Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
Тра-та-та!
А. Блок. Двенадцать
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
А. Пушкин. Цыганы
А не чуден ли город, жители которого разрисовали свои дома крестами, а дома будущих жертв – нет? Вот представьте себе: каждый гражданин, высунув от усердия язык, в знойный полдень рисует мелом или краской кресты на дверях и воротах своих цитаделей-твердынь, чтобы не перепутать их с домами предстоящих жертв. Помните? - в сказке «Али Баба и сорок разбойников» сметливая служанка увидела, что ворота крестом помечены и сообразила: «крест мелом нарисовал взрослый человек, и этот человек задумал против нас злое дело». А в моей «злой сказке» кресты меняют своё назначение, и нужно будет громить дома без крестов.
Между тем, ясский крестовый поход - не сказка, а быль. И бойня началась 26 июня 1941 года. И продолжалась семь дней.
И небо, превращенное в хаос, надвинувшись на древний румынский город у семи холмов, наполнило его своим смятением, река Бахлуй стонала и металась, и вечерами колеблющийся свет уставших от кровопролития фонарей раскачивал крестовые дома. И остался с тех пор город непрощённым грешником.
─
Бэла отправилась в поезде к родителям по маршруту Бухарест - Яссы - Бельцы, но в Яссах поезд остановился, и для двадцатилетней девушки это была последняя остановка.
Толпа этнографически неделимой группы «местного колорита» с лихорадочным блеском в глазах, подчиняющаяся законам массы, расталкивая солдат, чтобы не мешали, врывалась в дома без крестов, чтобы ограбить-убить, зная, что не будет нести ответственности за преступления, ибо сограждане-евреи были объявлены вне закона. «Фогельфрай» (фогель – птица, фрай – свобода) немецкое сказочное старинное слово означало, что свободен ты, как птица; но в средние века слово приобрело зловещий смысл, сделалось клеймом, им обозначался человек, лишенный правовой защиты, а ещё: отданный хищным птицам. Мартин Лютер, религиозный реформатор, был объявлен инквизицией «фогельфрай», так что долгое время вынужден был он маскироваться, отращивать бороду, прятаться – каждый! право имел убить его.
Ясские евреи сделались «фогельфрай» в средневековом значении. Как птицы Хичкока, налетали крестовые дамы, короли и шестёрки на взрослых и детей, и на улицах громоздились груды тел, и немцы жаловалась на румын, не соблюдавших порядок, не убиравших трупы, так что немецким пулям пролетать мешала гора кровавых тел. Город ужасал неприкрытостью зла, страстным желанием убийства для удовольствия с глубоким унижением жертвы.
Транзитная Бэла выскользнула из поезда и, как в страшных фильмах, пряталась за вагонами, дворами, домами, садами. Однажды, изможденная от страха, голода и блужданий по чужому с трупным смрадом городу, девушка набрела на одухотворённый светло-розовый каменный домик, смотревший на неё приветливо. Мимо проехала телега, запряжённая двумя лошадьми, слышно было еще некоторое время удаляющееся цоканье копыт. И всё, и никакого шума городского больше не доносилось – завораживающая стояла тишина. Деревянная дверь, знаками-символами непомеченная, была слегка прикрыта, скорее, приоткрыта даже, овальные дверные стёкла призывно поблёскивали, а над дверью красовалась весёлая вывеска с изображенным на ней молодым мужчиной с густыми чёрными усами-коромыслами и надписью: «Frizerie» (парикмахерская). Неужели это - щель в мир живых, нормальных людей?
И осмелилась – переступила порог. Бэла не обманулась: там в одиночестве сидел хозяин в глубокой скорби по своему народу, совершающему злодеяние. Он был поражён трогательной красотой незнакомки с распахнутыми карими глазами на бледном исхудавшем лице, из-за которой погибнет после войны в сибирском ГУЛАГе.
Румын спрятал у себя красавицу, но соседи выдали её гестапо. Гестапо состояло из румын, которые, хоть и считали себя прямыми потомками древних римлян, арийцами самой высокой пробы, но были не столь фанатичны в своей расовой идее, как немцы, в особенности, когда дело касалось денег, и парикмахер (вот кого Праведником мира надо бы назвать иерусалимскому музею Шоа Яд Вашему, а он из-за моей тёти погиб, а я не помню его имени!) выкупил её у арийских румын самых голубых кровей, но потом пришли русские войска, и румынские соседи донесли, что Бэла была арестована гестапо. И выпущена! Еврейка - выпущена гестапо! Шпионка! Бэлу отправили в Воркуту, стало быть, к Коле Мерзлюкину, которого после многих лет тюрьмы увезли на поселение к уголовникам-убийцам в воркутинскую зону вечной мерзлоты, где и суждено было встретить Бэлу, отбывавшую сроки как немецкая шпионка. После тюрьмы, где её заставляли стоять в ледяной воде, лишив материнства, благородный Коля на поселении спасал её от уголовников. Ну, а дальше будет много ужасающих событий, потому что Бэла жертва повторяющихся ситуаций, как в античной трагедии: её всё время кто-то выдавал - предавал, учуяв животным чутьём её беззащитность, отверженность, «фогельфрайство».
─
Коля Мерзлюкин победно въехал на танке в Берлин весь в орденах. После капитуляции Германии восьмого мая можно было и разгуляться. И пора было разгуляться! Вот нашли танкисты кнайпу - песни пели, пиво пили. Наконец-то - домой!
Но нет! В кнайпе кончилось время танкиста. В кнайпе его дожидался - четыре года, стало быть, дожидался? - Злой Рок. Злой Рок сидел за соседним столом в облике недобитого фашиста и кричал своё "русише швайне", и наш герой, трижды горевший в танке, вчера ещё беспрепятственно уничтожавший фашистов (а сегодня уже было нельзя!) запустил в него пивной кружкой. И убил.
Ах ты, Коля-Николай, что же ты с собою сделал?
Арестовали Николая Мерзлюкина, отвезли в воркутинскую тюрьму - не видать родной Москвы, не видать отца и матери, и даже в оттепель завершить дни свои доведётся в глухой молдавской деревушке. Что до орденов, то они, оказывается, где-то хранились для героя, но не для живого, а мёртвого. Следило ли недремлющее ОКО за течением и продолжением его столь значительной для государства жизни и окончанием её, неизвестно, а как только от внезапного сердечного приступа умер престарелый дядя Коля, так тотчас же из Москвы в молдавское село значительные люди ордена привезли, и за гробом на подушечке эти ордена несли. Похороны москвича Николая Мерзлюкина сделались исторической страницей села Кишкарены, его единственной легендой-эмблемой - такого пышного зрелища и собрания значительно-многозначительных лиц жители не видели никогда.
─
До войны город Бельцы располагал колоритными улочками и своей песней «А штейтеле Бэльц». Синагоги стояли на каждом шагу, были ещё мужская и женская еврейские гимназии, еврейская больница, поликлиника, и ночной приют. Торговые лавочки находились по одной стороне еврейских улиц, а по другой – дружно теснились весёлые мастерские.
В начале тридцатых мой дед по материнской линии Ихил Лернер - «Ихил дер Робер», так его называли из-за двухцветных усов - левый ус был светлым, а правый – чёрным, переехал из Бухареста в Бельцы и построил себе там дом, куда приходил и сам штефенештер Ребе.
Мой дед Ихил Лернер и бабушка Мина Лернер, урожденная Лозман, успели эвакуироваться, но погибли весной 1942 года при невыясненных обстоятельствах в маленьком узбекском городе Наманган и похоронены в братской могиле.
За два года до смерти Сталина тётя Бэла, оставив дядю Коля (на время!), сбежала с места поселения и отправилась в Бельцы, но там, как в песне - «враги сожгли родную хату».
Брат Хаим поселился в Бельцах с женой по имени Фейгала, что в переводе с идиша означает птичка, и птичка оказалось той ещё птичкой – из знакового фильма Хичкока. Хаим потерял свою птицу на дорогах войны, и, решив, что она погибла, женился на красивой, доброй женщине и родилась у них дочь, и все были довольны. Но однажды Хаим столкнулся на рынке со своей птицей - судьбой, она произнесла страшные слова, глядя на него одним глазом (на втором было бельмо), и он, устрашившись проклятий, мгновенно покинул новую жену с маленькой девочкой и вернулся к бывшей.
Хаим был весёлый и красивый человек и мастер своего дела. Заготовщик - это вам не сапожник! - руководил большой мастерской по пошиву обуви. Слава о нём дошла до Берлина. Однажды на флюмаркте (блошином рынке) я наткнулась на торговца, выходца из Бельц, и спросила его, знал ли он сапожника Хаима Лернера. Торговец был оскорблён моим цеховым бескультурьем. «Хаим Лернер никогда не был сапожником. Хаим Лернер был заготовщиком!»- сказал он, глядя на меня так, что мне неловко стало.
Обаятельный Хаим, шутки которого повторяли коллеги (вот, что вчера сказал наш Хаим!) был любимцем коллектива. Он привозил мне в Черновцы сшитые им из лоскутков кожи шедевры - разноцветные туфельки (например, синие с красным зубчатыми язычками туфельки со шнурками, или же чёрные с блеском сапожки из мягкой кожи), и весь наш двор ахал от восторга. Он со мной всё время во что-то весело играл – может, тосковал по своей брошенной девочке?
Итак, Хаим жил в Бельцах с Фейгой на тихой, задвинутой в угол улице Свободы. Деревянные высокие ворота я помню, за ними располагались полукругом три крепких дома, выложенных из какой-то особой смеси глины и еще чего-то, и, чем больше они оседали в землю, тем крепче становились. Хаим жил слева от входных ворот в уютной квартире в сытости и довольстве.
Они обедали, когда на пороге появилась Бэла. Семья была наслышана о воркутинской заключёной, и реакция Фейги была мгновенной, как будто она готовилась к появлению Бэлы. «Ах, ты сука, ах ты шпионка немецкая, убирайся отсюда!» - и крик её настороженным эхом разносился в гулком пространстве притихшего двора. А Хаим, а он молчал, сжавшись на стуле, не проронил ни слова. Он, стало быть, выгнал своим молчанием младшую сестричку на улицу. Слава Богу, это было летнее время года и надеюсь, что Бэла, прежде, чем направиться к нам, в Черновцы, нашла временное пристанище.
Между тем, Фейга, которая в моём присутствии - дети ничего не понимают! - постоянно ругала братьев и сестёр Хаима, заботливо купала меня в ванночке, когда меня привозили в гости, пекла любимое печенье, собирала в большой кастрюле абрикосовые косточки, которые я во дворе терпеливо раскалывала камнем, извлекая ядра - чистый изумруд. Слаб человек, слаб дядя Хаим, который не мог Фейге возражать, погрузившись в атмосферу её вечного скандала, и слаба Фейга в своём вечном гневе Ксантиппы и вечном страхе, что у неё такого замечательного Хаима отнимут, как уже однажды отняли война и другая женщина. А к тому же, и она успела заразиться сталинизмом, синдромом, от которого не избавиться, и, как ты не лечись, никакие припарки, эликсиры и прочие снадобья - не помогают.
Не выдержав фейгиного диктата, Хаим умер в возрасте 56 лет от сердечного приступа. А она ему красивый памятник на могиле установила с чугунной узорной оградкой и приветливой калиткой - можно зайти, посидеть, подумать и о смысле жизни. Лучшего памятника нет на всём еврейском кладбище!
─
С чего начинается родина? С погрома у нас во дворе. Я родилась в сожженной немецкими оккупантами молдавской деревне Рышканы, куда родители после войны приехали из эвакуации. В этой деревне уже после победы! молдаване убили моего деда Янкеля Полянского. Убийц не нашли и в документе о смерти Янкеля Полянского записано: «умер неестественным образом».
И почему Полянские прилепились в царские времена к этой деревне? Ах, да! Из-за черты оседлости пришлось осесть. И прежде, чем я сейчас покину Рышканы, впечатанные намертво в мои метрику (я никогда на погромную родину не заглянула), сообщу интересный факт. Мать немецкого президента 2010 -11 годов Хорста Кёллера родилась в Рышканах в 1904 году, а мой отец - в 1908.
В двух километрах от «наших» Рышкан, у дачи Бирмана, богатого, почтенного человека, процветали немецкие Рышканы. Не преодолеть иной раз и маленького пространства, поскольку дальше идти не положено. И все же, может, она, его мама, видела моего папу?
Может быть, у дачи Бирмана, на нейтральной полосе, немецкая десятилетняя девочка однажды столкнулась с мальчишкой из черты оседлости - моим шестилетним папой и посмотрела на него удивленно и подумала: какие же они забавные, большеглазые черноглазые мальчишки, что живут в других Рышканах, столь не похожих на их собственные - с добротными домиками, приусадебными участками, курятниками и свинарниками.
─
Было страшно оставаться в деревне, где убили моего дедушку, и месячным ребенком увезли меня в живописный прикарпатский город Черновцы, поскольку пронесся слух, что в поспешно брошенном нацистами городе пустуют роскошные квартиры. В бывшем австро-венгерском городе обитали ещё оставшиеся чудом в живых «австро-венгерские» евреи, говорившие на немецком, с которыми наши «бессарабско-румынские» не «соприкасались», так же, как в нынешней Германии евреи из стран Восточной Европы лишены контактов с теми, кто именует себя немецкими евреями. Напротив нас жил местный еврей-профессор, на которого я взирала с почтением, когда он в своем черном беретике подходил к дому, а затем исчезал за таинственными тяжелыми, чугунными, узорными воротами. Никто из «наших» евреев с ним заговаривать не решался.
Мы почти опоздали: нам досталась квартира не в центре с соответствующими удобствами, а ближе к окраине по адресу Шевченко 88 без удобств, но с красивым краном на кухне с округлой в орнаментах чугунной раковиной. Крышу нашего дома украшал весёлый дымоход - в углу кухни, ближе к двери стояла пузатая печь, и мама пекла в ней круглые белые хлебы. И все соседи растапливали свои печи, и над сказочными домами поднимались ввысь тонкие струи дыма. Дымоход, печь и кран создавали ощущение незыблемости существования и сделались символами домашнего очага. А нынче? Осмелюсь перефразировать Фёдора Глинку: Не слышно шума дворовОго, над крышей дома тишина, над бутафорским дымоходом висит полночная луна.
Ещё помню призрачный маленький сад в светлой дымке, с причудливо изогнутыми деревьями и раскидистыми узорными ветвями; на некоторых деревьях висели зеленые, не созревшие маленькие яблоки - их легко можно было достать, а на других, высоких, длинноствольных - призывные, но недосягаемые ярко-красные, налитЫе, нарядные черешенки.
Тётя Бэла внезапно появилась в дверях очень яркая, наверное, потому, что в ушах были красные, как черешенки в нашем саду, клипсы, от которых я, пятилетка, не могла оторвать восхищенных глаз. Было очень шумно, обнимались, плакали, а мой папа бегал вокруг и приговаривал, что он ВСЁ сделает. (Это означало, что папа за взятку - кое-кому - пропишет к нам тётю Бэлу). Но кто-то из соседей... Опять соседи! Да что же это такое, братцы?
Соседи (дверь напротив нашей двери, бывшие полицаи) выдали мою тётю Бэлу. Они потом – уже после доноса на моего папу - исчезли. Засветились ли органам НКВД в пору своих доносов, или некто донёс на доносителей? Сталинский молох репрессий варил в одном котле и полицаев, и людей, оказавшихся под оккупантами, и жертв Катастрофы.
Однажды двое сердитых мужчин во всём сером пришли, когда мы с тётей Бэлой были вдвоём в квартире. Они велели мне сидеть на стуле и не двигаться. Так сурово со мной никто никогда не разговаривал. Я сидела на стуле между кухней и комнатой. Эти серые приступили к своему обыску, а тётя Бэла стояла в проёме двери и говорила: «Ну, хорошо, я виновата, что приехала без разрешения. Но эти люди ни в чём не виноваты. Зачем вы их обыскиваете?»
Серые личности вдруг прекратили обыск и сказали: «Чтобы через 24 часа вас здесь не было!» Уехала тетя Бэла - на своё холодное поселение под Воркутой. Кстати, я единственный свидетель этой сцены, задаю себе вопрос: рассказала ли я родителям о том, как тётя Бэла защищала их от энкэвэдистов? Вот – не помню я почему-то этого. Запоздалое свидетельство записываю, ибо, как сказано древними, слова улетают, а то, что записано остаётся.
И сказал поэт: «скоро мне нужна будет лира, но Софокла уже, не Шекспира. На пороге стоит – Судьба». И в самом деле, словно чья то дирижерская палочка заправляла действием. Что же сделать для того, чтобы связи неблагоприятного сюжета не успели ещё окрепнуть? Как обмануть судьбу? Не смею думать, что жизнью правит злой случай, поскольку она тогда теряет нравственную ценность.
Впоследствии, когда от сердечного приступа умер в молдавской деревне дядя Коля, и тётя Бэла осталась одна, её опять выгнали на улицу – в молдавском городе Оргееве. Эту историю я рассказать права не имею, и здесь, стало быть, остаётся многоточие. В Берлине мне рассказали, что тётю Бэлу подобрали люди, которые за небольшую плату сдавали ей комнату, но вели себя с ней «праведники» так же бесцеремонно, как и многие другие по духу своему люди провинции, поскольку знали, что она была в заключении. Бэла по-прежнему была красива, глаза её (так мне рассказали) по-прежнему светились особым блеском, она любила яичницу с колбасой, курила папиросы, могла весело выругаться матом, отличалась редкостным чувством юмора, была всегда гостеприимна и доброжелательна и ни на кого не обижалась. А когда уехала в Израиль, приглашала в гости своих ублюдочных обидчиков. Как же я прозевала последние годы её жизни, почему не пришла на помощь? А у меня в годы её последней бездомности уже давно не было в России родственников, уехавших в Израиль в начале семидесятых, и в Петербурге я вспоминала о ней, предполагая, что она давно Израиле.
На моей, на моей совести унижения, которым подвергалась это благородная женщина, моя тётя Бэла.
─
Однажды, тётя Бэла мне, школьнице, сделала такое признание: «Мина, я никогда никому не скажу больше ни слова о ясском погроме. Мне никто не верит, что был такой погром, считают обманщицей или сумасшедшей».
Прошло полстолетия и выяснилось, что именно ясский погром, замалчиваемый и в России, и в Молдавии, и в Румынии - одно из отличительных злодеяний Второй мировой, поскольку не только полиции, солдатам и спецслужбам, а всем горожанам дано было право повсюду - на площадях, улицах-переулках, чужих дворах и домах, вершить самосуд, и было сказано: «вы можете убивать безнаказанно, убивайте своих друзей и соседей, вам за это ничего не будет».
Лет пять тому назад, случайно, я в Берлине вдруг включила днём телевизор (обычно я этого не делаю) и услышала траурное пение кантора. Прозвучало слово «Яссы». Кантор пел у обелиска, открытого к семидесятилетию ясского погрома, и мгновенно я вспомнила слова Бэлы: «Никто мне не верит!». Преследуют меня эти слова, превращаясь в написанные огненными буквами строки послания. Я обращалась в музей Шоа Яд Вашем с просьбой увековечить память моей тёти, но мне ответили, что коль скоро она во время этой семидневной бойни осталась жива и мирно умерла в Израиле, то «увековечиванию» в Яд Вашеме не подлежит.
А на экране телевизора я увидела тогда скромный обелиск, у которого сиротливо ютилась небольшая группа стариков - выжившие жертвы. Но тётя Бэла, всю жизнь скитавшаяся по чужим пространствам и временам, нашла своё последнее прибежище тридцать лет назад на кладбище Бер Шевы.
А могла ли она официально участвовать в церемонии, она - НЕжительница Ясс, транзитная пассажирка, выжившая ещё и потому, что не было у неё в Яссах дома эх, эх, без креста, залетная птичка «фогельфрай»?
─
Всё пытаюсь представить финал ясской бойни, завершившийся второго июля сорок первого года, когда рука врагов колоть устала - лучше классика не скажешь. Ну, что же? Наступила ночь, а затем утро и... Нет, не запели утром петухи, эти скромные вечные труженики, отгоняющие прочь всякую накопившуюся за ночь нечистоту. И ветки деревьев, испытавшие свой смертный час, дрожали. Огромные внимательные птицы, сидевшие на ветках, смотрели в окна людей, совершивших всем национальным коллективом злодеяние.
09.08.2016
Оригинал: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer10/MPoljanskaja1.php
