(воспоминания)
Флигель на Старом Арбате
Неудачу с поступлением в МГУ я переживал недолго. А что было делать? Зато меня сразу зачислили на 2-й курс пединститута им. Ленина. Старинное здание на Малой Пироговской мне понравилось. По всему периметру парадного зала - колонны, гранитный пол, витые деревянные лестницы. В этом зале, между прочим, в 1947-м году снимали сцену выпускного гимназического бала из фильма «Сельская учительница» с Д. Сагалом и В. Марецкой в главных ролях. В фильме звучал замечательный старинный романс А.К.Толстого :
« Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты.»
В мое время до таких слов дотянуться уже не умели.
Быстро подружился с небольшой группой студентов, которые по вечерам собирались у Лины Македонской. Это была способная студентка, привлекавшая добрым нравом. Её большие чуть раскосые глаза излучали теплый свет. «Квартира», в которой жила семья Лины (отец, мать и младший брат), помещалась в низеньком убогом флигельке во дворе Спасопесковского переулка на Арбате. Скорее всего, в былые времена тут находилась людская местного барского дома. Зимой флигелек заносило снегом так, что хоть двери откапывай. Но родители Лины сумели превратить эту старую хибару в довольно уютное, гостеприимное жильё. Туда охотно приходили поговорить, поболтать наши друзья-студенты. Приходил бывший фронтовик с искалеченной правой рукой Зиновий (Зямка) Черняк – поклонник И. Эренбурга и изумительный подражатель А. Райкина. Всегда бывала ближайшая подруга Лины – весьма «головастая» шахматистка Анна (Анька) Лившиц, «буйный» азербайджанец из Баку Чингиз Аскеров и приехавший из Тамбова Иван Тюрин. Политика мало кого интересовала. Иногда в разговорах что-то политическое и «проскальзывало», но абсолютно ничего сколько-нибудь определенного, а тем более предосудительного.
Между тем, учеба шла своим чередом. Лекции, семинары, комсомольские собрания. До революции в нашем институте находились Высшие женские курсы и там работали известные в то время профессора и преподаватели. За давностью лет позабыл многие имена, но лучше запомнились старые ученые «по-тихому» предпочитавшие историческую фактуру идеологии и партийности. Сумели ли они избежать болезненных «идеологических передряг» прошлых лет - не знаю. Но А. И. Дьяков (Древний мир), В. Ф. Семенов (Средние века), в определённой степени А. Л. Нарочницкий (Новая и новейшая история), (кстати, отец Н.А.Нарочницкой), И. И. Полосин (Древняя Русь, Смута), К. Сивков, (История России 19-го века) и другие читали лекции спокойно, не впадали в экстаз, как некоторые коллеги, прошедшие закалку «Кратким курсом».
Существуют свидетельства, что государственный антисемитизм стал проявляться еще в предвоенные годы, а в войну и сразу после нее расширился. Но тогда до нас, молодых людей, честно сказать, все это слабо доходило. Вообще студенчество тех лет резко отличалось от дореволюционного. В массе оно было аполитичным. Только после 20-го съезда КПСС стали возникать студенческие группы и группки, еврокоммунистического направления, подвергавшие критике главным образом сталинизм. Однако существенной роли они не играли и не могли играть.
Статья в «Правде»
В конце января 1949 г. центральный орган КПСС «Правда» напечатала большую редакционную статью «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». По имеющимся ныне данным инициатива ее появления принадлежала самому И. Сталину. Двумя основными авторами являлись А. Фадеев и журналист (бывший меньшевик) Д. Заславский. В написании также участвовали мой любимый поэт военных времен К. Симонов, бездарный драматург А. Софронов. На заключительном этапе по статье, видимо, прошелся Сталин. В статье, в частности, говорилось: «В театральной критике сложилась антипатриотическая группа последышей буржуазного эстетства, которая проникает в нашу печать и наиболее развязно орудует на страницах «Театр и жизнь», «Советское искусство». Эти критики утратили свою ответственность перед народом; являются носителем глубоко отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного капитализма; они мешают развитию советской литературы, тормозят ее движение вперед. Им чуждо чувство советской национальной гордости».
Дальше разъяснялось, что критики, входящие в эту группу «безродных космополитов», стремятся «дискредитировать передовые явления нашей литературы» (такие, как пьесы К. Тренева, А. Сурова, Б. Чирского, А. Софронова и др.), обрушиваются на их «патриотические, политически целеустремленные произведения под предлогом художественного несовершенства». А в заключительной части статьи говорилось: «Перед нами не случайные отдельные ошибки, а система антипатриотических взглядов, наносящих ущерб развитию нашей литературы и искусства, система, которая должна быть разгромлена». Идейный разгром группы «космополитов-антипатриотов» ставился как первоочередная идеологическая задача.
Эта статья напрямую не касалась исторических проблем, а «прошлась» по театральной критике, Театралов среди нас не было, но театроведение было не так уж далеко от истории, да и самое выражение «космополиты, «космополитизм» и определенный подбор фамилий «космополитов», т. е. людей «чуждых народу взглядов» вызывали интерес и беспокойство. В статье преобладали еврейские фамилии - Ю. Юзовский, А. Борщаговский, Я. Варшавский, Е. Холодов (Меерович). Собственно, некоторый душок антисемитизма нет-нет, но и раньше слегка потягивал в научных и учебных заведениях, но его по большей части приписывали «бытовухе», отдельным личностям. Так у нас в институте еще в 48-ом году «отличилась» некая Е. Демешкан (Калапанова). Она работала доцентом кафедры зарубежной литературы и, видимо, уловив антисемитские веяния, решила «побежать впереди паровоза». В чем суть дела мы, студенты истфака, подробно не знали, но отзвуки борьбы вокруг Демешкан до нас доходили. Я несколько раз видел ее, слушал лекции. Женщина симпатичная, с правильными чертами, довольно приятный голос. Ее антисемитизм, как поговаривали, был «наследственным», шел от папаши - белогвардейского офицера.
Но на сей раз «демешканизм» ощущался не где-нибудь, а в передовой «Правды». И, после того, как «Правда» опубликовала свою руководящую и установочную статью, другие газеты открыли мощный огонь по «безродным космополитам». Дала залп «Литературная газета»: «До конца разоблачить антипатриотическую группу театральных критиков». «Культура и жизнь» тоже шарахнула редакционной статьей: «На чужих позициях. О происках антипатриотической группы театральных критиков». Затем «ударили» «Известия»: «Безродные космополиты. Об антипатриотической группе театральных критиков». Еще несколько раз выступила «Правда». От «антипатриотической группы» должно было остаться мокрое место. А огонь вот-вот должен был перенестись с «площадки» группы театральных «критиков-антипатриотов», на соседние с нею гуманитарные «площади» побольше и пошире. Нашим идеологическим работникам не надо было даже моргать глазом, чтобы они тут же засучили рукава.
***
В заваленном по окна снегом флигельке на Спасопесковском мы не обсуждали происшедшее. Только приходивший играть в шахматы соседний парень Венька Бухман, умный и хитрый, щурясь на расставленные на доске шахматные фигуры, говорил как бы сам себе:
- Да, тут могут быть замысловатые ходы. Тут - в цугцванг и безнадежку легко попасть, братцы.
Черняк спрашивал:
- А при чем тут шахматы?
Венька еще сильнее щурился на доску, ухмылялся и многозначительно произносил
- Конечно, шахматы здесь совершенно не при чем.
Непосланная записка
Зямка Черняк (позднее Зиновий Борисович, в учительстве - мой лучший товарищ). В начале войны добровольцем ушёл на фронт, потерял, как я уже сказал, правую руку. Здоровался и писал левой.
Незадолго до ухода Зямки на фронт был репрессирован его отец-инженер. И не вернулся, получив «10 лет без права переписки» (т. е. расстрел).
Зямка с матерью жил на Патриарших прудах, на самом верхнем этаже высокого дома, построенного в начале ХХ века. Тогда в Москве был строительный бум. Мать Зямки я видел несколько раз. Она производила впечатление в высшей степени интеллигентной женщины. Об этом говорили все ее манеры, печальное выражение глаз, будто бы застывшее когда-то раз и навсегда.
Квартира, в которой они жили, была коммунальной. Между прочим, в ней проживал и генерал Василькевич, заместитель Василия Сталина, командовавшего тогда авиацией Московского военного округа. Почему жизнь этого генерала была столь скромной - непонятно. Не успели, видимо, всех больших чинов как следует расселить.
Обычно на лекциях, проходивших в больших аудиториях (амфитеатрах), мы с Черняком сидели рядом. Но бывало, что мы сидели и поодаль. Так получилось и на сей раз.
Лекцию читал доцент кафедры новой и новейшей истории и одновременно партсекретарь факультета С. Стегарь (о нем – речь впереди). Лекция была посвящена открытию второго фронта в июне 1944 г., Стегарь резко клеймил У. Черчилля.
- Черчилль был главным тормозом в открытии второго фронта – говорил Стегарь, постепенно повышая голос до гнева. Затем, после выдержанной паузы, уже со злобой от внутреннего негодования, почти выкрикнул:
- Скажу! И покойный президент (Ф. Рузвельт – Г. И.) себя тут тоже замарал! Больше скажу: Сильно замарал!
По поводу этого стегаревского наигранного негодования я решил обменяться мнениями с Черняком. Вынул из офицерской сумки, которая заменяла мне портфель, записную книжку и на чистом листке его, написал: «Несет Стегарь примитив, а мы, вроде баранов, слушаем. «Замарал!» Нашел словечко. Он же ленд-лиз открыл». Записка предназначалась З.Черняку, но послана не была. Не помню почему. Может быть, раздался звонок на окончание лекции или, скорее всего, кто-то отвлек меня. Сунув записную книжку с невырванным листком обратно в сумку, я вышел из аудитории. В перерывах, как все студенты, свою сумку я с собой не взял. Она осталась лежать в аудитории. Это был ужасный промах.
Наши «космополиты»
Шел февраль 1949 г. Кампания против «безродных космополитов», взяв быстрый разбег, развернулась главным образом в учреждениях гуманитарного профиля. Мы знали, что на кафедральных «кострах» исторических, филологических и иных факультетов уже «жгли» многих «последышей буржуазного эстетства», «иванов, родства не помнящих». Иначе быть не могло. Статья в «Правде» - приказ, не выполнить его невозможно. И наш Фрунзенский райком партии, и партком нашего института обойти его тоже, конечно, не могли.
На нашем истфаке мне запомнились два «космополита». Один из них - старый большевик, в годы революции возглавлявший большевиков Румынского фронта и Черноморского флота В. Г. Юдовский. Он был уже стар, глаза его закрывали черные очки, и не ясно был ли Юдовский слеп или щадил уже слабеющее зрение. Ему всегда помогали подниматься на лекционную трибуну и сходить с нее. Кажется, он заведовал кафедрой марксизма-ленинизма в МГУ и по совместительству читал лекции у нас. Я присутствовал на его «проработках», Он стоял на трибуне прямой, седой как лунь, в бежевом костюме, безупречном, как будто «с иголочки». Его обвиняли в принижении русского народа, русской культуры и социалистического строительства, даже в «мракобесии»(!), «в проповеди идеи «всечеловеческого единения народов» и т. п. Юдовский почти ничего на обвинения не отвечал, молча стоял на трибуне и непонятно было куда и на кого устремлены черные стекла его очков. Ощущалось что-то зловещее, когда кто-то, взяв его, молчащего, под руку, сводил с трибуны и помогал сесть на место в первом ряду аудитории.
Второго «космополита» я знал хорошо. Это была маленькая, миловидная женщина. В другое, мирное идеологическое время, как говорил товарищ Сталин, без «большевистского мордобоя», ее можно было бы ласково назвать «космополиточкой». Миниатюрная, с кукольно-красивым лицом, доцент кафедры истории СССР Софья Львовна Эвенчик. Представляю, как давно привыкшая к мужскому вниманию, она была поражена и потрясена грубым, а порой и просто хамским обращением с ней мужиков с крутыми загривками, когда подвергалась антикосмополитическим «проработкам». Стоя на трибуне, Эвенчик, хлопая длинными ресницами больших черных глаз, в которых появлялись слезы, пыталась что-то лепетать в свое оправдание.
За что ее конкретно «космополитили» – мы знали. Бедная, она не придумала ничего лучшего, чем избрать темой своей научной работы. Кого же? О, Боже мой! Обер-прокурора Синода, монархиста, злостного реакционера, К. Победоносцева! Что могло быть хуже? Боже, кто ее надоумил? Советский историк и, на тебе, изучает мировоззрение такого монстра! Как такое могло случиться? Более того, в своей книжке, тяп-ляп отпечатанной в нескольких десятков экземпляров в институтской типографии, доцент Эвенчик два раза сослалась на американского автора монографии о Победоносцеве, а значит на явного буржуазного фальсификатора! Напрасно Софья Львовна доказывала, что этими ссылками она как раз хотела показать научную порочность американца. Ее не желали слушать.
И все же эта она смогла проявить твердость духа. Однажды вызвала меня, закрыла двери и тихо, но строго заговорила:
- Вы пишете в моем семинаре тему «Арест Н. Г. Чернышевского». Хочу еще раз предупредить: тема сложная, нужно полностью раскрыть реакционную сущность политики самодержавия. Очень может быть, что писать работу Вам придется в нелегких условиях. Сами видите какая атмосфера у нас на кафедре и в других институтах. Уже в космополиты причислили академика И. Минца, профессоров И. Разгона, Е Городецкого и других. А ведь они преданные партии люди. Но Ваша работа должна быть сделана точно в срок. Это важно для Вас и очень важно для меня. Будем считать это своим долгом чести.
Знала ли уже С. Л. Эвенчик что-нибудь о том, что ждало меня?
Антикосмополитический урок
Имя Минца (да и других) хорошо было известно в исторической среде. Знали, что в гражданскую войну он был комиссаром знаменитого конного корпуса Червонного казачества (наподобие буденновского). Потом учился в Институте красной профессуры, работал с М. Горьким, его знал сам Сталин, а после войны он уже считался чуть ли не главным историком революции и гражданской войны. Не приходится удивляться, что этот статус Минца вызывал немало зависти у его коллег по истфаку МГУ и Академии общественных наук при ЦК КПСС, где он тоже читал лекции. И вот теперь его самого (и всю его «еврейскую команду») записали в космополиты! Такого космополитического матерого зверя следовало показывать в «клетке» и разоблачать при большом стечении публики! Как казнь Пугачева на Болотной. Примерно так и поступили. Решено было дать Минцу настоящий бой в цековской Академии. Направили туда и нас, чтобы мы, молодые и еще неопытные, на практике учились по-боевому разоблачать идеологических двурушников.
Академия – массивное двухэтажное здание на Садово–Кудринской, неподалеку от Планетария и напротив домика–музея А. П. Чехова. Сюда направлялись партработники преимущественно среднего звена и, пройдя курс учебы, составляли потом твердый идейный костяк партии. Роль этого костяка заключалась не столько в творческой работе, сколько в жестком, неослабном контроле за трудами, написанными другими.
Чтобы пояснить сказанное расскажу как один из «зубробизонов» - выпускников Академии, прочитав только что изданную книгу молодого историка, мрачно сказал ему :
-Ты написал вредную книгу.
-В чем? - испугался тот.
-А вот хуже всего не то, что ты написал вредную книгу, но то, что не понимаешь в чем ее вредность!
Но, как любил писать протопоп Аввакум, возвратимся на первое. Поднявшись по мраморной лестнице, устланной ковровой дорожкой, мы зашли в конференц-зал и расселись по креслам. Из сидевших за столом президиума запомнились своей напористостью и разгневанностью двое - доктор исторических наук МГУ А. Сидоров и доцент Академии общественных наук некий Дацюк. Сидоров - длинный человек, с дынеобразной лысой головой и мрачноватым лицом Он уже тогда был известен как крупный историк начала 20-го века и, возможно, считал, что не Минц, а он, Сидоров, должен стоять во главе исследований центральной в то время проблематики: предпосылок Октябрьской революции и ее истории. Впоследствии он стал директором Института истории СССР АН СССР, возглавил целую школу, в которой было много действительно талантливых учеников. Сидоров терпеть не мог Минца, а тот отвечал ему тем же (я узнал об этом позднее).
Так что нападение Сидорова на Минца все же имело хоть какую-то почву. А вот с Дацюка, по–моему, просто сняли ошейник, зная, что этот с готовностью вгрызется в любую еврейскую глотку. На трибуну пригласили Минца. Пока он шел между рядами я не переставал поражаться: этот маленький, горбоносый еврей, с ртом, где вместо губ был какой-то узкий разрез, он-то и был тем человеком – комиссаром, командиром, который мог вести целую конную лаву против белогвардейцев или махновцев?! Чудеса!
Основное обвинение против Минца коренилось в приставке «недо» Он оказывается «недостаточно раскрывал» и «недостаточно оценивал», «недостаточно обобщал», «недостаточно доводил до конца», «недостаточно показывал», «недостаточно анализировал» и еще много чего «недо». Что на это можно было отвечать? А он все же как-то ухитрялся отвечать и даже признавать некоторые обвинения. Его не слушали, перебивали репликами из президиума и зала. Я сидел близко и хорошо видел как мелко дрожали пальцы его рук, вцепившихся в край трибуны. Когда он сходил с нее, ногой осторожно щупал пол, видно, боясь оступиться, качнуться.
Когда мы уходили, Черняк сказал мне:
- Ведь вот как! Кавалерийских атак не боялся, но от атаки нескольких партчиновников чуть кальсоны не замарал.
Я думал тогда, что это моя последняя встреча с академиком. Но ошибся. Пройдет 15-20 лет, и он из космополита обернется Героем социалистического труда, лауреатом Ленинской премии, а я - мелкий «космополитенок» стану редактором его «основополагаемого» труда - «трехкирпичной» «Истории Великого Октября». Неисповедимы пути Господни.
«Время разбрасывать камни и время собирать камни».
Стегарь и Круть
Но это будет потом. А пока иду в Ленинскую аудиторию на лекцию упоминавшегося доцента С. Стегаря. Это был вполне представительный мужчина средних лет. Густой зачес черных волос с проседью. Зеленовато-голубые глаза. Держится самоуверенно, не делая различий между своими бывшими солдатами и нынешними студентами. Он бывший военный, майор, политработник. Своим обычно резким напряженным голосом на сей раз он вещал о патриотизме, как главном нашем идеологическом оружии в холодной войне, о том, что буржуазные идеологи стремятся подорвать именно наше единство, наш патриотизм, а это значит, что антипатриоты, космополиты - это их основные союзники, их соратники. И надо иметь в виду, что свои взгляды они стремятся внедрить в молодежные, студенческие круги.
Голос Стегаря взял тут высокую, вибрирующую ноту, и я понял, что сейчас последует что-то особо важное. Так и произошло.
- Я вам сейчас назову одного нашего студента, за которым стоят и некоторые другие. Вы хорошо знаете этого студента. Вот я сейчас зачитаю текст, который он написал, и вы поймете, что среди нас есть чужаки. Послушайте.
Он вытянул руку по направлению в ту сторону, где я сидел и все, как по команде, повернули головы, следя за его рукой. Повернулся и я, и в тот же момент почувствовал, понял, что эта рука указывает именно на меня! А Стегарь уже читал ту самую записку, которую я когда-то так и не отправил Черняку и о которой просто забыл. Как она могла попасть в руки Стегаря?! Меня пронзил страх. Он стал меньше, когда раздался звонок на окончание лекции. Я бросился к Стегарю. Он шагал широко, не оглядываясь на меня, и, дойдя до двери парткома, бросил на ходу:
- Зайдешь завтра сюда.
Я шел пешком по Большой Пироговской, через Зубовскую площадь, по бульварам и думал об этой треклятой записке. Как все-таки она оказалась у Стегаря? Постепенно картинка прояснялась. Записку, написанную в блокноте, я сунул в сумку, оставил ее в аудитории и вышел. Значит кто-то вынул блокнот, прочитал записку и передал ее в партком. Кто это мог быть? Только тот, кто сидел рядом со мной или за мной и видел то, что я писал. И я вспомнил: это были Климов и Сидоров - два приятеля!
Меня терзала мысль: рассказать отцу о том, что произошло или промолчать? Отец был мягким, тихим человеком, добрым и уважительным. Что он сможет возразить тому же Стегарю – « бронебойному ученому», к тому же партийному бонзе?
Но не рассказать отцу о случившемся я не мог. Поехал на Грузинский вал, где он работал еще с двумя мастерами. С одним из них, бывшим фронтовиком по имени Хаим у меня всегда происходил одинаковый разговор:
- Выпьешь?
-Нет.
-А шамать будешь? Есть мировая закуска.
Он и теперь произнес свои фирменные фразы, но я ничего не отвечал. Мы вышли с отцом на людную улицу, и я рассказал о том, что произошло.
- Идиот! – зло сказал он, - Дурак!. Если бы я знал, что ты такой идиот, я не послал бы тебя учиться. Никто не писал таких записок о профессоре, кроме тебя. Кто ты и кто он? Ты понимаешь в какое время мы живем? Ты знаешь, чем это может кончиться?
На другой день мы пошли с ним в институт. В обширной комнате парткома сидел Стегарь и его заместитель В. Круть – доцент кафедры истории СССР. Он что-то писал и не оторвался от своей бумаги, когда мы вошли.
- Вот, - сказал ему Стегарь, – явился, с отцом. Поговори с ними.
Круть поднял голову. Черты лица его были довольно правильными, в молодости он, наверное, был красивым хлопцем. Сурово посмотрев на нас, он начал с места в карьер, обратившись прямо к отцу:
- Вы хорошо знаете кто таков Ваш сын?
И не дав ему проронить ни слова, продолжал скороговоркой:
- Он возглавляет буржуазно-националистическую группу у нас на историческом факультете! Вы понимаете, что это значит?
Я взглянул на отца. Побледнев, он сказал:
- Товарищ партийный секретарь, уверяю Вас, то, что Вы сказали, быть не может! Тут недоразумение, ошибка. Какая буржуазная группа? Я с 11 лет рабочий. Как я мог учить сына чему-то буржуазно-антипатриотическому? Я, по правде, не очень-то понимаю, что это такое. Другое дело – вот эта его дурацкая записка. Но это мальчишество, хулиганство. И я прошу прощения за него и за себя. Да и он сам все понял, простите мальчишку.
Голова у Крутя мелко-мелко затряслась, скороговорка стала превращаться в захлебывание:
- Не сваливайте все на записку. Записка – совсем другой вопрос. Разберем и его. Но главное – группа буржуазных националистов, космополитов, во главе которой Ваш сын! Группа систематически собиралась в доме студентки Македонской на Арбате. А вы знаете какая сейчас идет борьба с космополитизмом?
Я совершенно забыл чем кончился наш разговор и как мы ушли из института. Ушло из памяти.
Стычка
Через несколько дней у нас на курсе устроили какой-то вечер. Я не хотел идти, но мои друзья из «буржуазно-националистической организации» все, как один, считали, что мне надо пойти. И я пошел. Студенты, как водится, принесли с собой водки и вина. Я стоял у колонны в зале, когда увидел, что ко мне направляется Женька Дементьев – бывший морячок. Он всегда носил тельняшку, одевал ее даже под цивильный пиджак. Дементьев принадлежал к довольно большой группе фронтовиков нашего факультета. Позднее многих участников войны в нашей литературе изображали чуть ли не декабристами. Побывав на Западе и сравнив жизнь там с жизнью в нашей стране, многие якобы вернулись на Родину чуть ли не антисталинистами, во всяком случае отнюдь не сторонниками Советской власти. То, что видел я, не соответствует этому, Напротив, нашим институтским студентам–фронтовикам был свойствен карьеризм, они стремились быть поближе к институтскому начальству, попасть в комсомольские, профсоюзные и партийные органы, занять руководящие места. Они и занимали их. Что ж, у них было гораздо более широкое и практическое видение жизни, чем у вчерашних школьников. И в институте их большая часть были надежной опорой идеологических «проработок».
Дементьев шел, покачиваясь, держа в руках бутылку и стаканы. Подойдя, хлопнул меня по плечу и уже пьяным языком произнес:
- Абраша, выпьем?
- Выпьем, Ванюша, - ответил я.
- Меня зовут Евгений, а не Ванюша, – буркнул он.
- А я не Абраша.
- Ха! Я-то думал, что вы все Абраши.
- Смотри-ка, - ответил я, - какое совпадение. Я-то считал всех Ванюшами.
- Пусть так! – крикнул Женька. – Так выпьем?
- Нет!
Он разозлился. Подошедшим к нам сказал:
- Вот салага! Я на торпедном катере воевал, два раза тонул, а этот, пи... со мной выпить брезгует!
Он ухватил меня за лацкан пиджака. Но наш курсовой комсомольский секретарь, авторитетный и доброжелательный Борис Бурятов оттащил его. Я слышал как уходя тот бормотал:
- Ну, да. Они теперь не абраши. Теперь они, Боря, космополиты.
Разговор в пивном ларьке
Между тем, началась серия комсомольских собраний, на которых меня «полоскали» во всех нечистых водах. Все четче вырисовывался мой образ, как главаря чуть ли не сионистской группировки. Дело могло обернуться и самым худшим. Я начал замечать, что некоторые мои друзья по Спасо-Песковскому переулку стали сторониться меня. Что было делать? В выходной день я поехал к Андрею Захаровичу Дмитриеву. Он был мужем двоюродной сестры моего отца, Веры, женщины добрее которой я не встречал. Оба они почти всю жизнь проработали в финансовой системе, в Мосгорфинуправлении, а жили в старом деревянном домишке на Палихе. Андрей Захарович знал все чиновничьи входы и выходы, как свои пять пальцев. В отношениях со мной у него существовал «алгоритм»: когда я являлся на Палиху, он вел меня в пивную палатку – «деревяшку», которых в то время была полна Москва. «Наша деревяшка» находилась совсем рядом, и продавщица хорошо знала нас.
- Норму? – спрашивала она у Андрея Захаровича, когда мы входили. И наливала в стакан 150 граммов коньяка, выкладывая рядом конфету «Ромашка» для закуски. Когда я выпивал «норму» и съедал свою «Ромашку», Андрей Захарович спрашивал:
- Ну?
И я рассказывал за чем явился. Но на сей раз он, видимо, уже что-то знал и задал другой вопрос:
- Ну что, попал в г...?
- Нет, в антипатриоты, буржуазные идеологи, космополиты.
В голове шумело, все казалось легким, простым, совсем не страшным, даже немного веселым.
- Значит я теперь космополит. Но не я один. Есть еще. Все это, говорят, антисемиты придумали.
- Антисемиты? Ты что? Белены объелся? У нас нет государственного антисемитизма. Нет и быть не может. Понял? Но если уж он потребуется, ему дадут другое название. Псевдоним. И попробуй кто-нибудь скажи, что от космополитизма попахивает антисемитизмом, по головке не погладят. Но какой-нибудь дурак наверняка и здесь найдется. Я вот слышал, будто один профессор, выступая, ляпнул: «Космополитизм, космополитизм. Непонятное какое-то слово. А нет, чтобы сказать просто: разные мойши и хаимы занимают наши места и отдавать не желают. Гнать их!». И что? Пинком взад болвана. А не будь идиотом: компрометируешь, говнюк, партийную линию на укрепление патриотизма, борьбу с буржуазным влиянием! И у вас такой мудак обязательно найдется. Тут и есть твой шанс, если на каком-нибудь сборище прямо скажешь: а вы, братцы, ведь просто антисемиты! Заткнутся мгновенно!
Я шел домой неуверенной походкой, но с твердыми мыслями: ну, теперь-то я их там всех прихлопну, как комаров. Кто-нибудь из бравых комсомольцев обязательно проговорится, ляпнет про «жидов». Но Андрей Захарович ошибся.
На очередном комсомольском собрании было решено: из комсомола меня исключить и просить ректорат об отчислении из института с формулировкой: «за протаскивание буржуазной и националистической идеологии». Это означало, что над моей головой ни много, ни мало заносили топор. Следственные органы, суд, тюрьма? Все это могло стать реальностью. Но я был молод и мне представлялось это невероятным. Страха не было.
Я поехал к своему школьному другу Виталию Свинцову на Сокол. Мы купили водки, какой-то закуски. Он клялся, что явится на следующие собрание и будет меня защищать, разнеся все в прах. Я доказывал ему, что этого делать не надо - будет хуже и мне и ему: он был студентом философского факультета МГУ. Решили, чтобы я на некоторое время исчез.
И бывшее стало небывшим
Врач выписал мне освобождение от учебы: я действительно плохо себя чувствовал. Но куда ехать? Моя сестра Леля в 1948 г. закончила Менделеевский институт и ее распределили под Рыбинск, на фарфоровый завод. В 22 года она, кроткая, неопытная, уехала из дома и поселилась в селе Песчаном. Я поехал к сестричке. За плечами мешок с продуктами и подарками. До Рыбинска недалеко. С вокзала дошел до автобусной станции. Был уже март и на широкой площади снег местами превратился в грязь, смешанной с соломой и сеном. Повсюду возчики стояли рядом с потрепанными автобусами и грузовиками.
- До Песчаного который? – спросил я какого-то мужика.
- Да вон он уже отходит, - ответил он.
Действительно на дорогу выруливал старый, дребезжащий автобус. Прицепленное позади ржавеющее и помятое ведро, болтаясь, стукалось о какие-то железки, издавая глухой звук. Я побежал вдогонку. Двери были еще открыты и чьи-то руки помогли мне забраться внутрь.
Сестричка моя «стояла на квартире» у старой женщины, дочь которой работала тут же на фабрике. Дом был деревенский, с большой печью, с полатями. Бабуля, внимательно оглядев меня, спросила:
- Вот сестрицу твою мы знаем. Она инженером у нас. А ты кто будешь?
- Я космополит.
- Это что ж такое?
- Ну, значит, космы палю.
- Будя ерунду плести.
Пока сестра была на работе в своей лаборатории, я бродил по окрестностям, а по вечерам, когда она приходила, мы залезали на свои кровати и предавались воспоминаниям о детстве, войне, эвакуации и других событиях. Потом я ложился спать, а Леля – она была великая читательница – в своей любимой позе, скрестив ноги по-турецки, читала какую-нибудь книгу из заводской библиотеки. Так прошла неделя. И снова старенький автобус с подвешенным сзади помятым ведром увозил меня в обратный путь, в Москву, в круговерть буржуазной идеологии, национализма, космополитизма, обвинений, угроз и еще чёрт-те чего. Все быстрее и быстрее убегала назад снежная дорога. Вот за дальним поворотом она и скрыла мою единственную сестричку.
В Песчаном я передохнул, а в Москве, пока райком комсомола не утвердил окончательно мой приговор, я должен был являться в институт. Мне рассказывали, что в мое отсутствие за меня во всех институтских инстанциях хлопотали добрые люди - доцент кафедры средних веков А. А. Кириллова, доцент кафедры методики истории П. В. Гора, студент–фронтовик, член партбюро курса Борис Бурятов. Их я никогда не забуду.
Но большинство, я это заметил, старались меня обходить. Даже члены моей «буржуазно–националистической группы» со «штабом» в Спасопесковском все более и более отдалялись от меня. Они боялись. И, скорее всего, родители говорили им - держитесь от «этого» подальше.
И вдруг. Не помню точно когда, но это случилось в марте. В коридоре первого этажа, возле комнаты институтского комитета комсомола, меня вдруг остановил секретарь институтского комитета комсомола Николай Агафонов. Он тоже был фронтовиком, мрачноватым на вид, обычно молчаливым. Его скуластое красноватое лицо выдавало в нем представителя одного из поволжских народов. Я немного побаивался его и всегда старался пореже встречаться.
- А я тебя вызывал. Зайдем-ка в комитет, - сказал он, - открывая двери ключом. Сел за стол, не предложив сесть и мне. Спросил:
- Тебе когда в райком для решения твоего вопроса?
Я назвал дату. Он взглянул на меня из-под нахмуренных бровей и сказал:
- Не ходи.
- Переносится, что ли? – удивился я.
- Нет. Не ходи вообще. Твой вопрос совсем снят. Можешь идти на лекцию.
- Как?!
- Так. Снят и все. Никому ничего не болтай. Вообще поменьше трепись. Ты уже натрепался. Разговор окончен. Шагай!
- Выходит, ничего и не было? Космополитизма, низкопоклонства, национализма? А как же.
- Я тебе сказал: свободен, иди!
Но я не пошел на лекцию. Вышел на Большую Пироговскую и медленно побрел в сторону Новодевичьего монастыря. Над Москвой падал редкий пушистый снег. Я собирал его со стоявших автомашин и прикладывал к щекам.
Машинально сел в троллейбус, доехал до Кузнецкого моста, поднялся на второй этаж старинного здания банка, вызвал в темноватый коридор Андрея Захаровича, сказал ему:
-Все! Дело кончено, финита!
Я видел как он встревожился, даже испугался:
- Выгнали?
- Все наоборот, Андрей Захарович! Ничего нет и даже не было!
Рассказал ему о разговоре с Агафоновым, о том, как все произошло. Он сперва не поверил, потом сказал:
- Значит наверху кто-то остановил заваруху. Посчитали, что зашли слишком далеко и дальше – политически опасно? Думаю, «стоп» сказал сам Хозяин. Он начал, он и остановил. Больше некому. А ты счастливчик. Сперва накрыла тебя волна, а потом она же выбросила тебя, как щепку, на сушу. Надо выпить по стопарю, за такое дело стоит. Езжай домой, расскажи родителям.
Слушая мой рассказ, дома мама плакала.
Весной, по предложению Бориса Бурятова, я уехал пионервожатым в Тарасовку. Там окончательно замаливал свой космополитический грех. Вернулись в институт к концу лета. Я сдавал государственные экзамены со своими однокурсниками. Кто-то из членов комиссии, прихлебателей Крутя, попытался напоследок «сбить» меня с возможности получить диплом с отличием.
- Назовите всех членов политбюро в том порядок, как их портреты несут на демонстрациях, - потребовал он.
Отвечая, я допустил путаницу. Мой диплом с отличием повисал в воздухе. Экзаменационная комиссия попросила меня выйти. И в ней, видимо, нашлись преподаватели, которые посчитали, что придирки подобного рода это уже слишком. Свой «красный диплом» я получил.
***
Прошло почти 2 года. Я уже работал в Кологривском педучилище Костромской области. И вот однажды, пролистывая в библиотеке училища «Правду», обратил внимание на фельетон Семена Нариньяни. Его фельетоны в то время были практически официальными. Вчитался и ...батюшки–светы! Знакомые имена: Стегарь, Круть, их подручный из деканата, некий Оганян - моложавый человек с ласковым выражением лица и печальными глазами. Где и что они сотворили теперь уже не помню. Но ничего общего не имеющее ни с патриотизмом, ни с космополитизмом, ни с идеологией. Так, банальное мошенничество или взяточничество. А какие были идеологические орлы! До смерти могли заклевать. С той поры к «идеологам» приглядываюсь с прищуром.
Оригинал: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer10/GIoffe1.php
