Жили­были три дуры0

Зима наступила пятнадцатого июня, в субботу. Было очень холодно, окно было открыто, и по комнате летал снег. Потом снег упал и растаял на рыжей ковровой дорожке. Но зима на этом не кончилась. Когда наступила оттепель, а она наступила почти внезапно, обнаружилось, что под снегом скончался ручной мотылёк. Он лежал на рыжей шерсти, мокрый и дохлый. Было совершенно непонятно, замёрз он или утонул. Мотылька мы похоронили в цветочном горшке цикламена, который, как известно, любит холод. Всё это началось с того, что Поля выпрыгнула из окна. Или всё началось со слов Аввика — мы были у него в гостях и пили дрянной чай из керамических кружек. Вру, я пила растворимый кофе. А Аввик ничего не пил, он просто смотрел на Таньку, а потом сказал, что она, Танька, сегодня очень красивая. Танька была одета в потёртый спортивный костюм её бывшего мужа Костика — всё, что у неё от него осталось. Танька покраснела и сказала: «Спасибо», а я не придала этому никакого значения, потому что дула на горячий кофе и пыталась разглядеть, что это написано на постере у Аввика над диваном. А Полька значение придала — Танька сегодня красивая, а я, значит, нет. Подошла к окну и выпрыгнула в июньскую ночь. Так началась зима. Всё получилось очень глупо. Потому что мы все три красотой не отличались. И Аввик, наверно, просто сказал это — надо было ему что­то сказать. На нашем курсе была только одна красавица — Сонька. Это давало ей власть над институтскими мужчинами и презрение ко всем институт­ским женщинам. Нас же троих она просто ненавидела. Потому что мы были вместе и потому что однажды она попросила у меня шпаргалку и вместо благодарности похлопала своими синими глазами с коровьей истомой и произнесла: «Милая ты женщина, Вика, жаль, что у тебя такое кривоногое лицо». На что я ей ответила: «По крайней мере у меня лицо. У тебя же на этом месте — совершенно прекрасная жопа». Так мы стали врагами. Она не была дурой. Дурой была я. Половина преподавателей на нашем курсе были мужчинами, неровно дышавшими, если Сонька заходила в аудиторию. Быть врагом Соньки означало «неуды». И я, мы все, три мушкетёрки, их получали. Сонька правила всеми. Всеми, кроме Аввика. Поэтому мы и заходили к нему. В гости. Попить чаю. Или кофе. Девчонки звали его не только Аввиком, но и «наша Ваша», как подружку. Врали, конечно. Полька была уже с третьего курса влюблена в него по уши. Танька хотела опять замуж, а я — совсем полная дура — ходила с ними за компанию. Факт, что он не запал на Соньку, давал им надежду, а я дула на горячий кофе, когда внезапно пошёл снег. Танька хохотала, как идиотка, хватала снег, лепила комки и швыряла их в Аввика, думая, что одержала победу. Хотя Виктория — это я. А Полька взяла и прыгнула. Не разбилась, конечно. Я никогда и не сомневалась, что она не разобьётся — уж больно здорово она умела группироваться. Она была мастером какого­то спорта. Её можно было из самолёта сбрасывать — сгруппируется и приземлится, останется только найти её по следам босоножек — высокие каблуки и голые пальцы. Аввик очень расстроился. И не только из­за Полькиного прыжка, а, по­моему, ещё из­за того, что мы так к нему приходим — без звонка и т. д. Правда, с тортом и даже букетом белых пионов. Когда мы подобрали Полю и убедились, что с ней всё нормально, он вышел и сказал — хорошо, что всё обошлось, так как ему срочно нужно уходить. В руках он неловко держал наши пионы. Кстати, мотылёк был дополнением к цветам. Поля притащила его в коробке с дырочками, чтобы он не задохнулся. Да уж, кому суждено утонуть или замёрзнуть — не задохнётся, проверено.

Мы сидели на скамейке в парке. Полька курила одну сигарету за другой. Танька обнимала её за плечи, стараясь успокоить, а я ела мороженое и нагло глядела перед собой. У меня были сотни причин проливать слёзы, но я этого не делала, понимая, что на меня в данный момент всем наплевать. Что из того, что я провалила сессию и должна была почти все каникулы ездить в институт досдавать зачёты? И что у меня заболела бабушка, и мама уехала к ней, надеясь, что я буду готовить для себя и Лизки «настоящую» еду? Конечно, всё это было хернёй по сравнению со страданиями Польки. Её любимый сначала не сказал ей, что она красивая. Вернее, сказал не ей. Потом не подобрал её с асфальта. Вернее, подобрал не он. А потом и вообще отправился куда­то с её пионами. Вернее, с нашими. «Это Сонька, это она, сука, я знаю!» Полька тряхнула пустой пачкой и, всхлипнув, швырнула её мимо урны. Ага, кроме Соньки других сук нет! Зачем он Соньке сдался, она только с фирмачами и интуриками встречается. «Девки, сигареты надо купить». — «У меня есть», — Танька полезла в сумочку. Я не выдержала: «Чего ты дымишь, как паровоз, спортсменка хренова?» — «Ты б чего понимала!» Две пары глаз одарили меня презрительным, страдающим, обвиняющим и объясняющим мне моё ничтожество взглядом. Ну да, я такая неопытная малолетка, у которой даже парня­то никогда не было. Конечно, мне хотелось сильных чувств, большого и чистого секса. Но не страданий. Нет, не надо. Надо, чтобы обожали, поклонялись, выполняли каждый каприз. С моей стороны всё это абсолютно необязательно. Нет, ну не такая уж я неромантичная. Если я покупала себе новый шарф, например, то тут же представляла, как я бегу вдоль Патриарших, шарф развевается, а там, за углом, стоит он, мой Мастер, ждёт меня с букетом противных жёлтых цветов и нервно поглядывает на часы. Вот он видит меня, лицо его сияет, я прыгаю в его объятия, дальше — тишина... Нет, Полькиных страданий я не понимала. И Танькиных тоже. Она, единственная из нас, уже побывала замужем и из замужества вышла. И всё ещё страдала по сбежавшему от неё мужу Костику. Костик ей встретился на полпути к взрослости. Я думаю, он её в этом пути и задержал. Костик был старшим пионервожатым в Танькиной школе. Но занимался в основном комсомолками. Костик, как все щуплые и невысокие мужчинки, любил хорошо половозрелых девушек. Танька на их фоне казалась даже не пионеркой, а октябрёнком. Разумеется, даже несмотря на Танькину комплекцию, он с ней флиртовал. Такие, как Костик, флиртуют со всеми дамами, слегка выросшими из подгузников. Но кого­то с этого флирта тошнило, а Танька влипла по уши. Она стала писать стихи и подбрасывать их ему в пионерскую комнату. Не знаю, что это было — метод прекратить стихонападение или Танькина привлекательность мухи с точки зрения паука, но Костик Таньку отметил и закрутил с ней это — роман. Танька была вне себя от счастья. Она таскала Костика по подругам, чтобы то ли поделиться радостью, то ли насладиться завистью. У меня этот тощий (вот уж точное имечко — Костик!) сероватенький и слегка лысеватенький юноша с маленькими хитрыми глазками и птичьим подбородком, да ещё и учившийся в вечернем педе на учительницу младших классов, зависти точно не вызывал. Вызывал подозрения. И не только у меня. Но не у Таньки. Она смотрела на него, не отрываясь, подкладывала ему самые большие куски торта (вот уж не в коня корм!), громко хохотала всем его глупым шуткам и даже шевелила губами, когда он говорил. На всё это больно было смотреть. Только не надо думать, что я не была счастлива за подругу. Конечно, я не желала Таньке зла. Но видеть, как этот Костик строит глазки даже мне и Польке, было очень противно. Танька прожужжала нам все уши о том, какой он гений — занимался в клубе КСП, бряцал под три аккорда что­то вроде: «Наш костёр — лишь зола, ты опять не дала», носила за ним гитару и ездила на слёты. Ну и доносилась. Костик на глазах у жены начал ухаживать за одной сексуально отчаявшейся и слегка престарелой бардессой, объясняя всё это творческой дружбой. Творческая дружба переросла в творческий секс, и Костик переехал на квартиру к бардессе, оставив Таньке только один спортивный костюм. Теперь Танька носила этот костюм, который был почти её размера, представляла в красках, как и в каких позах Костик трахает бардессу, и тайно надеялась, что, когда ему это надоест, он вернётся к своей маленькой мушке. Нет, такой любви с такими последствиями мне совсем не хотелось. Уж лучше быть одинокой и гордой. Полька всё ещё всхлипывала, но уже не курила. Танька поскучнела. «Тебе домой не пора? — спросила она меня. — Лизка уже, наверное, из школы пришла. Тебе кормить её не надо?» Избавиться от меня хотят, сучки опытные. «Не пора. И потом она уже всё равно Муськину кильку в томате в холодильнике нашла и сожрала». «Бедная Муська». — Бедная Муська? Бедная я!

«Проходите. Берите билетик. Садитесь, готовьтесь». Похолодание сменилось жуткой ленивой жарой. В открытое окно аудитории на смену снегу влетал тополиный пух. На площадке орали, наслаждаясь каникулами, необлагерные дети. Нормальный народ обсыхал у воды на дачах или хотя бы в Серебряном Бору. А я, ненормальная, приехала к Засосу пересдавать исторический мудизм. Засос потел. Из его подмышек разливался Тихий океан и чернели глубоководные впадины, жир выпаривался и оседал глянцем на лысине и толстом лице престарелого пупса. Я смотрела на вопросы в билете и не понимала ни фига, что там написано. И зачем я поступила в этот институт? Мне, будущей великой актрисе, было абсолютно всё равно, где учиться — в юридическом, экономическом или в Тимирязевке на факультете хреноводства. Мама сказала — учись, где хочешь, лишь бы было высшее образование. Это когда я заявила, что буду поступать в Театральный каждый год, пока не примут. И все эти годы буду драить полы в каком­нибудь театре. Мудрая мама, прекрасно понимая, что к тому моменту, когда я поумнею, полов в этом театре уже не останется, собрала семейный совет в составе бабушки, тётки, подруги и моей младшей сестры и, подавляя большинством, заставила меня сдать документы в этот самый вуз, мотивируя тем, что а) конкурс не такой высокий; б) аттестат приличный; и в) поступай каждый год хоть в цирковое училище, а учёба пойдёт. Учиться, так сказать, всегда пригодится. И вот я сижу и смотрю на серую, обшпаклёванную перед окраской стену аудитории, и последнее, что лезет мне в голову, — так это учёба. «Зосима Петрович, можно выйти? В туалет?» — «Нет, нельзя. Вы прекрасно знаете правила: сдадите зачёт — и идите, куда хотите». Вот идиот! Как будто в это время в туалете сидит полкурса с учебниками и шпаргалками специально для меня! Полька и Танька поехали сегодня загорать, но обещали ждать меня в три часа у метро. Я глянула на часы — двенадцать. Жаркий летний полдень. Засос прикрылся ладошкой и зевнул. Разморило беднягу. Жертва неудовлетворённого полового инстинкта. Засос обожал заваливать студенток на экзамене и назначать им пересдачу в жару. Они ж тогда приходят в таких лёгких платьицах, в просвечивающих кофточках с глубокими вырезами, а некоторые даже — подумать страшно — без лифчика. И сидят так близко! А если и не садятся, то Засос сам примкнёт и сядет рядышком. «Ну давайте, продолжайте! Начали хорошо!» А сам бегает жирными голубыми глазками и прижимается жирной коленкой. Я представила его потную тушу, жмущуюся ко мне, и захотела в туалет ещё сильнее. Чтобы побороть это желание, я сосредоточилась на вопросах в билете. Интересно, сказать Польке или нет, что я видела Соньку с Аввиком? Я ехала в институт и, чтобы потянуть время, сдуру пошла через парк, абсолютно забыв про накрашенные ресницы — непременный атрибут для сдачи зачёта у Засоса. Через пять минут и два килограмма тополиного пуха, налипшего на глаза, я свалилась на скамейку, сдирая пух вместе с тушью и заливаясь горькими слезами. Прозрев, я огляделась — не видел ли кто моего позора — и прямо у себя за спиной, на противоположной стороне бульвара, увидела Соньку и Аввика. Они меня не видели — Сонька сидела в профиль, жрала шоколад, запивала его коньяком прямо из горла и смотрела вдаль. Аввик стоял тоже в профиль и смотрел в ту же сторону, только не вдаль, а на Соньку. Вид у него был виноватый и какой­то несчастно­счастливый. Таким Аввика можно было увидеть нечасто. Зато Сонька выглядела как обычно — гордо, уверенно и равнодушно даже по отношению к шоколаду с коньяком. Вроде — чего она тут такого не видала? Шоколада? Или Аввика? Подумаешь! И, несмотря на то что смотрели они не в глаза друг другу и не сидели в обнимку, ежу было понятно, что их связывает не просто случайная встреча в парке. Не будет же студентка, даже если она — Сонька, так нахально хавать коньяк в присутствии преподавателя? Сонька коллекционировала мужчин — ей это было не трудно, потом теряла к ним всякий интерес — ждала иностранного принца на белом мерсе. Аввик был для неё интересным объектом — независимый, молодой, интеллигентный, южный — да ещё и не падал ниц перед ней, как все остальные. Вот она его и соблазнила — для коллекции. А он, видимо, влюбился — вон каким побитым щенком перед ней стоит! А Полька его любит. Бедная Полька! Так говорить ей или нет? «Вы готовы? Время!» Засос многозначительно потикал пальцем по часам. «Ещё минуточку, Зосима Петрович, пожалуйста!» Я выдала самую сладенькую улыбку, на какую была способна. Актриса я или нет? И как это Сонька делает? Она у Засоса всегда на отлично сдаёт! Может, наклоняется низко, когда билет берёт, или ненароком грудкой касается до мужественного плеча? А может, Засосу просто достаточно близко­близко заглянуть в её совершенное ухоженное личико, чтобы потом мечтать о ней долгими холодными ночами? Гадина ты, Сонька! А я тут уже почти описалась... Я полезла в карман джинсов и нащупала бумажку, которую сунула туда утром, — шпаргалку, её отдала мне Танька после сдачи экзамена. Большого доверия к Танькиным шпаргалкам я не испытывала — она всегда их делала выборочно: что­то сама знала, а на что­то просто везло. Везучая она, Танька! Засос опять зевнул, встал и пошире открыл окно. Сквозняк распахнул дверь, и Засос побежал её закрывать. Я, воспользовавшись моментом, разгладила шпору на коленке и обомлела — на меня смотрели ответы на мой билет! И кто этот идиот, который говорил, что Бога нет? Через полчаса я бежала с улыбающейся зачёткой в сумке прочь от института и Засоса! Это был последний раз, когда я видела Зосиму Петровича — на следующий год ни его, ни его предмета, в институте не было. Куда делся предмет — то история знает. Куда делся Засос — история умалчивает...

Танька и Полька ждали меня у выхода из метро. Я ещё из трамвая их увидела: Полька — длинная и худая, тёмные волосы стянуты в хвост, короткая белая маечка и шорты, обтягивающие её упругую спортивную попу, и белокурый ангелочек Танечка — вся в немыслимых розовых рюшах, то, что она называла стилем «кантри». Самое смешное, что изнутри мои девки были на сто процентов до наоборот — Танькина расчетливая женская душа прочно стояла на земле обеими маленькими лапками, а Полькина — недоразвитого ребёнка — витала в облаках и розовых рюшах. Всё было, как всегда: Полька дымила, а Танька её утешала. Первое, что я услышала, подойдя к ним, было: «Я его ненавижу — он Мотю убил». Мотей звали мотылька. В этот момент я уже знала точно, что ничего не скажу о встрече в парке. Пусть Мотя останется единственной жертвой несчастной Полькиной любви. «Девки! Всё хокей. Свобода до четверга. Куда пойдём»? Они переглянулись — значит, уже договорились. «Давайте в парк — на аттракционах покатаемся». Детский сад! Значит, они будут кататься, а я смотреть. Что это за кайф — вверх тормашками и вниз головой с потряхиванием? Им только раз удалось затащить меня на «карусельку» — обе орали мне, что это клёво, что такая лафа, не пожалеешь. Я пожалела уже, когда меня пристёгивали к стояку потёртым грязным ремнём со ржавой пряжкой. Потом я пожалела, когда эта громадина встала на бок, а когда она перевернула меня вниз головой — там образовалась первая мысль. Вернее, вопрос: «Когда это кончится»? Потом ненароком впрыгнула вторая: «ЭТО — никогда не кончится». Третьей мысли уже не было — наступила темнота. Темнота сменилась светом после того, как я от души облевала то ли берёзку, то ли рябину. «Давайте лучше в кабак». — «В кабак можно и попозже, вечером». Танька — ты паразитка! Куда тебе вниз головой в твоём платьице с рюшами! «Ну давайте я вас сначала хотя бы кофейком угощу — в честь сданного зачёта». Кофейня на Тверском — лучший кофе в Москве — моя единственная надежда отложить аттракционы на неопределённое будущее. Я прихлёбывала дымящееся счастье и делилась планами на поступление в Щуку. Или в Щепку. Или в ГИТИС. Я уже провалилась в двух из них, но девчонкам знать об этом было без надобности. «Слушай, Вик, чего ты так зациклилась на этом театральном? Ведь учишься уже?» Что б ты понимала! Кем же мне быть, если не актрисой? Экономистом? Не смеши меня, Татьяна. «Может, у неё талант!» Спасибо, Поленька! «Ты вообще когда­нибудь на сцене стояла?» — «Ну да, в драмкружке, в Доме пионеров — я только главные роли играла, наша режиссёрша говорила, что у меня большое будущее». — «И кого ты там играла?» Танькина улыбка сильно смахивала на ухмылку. «Красную Шапочку играла. Кошку в “Кошкином доме”. Ещё мы на Октябрьские праздники...» — «Блоху в “Левше” не играла?» Ха­ха, смешно. Тебе бы и роль мушки­дрозофилки не доверили бы. Это тебе не любовные стишки под дверь пионерской комнаты подсовывать. По крайней мере, Полька была на моей стороне: «Дом пионеров — это детство, фигня. Тебе нужно в театр­студию какую­нибудь поступить. Их сейчас полным­полно. Почти при каждом клубе. Или при вузе. Может, и в нашем есть». — «В нашем нет. Я узнавала». — «У Витьки в заводском клубе народный театр открылся. Витька там занимается. Хочешь, я с ним поговорю?» — «Витька — это который твой сосед­педик?» Лучше бы я этого не говорила. Полька обиделась. «Ну он же с мужиком живёт». — «Он не педик — он девочка. С кем же ему ещё жить?» Витька, который работал на фабрике — «Красной заднице», — был соседом и Полькиным другом детства. Вернее, подружкой. Они сидели за одной партой. Иногда непродвинутые дети дразнили их женихом и невестой, но Полька никогда не воспринимала Витьку как существо мужского пола. Для неё он был мотыльком Мотей номер раз. Все — соседи, родители и знакомые — прочили близкую свадьбу. И когда Витькина мама угорела на даче, а Полька после похорон переселилась к нему — без неё он просто бы не пережил эту трагедию, — народ решил: всё — не было худа без добра, теперь они — пара. А Полька просто вела Витькино хозяйство и учила его группироваться — её главному искусству. Витька сгруппировался и — выжил. А потом Поля познакомила Витьку с Вовиком — массажистом её команды. Через некоторое время Вовик переехал к Витьке. И никто из соседей и знакомых не понял, что происходит, по крайней мере вначале. А Полька была счастлива за Витю. Одного она не могла предполагать — того, что Вовик был уже болен. Что через полтора года счастливой жизни Витька овдовеет, а через пять лет Полька будет организовывать и оплачивать похороны Витьки — никто из его родственников участия в этом принимать не будет. Но этого Полька ещё не знала. Она допила кофе и перевернула чашечку — Танька умела гадать на кофейной гуще. Я тоже перевернула чашечку. Надо же знать, досдам я зачёты и поступлю, наконец, в театральный? «Поль, тебе — дорога и мужик с большим носом». — «Дорога — на сборы, мужик с большим носом — тренер. Что интересненькое есть?» — «Нет, всё». — «Вот так всегда!» — «А мне, Тань?» — «Рельсы... похоже на рельсы. Кто­то с чем­то. Баба с мешком». — «Это — будущее. Вика с дачи на электричке мешок картошки домой везёт». Мудрости полные штаны. Сейчас вспомнят про аттракционы. «Девчонки, а что на завтра? Приезжайте вечером ко мне. Видик посмотрим. Мама у бабушки». — «А Лизка?» — «Лизку спать уложим, у меня фильм классный есть — “Призрак”». — «У меня завтра тренировка — приду мёртвая. И потом, я этот фильм уже смотрела, там Деми Мур — лапочка. Я прям обревелась вся»! То, что Полька обревелась над «Призраком», было неудивительно. Даже на комедиях, когда все отупело ржали, Полька пускала слезу — и не от смеха. Она никогда не понимала: человек упал — ему же больно, чего уж тут смеяться. «Я тоже не смогу». Ну разумеется, Танька не сможет. Она никогда не выходила из дому в субботу и воскресенье. У неё была идея­фикс, что если Костик вернётся, то обязательно в выходной. «И потом, я этот фильм смотреть не могу. Там Патрик Свэйзи играет. Он так на Костика похож!» Я чуть не проглотила ложечку, которую в это время облизывала. Полька покраснела и, вытаращив глаза, многозначительно посмотрела на меня. Да — парочка, утка и цесарочка: одна ждёт Патрика Свэйзи домой в выходной, другая сохнет по Автандилу Викодиновичу, который гуляет с Сонькой. И при этом обе стремятся повисеть вниз головой на какой­нибудь экстримной «карусельке»! Вот она, жисть­жистянка! «Лучше давайте у меня соберёмся!» Значит, опять к Таньке, в Коровино­Фуниково.

Из нас троих отдельная квартира была только у Таньки. Поэтому мы собирались чаще всего у неё, несмотря на отдалённость Коровина­Фуникова от центра. Танька предпочитала называть свой спальный район просто Коровиным. Квартира у неё была шикарная, двухкомнатная, с большой кухней, на десятом этаже, откуда открывался вид на новостройки и поля. Как Танька стала обладательницей подобной роскоши — мы особенно не вдавались. Знаю только, что это был подарок Танькиных родителей молодожёнам и тут замешана некая двоюродная бабка, вроде бы как продавшая дом в деревне и переехавшая в Москву. Я лично с этой бабкой знакома не была, так что — кто его знает! Нам было вполне достаточно того, что Танька жила одна, хотя и это было не совсем правдой. Вместе с ней жили Костина чашка, Костин стул, Костина дрянь­герань и даже его фотка на стене. Этот прегадко ухмыляющийся со стены Костик действовал на нервы гостям и мешал Танькиной личной жизни. Но лучшего места для сборищ у нас не было. Полька жила с родителями в хрущобе где­то на Профсоюзной или проспекте Вернадского, а я — самая центральная из всех — делила на Сретенке четырнадцатиметровый коммунальный рай с мамой, Лизкой и кошкой. Раньше с нами там жил и папа, но вскоре после рождения Лизки он ­уехал на заработки в Ленинград и остался там навсегда. Без нас. Поэтому мама так ненавидела фильм «Ирония судьбы». И вообще — Новый год. Именно под Новый год папа сообщил ей, что встретил любовь своей жизни и хочет развестись. Будущая квартира была официальной причиной его отъезда. Он нашёл работу в Питере с перспективой её получения в самом ближайшем будущем. Мама радовалась и даже купила слайды с видами дворцов и каналов, чтобы я привыкала к облику города, в котором буду жить. Мама вообще была фантазёркой и мечтательницей. Она верила, что папа всё для нас устроит и перевезёт нас в большую ленинградскую квартиру. Вместо этого папа нашёл себе в Ленинграде любовницу и впоследствии женился на ней. Смелую женщину не испугало даже наличие двух несовершеннолетних детей. В смысле алиментов. В конце концов, у неё действительно была квартира. Ей нужен был только муж. Мама ругала разлучницу самыми страшными словами, а я­то знала, что дело было вовсе не в ней. Просто папке жутко надоела эта наша комната с окном, выходящим на глухой торец кинотеатра, эта кухня с запахом тёти­Машиных любимых пельменей и дяди­Сашиного первача, жуткая неотмываемая коричневость мест общего пользования, для посещения которых надо было стоять в очереди. Он просто сбежал от постоянного топанья, кашляния, а больше всего — непрекращающихся Лизкиных воплей, которые доводили его, как и, впрочем, меня, до состояния нечеловеческого желания просто уйти куда­нибудь, где тихо. Вот он и ушёл. А мы остались. Мама отчаянно старалась дружить с соседями, особенно с тётей Машей, которая работала продавщицей в универмаге. В знак этой дружбы тётя Маша иногда продавала нам дефицит; особенно ценились детские удлинённые колготки — мама считала, что я слишком быстро расту, а ноги вообще растут отдельно от меня. В нашей коммуналке было совсем не так много соседей. Две комнаты были постоянно на замке. Кто там официально был прописан — я понятия не имела. Три другие занимали тётя Маша с дядей Сашей, молодая пара Павлик и Жора — Жора, кстати, была женщиной, Жозефиной — и Элен Петровна. Таким образом, детьми были только мы с Лизкой. Хотя Лизка по таланту орать могла бы посоперничать с десятью младенцами. Сосуществовали мы очень мирно и даже дружно. Во многом благодаря маме, которую соседи жалели. В конце концов, её бросил муж с двумя детьми на руках. Даже кошка Муська, также лишившаяся кормильца, получала от соседей дополнительное питание. В связи с чем сильно, почти неприлично растолстела. Больше всех мне нравилось ходить в гости к Элен Петровне. Мама покупала для неё продукты, а я относила. Элен Петровна занимала самую маленькую, но самую интересную комнату в нашей квартире. Мама говорила, что её покойный муж был капитаном дальнего плавания. А может — просто путешественником. Вся комнатка Элен Петровны была уставлена муляжами рыб, огромными ракушками, кораллами, на стенах висели картины морских пейзажей, на комоде стояли модели каравелл. Элен Петровна сидела в кресле, накрытая пледом, и я — в нежном возрасте, разумеется — всерьёз думала, что под этим пледом — рыбий хвост. Я ставила продукты в её маленький, но очень шумный холодильник, который Элен Петровна держала у себя в комнате, и представляла, как по ночам её пол превращается в волны, а сама она — русалка — плещется в них и её многочисленные серебряные перстни звякают, ударяясь о комод. Что кстати, было бы объяснением тех звуков, что доносились из комнаты Элен Петровны по ночам. Загадочным существом была эта престарелая русалка — к ней никто никогда не приезжал, она не принимала гостей, из почты ей приходил только журнал «Иностранная литература». Зато когда она умерла, маленькая комната наполнилась таким количеством людей и обнаружилось такое количество родственников, что соседей просто оттеснили в их комнаты. Похороны были очень даже приличными. Я помню крышку роскошного гроба, стоявшую в нашем коридоре. Потом все эти родственники растащили все Эленины богатства — я запомнила унылого вида даму, уносившую такого же унылого вида чучело рыбы. Потом в эту комнату въехал какой­то совсем неинтересный мужик, а после него — не знаю, вскорости я и сама рассталась с нашей коммунальностью и окном, выходящим на глухой торец кинотеатра.

С той поры немало лип облетело и немало сдохло мотыльков. Я так и не стала актрисой. Моя младшая сестра Лизка — мамина гордость, отличница, которая никогда — по крайней мере, вслух — не мечтала о сцене и получала первые места на олимпиадах по физике и математике, — вот она и стала актрисой, причём очень успешной и востребованной. Это её афиши висят по Москве. Это она светится на обложках журналов. Это она очень занята в театре и снимается в сериалах. Моя супергромкооральная и вечно перемазанная в Муськиной кильке Лизка. Она, а не я. Нет, я очень люблю мою сестру. В конце концов, она — единственный родной человек, который у меня остался. Вернее, она и её две дочки — мои племяшки. Сестрёнка моя, как ни странно, тоже любит меня. Но всё­таки актриса — она, а не я. Ну, не получилось. Хотя институт я всё­таки бросила. После этого наш семейный совет собрался вновь и решил выдать меня замуж. Кандидатура была подобрана сильно положительная — племянник маминой подруги, лейтенант, только что окончивший военное училище. Самое странное, что план удался. Я действительно вышла замуж и — что полная дурь — уехала с ним в гарнизон. Совместная жизнь наша, чего и следовало ожидать, продолжалась недолго. Сначала был майор, потом — полковник, женатый и неважно на сколько лет старше меня, потом — меня слегка разжаловали — капитан, на неважно сколько лет моложе и тоже женатый. Не знаю, как там с их жёнами, но в результате, я осталась одна. Ни мужа, ни детей. Как­то было стыдно возвращаться в Москву. Я и не возвращалась — почти двадцать лет не возвращалась! Ну, может, чуть больше, чуть меньше... Столько было стран, городов, посёлков — не перечислишь. Но только не родная, помешанная на тополином пухе Москва. Ну не могла ж я в конце концов не вернуться — я ж всё­таки полная дура, а дур тянет к их истокам. Я, естественно, поддерживала по мере сил связь с родными и друзьями, но всё это было не то. Когда я приехала, то первым делом позвонила Таньке. Мы встретились возле нашей кафешки — только это была уже совсем не та кафешка, а что­то жутко дорогое и новомодное. Зато Танька была всё той же — такая же худенько­полненькая, юбка с воланом и спортивная куртка, очень похожая на ту, Костикову. Мы встретились так, как будто всех этих лет и не было, словно мы не виделись пару часов. Как будто и не было этой пропасти. А пропасть — она была. Но мы трепались о моих путешествиях и любовных приключениях, о Танькиных мужьях, последний из которых явно был не подарком, судя по замазанному тоном синяку под Танькиным глазом. О том, как мы провели жизнь и как жизнь провела нас. Самое главное, что я поняла из этой болтологии: если ты — дура, то это навсегда. Танька закончила институт с красным дипломом, но никогда не работала по специальности — её специальностью было любить мужчин, которые выбирали её. И делали с ней всё, что хотели. Бедная мушка! Сонька­красавица всё­таки вышла за какого­то диппосыльника и уехала с ним то ли в Швецию, то ли в Танзанию. Аввик всё ещё преподавал в нашем институте — по словам Таньки, он располнел и уже не пил чай со студентками, а просто пил. Вскоре после моего отъезда, он переехал из однокомнатной квартирки в ближнем Подмосковье, куда три дуры так любили приходить к нему в гости, в новостройку, на пятнадцатый этаж. Что сыграло впоследствии роковую роль. Так сложилось, что Полька всё­таки переспала с ним, где­то на последнем курсе. И не только переспала, но и стала его гражданской женой. Родила ему сына. Бросила спорт. Почему Аввик не женился на ней — Танька понятия не имела, но они жили вместе в этом новостроечном рае на пятнадцатом этаже. Пока Полька не выпрыгнула из окна. Или с балкона. И первый раз в жизни — забыла сгруппироваться. А может, не смогла или не захотела. В первый и последний раз. Её сына, видимо по согласию с Аввиком, забрали Полькины родители к себе куда­то на Профсоюзную или проспект Вернадского. Танька сказала — очень талантливый парень вырос. Спортсмен. Занимается какой­то атлетикой. Зовут Мотей. Матвеем Автандиловичем. Бедный мальчик! Мы с Танькой вышли из кафе на бульвар — летняя пыль перемешивалась с визгом автопокрышек и солнечной паутиной, опутавшей смешливую листву. Сильно пахло прошлым. Мы, дуры, были снова вместе. И нам нужно было как­нибудь жить дальше. Хотя бы до метро.