было две тактики защиты, одна - был пьяный ничего не помню, другая – не пью, только в получку, аванс. Обе не помогали.
Но насчет водки говорили и другие. «Водка была нашим единственным утешением, без водки мы не могли кушать, потому что запах от разлагавшихся трупов отбивал всякую охоту к еде. – Это уже свидетель Владимир Захаров, в Белжеце служивший под фамилией Прусс, так как хотел выдать себя за фольксдойче. - Поэтому каждый вахман старался попасть поближе к толпе обреченных или в самую толпу, где можно было чем-либо поживиться. У всех у нас разгорелась страсть на присвоение ценностей или вещей, и так как немцы это строго пресекали, то стремились в толпу, где было легче присвоить что-то незаметно».
Но больше других изобличал вахманов все тот же Василий Литвиненко. Его самого судили в 1949 году, дали «четвертак» и выпустили в 1955 году по амнистии. После этого началось его путешествие по судам в качестве свидетеля. Можно себе представить, в каком непростом положении он оказался. Скорее всего, его показания были в основном правдивы, но, чтобы вновь не превратиться в обвиняемого, надо было еще умудриться давать такие показания, которые понравятся следователям и судьям. Вероятно, поэтому он говорил в суде заученными словами: «Кровь лилась ручьями, плач и душераздирающие крики несчастных леденили душу, ...я видел как земля колыхалась под ногами» (о расстреле узников Яновского лагеря смерти в течение трех июньских дней 1943 года).
Показания Литвиненко попадались мне на глаза и по другим делам. На процессе военного трибунала Прикарпатского военного округа (приговор вынесен 24 декабря 1966 года) по делу Сергея Приходько, Александра Миночкина, Николая Станкова (все они тоже служили в Яновском лагере) он делился подробностями другого расстрела: «Заключенные были нами отконвоированы в лесок, где уже была вырыта яма-могила. Там мы от общей массы заключенных отделяли по несколько человек, подводили их к могиле, а немцы их расстреливали. Тогда расстреляли немного, всего человек 150».
«Немного, всего человек 150». Всего! «Возмущение в зале», - записал секретарь в протоколе судебного заседания.
Рассказал он и о вещевом складе, где хранились вещи узников и куда вахманы проникали, чтобы что-нибудь похитить: «Я, Панкратов и Миночкин и другие вахманы занимались мародерством, продавали вещи и ценности расстрелянных узников, деньги пропивали, так как не рассчитывали на дальнейшую нормальную хорошую жизнь, знали, что за все придется отвечать перед народом».
Подсудимые, видно, знали, что имеют дело с едва ли не профессиональным свидетелем, но все же возражали, правда, порой весьма странным образом. Миночкин, например, сказал: «Литвиненко не мог меня знать». И тут же почему-то добавил: «Пусть он назовет своего лучшего друга по Яновскому лагерю Станкевича, которому заключенные выбили один глаз. Они вместе ходили во Львов в увольнение, пьянствовали в пивных и никогда не расплачивались с официантками - один притворялся глухим, а другой слепым». Литвиненко: «Это неправда, правда только то, что Станкевичу узники выбили глаз, когда он конвоировал их к месту казни».
Георгий Панкратов (судим в 53-м к 25 годам, вышел по амнистии) уверял суд, что мародерством не занимался и убил всего трех узников, а не пятерых, как показывает Литвиненко. Стало быть, не хотел брать на себя лишнего. Что было то было, вот в люблинском гетто «мы охраняли рабочий лагерь, я лично принуждал евреев, чтобы они хорошо работали, применял к ним физическую силу, избил прикладом одного еврея за то, что не работал». Рассказывал, как в июле 1943 года в Яновском лагере конвоировал заключенных, заставлял раздеваться и загонял в яму, а после расстрела он с еще тремя вахманами сбежал. Они отошли на 20 километров, партизан не встретили и вернулись. Их арестовали, но на допросах он признал только самоволку без намерения сбежать, и его направили в Освенцим, а потом в Бухенвальд.
...Я долго пытался понять логику, по которой их судили. Иногда обвиняемых объединяли по какому-нибудь одному концлагерю, хотя все они служили в разных лагерях, все делали одно и то же (гнали в газовые камеры и проч.), только одним отводилась роль свидетелей, а других ждала высшая мера. Среди подсудимых были те, кто отличались особой жестокостью, но не всегда это было основным критерием отбора на скамью подсудимых. Каждого судили, выделяя то одно, то другое в зависимости от разных обстоятельств, собственных признаний, показаний других вахманов. Изредка это были одни и те же люди, вначале судили одних, а другие свидетельствовали, потом - все менялись местами. Но чаще всего, как мне показалось, в свидетели выбирали «социально близких», тем, кому можно было сказать по-свойски: «вы свои, помогите следствию». Или же свидетели давали показания под угрозой того, что и их привлекут к ответственности?
В феврале 1967 года в одном из Домов культуры города Днепропетровска при стечении публики проходил процесс военного трибунала Киевского военного округа, председательствовал в котором полковник юстиции Бушуев, в будущем генерал-лейтенант, председатель военной коллегии Верховного Суда СССР. Обвиняемые - Аким Зуев, Тарас Олейник, Никита Мамчур, Алексей Лазоренко, Григорий Лынкин – были отобраны по признаку службы в концлагере Белжец. Все, кроме одного, судимы, приговоры отменены по вновь открывшимся обстоятельствам. Всем, кроме одного, назначена смертная казнь. Изобличавшие их свидетели – все те же Волошин, Бровцев и Леонтьев. Всего они дали показания на 90 человек «травников».
Подсудимые указывали на недостоверность их показаний. Скажем, Зуев отрицал предъявленное ему обвинение в расстреле в лагере женщины, а Волошин показал, что лично видел, как он выстрелил в женщину, пытавшуюся скрыться из толпы, загоняемой в душегубку. Суд целую страницу в приговоре посвятил тому, почему он доверяет показаниям Волошина и его товарищей-вахманам и не доверяет подсудимым - ведь это те, кто «в марте 1943 года бежали от немцев и до конца войны сражались против немецко-фашистских захватчиков, награждены за выполнение боевых заданий». Такая мотивировка с точки зрения закона и логики выглядит немного странновато. Не менее странно звучит приведенная судом причина, по которой они при допросах по прежним делам не называли фамилий подсудимых по данному делу - потому что «их о них не спрашивали, с ними было много вахманов и некоторых они забыли, но затем в ходе следствия этих подсудимых они опознали и вспомнили об их преступной деятельности».
Звучит не слишком убедительно. В то же время нельзя отрицать и того, что вахманов, судимых сразу после войны, чаще всего обвиняли без какой-либо конкретизации - например, «в конвоировании и охране заключенных в концлагерях», доказательствами чего служили документы из «учебного лагеря СС в м. Травники» (о принятии присяги и проч.). Таким именно образом сформулировано обвинение Степана Данилюка и Ивана Зинюка, осужденных 17 августа 1949 года военным трибуналом войск МВД Запорожской области (к 25 годам каждый).
В шестидесятые годы судили немного иначе, как, например, вахмана Ивана Киценко, попавшего под трибунал в 1969 году. Ему было предъявлено конкретное обвинение в участии в трехдневном июньском расстреле узников в Яновском лагере смерти во Львове, когда было уничтожено 15 тысяч человек. До этого ему каким-то образом удавалось избегать неприятностей - в сорок пятом сумел пройти фильтрацию, скрыв свою службу в СС, был призван в армию, потом уехал в Баку, женился в 1950 году, жене и двум сыновьям о прошлом ничего не рассказывал. Рассказывать пришлось в суде: «В наши обязанности, - рассказывал он суду, - входило сопровождать, помогать, раздевать заключенных, а расстреливали немцы. Мы толкали их прикладами под пули».
Свояки
Владимир Ломос и Григорий Черников, один 1921-го, второй - 1920 года рождения, вместе предстали перед военным трибуналом Киевского военного округа 19 сентября 1950 года. Оба прошли Хелм, Травники, Освенцим и Бухенвальд, вместе оттуда бежали - при подходе американцев переоделись в гражданское и выдали себя за людей, насильно угнанных в Германию. Они подружились друг с другом в Бухенвальде, так как «встречались с советскими девушками, которые работали недалеко от Бухенвальда у немецких кулаков. Это были родные сестры». «Из лагеря нас не отпускали, но мы уходили из него украдкой, я сам за самоволку несколько раз сидел под арестом». Впоследствии оба поженились на этих самых сестрах. Вероятно, им было легче друг с другом, слишком много общих воспоминаний.
Ломос отрицал показания свидетеля Бровцева (все того же Бровцева), что он загонял людей в газовую камеру, «это делали другие. Я только стоял на посту у газовых камер с задачей воспрепятствовать побегу заключенных при направлении их в газовые камеры». Упирал на то, что после войны выдвинулся на руководящую работу, стал завскладом, «имел одни поощрения, никаких взысканий, а к 1 мая 1950 года получил денежную премию за хорошее оформление ленинской комнаты».
Черников, которого изобличали другие вахманы в участии в расстрелах заключенных в Треблинке, признавал лишь то, что охранял заключенных. Он все пытался перевести разговор на Бухенвальд, куда его потом отправили и где «содержались граждане всех национальностей, евреев там не было». Возможно, именно по причине их отсутствия, там он «как мог, помогал заключенным. Например, заключенные выносили из лагеря какие-то вещи и просили меня продать и купить им на эти деньги что-нибудь покушать. Я продавал эти вещи, покупал продукты питания и отдавал их по назначению».
Об Освенциме, где тоже успел послужить, Черников говорил: «Немцев в лагере было немного и их конечно можно было перебить и освободить всех заключенных». (Они могли бы да не сделали, а Печерский не мог бы, а сделал!) «Но это было невозможно, - продолжал давать показания Черников, - так как зачастую сами заключенные предавали вахманов немцам. Я помню случай, когда группа вахманов намеревалась перебить всех немцев и освободить заключенных, но кто-то из заключенных их предал и все вахманы были расстреляны». То, что он перевел стрелку на заключенных, звучит не очень правдоподобно, но относительно самого факта побега говорил правду. Согласно немецким документам, обнаруженным Питером Блэком, в июле 1943 года из Освенцима бежали двадцать вахманов, их настигли, окружили, разоружили и часть из них расстреляли.
«Земля! Не закрой моей крови» (Вместо послесловия)
Мы изучили человека так, как его, вероятно, не изучило ни одно предшествующее поколение. Так что же такое человек? Это существо, которое всегда решает, кто он. Это существо, которое изобрело газовые камеры. Но это и существо, которое шло в эти камеры, гордо выпрямившись, с молитвой на устах. (Виктор Франкл).
Вынесенные в заголовок слова из книги Иова высечены на четырех языках на мемориальных плитах. Их установили в Собиборе в 1993 году, в пятидесятую годовщину восстания. Тогда же закрыли выстроенный там в пятидесятые годы детский сад. Возможно, площадка для детских игр располагалась на том самом месте, где Печерский услышал когда-то крик погибающего ребенка «Мама, мама!» в том же 1993 году звания Героя России был удостоен умерший в 1970 году генерал-лейтенант Лукин, о чьем поведении в плену известно читателю.
Большинства из упомянутых в этой книге людей, переживших Собибор, уже нет на свете. В Рязани живет Алексей Вайцен, в Киеве – Аркадий Вайспапир, в Тель-Авиве - Семен Розенфельд. В день девяностолетия Розенфельда, 16 октября 2012 года в жаркий тель-авивский полдень я стоял в толпе у «дома социального жилья», где он живет, на Дерех Ха-Шалом, что в переводе означает Проспект Мира. Во дворе этого дома открывали монумент в память об Александре Печерском.
Сначала с обелиска, поставленного аккурат под пальмой, сняли покрывало. Потом вышел хор ветеранов и спел о маленьком скрипаче с седой головой и нашитой на одежду желтой звездой, и о соловьях, не будивших солдат, пусть солдаты немного поспят. Из окон выглядывали старушки, многие – сами свидетели Катастрофы.
Конечно, место для монумента было выбрано довольно-таки необычное, но у нас в стране и такого нет. В Сети пишут, «его именем названа одна из улиц его родного города Ростова-на-Дону». Это неправда, нет в России такой улицы. Благодаря усилиям Лазаря Любарского, улица его имени появилась не так давно в израильском городе Цфате. Да еще в американском городе Бостоне, тоже не у нас, установлена стеклянная стелла в честь Печерского.
Почему подвиг Печерского не признавали при его жизни – вряд ли надо объяснять. Труднее ответить на вопрос, почему в наши дни обелиск в его честь возведен под пальмой в далеком Тель-Авиве, а не где-нибудь поближе. Александр Печерский не знал ни иврита, ни даже языка родителей – идиша, его родиной была Россия, Советский Союз, заметим, не самой благодарной родиной.
Послесловие
Денис Драгунский. Тупик, отчаяние и выбор
Книга, которую мы с вами только что прочли – трудная, важная и чрезвычайно глубокая. Она ставит коренные вопросы человеческого существования и заставляет размышлять о вещах, которые мы привычно вытесняем в подвалы нашего бессознательного и запираем на сто замков. Но не только потому, что речь в этой книге идет о неслыханной жестокости, о массовых убийствах, унижениях, о растаптывании человеческой личности – о том, что слишком болезненно для сознания мирного человека.
Замечательный труд Льва Симкина о восстании в Собиборе и об Александре Печерском – это не просто историческое исследование или документальная повесть («non-fiction», как нынче принято говорить). Нет, здесь дело еще серьезнее.
Хотя, казалось бы, что может быть еще серьезнее, еще трагичнее, что может еще решительнее обнажать суть человека, чем восстание в лагере смерти? И тем не менее.
Эта книга – не только рассказ о кошмарах нацизма, о жестокости палачей и отваге героев. Эта книга – прежде всего о судьбе и предопределении. А также об антисемитизме, который – нравится нам это или нет (да конечно, не нравится, но увы, увы!) – лежит в основе европейского самосознания – как нечто «судьбою предопределенное», в первую очередь для гонимых, но и для гонителей тоже.
Любое наше суждение (а осуждение тем более) базируется на презумпции свободного выбора. Свободный выбор – штука посильнее лейбницевского «положения об основании»: в конце концов, утверждая, что «ничего нет без основания» (вернее, «без обоснования»: по-латыни «nihil est sine ratione» - а не «sine fundamento» - важное, на самом деле, уточнение) – итак, утверждая, что ничего не происходит без (об)основания – мы тем самым делаем выбор. Между двумя утверждениями: тезисом, что «все в мире обосновано» (хотя бы как-то, хотя бы чем-то) – и отрицанием данного тезиса. Этих отрицаний может быть широкий спектр, своего рода континуум – от «никаких обоснований в мире вообще нет» до «иногда встречается нечто необоснованное».
Свободный выбор двухмерен. Первое измерение: вынося суждение (в особенности же осуждение) – мы осуществляем свой свободный выбор – осудить или… нет, не обязательно простить или оправдать, а хотя бы просто не осуждать или – самый минимум – не спешить с осуждением. Второе измерение: осуждая (или не осуждая) некий человеческий поступок, мы молчаливо предполагаем, что объект нашего суждения – человек, которого мы осуждаем или не осуждаем – тоже был свободен в своем выборе: совершать этот поступок или не совершать.
Поверьте, это не пустая метафизика.
Потому что если вдруг выясняется, что тот, которого мы обсуждаем и собираемся осудить – справедливо, разумеется! ведь он совершал ужасающие преступления! – вдруг выясняется, что этот человек не был свободен в своем выборе, в выборе между добром и злом? И не в социологическом каком-то смысле, и не в психологическом ключе (дескать, социальная среда его сделала таким бесчувственным, или глупые родители вколотили в него всякие комплексы) – нет, нет, оставим эти соображения адвокатам, которые витийствуют перед наивными присяжными заседателям. Этот человек был несвободен в самом простом смысле: он совершал преступления под дулом пистолета, обезумев от голода или в полном отчаянии. Отчаяние, кстати – сильнее голода и страха смерти: оно означает, что страх и голод не закончатся никогда. Вернее, закончатся мучительной смертью, ибо выхода нет…
Но тогда можем ли мы свободно осуждать несвободного человека и его вынужденные поступки?
Вспоминается замечательный эпизод из фильма Алексея Германа «Проверка на дорогах». Командир партизанского отряда Локотков (его играл Ролан Быков) не взрывает мост, по которому едет немецкий состав. Вернее, тянет время, ждет, пока под мостом проедет баржа с советскими военнопленными. А как было бы хорошо – и мост взорвать, и состав уничтожить, да и заодно – какая удача! – утопить баржу с «предателями»; так считает один из партизан. Локотков возражает – «Это же наши!». - «Не наши, а предатели! Наши в плен не сдаются!» - «А что им делать-то было?» - «С собой покончить! Застрелиться!» - говорит твердокаменный советский человек. Локотков вздыхает: «А может быть, у них не было такой возможности?»
А ведь и в самом деле. Патроны кончились, и даже голову об дерево разбить – нет такой возможности: кругом ни кустика, голая степь и мягкий чернозем…
И плывет по реке баржа с пленными советскими солдатами. И кто-то из них, вполне возможно, станет «травником», а потом вахманом в Собиборе.
Вы, дорогие читатели, конечно, помните, кто такие «травники». В книге Льва Симкина рассказывается про этот лагерь на территории Польши, где с 1941 по 1944 год немцы тренировали своих подручных из числа коллаборационистов. Лагерь назывался Травники, и «травниками» стали называть его, если можно так выразиться, выпускников, которые потом служили в лагерях уничтожения: встречали эшелоны, гнали людей в газовые камеры, а потом перегружали трупы в печи, и так неделями, месяцами, годами.
Вот таким вахманом из Собибора был печально знаменитый Иван Демьянюк, освобожденный из немецкой тюрьмы после всех опознаний, экстрадиций, судов, и прочее и прочее и прочее, длившихся буквально десятилетия, и умерший в ожидании апелляции.
О, неустранимый и кошмарный парадокс демократической юстиции! Для того, чтобы стать вахманом, нужен был от силы месяц. Для того, чтобы втолкнуть мать с грудным ребенком в газовую камеру, нужно было десять секунд. А чтобы наказать данного конкретного негодяя тюрьмой – да, всего лишь тюрьмой, благоустроенной и гуманной европейской тюрьмой, а не башку об кирпич и штык в горло – нужны годы. Годы скрупулезного сбора доказательств, споры с адвокатами («Кто может подтвердить, что мой подзащитный – это именно тот человек, которого вы обвиняете? Вы уверены, что безошибочно узнали его через сорок лет?»). Нужны бесконечные суды и апелляции, медицинские экспертизы (обвиняемый слишком стар, тяжело болен, потерял рассудок).
Но у тех матерей и грудных детей не было адвокатов и врачей. Зачем же врачи и адвокаты Демьянюку? В газовую камеру его!
Вы хотите, чтоб было так? Чтоб разоблаченных нацистских преступников без суда душили в газенвагенах? И потом безымянно скидывали в ров?
Наверное, всё-таки нет. Никто этого не хочет. Потому что никто не хочет быть похожим на нацистских преступников.
Но я, наверное, отвлекся. По вполне понятной причине. Мне, честно говоря, страшно говорить то, что я собираюсь сказать. Вот я и оттягиваю момент.
Итак. Посмотрим, как люди становились «травниками» и вахманами, как они попадали на Травницкую тренировочную базу. В книге Льва Симкина описан этот страшный путь.
«У большинства из них, как и у многих других «травников», первая станция на пути в Собибор – лагерь для военнопленных Хелм в Польше, он же шталаг 319. Его узники жили под открытым небом на голой земле, огороженной колючей проволокой. Заключенных почти не кормили, утром и вечером давали только воду, днем – суп из брюквы и шпината и буханку несъедобного хлеба, одну на шесть человек. Были случаи людоедства. Часто пленные сами убивали людоедов, либо передавали их немцам, которых те вешали, предварительно фотографируя, а эти снимки использовали в пропагандистских целях. Но, в основном, конечно, люди умирали от голода и болезней – пленные ели кору, листву, траву, набрасывались на отбросы, рылись в мусорных баках, воду собирали по лужам. Массовые заболевания – не только вследствие голода и холода, но и антисанитарии - холеры, тифа, дизентерии. По одному из свидетельств, вшей было столько, что казалось земля дышит. Каждое утро на фургонах вывозили по двести мертвецов. Выживших же постепенно превращали в зверей и, в конце концов, некоторых, кажется, превратили.
В период с 22 июня 1941 года по февраль 1942 года около двух миллионов советских солдат погибло в немецком плену, из них 600 000 расстреляно, а остальные 1400000 умерли от голода и холода. Спасение от убийства голодом предлагалось тем, кого собирались сделать соучастниками преступления – Холокоста.
Весной 1942 года в Хелме шла вербовка в школу СС в Травниках. «Немецкий офицер обходил ряды и указывал на того или иного, приказывая выходить из строя, - давал показания один из подсудимых на киевском процессе. - В число таких лиц попал и я. Отобрали несколько десятков человек. Куда мы предназначались, мы не знали, да и не интересовались этим вопросом, так как нам было все равно куда, лишь бы вырваться из этого ада». Правда, он умолчал о последующем обязательном собеседовании, в ходе которого надо было правильно ответить на ряд вопросов и прежде всего об отношении к евреям. После этого наступал момент выбора, надо было заполнить анкету и подписывать обязательство к службе».
Конечно, и тут есть какая-то видимость выбора. Однако хотел бы я знать – был хоть один человек, который сказал в данной ситуации, что к евреям относится в целом неплохо? Отказался заполнять анкету и порвал обязательство к службе?
Впрочем, может быть, офицеры СС, отбиравшие кандидатов, были хорошими физиономистами.
Но ведь и сам Александр Печерский, еврей, руководитель восстания в Собиборе, тоже согласился работать в лагерной обслуге. Ведь он же не сказал: «Нет, я предпочитаю погибнуть сразу».
На самом деле, конечно, у отчаявшихся русских военнопленных, как и у «полезных евреев», никакого выбора не было. Во всяком случае, тогосвободного выбора свободной личности, о котором так любят рассуждать моралисты, удобно устроившись на диване. Если угодно, был выбор между ужасной, мучительной смертью сейчас и – нет, не жизнью, а шансом пожить еще хоть чуточку. «Еще одну минутку, господин палач, еще минутку», - умоляла французская аристократка перед гильотиной во время якобинского террора. Давайте посмеемся над нею? Нет, почему-то не хочется... Цинический афоризм палачей: «Если ты пытал человека, и он никого не выдал – значит, ты плохо пытал». Есть предел, за которым начинается невыносимое: человек может выдавать, подписывать, оговаривать – только для того, чтобы прекратить боль. Хоть на минутку.
И вот мы попадаем в клещи страшного когнитивного диссонанса: с одной стороны, человек не виноват, что стал «травником», вахманом, палачом. Его почти в буквальном смысле слова заставили. Точнее, «заставило». Так в народе говорят: «на войне убило». Стечение обстоятельств загнало в угол, в безвыходный тупик. То есть осуждать его нельзя. Избегать, ненавидеть – да, конечно. Как ядовитую змею или бешеную собаку. Но разве можно осуждать бешеную собаку? С другой стороны, содеянное им столь ужасно, жестоко, омерзительно – что мы не можем не осуждать. Тем более что человек – не змея и не собака, он одарен свободой воли, свободой выбора… Стоп! Но мы же только что говорили, только что сами себе доказали: бывают ситуации, когда никакой свободы выбора на самом деле нет.
Из этого тупика нам помогает вырваться Александр Печерский. Восстание в Собиборе, само количество восставших – мизерная доля, меньше любой статистической погрешности: в Собиборе уничтожено 250.000 евреев, а восстали 400. А если вспомнить общее число евреев, погибших в лагерях смерти, то процент вообще ничтожен, почти незаметен.
Но это и есть та самая песчинка, которая разрывает пушечное жерло.
Есть предел отчаяния, за которым, если надавить еще сильнее, идет уже не апатичная покорность, не смерть-избавление, а яростный бунт. Наверное, это и есть самое человеческое – выбор, сделанный за гранью возможного.
Судьба подарила Александру Печерскому удачу, жизнь, свободу. Но, вырвавшись из ада, где он проявил потрясающую храбрость – он вновь превратился в запуганного советского еврея, который стыдился того факта, что он оказался в плену. А другие запуганные советские евреи обращались в высокие инстанции, испрашивая разрешение упомянуть в военно-историческом очерке героический поступок лейтенанта Печерского Александра Ароновича. Какое, однако, сомнительное отчество...
О, эти отчества! Особенно в конце сороковых, когда страна, только что победившая гитлеровский фашизм, начала бороться с «безродными космополитами» - проще говоря, с евреями. Моя преподавательница греческого языка Валентина Иосифовна Мирошенкова рассказывала: в сорок девятом году, ее, студентку, пригласил в свой кабинет секретарь парткома и спросил: «Вот у вас такое славное русское имя, такая хорошая русская фамилия, но откуда такое странное отчество – Иосифовна?» Она сумела жестко отшутиться: «Вам не нравится имя Иосиф? – и взглянула на портрет Сталина. – Интересно знать, почему?» Секретарь парткома проглотил язык. Но далеко не всем обладателям неправильных отчеств и странных фамилий так везло…
Лев Симкин пишет, что после войны, в 1947 году, был рассыпан набор «Черной книги» об истреблении евреев. Видный функционер ЦК КПСС объяснял это так: «У читателя невольно создается впечатление, что немцы воевали против СССР только с целью уничтожения евреев». Интересное мнение об умственных способностях советских людей, которые сами воевали или видели войну! В 1964 году выходит повесть «Возвращениенежелательно» В. Томина и А. Синельникова. «Авторы понимали, - пишет Лев Симкин, – что у них неизбежно возникнут трудности с изданием документальной книги о восстании евреев, в которой никто, кроме евреев, не фигурирует, и все фамилии и имена исключительно еврейские.Поэтому слово «евреи» в ней отсутствует и изменены многие имена и фамилии».
Иногда говорят, что Советский Союз заразился антисемитизмом от Германии – отсюда же и липы на улице Горького (чтоб было похоже на Unter den Linden) и внезапное введение буквы «ё» - чтоб было похоже на немецкие двойные точечки умляутов, бегущие над строчками… Но думаю, что на самом деле это не так, хотя объяснение соблазнительно в своей простоте и как бы даже психологичности («идентификация с агрессором»). Нет, нет. Все еще проще. Антисемитизм был – и увы, остается – фундаментальным признаком европейской (христианской) идентичности. А значит, и русской идентичности тоже. Кстати говоря, в СССР антисемитизм тоже никуда не делся, он рос и набирался сил под флером натужного коммунистического интернационализма.
В любой культуре самоопределение (самоотождествление, идентификация) личности и группы происходит в ситуации противопоставления фигуре Другого, Инакого – точнее, Других, Инаких. Базовыми, матричными, так сказать, Другими являются Женщина (для мужчины) и Мужчина (для женщины), а также Дитя, Взрослый и Старик. Потому что изначальная матрица любой культуры – от самой примитивной до самой развитой и утонченной – это система различий между полами и поколениями. Но дальше – интереснее. Появляются фигуры Богача, Нищего, Больного, Безумца, Чужестранца, относительно которых самоопределяется личность и социальная группа. А в структуре европейской идентичности возникает монументальная фигура Еврея – как максимальная концентрация инакости. Трудно найти нечто более амбивалентное, чем «внутренний (то есть интрапсихический) Еврей», живущий в недрах европейского самосознания. Об исторической, религиозной, экономической, социальной, визуальной и, соответственно, эмоциональной насыщенности этого образа написаны многие тома – не буду повторять известные и очевидные вещи. Не будет слишком уж большим преувеличением сказать, что Еврей – есть своего рода стержень европейского самосознания, но «стержень отрицания». Мы не такие, как евреи – говорят европейцы, и евреи им нужны (внутренне, психологически нужны) именно для этого.
Вернемся к «Положению об основании», о котором мы вспомнили в начале этих заметок. «Nihil est sine ratione» - так какое же основание – или обоснование – у европейского антисемитизма, вылившегося в Холокост? Уничтожение евреев происходило настолько рационально, насколько сверхрациональным и продуманным до мелочей является любой паранойяльный бред. Уже после Сталинградского перелома в войне, когда нацистская Германия, казалось бы, должна была, спасая себя, резко давать задний ход и радикально менять свою политику – нет, евреев истребляли еще более яростно и методично. Составляя списки приговоренных к «окончательному решению», ведя счет на сотни тысяч и миллионы, не забыли 200 албанских евреев – их тоже надлежало уничтожить, ни в коем случае не пропустить. И даже тогда, когда до полного разгрома немецких армий оставались считанные месяцы, недели, буквально дни – машина Холокоста работала в полную силу, судорожно стараясь напоследок перемолоть еще, еще, еще больше евреев. Казалось, Гитлер видел в этом свою последнюю и главную миссию.
Конечно, у антисемитов есть куча «очень рациональных» объяснений, с помощью которых они доказывают, что евреи должны либо «вести себя скромнее», либо «уехать в свой Израиль», либо же, как планировали нацисты, исчезнуть совсем.
Тот случай, когда рациональность становится иррациональной. Обоснования (ratio) нет, но есть некое глубинное культурно-психологическоеоснование (fundamentum) – позиция Еврея как стержня европейской идентичности. Еврей необходим – почти как зеркало – но и ненавистен по этой же причине. Гитлеровский проект «Европы без евреев» – не только абсолютно бесчеловечен. Он абсолютно бессмыслен метафизически, ибо это ненависть к зеркалу. Разбей зеркало – будешь смотреться в лезвие ножа, в блюдечко, в лужу на дороге. Или умрешь от СПИДа идентичности. Недаром в очищенной от евреев Германии к концу войны среди чистокровных арийцев появились, как выражались в Гестапо, «евреи по образу мыслей и кругу общения» - то есть умники и несогласные.
Но вот что интересно и опасно. В современной Европе почти потеряли свою актуальность прежние опоры идентичности, традиционные фигуры Другого. Образ Богатого профанирован гламуром и индустрией светских сплетен, Нищего и Больного взяла на себя благотворительность, Безумец («Ненормальный» в широком смысле слова) перестал быть таковым в атмосфере толерантности, и даже классический для Европы образ Чужака-сарацина переработан политкорректностью. И только Еврей остается отрицательным стержнем идентичности. Европейский антисемитизм все время прорывается наружу – и дело не только в активности неонацистов, не только в недовольном бурчании плебса. В политкорректной Европе необходимый и ненавистный Еврей сконцентрировался в беспокоящем образе государства Израиль. Просвещенный политический класс Европы одной рукой карает за «отрицание Холокоста» (кстати сказать – неумное и антиправовое законодательство, провоцирующее антисемитизм) – другой же рукой постоянно одергивает Израиль, осуждает его, призывает к сдержанности, к уступкам. То есть, по сути, понуждает Израиль к капитуляции. Это выглядит особенно некрасиво на фоне совершенно иррациональной (но при этом фундаментальной) травли Израиля со стороны исламских стран. На фоне того, что эти огромные и густонаселенные страны доктринально не признают за крошечным Израилем право на существование. Не надо доводить Израиль до отчаяния – у него есть ядерное оружие.
Прекрасная, глубокая и умная книга Льва Симкина написана не об этом, разумеется. Но и об этом тоже.
Москва, 19 марта 2013 года
Примечания
[1] Цит. По кн. Собибор, с. 118-119.
[2] Вот хотя бы на этих: http://en.wikipedia.org/и/Sobibor_Trials http://www.deathcamps.org/sobibor/sobibortrials.html http://www.eleven.co.il/article/13210
[3] Процедура, позволявшая отменить приговор спустя длительное время после его вынесения и направить дело на новое рассмотрение. Особенность ее в том, что дело пересматривалось после того, как стали известны обстоятельства, ранее суду не известные, которые сами по себе или вместе с обстоятельствами, ранее установленными, доказывают невиновность осужденного или совершение им менее тяжкого или более тяжкого преступления, нежели то, за которое он осужден. В тех случаях, когда вынести приговор нельзя было за истечением срока давности, принималось решение о прекращении дела.
[4] Арендт Ханна. Ответственность и суждение, с. 315.
[5] Правда, два года спустя, в 1965 году закон подвергся изменению, и было принято правило о невозможности применения по таким делам срока давности - «нацистские преступники, которые зверски убили, замучили в лагерях смерти, задушили в газовых камерах десятки миллионов невинных людей, угоняли в рабство гражданское население, варварски разрушали тысячи городов и сел, виновные в тягчайших злодеяниях против мира и человечества и в военных преступлениях, подлежат суду и наказанию независимо от времени, истекшего после совершения преступлений». То был Указ Президиума Верховного Совета СССР от 4 марта 1965 г. «О наказании лиц, виновных в преступлениях против мира и человечности и военных преступлениях, независимо от времени совершения преступлений». Как бы ни относиться к этому отступлению от правового принципа, оно стало законом, а позднее вошло и в международное право. 26 ноября 1968 г. была принята Конвенция ООН о неприменении срока давности к военным преступлениям и преступлениям против человечества.
Литература
Альтман И.А. Жертвы ненависти: Холокост в СССР. 1941–1945 гг. М. 2002.
Антокольский П., Каверин В.. «Восстание в Собибуре», «Знамя» (№ 4) 1945
Арад Ицхак. Восстание в Собиборе. «Менора» №26, Иерусалим, 1985.
Арендт Ханна. Ответственность и суждение М., 2013
Айзенштадт Я.. «Записки секретаря военного трибунала». Лондон, 1989.
Блэк П. Одило Глобочник — форпост Гиммлера на Востоке / Тайны «Черного ордена SS»: Сборник / М. 2006.
Боровский Тадеуш Прощание с Марией; Рассказы. М.,1989
Гинзбург Л. Бездна. Потусторонние встречи. М.1990.
Градовский Залман. В сердцевине ада. Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима. М. 2011.
Дин М. Пособники Холокоста. Преступления местной полиции Белоруссии и Украины, 1941–1944. СПб. 2008.
Дробязко С.И. Под знаменами врага. Антисоветские формирования в составе германских вооруженных сил 1941–1945 гг. М.: 2004.
Ермолов И.Г. Три года без Сталина. Оккупация: советские граждане между нацистами и большевиками. 1941–1944. М. 2010. 383 с.
Жуков Д.А., Ковтун И.И. Русская полиция. М. 2010.
Кандель Ф. Книга времен и событий. История евреев Советского Союза. Уничтожение еврейского населения (1941–1945). М, 2006.
Ковалев Б.Н. Нацистская оккупация и коллаборационизм в России, 1941–1944. М. 2004.
Кох А., Полян П. Отрицание отрицания или Битва под Аушивицем. Дебаты о демографии и геополитике Холокоста. М, 2008
Кудряшов С. Травники. История одного предательства. «Родина». 2007. № 12.
Кралль Ханна. Опередить Господа Бога. М., 2011
Лев Михаил. Длинные тени (пер. с идиша) М., СП, 1989.
Леви Примо. Человек ли это? М., 2001
Леви Примо. Канувшие и спасенные. М., 2010
Ледях И.А.. Нацистские преступники и судебная практика в ФРГ. М., 1973
Мошкович Е.В. Очерки истории евреев на Дону. Ростов-на-Дону, 2011.
Печерский А.А. Восстание в Собибуровском лагере. Ростов-на-Дону, 1945.
Семиряга М.И. Коллаборационизм. Природа, типология и проявления в годы Второй мировой войны. М, 2000.
Собибор. Восстание в лагере смерти / Сост. С. С. Виленский, Г.Б. Горбовицкий, Л.A. Терушкин. 2-е изд., доп. М., 2010.
Соколов Б.В. Оккупация. Правда и мифы. М., 2003.
Томин В., А. Синельников А. Возвращение нежелательно. М., 1964.
Токарев М. В замкнутом круге / Неотвратимое возмездие: По материалам судебных процессов над изменниками Родины, фашистскими палачами и агентами империалистических разведок . М., 1984.
Франкл Виктор. «Человек в поисках смысла». М., 1990
Холокост. Энциклопедия. М., 2005
Черная книга. О злодейском повсеместном убийстве евреев немецко-фашистскими захватчиками во временно оккупированнных территориях советского Союза и Польши во время войны 1941-1945 гг. Под ред. В.Гроссмана. И.Эренбурга. Вильнюс, 1993.
Шнеер А. Из НКВД в СС и обратно. Из рассказов штурмбанфюрера. М. 2005
Thomas Blatt. «From Ashes of Sobibor». Evanston, Illinois, 1997
Foot Soldiers of the Final Solution: The Travniki Training Camp and Operation Reinhard Peter Black Holocaust and Genocide Studies 25, no 1 (spring 2011):1-99
Richard Rashke, «Escape from Sobibor». Houghton Mifflin Company, Boston, 1982. (русское издание - Рашке Р., Побег из Собибора., М., Полимед, 2010)
Stanislaw Szmajzner «Inferno em Sobibor». Edições Bloch.
Yitzhak Arad, Belzec, Sobibor, Treblinka: The Operation Reinhard Death Camps (Indiana UP, 1999)
Jules Shelvis, Sobibor: A History of a Nazi death Camp (Berg Publishers, 2007)
Thomas Toivi Blatt and Christopher Browning, From the Ashes of Sobibor: A Story of Survival (Northwestern UP, 1997)
Miriam Novitch, Martyrdom and Revolt (Anti Defamation League of Bnai, 1990)
Оригинал: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer10/Simkin1.php
